Текст книги "Джунгли"

Автор книги: Ирина Радунская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Радунская Ирина
Джунгли

Ирина РАДУНСКАЯ

ДЖУНГЛИ

Повесть

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

ЗА ДВЕРЦЕЙ СТАРИННОГО ШКАФА

ПРИ ЧЕМ ЗДЕСЬ РЫБЫ?

НИКАКИХ ПРОИСШЕСТВИЙ, ШЕФ

МОИ НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

НИНОЧКА

ОНА БЫЛА ЗВЕЗДОЙ

"ЕЕ ЗОВУТ ЛИЛИ"

ЗА КРУГЛЫМ СТОЛОМ

НЕДОБРЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ

УБИТЬ ПАМЯТЬ!

ИНТЕРМЕДИЯ

ВЕЛИКАЯ ТЕОРЕМА

ОТЕЦ – УБИЙЦА

________________________________________________________________

ЗА ДВЕРЦЕЙ СТАРИННОГО ШКАФА

Я начинаю эти записки, побуждаемая непреодолимой потребностью рассказать людям о пережитых мною ужасах и об опасности, нависшей над беспечным человечеством.

Людям свойственно помнить о хорошем и забывать о плохом. Эту особенность человеческой психики использует христианство с его культом непротивления злу. Оно эксплуатирует пришедшую к нам из первобытных пещер тягу к дружной совместной жизни и стремится подменить ее расслабляющей догмой всепрощения.

Но мой маленький опыт отвергает всепрощение. В мире еще есть зло! И если с ним не бороться, оно, действуя коварно и тайно, способно взять верх над благодушествующей добротой. Зло может заставить саму доброту служить черным целям. И это особенно опасно.

Я сижу перед окном, выходящим на море. Рядом на кровати неподвижно лежит единственный близкий мне человек. Слезы мешают писать, но это слезы счастья. Я знаю, все будет хорошо. В жизни, как и на море, невозможен вечный штиль. Бури неизбежны. Нужно лишь заранее крепить паруса. Нельзя допустить, чтобы буря застала нас врасплох.

Все это выглядит бессвязным, я понимаю, но впечатления прошедших дней еще слишком свежи, и я петляю, как ученик перед дверями школы, в которой ему предстоит трудный урок. Но я не вычеркну эти строки. Пусть читатель войдет в этот рассказ вместе со мною так, как я вхожу в него здесь, за этим маленьким столом, и входила там, под сияющим солнцем Сан-Франциско, когда такси остановилось на Юнион-сквер у подъезда старого серого дома, в котором помещалась контора моего отца.

На площадке второго этажа висела строгая табличка с надписью "В. Бронкс" и под нею кнопка. Звонка не было слышно, но дверь отворилась, и толстенький человечек, поклонившись, сказал:

– Доброе утро, мисс Бронкс, разрешите представиться, Генри Смит к вашим услугам. – И, отступив в сторону, добавил: – Разрешите проводить вас к вашему отцу.

Он открыл остекленную дверь старинного книжного шкафа, которая, к моему удивлению, повернулась вместе с полками и корешками книг. За ней оказалась вторая дверь, обитая черной кожей. Я подумала: "Как в романе" и прошла мимо посторонившегося мистера Смита.

Отец поднимался из-за стола, на котором лежали какие-то бумаги, и, улыбаясь, протягивал мне руку. Второй рукой он указывал на кресло, стоящее перед столом.

Невольно вспомнилось, как ректор университета во время моего прощального визита вышел из-за стола и, пока я пересекала кабинет, сделал мне навстречу не менее десяти шагов.

Пожав руку отца, я взглянула на неудобное кресло, которое, по-видимому, допускало лишь две позы – независимо развалиться в его глубинах или остаться сидеть на краешке, не опираясь на спинку, а в лучшем случае – прислонясь к ручке. При современной моде первая поза была бы слишком вызывающей и не подходила даже для встречи с родным отцом. Я села на широкую ручку.

– Ты не амазонка, а доктор философии, – сказал отец. Он уже сидел очень прямо и глядел мне в глаза вопросительно и строго.

Мой отец, Вильям Бронкс, с тех пор как я его помню, отличался стройной суховатой фигурой спортсмена и седой шевелюрой, разделенной косым пробором. Впрочем, это была не классическая седина преуспевающего дельца. Это был цвет смеси перца с солью, причем соли было больше, чем перца, и с каждой встречей соли прибавлялось. Таким же был и характер отца. Но в характере все больше преобладал перец.

По-настоящему я узнала отца всего около года назад. Пятилетней девочкой я попала в провинциальный американский пансион, затем в колледж и наконец в Калифорнийский университет. Отец навещал меня не чаще раза в год. Иногда и этого не было. Но деньги аккуратно приходили с пометкой на бланке: "По поручению, Г. Смит".

Во время последнего приезда отец спросил о моих планах: не собираюсь ли я замуж, где хотела бы жить? Услышав в ответ "нет" и "не знаю", он спросил, не хочу ли я жить с ним и помогать в его работе.

Я согласилась, зная из прошлого опыта, что на вопрос о том, где он живет и чем занимается, ответа не будет. Из научных журналов я знала, что клиника Вильяма Бронкса добилась полного излечения нескольких безнадежных больных, страдающих острыми психозами. Отец сказал, что действительно речь идет о его клинике. Это было все. В статьях говорилось лишь о специфическом методе лечения, вполне безопасном, но еще не предназначенном для применения вне этой клиники.

В газетах, правда, появлялись иногда статьи с нападками на клинику Бронкса, с упреками в нарушении врачебной этики. Но такие статьи служили скорей рекламой.

Мне, вероятно, предстояло попасть в эту клинику. Но я не могла лечить людей. Моя диссертация была посвящена кислородному обмену в подкорковых слоях мозга, и я рассчитывала продолжить работу в лаборатории.

Я сказала об этом отцу, и он ответил, что при клинике имеется большой исследовательский центр, работающий над синтезом новых лекарственных препаратов и над разработкой новых методов лечения.

Это устранило сомнения, и весь год я успешно работала, стараясь расширить свой кругозор в фармакологии, психиатрии и нейропатологии.

Теперь отец, не задавая никаких вопросов, предупредил, что отъезд назначен на завтра и я должна приобрести все необходимое для длительного пребывания в уединенном месте с хорошим теплым климатом.

Утром он заехал за мной на "кадиллаке" и молча повел машину в аэропорт. Пока он сдавал ее агенту прокатной фирмы, носильщик взял наши билеты и багаж. Лишь на борту реактивного "боинга" я узнала, что нам предстоит беспосадочный полет в столицу одной южноамериканской страны.

Симфонию архитектуры, как справедливо называют город Бразилиа, я увидела лишь из окна самолета. Сославшись на то, что нам рано вставать, отец посоветовал мне идти спать. Мы переночевали в отеле аэропорта. Когда утром я вышла из спальни, отец уже укладывал вещи. Ему помогал юноша, совсем мальчик, в кожаной куртке и высоких сапогах. Увидев меня, он так удивился, что выронил из рук какой-то пакет.

– Осторожнее! – закричал отец. – Вы переломаете все приборы, Джексон. – И буркнул: – Моя дочь мисс Бронкс.

Джексон оказался личным пилотом отца и симпатичнейшим парнем. Он ухитрялся одновременно виртуозно вести свой почти игрушечный двухмоторный самолет, болтать о тысяче разных вещей и еще преподать мне урок практического самолетовождения.

Мне хотелось разузнать у него о многом, о чем я не решалась спросить отца, но тот сидел у самой кабины, и я чувствовала: это нервировало Джексона. Во всяком случае, он не задал мне ни одного вопроса ни о цели моей поездки, ни о том, что я делала раньше и что собираюсь делать. И это было странно, так как болтал он не умолкая. За время полета он успел мне пересказать биографии десятка кинозвезд и спортсменов, портретами которых была увешана вся кабина.

Я тоже не задавала ему вопросов, правда, уже после того, как на первые два он мне, по-существу, ни слова не ответил. Я спросила:

– Джексон, вы давно работаете у отца?

Он сказал:

– Бюст Тейлор застрахован, и если она похудеет, то получит кругленькую сумму.

Он засмеялся каким-то неестественным смехом и быстро взглянул на меня. Выражение глаз его как-то не вязалось с идиотским смыслом ответа. Я поневоле перевела взгляд на фотографию предусмотрительной кинозвезды и удивилась. Рядом с ней, на пожелтевшем снимке, теснимые со всех сторон целым сонмом красавиц, сидели двое: девушка с простым, совсем не кинозвездным лицом и девчушка с круглыми, какими-то отрешенными глазами. Обе они напряженно смотрели в объектив и, как часто бывает на деревенских любительских фотографиях, выглядели не людьми, а манекенами. И все-таки чувствовалось, что девушка обаятельна и мила, а девочка отличается чем-то неуловимо странным, непонятным и тревожным.

Я спросила, несколько понизив голос:

– Это ваша семья, Джексон?

На что он громко ответил:

– Ну что вы, мисс Бронкс, здесь еще никогда не было авиационных катастроф!

Мне стало не по себе, но тут же я выругала себя. Может быть, он просто плохо слышит или не хочет рассказывать о себе при начальнике. Вряд ли недобрый отец – добрый начальник. Сдержанность Джексона вполне понятна. И я больше не задавала вопросов. Я постаралась забыть этот инцидент и остальную часть пути смотрела в окно, молча слушала занятные и бесхитростные рассказы пилота.

В его обществе мне было легко и приятно, и только теперь я поняла, что последние дни была в каком-то смутном напряжении, и благодарила бога, что все позади. Теперь я была уверена, что впереди – интересная жизнь, и с нетерпением ожидала конца пути.

Под крылом проплывало бесконечное зеленое пространство, изредка пересекаемое полосками рек. Вдали показались вершины гор. Затем самолет вошел в узкое ущелье, начал терять высоту и приземлился.

Отец взял меня под руку, и мы стали спускаться по трапу.

– Ой, сумочка! – вдруг вспомнила я и побежала обратно.

У выхода из пилотской кабины стоял Джексон с моей сумочкой в руках. Мне показалось, что он ждет меня.

– Мисс, – тихо и быстро сказал он, – вы к нам надолго?

– Навсегда, – весело ответила я. – Здесь так чудесно!

Его вид озадачил меня. Он уже не казался мне молоденьким и беспечным пареньком. Он был очень серьезным и печальным. Невольно и я перешла на шепот:

– Навсегда...

– Мисс, – начал Джексон, но в это время мы услышали тяжелые шаги по трапу, сотрясающие самолет, тяжелое дыхание отца, и Джексон сказал или мне показалось: – Мисс, два слова...

– Что стряслось, где ты? – Рука отца грубо потянула меня за рукав, и я, не оборачиваясь, пошла за ним.

На выжженной солнцем площадке, с трех сторон окруженной голыми скалами, нас ожидал большой грузовик и армейского типа легковой автомобиль.

Несколько человек под надзором Джексона начали переносить наш багаж и другие вещи из самолета в грузовик. Мы пошли к легковой машине. Малонаезженная каменистая дорога шла вниз. Вскоре ущелье резко повернуло влево, и почти сразу за поворотом дорога вошла в прекрасный лес. Так же внезапно среди деревьев показались современные здания, под колесами зашуршал асфальт.

Начался мой первый день в чужом месте, среди чужих людей.

ПРИ ЧЕМ ЗДЕСЬ РЫБЫ?

На следующее утро, в десять, в сопровождении отца я подошла к широким стеклянным дверям института. При нашем приближении они открылись сами собой. За конторкой у дверей сидел плотный мужчина. Он поднялся нам навстречу.

– Жетон для мисс Бронкс, – сказал отец.

Мужчина молча вынул из конторки жетон и протянул его мне.

Мы пересекли холл, во внутренней стене которого было два десятка одинаковых дверей. В глазках некоторых из них виднелась четкая надпись "Занято". Отец вынул из кармана жетон, опустил его в щель над ручкой двери с надписью "Свободно" и молча вошел. Я выбрала ближайшую дверь с такой же надписью, опустила свой жетон и, открыв ее, увидела душевую. В этот момент в нише противоположной стены появился контейнер с полотенцами, халатом и белой докторской шапочкой. Я постаралась выполнить процедуру переодевания в гимнастическом темпе и через несколько минут в белом накрахмаленном халате и шапочке нажала ручку внутренней двери. При этом раздался мелодичный звук и на никелированный поднос рядом с дверью упал жетон. Одновременно контейнер с моим платьем и полотенцами поднялся вверх и исчез. Я положила жетон в карман халата и вышла. В коридоре меня уже ждал отец.

– Обход начнем с лаборатории, в которой изучается действие магнитного поля на условные рефлексы животных.

Это все, что отец счел нужным сказать, пока мы шли длинными пустыми коридорами с рядами дверей, похожих друг на друга, как пуговицы на наглухо застегнутом сюртуке чиновника. Наши шаги растворялись в удивительной тишине. Через двери не вырывалось ни единого звука.

Не помню, за каким поворотом находилась дверь, которую открыл отец. Мы очутились в комнате, так мало похожей на обычную лабораторию, что я невольно вскрикнула. На столах, на подоконниках, даже на полу стояли большие, средние и совсем маленькие аквариумы. Левая стена комнаты была полностью застеклена и представляла собой переднюю стену такого огромного аквариума, что задней стены не было видно. Там плавали рыбы весом в несколько килограммов, не меньше. Я так залюбовалась этой необыкновенной коллекцией рыб и водорослей, что не сразу заметила хозяина лаборатории, высокого, худощавого молодого человека. Отец представил его мне, и тот подвел нас к столу с двумя одинаковыми аквариумами, в которых плавали изящные золотые рыбки. Он нажал кнопку на пульте с циферблатами, и два молоточка ударили по стенкам обоих аквариумов. Все рыбки немедленно бросились к кормушкам.

– Прошу вас, присядьте, – сказал молодой человек, указывая на высокие табуретки.

Мы сели и молча смотрели на пестрых рыбок, которые, не дождавшись корма, разбегались по своим, неведомым людям, делам.

– Внимание, – произнес он через несколько мгновений, поднял прозрачный пластмассовый колпак, закрывающий на пульте большую красную кнопку, и нажал ее.

Ничего не произошло.

– А теперь повторим, – продолжал он и нажал на первую кнопку, по сигналу которой оба молоточка снова ударили по стенкам аквариума.

Рыбки в левом из них сразу же устремились к кормушке и получили свою порцию корма. В правом удар не вызвал никакой реакции. Рыбки беспорядочно плавали по всему сосуду и, даже после того как им был насыпан корм, не спешили приняться за еду.

– Справа подействовал импульс магнитного поля, – пояснил молодой человек, указывая на красную кнопку, – это полностью стерло рефлекс.

Опыты молчаливого молодого человека не показались мне интересными. Я с детства знала, как легко научить рыбок подплывать к кормушке по звуковому или световому сигналу. Я читала и о том, что рыбы реагируют на магнитное поле. Например, угри даже используют линии земного магнитного поля для ориентировки при своих ежегодных миграциях из Саргассова моря в Балтийское и обратно.

– Фред, – сказал отец, – мисс Бронкс не в курсе дела, расскажите ей поподробнее. Она окончила курс в Беркли, так что особенно не упрощайте.

Кажется, в первый раз Фред Штерн заметил, что в его лаборатории, кроме рыб, находится женщина, – он бросил на меня изучающий взгляд.

– Что ж, – снизошел он, – это меняет дело. Так вот: уравнения показали мне, что могут существовать сложные органические молекулы, обладающие свойством сверхпроводимости. Вы, конечно, знаете, – продолжал он, – что некоторые металлы и сплавы при сверхнизких температурах становятся сверхпроводниками. Это значит, что сопротивление в них падает до нуля и электрический ток в кольце из сверхпроводника может течь вечно, без затраты энергии. Но уравнения утверждают, – все более воодушевляясь, говорил Фред, – что в подходящих органических веществах можно получить сверхпроводимость при обычных условиях и даже при еще более высокой температуре.

– При чем же здесь рыбы? – спросила я.

– Минуточку, – попросил он, – не так быстро. Я физик, и я понимаю, что, даже создав полимерные структуры, удовлетворяющие уравнениям, я не увижу их сверхпроводимости. Возникнут трудности присоединения к внешним цепям. Нужно создать полимеры, молекулы которых образуют длинные замкнутые контуры. Тогда можно наблюдать их сверхпроводимость бесконтактным методом. Но ни я, ни мои сотрудники-химики не могли создать предвычисленных структур. Мистер Бронкс, – он слегка поклонился в сторону отца, – узнал о моих работах и дал им новое направление. Он предположил, что природа давно научилась создавать мои молекулы и строит из них важнейшие области мозга животных. Может быть, подсказал мне мистер Бронкс, мозг действует подобно электронной вычислительной машине, основные элементы которой состоят из миниатюрных сверхпроводящих колечек – криотронов. Только "криотроны мозга" работают при нормальной температуре и имеют в миллионы раз меньшие размеры, чем те, которые созданы людьми.

– Если принять эту гипотезу, – вставил отец, – становится понятным, почему мы должны совершить некоторое усилие для введения сведений в нашу память и не тратим никакой энергии на их дальнейшее удержание. Ведь энергия тратится только на возбуждение тока в сверхпроводнике, но не на его поддержание.

– А при чем здесь рыбки? – спросила я.

– Рыбки – это наш experimentum crucis, – улыбнулся Фред. – Нажав красную кнопку, я подверг правый аквариум действию мощного импульса магнитного поля. Вы же знаете – магнитное поле разрушает сверхпроводимость. Они давние непримиримые враги. Вы видели, как магнитное поле полностью разрушило хорошо сформированный условный рефлекс – эту примитивную форму памяти.

– Очень интересно, – сказала я Фреду, – но не совсем убедительно.

– Конечно, – раздраженно проворчал отец, – это только первые опыты. Детали еще далеко не ясны. Может быть, моя гипотеза и ошибочна, но опыты, во всяком случае, не противоречат ей.

– Тем более, – сказал Фред, – что после первого размагничивания время, нужное для дрессировки, уменьшается в десятки раз, а последующие размагничивания уже не изменяют этого времени. Можно думать, что размагничивание полностью очищает всю емкость памяти. После размагничивания мозг превращается в tabula rasa, как говорили в древности. Чистая доска, на которой можно написать все что угодно.

– Но почему рыбы? – спросила я.

– Рыбы обладают примитивным мозгом, и вместе с тем с ними удобно экспериментировать, – объяснил Фред. – Рыбы прямые потомки наиболее древних обитателей нашей планеты, обладающих достаточно дифференцированной структурой организма. Впрочем, мы уже переходим к опытам на млекопитающих, но для этого, по-видимому, нужны намного более сильные поля.

– Спасибо, – сказал, поднимаясь, отец, – на сегодня хватит. Мы должны идти дальше.

Признаюсь, я была недовольна собой. Ведь работа, о которой рассказывал Фред, чрезвычайно интересна! И мне нужно с ней познакомиться особенно внимательно, ведь в одной из лабораторий института мне предстоит работать. Даже если не в этой, то, как всегда бывает в научно-исследовательских институтах, где темы переплетаются и перекрещиваются, все равно мне надо быть в курсе дела. А я... Я, как какая-то дура, больше смотрела на Фреда, чем на рыбок. С той минуты, когда мы вошли в лабораторию и я взглянула на него, мне все время казалось, что я уже что-то знаю о нем и в связи с ним что-то знаю о себе. Брюнет, тонкое лицо, глаза... какие-то необычные, рафаэлевские. Но взгляд не томный, не рассеянный, не мечтательный, а твердый, пытливый. Такой взгляд говорит о мужественном, решительном характере. Откуда я знаю этого человека? И почему о нем думаю?

НИКАКИХ ПРОИСШЕСТВИЙ, ШЕФ

Вероятно, самостоятельно я не нашла бы вновь той лаборатории, куда мы с отцом пошли от Фреда. Задумавшись, я не заметила дороги в анфиладу комнат, где работали специалисты по синтезу и анализу сложных соединений. Их целью было создание новых лекарственных веществ. Сотрудники докладывали отцу о ходе работы и полученных результатах, но я невольно продолжала возвращаться мыслью к Фреду и хороводам золотых рыбок, забывающих обо всем под влиянием неощутимого магнитного поля.

Эти думы преследовали меня при посещении других лабораторий, и я освободилась от них только в виварии, где действие новых лекарств проверялось на животных. Только здесь мне бросилась в глаза четкая направленность всей работы. Отца не интересовала борьба с инфекционными болезнями. Здесь никто не изучал бактерии и вирусы. Внимание уделялось только препаратам, влияющим на нервную систему животных, – возбуждающим, успокаивающим, стимулирующим или расслабляющим.

Некоторые животные пребывали в глубоком сне, другие проявляли лихорадочную активность, третьи как бы бодрствовали во сне или без конца повторяли какое-нибудь движение. Экспериментаторы наблюдали, как под действием очередного препарата меняется поведение животного, изучали корреляцию между структурой препарата и характером его воздействия.

– Здесь, – сказал отец, – наш полигон. Поле боя дальше.

Проделав еще раз манипуляции с жетонами и сменив белые институтские одежды на обычное платье, мы вышли из здания и сели в машину. Через четверть часа езды по сумрачному тропическому лесу показались ворота в сплошной стене высотою более чем в три человеческих роста.

При приближении машины ворота беззвучно отворились, и перед нами открылась квадратная площадка, со всех сторон обнесенная такой же стеной. Дорога уходила сквозь следующие ворота, но они остались закрытыми. Мы вышли из машины и подошли к узкой двери рядом с ними. Эта дверь пропустила нас в небольшой вестибюль, освещенный люминесцентными лампами. Широкая лестница поднималась на второй этаж. Она привела в холл, посреди которого помещался большой пульт, покрытый шкалами приборов, разноцветными лампочками и экранами телевизоров. У пульта, обхватив голову руками, сидел человек. При нашем появлении глаза его испуганно округлились, и он, вскочив и вытянувшись по-военному, отрапортовал:

– Никаких происшествий, шеф, все нормально, дежурный врач Менде.

Это был кругленький, лысый, пожилой человек со стертым, маловыразительным лицом. Он хотел добавить еще что-то, но в эту минуту на стенде загорелась красная лампочка. Менде повернул какую-то ручку, засветился большой экран. На нем появилось искаженное болью человеческое лицо с расширенными от ужаса глазами. В комнате раздался страшный, душераздирающий крик. Менде поспешно нажал кнопку, все умолкло. Дрожащими руками он схватил микрофон и закричал:

– Санитары, в номер тридцать семь!

В это время лицо на экране уменьшилось, стала видна комната с кроватью, из-под которой выглядывал больной. В комнату уже входили санитары.

Я невольно попятилась к двери, отец презрительно посмотрел на меня, поморщился и произнес недовольно:

– Выключите.

Менде повернул ручку телевизора, и экран погас.

– Доктор Кранц уже идет, – тихо сказал Менде. – Присядьте.

Он все еще имел вид в чем-то провинившегося человека.

Мы сели. Воцарилось напряженное молчание. Менде курил и изредка выжидательно взглядывал на отца. Отец, казалось, отсутствовал. Красная лампа продолжала гореть, но через несколько минут погасла и она.

Отец вдруг раздраженно бросил:

– Ну, что там?

Менде нажал кнопку. На экране возникла комната и человек, мирно спящий на постели.

– Тэтатропин, – сказал Менде и выключил экран.

Вскоре появился Кранц – высокий, аскетического вида старик с бесцветными холодными глазами. После обычной процедуры знакомства он пригласил нас в свой кабинет.

Но у дверей Кранц вдруг остановился, попросил нас подождать и, вернувшись к Менде, шепотом задал ему короткий вопрос. Менде что-то сбивчиво и многословно отвечал.

Я не пыталась вникнуть в их разговор. Пока они спорили, а отец листал толстый журнал, я подошла к окну. Оно выходило в обширный сад. Превосходный газон кое-где оживлялся цветами. По газону гуляли люди в желтых и голубых пижамах. Двое играли в мяч.

– Выздоравливающие, – услышала я возле себя голос Кранца. – За последнее время мы достигли больших успехов.

– Голубые практически здоровы, – пояснил он. – Мы наблюдаем за ними и проводим контрольные исследования.

В это время на стенде снова зазвучал зуммер и зажглась красная лампочка. Через несколько секунд рядом с ней загорелась желтая, и зуммер умолк.

Кранц поспешно взял меня за руку и, распахнув дверь в свой кабинет, буквально втолкнул меня туда. Плотно прикрыв дверь, продолжал говорить, обращаясь главным образом ко мне:

– Надо вам сказать, что психические расстройства – коварная штука. Они так многообразны, что диагноз их граничит с искусством. Многообразны и причины, их вызывающие. Только немногие являются следствием необратимых поражений мозга. Большинство связано не с органическими нарушениями, а лишь с расстройством функций части мозга. Эти заболевания излечимы, во всяком случае, их нельзя считать неизлечимыми.

Он подошел к письменному столу и умолк. Мне показалось, что он вышел из комнаты, мысли его были далеко. Не продолжал ли он спор с Менде?

– Гм, – кашлянул отец, и этот звук словно включил Кранца. Не знаю, как мысли, но голос его, во всяком случае, вернулся к нам.

– Механизм мышления, – продолжал он, – далеко не изучен. Никому не известны тайны процессов познавания и запоминания. Но мы можем строить модели и сравнивать их действие с поведением здоровых и больных людей. Больной очень похож на машину с испорченным механизмом стабилизации. Нормальный режим не соблюдается. Машина идет вразнос или останавливается. У больных это ведет к острым психозам или глубокой депрессии. Наше дело в этих случаях – восстановить регуляторный механизм, оборвать самовозбуждающуюся систему навязчивого бреда или притупить непомерную остроту восприятий, от которой мозг защищается глухой стеной катостении. Для этого мы... Мы думаем предпринять... Э-э, мы...

Вначале Кранц обращался только ко мне, потом говорил как бы в безвоздушном пространстве, но теперь, когда его слова по-настоящему стали мне интересны – это уже касалось непосредственных методов лечения, – он стал как бы заикаться и часто вопросительно взглядывать на отца.

– Спасибо, Кранц, – поднялся отец. – Мисс Бронкс только вчера прибыла, и я хочу пока ознакомить ее с нашей работой в общих чертах.

Домой возвращались в полном молчании. Мне показалось, отец не хочет слышать никаких вопросов. На обратном пути он сел рядом с шофером и о чем-то сосредоточенно думал. Я чувствовала, что думает он обо мне, и это меня угнетало. В зеркальце перед водителем я ловила его быстрые, колючие взгляды.

Что все это значит? Я должна была чувствовать себя дома. Ведь у меня никогда не было семьи, а сейчас я с отцом. Здесь все прекрасно. Впереди интересная работа.

Но почему же мне так не по себе? Почему так угрюм шофер? За все время наших поездок он не произнес ни слова. Я ни разу не видела его глаз. И этот Кранц – как он неприятен! И Менде холоден, как уж.

И вдруг я вспомнила пилота. Как я могла забыть! Ведь он хотел мне что-то сказать! У него хорошие глаза, и он был явно чем-то встревожен. Смогу ли я его увидеть? Надо спросить отца. Нет, только не его. Может быть, Фреда?

Я стала перебирать в памяти все события последних дней и... мне снова захотелось взглянуть на рыбок.

В эту ночь я долго не могла уснуть. Тишина казалась мне тревожной, и на меня навалилась тоска и предчувствие чего-то непонятного и недоброго.

МОИ НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Утром я была вялой и безразличной. А этот день потребовал от меня много сил. Отец после долгого отсутствия инспектировал работы, интересовавшие его более всего. Они касались проблем воздействия на поведение животных. Во многом здесь исходили из теории русского ученого Ивана Павлова, но его методы дополнялись физико-химическими воздействиями. Специальные препараты, синтезированные местными химиками, необычайно обостряли восприятие животных и облегчали их дрессировку.

– Я не знаю, – говорил отец, – что происходит там, в черепной коробке. Но, давая собаке этот порошок, я как бы помогаю ей в течение получаса запомнить пять-шесть команд, не доступных никакому животному. И собака запоминает их на всю жизнь. Но это одна сторона. Недавно мы синтезировали сложный глютанат, одна инъекция которого стирает все следы предыдущей дрессировки. Я надеюсь, – продолжал отец, – что на основе этого глютаната мы получим лекарство, обрывающее бред наших пациентов. Ведь бред – это гипертрофия памяти. Что-то непрерывно циркулирует в памяти больного, наслаиваясь и обостряясь до опасных пределов. Затормози эту лавину, и он придет в себя.

Я первый раз видела отца вдохновенным, его лицо даже подобрело.

– Есть еще одна сторона этой проблемы, – увлеченно продолжал он. Ты, конечно, знаешь об обучении во сне. Когда большая часть мозга спит и бодрствуют только отдельные его участки, восприятие сильно обостряется. Может быть, играет роль и существенная изоляция от внешних помех. Воссоздай эти условия в чистом виде, и ты сможешь за час воспринять всю школьную премудрость!

Это не было для меня откровением. Был период, когда вся мировая печать много шумела об обучении во сне. Кое-где этот метод привился, но большинство ученых его остерегалось – он возбуждал нервную систему.

Неужели отец работает и над этой проблемой?

Несмотря на свою антипатию, я должна была отдать ему должное гуманность его научных интересов была вне сомнения.

Этот день стал переломным. Энтузиазм отца увлек меня. Я начала работать в его личной лаборатории. Дни потекли за днями.

Отец появлялся в лаборатории только во второй половине дня. Утро он посвящал обходу всех отделов института. Иногда он брал меня с собой, как в первый раз.

Постепенно я глубже знакомилась с работами и лабораториями института и гораздо меньше – с его сотрудниками и их семьями. Как ни странно, такой большой научный центр вне рабочего времени казался необитаемым. Люди почти не общались друг с другом. Отец, правда, говорил, что делает все возможное, чтобы объединить их. Он каждую пятницу собирал у себя элиту. Но что это были за скучнейшие сборища!

Ровно в восемь одна за другой появлялись десятка два супружеских пар. Они входили торжественно, точно в церковь, молча отвешивали поклон отцу, который встречал их у входа, и неслышно, словно призраки, рассаживались в глубокие кресла, расставленные для такого случая полукругом.

Слуга разносил коктейли и крошечные сэндвичи. Говорили о погоде – а здесь она была неизменно хорошей! Разговор поддерживали главным образом женщины. Их мужья сидели неподвижно, угрюмо глядя перед собой. Лишь изредка далекий мир напоминал о себе успехами бейсбольных команд или присуждением Нобелевских премий.

На этом фоне, пожалуй, самыми разговорчивыми были Кранц и Менде. С Менде я так и не встречалась после первого посещения института, а Кранц преподнес мне сюрприз.

Утром следующего дня после работы я обнаружила на своем рабочем столе букет роз. Букеты обновлялись каждое утро, и я невольно заинтересовалась их происхождением. Ведь у меня здесь совсем не было знакомых. Мои романтические надежды обратились в унизительный фарс, когда однажды, придя задолго до начала занятий, я застала в лаборатории Кранца. Произошла короткая пантомима. Я выхватила из вазы мокрый букет и сунула его в руки моему Арлекину. Он показал ряд гнилых зубов, молча поклонился, и его длинная тощая фигура величаво удалилась. С тех пор я встречалась с ним только на журфиксах отца.