Текст книги "Джунгли"

Автор книги: Ирина Радунская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

И только тогда я обратила внимание на то, что Ниночка, не переставая и не обращая на нас внимания, что-то быстро-быстро бормочет.

Вскоре она стала запинаться, глотать слова, головка опустилась на плечо Джен, и девочка замолкла. Личико ее было в испарине – она спала. Мы с Джен осторожно раздели Ниночку и уложили в постель. Напряжение покидало ее, дыхание становилось глубже и ровнее.

Я облегченно вздохнула: слава богу, все обошлось. Но когда секретарша отца перемотала ленту и включила магнитофон, мне сделалось жутко. То, о чем лепетал этот ребенок, было ужаснее самых страшных снов. Это была тайная беседа моего отца с его гостями. Постепенно мне стало ясно, где Ниночка слышала все это и как могла запомнить.

После обеда отец, как видно, повел гостей осматривать клинику и нашу тихую лабораторию выбрал своей исповедальней. Видимо, он не знал, что за ширмой спала девочка. Или он был сильно пьян и утратил чувство бдительности? Ведь он прекрасно понимал, как впитывает каждое слово спящий под действием электросна мозг! Но может быть...

– Джен, а мистер Бронкс знал, что у Ниночки был сегодня приступ?..

– Я не успела ему сообщить, мисс Бронкс. Он вошел со знатными господами и тотчас меня выслал. Сказал, что сам покажет лабораторию.

– А разве он не видел Ниночку?

– Нет, я только что выключила прибор. Она осталась за ширмой.

Так вот почему он разоткровенничался! Он не знал, что Ниночка слово в слово запомнит весь разговор.

Я уже не могу точно воспроизвести магнитофонную запись, но попытаюсь это сделать в общих чертах. Не оставалось сомнения, что все они, в том числе мой отец, – замаскировавшиеся члены нацистской партии, мечтавшие о возрождении тысячелетнего рейха. Пользуясь огромными тайными фондами, рассредоточенными во многих банках мира, они деятельно и незримо готовили реванш.

Задача отца считалась важнейшей. Здесь, в безбрежных джунглях, он должен был найти средство стереть из памяти человечества воспоминания о зверствах нацистов. Найти способ превращения массы людей в безвольное стадо покорных живых роботов, лишенных воли, лишенных инициативы и слепо, от рождения до смерти, исполняющих приказы. Целью работ являлось отыскание физических и химических средств воздействия на человеческую психику, прежде всего на память. Руководство, говорил отец, желает иметь средства воздействия, рассчитанные на массовое и по возможности скрытное применение.

Основные результаты получены в трех направлениях. Первое – управление человеческими эмоциями при помощи ультразвуковых, инфразвуковых и скрытых оптических воздействий. Нужно только умело использовать их для раздражения определенных участков мозга. При этом можно воспользоваться кинофильмами, а иногда и магнитными лентами или грампластинками. Это может обеспечить сравнительно массовое воздействие. Но более глубокого эффекта, нежели чисто эмоциональный, получить пока не удается.

Дальше отец рассказал о результатах, полученных Фредом, и определил их как очень интересные, но вряд ли перспективные для массового применения. Результаты еще предварительные и будут продемонстрированы на животных.

Самыми обнадеживающими отец считал результаты своих химиков, ибо, как он сказал, полученные ими препараты могут быть введены вместе с пищей или путем инъекций. Из этой части рассказа я с ужасом узнала о невероятных по своей дерзости опытах, на которые эти господа возлагали особые надежды.

Недавно в печати промелькнуло сенсационное сообщение группы ученых Калифорнийского университета, выдвинувших гипотезу о возможности пересадки памяти от одного живого существа другому химическим путем. Опыты они ставили на плоских червях. Измельчая трупы дрессированных червей, они добавляли их в пищу другим червям. И эти черви-каннибалы вместе с мясом своих сородичей впитывали и накопленную ими информацию! Далее ученые перешли на опыты с более высокоорганизованными животными: крысами и хомяками. Они обучали группу крыс слушаться определенных команд, например подходить к кормушке по звонку, а потом, сделав вытяжку из их мозга, вводили ее необученным крысам и обнаруживали у тех все признаки привитого их предшественницам навыка.

Затем ученые еще более усложнили опыты и стали передавать память от одного вида животных другому, обнаружив, что механизм памяти у разных видов одинаков.

Отец, оказывается, не пропустил этих сообщений. Напротив, он оттолкнулся от новой идеи и приступил к опытам над обезьянами и... людьми!

Работа еще не закончена, сказал он, хотя и продвинута достаточно далеко. Стадия эксперимента с животными успешно завершена. Все дело в дозировке. С людьми... Я не могу продолжать... Все случаи острого энцефалита, смерть Эллен – все это было результатом его зверских экспериментов.

Как он мог! Как мог человек и ученый поступить так с женщиной, которая – он знал это, не мог не знать – любит его! На это не способен даже зверь. А он, вооруженный современными знаниями, видел перед собой не женщину, а незаурядный мозг и хладнокровно, педантично исследовал его, искал в нем центры, которые управляют творчеством, накапливают знания. Его не смущало, что его жертва жива, он усыплял ее и иглами проникал ей в мозг в поисках заветных центров. Вот почему у нее болели руки и ноги – иглы вторгались в область мозга, заведующую движением. Эти изверги, наверно, искромсали ей весь мозг, нарушили управление жизнедеятельностью организма, и она умерла. А вытяжки из мозга Эллен они впрыскивали в мозг других женщин, которые тоже умерли в процессе этих опытов. И отец с досадой говорил, что умерли они преждевременно, что ему так и не удалось проверить, могут ли они стать тем же, чем была в науке Эллен.

"Но мы продолжим эти опыты, – заверил отец, – и не будем так скромны. Мы поставим массовый эксперимент! Мы не будем жалеть средств!"

"И людей", – добавила я про себя.

Эта часть его разглагольствований смахивала на бред сумасшедшего. Сумасшедшего буйного, одержимого жаждой власти, порабощения. Он говорил о том, что в будущей войне они не позволят себе роскоши сжигать пленных в газовых печах – нет! Они не ограничатся утилизацией волос, зубов, кожи людей – о, нет! Они будут перерабатывать самый ценный трофей – мозг. Мозг жертв, из которого будут добывать "экстракт знаний". И все богатства, накопленные людьми порабощенных наций, будут впрыскивать в мозг настоящих арийцев, только настоящих, стопроцентных! И нация, впитавшая в себя этим способом все знания, весь опыт побежденного человечества (но не затратившая на их приобретение ни малейшего усилия!), получит небывалое господство над миром...

Отец еще долго развивал эти планы. Эти работы были его гордостью, о них, по-видимому, он говорил впервые.

Слушать это было нестерпимо, нас бил озноб, нам было жутко...

Да, настоящая трагедия нашего века – не водородная бомба или еще какое-нибудь достижение техники. Нет, трагедия – это люди, подобные моему отцу, для которых наука оказалась удивительным катализатором, усилителем их безумия, ненависти, жажды власти.

После окончания рассказа, как видно, началась общая беседа, принявшая оживленный и немного бессвязный характер, или Ниночка что-то путала. Во всяком случае, разобрать что-нибудь еще нам не удалось.

Но и этого было более чем достаточно!

Боже, в каком страшном аду мы оказались!

И словно прочитав мои мысли, Джексон сказал:

– Это страшное место, мисс Бронкс. Еще по дороге сюда мне хотелось уговорить вас вернуться. Вы такая молоденькая и так не похожи на отца. Мне было жутко от мысли, что вы едете сюда надолго. Вы сказали – навсегда, но здесь слишком часто и для очень многих это слово имело трагический смысл.

– Господи, Билл, почему я не послушалась тебя, почему мы не уехали?

Джен расплакалась. Джексон бросился к ней и обнял. Потом повернулся ко мне:

– Не удивляйтесь, мисс Бронкс, ведь Джен – моя невеста. Уж ее бы я как-нибудь вывез отсюда. Но она сама не хотела – слишком привязалась к Ниночке. А Ниночке уехать нельзя: может быть, здесь ее действительно вылечат.

– Джексон, но если вы знали хоть часть из того, что мы услышали, как же вы никого не предупредили, как же не попытались раскрыть все?

– В том-то и дело, мисс Бронкс, что толком-то мы ничего не знали. Здесь все чего-то боятся, шепчутся о подозрительных смертях, и только. А уехать никто не может – контракт. У меня тут много друзей, но это рабочий люд – что мы понимаем в науке? А ученые здесь, видно, все фашисты, как мистер Бронкс. Простите, мисс Бронкс! Вот только вы да мистер Штерн...

Господи, что же я сижу! Надо бежать к Фреду, рассказать все, придумать что-нибудь, но как ему сообщить об Эллен?

ИНТЕРМЕДИЯ

Несмотря на ночной час в кабинете Фреда еще горел свет. Я была взбудоражена, растеряна, напугана и все же, остановившись у его окна, почувствовала, что меня охватывает привычное чувство радости и покоя. Боже, какое счастье иметь близкого человека, какое счастье, что я встретила Фреда! Я любила его, любила впервые в жизни, и необычность обстановки, наше одиночество, оторванность от прежней жизни еще больше сближали нас. Мы уже не представляли себя врозь ни здесь, в этой страшной колонии, ни вообще где бы то ни было.

Я заглянула в окошко, и мне показалось, что все, что я только что узнала, просто страшный сон. Нет, ничего не изменилось! Мой отец не преступник! Это слишком чудовищно, чтобы быть правдой. Ведь ничего не изменилось здесь, за этим окном, в мире моего счастья, моей любви, моей жизни. Вот Фред, как всегда в этот час, в своем низком кресле у самого окна. Он что-то читает и записывает в большую тетрадь, лежащую тут же рядом, на низком столике. Он карандашом рассеянно водит по лбу, сейчас он откинется в кресле, задумается, что-то запишет. Я войду, и Фред отшвырнет книгу и обнимет меня так, что я закричу: "Фредди, ты опять свернул мне шею!" А Фред скажет: "Ну нельзя же быть такой непозволительно красивой, надо иметь хоть один недостаток, например голову набекрень. Такая деталь внесла бы хоть какое-то разнообразие во внешности современных девиц".

А потом мне обязательно захочется есть. Мне всегда вечером ужасно хочется есть, и я пойду варить кофе, а Фред включит магнитофон... И я услышу Листа, или Чайковского, или Бетховена, или особенно любимого Фредом Шопена. Шопена Фред мог слушать часами, с Шопеном он забывал даже обо мне, с ним он грезил и вспоминал свое детство и родителей, известных польских музыкантов, погибших в варшавском гетто, и мечтал о чем-то, мне недоступном. И Шопен снимал с Фреда часть забот, усталости, неудовлетворенности. Фред становился особенно нежен и как-то светел.

Одаренность и музыкальность Фреда были для меня чудом, они вносили в мою жизнь неведомое раньше богатство, что-то, чего я всегда была лишена. Воспитываясь вне семьи, в закрытых заведениях, где царил коллектив и особенно ценились такие качества, как выносливость, спортивность, ровность характера и рационализм, я естественно, увлекалась теннисом, греблей, конкурсами красоты. Росла здоровой, но, что греха таить, лишенной того душевного изящества и тонкости, которые прививались в таких семьях, как семья Фреда, где духовные богатства ценились превыше всего, где больше заботились о духе, чем о теле.

Раньше я не встречала таких людей, как Фред. Среди моих подруг и друзей не было принято предаваться мечтам, грустить за роялем, подолгу останавливаться у картин на художественных выставках. Все это считалось сантиментами, девятнадцатым веком, белибердой. Наука, спорт – вот достойные божества нашего века, и мы поклонялись им, не задумываясь о тех ценностях, которым отдали свое сердце люди другого склада и не нашего поколения.

Я смотрела в окно и думала о том, какое счастье, что судьба подарила мне Фреда, и дрожала от предчувствия, что счастье это непрочно и что против нас затевается что-то ужасное.

Когда я вошла, Фред швырнул на диван книгу, шагнул ко мне, чтобы обнять, но руки его опустились – мы уже без слов понимали друг друга.

– Ли, детка, что с тобой?

Я рассказала обо всем. Он молча выслушал и несколько минут смотрел мне в глаза. Потом сказал:

– Мне надо подумать. Прости меня, я пойду в лабораторию.

И когда я пошла за ним, добавил:

– Нет, не ходи.

И вдруг обнял меня, несколько раз поцеловал и убежал.

Я осталась одна. Я решила не возвращаться домой, а дождаться Фреда и переночевать у него. Сейчас не время разлучаться. Незаметно для себя я заснула, а когда проснулась, было уже светло. Фреда все еще не было. Боже, не опоздала ли я? "Те" собирались к нему в полдень. Отец вчера просил меня сопровождать их. Значит, у меня есть время подумать.

Я снова перебрала в памяти все события вчерашнего дня, рассказ Ниночки, в голове всплывали какие-то забытые подробности, и вдруг я вздрогнула. Боже, а что они говорили о школе? Я ясно вспомнила, что Ниночка упоминала школу, что-то должно сегодня произойти в ней, но что?

Страх с новой силой овладел мной. У нас в поселке было несколько десятков детей школьного возраста, и именно сегодня в школе отец задумал произвести какой-то эксперимент! Там начнет он демонстрацию своих чудовищных достижений! Как же я упустила это из виду?

Я побежала к Джен. Она не помнила этого места в рассказе Ниночки. "Надо сейчас же разыскать Джексона, – сказала она, – у него в поселке много друзей, он все разузнает".

Джексона мы нигде не нашли. Я была в отчаянии. Ведь я новичок и никого не знаю в поселке. Джен большую часть времени проводила с девочкой и тоже почти ни с кем не общалась. Кроме того, я не хотела попадаться на глаза отцу и вызвать его подозрения. Вся надежда была на Джексона. Но где же он? Где искать его? Джен сказала, что, после того как вчера ночью он пошел провожать меня, она его не видела.

Положение осложнялось. Часы пробили восемь, девять, а мы все еще не решались что-либо предпринять. В четверть десятого в дверь постучали.

– О, это Билл, это его стук! – Джен бросилась открывать.

Это действительно был Джексон, вид его говорил о бессонной ночи.

– Мисс Бронкс, вы здесь? Как я не догадался! Я всюду искал вас! За ночь я кое-что предпринял и предупредил верных людей. Ваш отец тоже не спал, он развил бурную деятельность. Видно, сегодня он решил угостить приезжих хорошим спектаклем. Из клиники он велел перевести часть выздоровевших душевнобольных в питомник...

– В питомник?

– Да.

– Ничего не понимаю...

– Готовится что-то страшное, но у нас есть еще время. Сейчас важнее другое, и тут нужна ваша помощь. Всю ночь в школе идут какие-то приготовления. Кранц и Менде собственноручно притащили два каких-то ящика и заперли их в несгораемом шкафу...

"Господи, – мелькнула у меня мысль, – возможно ли: букеты роз и зверские эксперименты над детьми?!" Я тут же выругала себя за сомнения. Неужели у меня остались еще какие-нибудь иллюзии? Неужели я продолжаю верить в благородство людей, которые никогда не понимали значения этого слова. Достаточно вспомнить ужасную смерть Эллен... Только запрет Фреда говорить с кем-нибудь об этом удерживал меня. Но Фред сказал: "Прежде чем что-либо предпринять, нужно все точно выяснить, иначе они ускользнут из рук правосудия. Клянусь, я проникну в эту тайну, только не подавай виду, что мы что-то затеваем..."

Не слишком ли затянулось наше неведение? Не опоздаем ли мы и на этот раз?

– Дальше, дальше, Джексон, – торопила я. – Что еще вы узнали?

– Вчера вечером мистер Бронкс вызвал к себе Питера, школьного киномеханика – он мой друг, от него-то я все и узнал – и приказал ему быть готовым к десяти часам утра демонстрировать фильм.

– Какой? – вырвалось у меня.

– Когда Питер спросил, какой фильм ему приготовить, мистер Бронкс рассердился: "Не ваше дело. Это будет новый учебный фильм". Кроме того, он велел освободить комнату рядом с кинобудкой. Всю ночь в школе трудились рабочие. Они пробили окно из этой комнаты в класс и вставили в него рамы с тройными стеклами. Мы не понимаем, что это значит, но я договорился с Питером: он заранее проведет вас к себе. Вам легче понять, что затевает мистер Бронкс. Собирайтесь, мы должны прийти хотя бы за полчаса до сеанса...

ВЕЛИКАЯ ТЕОРЕМА

Через окно кинобудки, закрытое тройным стеклом, я видела детей, вместе с учительницей смотревших фильм, в котором в увлекательной форме рассказывалось о теореме Пифагора. На экране мелькали величественные сооружения античного мира, и я видела, как дети с интересом следили за работой древних землемеров. Вдруг одна девочка заплакала, и сразу в рыданиях забился весь класс. Удивление на лице учительницы сменилось выражением глубокого горя, и слезы полились из ее глаз. Внезапно лица детей просветлели, и было видно, как их охватил неудержимый смех. Учительница тоже смеялась. А на экране по-прежнему методично развивалась история великой теоремы. Параксизмы смеха постепенно утихли, и сеанс пошел своим чередом.

То, чему я стала свидетельницей, было удивительным научным достижением. Еще сегодня утром я сказала бы, что это неосуществимо, настолько возможность скрытого управления эмоциями казалась нереальной, достижимой лишь в далеком будущем. Но, к счастью или к несчастью нашего бурного века, темп жизни, темп научных свершений так ускорился, что отучил нас удивляться. Для этого не хватает времени. Мы должны немедля решать, как скорее применить новое научное достижение и как вовремя защититься от него, если оно попадет в руки врагов.

То же случилось и на этот раз. Я увидела удивительную вещь. Особое излучение (скорее всего, ультрафиолетовое, – Питер сказал, что его аппарат был оборудован специальной кварцевой оптикой), сопровождающее киносеанс и закодированное на киноленте в определенном ритме, воздействовало на мозг, и дети смеялись и плакали не тогда, когда им этого хотелось, а тогда, когда этого желал режиссер. Если бы он захотел, дети могли бы кинуться друг на друга с кулаками. Взрослые, не понимая, не рассуждая, под влиянием чужой воли могли взяться за оружие и пойти сражаться, не ведая зачем.

Это было чудовищно! Я представила себе мир, которым правит горстка безумцев, извергов, способных управлять миллионами лишенных памяти и воли людей!

Я представила себе, что эксперимент, которому я была свидетельницей, проводится не здесь, в школе, а где-нибудь в Алабаме. Из репродукторов льется нежная музыка. Люди заняты своим делом. Кто спешит на работу, кто в магазин. Один мирно копается в саду, другой подметает улицы. Но вдруг вместе с музыкой из репродукторов вылетают и неслышимые ритмы тайного приказа. Все бросают свои дела. Людьми овладела одна мысль – достать оружие. И вот уже целые толпы белых нападают на негритянские кварталы. Они жгут, режут, грабят, убивают!

А вот миллионная армия грузится на корабли, и, не рассуждая, не понимая, не сопротивляясь, одна нация уничтожает другую, одно государство – другое. На земном шаре воцаряется террор, неведомый ни временам крестовых походов и инквизиции, ни временам столетних войн и кровавых владычеств бездушных деспотов.

В наши дни наука может вложить в руки безумцев страшное оружие власти. Надо спешить, надо срочно разоблачить намерение фашистских злодеев, пока их деятельность не вышла за пределы эксперимента!

Эти мысли жгли мне мозг, сжимали сердце, пока я дожидалась условного знака киномеханика, выпустившего меня через черный ход. Я была в таком состоянии, что не могла сразу же предстать перед отцом и гостями, не вызвав у них подозрения. Забежав к Джен, я умылась, привела себя в порядок. И только после этого направилась к проходной, где накануне отец назначил мне место встречи.

Я опоздала минут на десять, что у отца в прежнее время вызвало бы бурю гнева. Но на этот раз ни он, ни его гости даже не заметили задержки. Они были слишком поглощены впечатлением от только что увиденного, мечтами о будущем беспримерном и бескрайнем могуществе, которое сулила им работа тайного центра, притаившегося в дебрях джунглей.

Господа были чрезвычайно довольны. По дороге в лабораторию Фреда они обсуждали способы овладения контрольными пакетами акций основных кинокомпаний.

ОТЕЦ – УБИЙЦА

То, что произошло потом, осталось у меня в памяти, как обрывки кошмарного бреда. Я ничего толком не помню. Осталось лишь ощущение, что вся моя жизнь состоит только из этого ужасного дня. Все остальное – это мгновение, бессодержательное и смутное...

Фред встретил нас на пороге лаборатории. Церемонно здороваясь с каждым, он вложил в мою руку маленький кусок картона.

В то время когда Фред воспроизводил свои первые опыты с рыбами, я прочитала: "В 11.45 почувствуй себя плохо, я тебя выведу".

В половине двенадцатого мы зашли в помещение большой камеры. В ней уже стояли клетки с морскими свинками, и Фред показывал их забавные проделки. Предчувствие недоброго охватило меня с такой силой, что я задрожала от неудержимого озноба. Мне не потребовалось никакого притворства. Один из господ заметил мою бледность. Фред подхватил меня и почти понес в коридор. В полусознании я почувствовала, как все здание мягко качнулось от разряда главной батареи.

Когда я пришла в себя, кругом все пылало. Среди рушащихся стен слонялись фигуры в порванных, запачканных костюмах. Они издавали бессмысленные звуки, и я поняла, что удар Фреда попал в цель. Они были внутри камеры, когда разрядились конденсаторы главной батареи. Они уже никогда не вспомнят ни свои имена, ни свои ужасные планы.

Потом я увидела Фреда. Он еще дышал. Когда я наклонилась к нему, его глаза раскрылись, и он прошептал:

– На аэродром, скорее, он убежит...

И, словно аккорд органа, ответом ему был отдаленный рокот моторов взлетающего самолета. Я снова потеряла сознание.

Отец исчез. Убегая и заметая следы, он взорвал все, что считал жизненно важным. Я не сомневалась, что мы погибнем здесь, в райском очаровании джунглей, а он снова возьмется за свое адское дело.

До сих пор почти каждую ночь я слышу голос отца: "Ли, брось дурить. Бежим, не будь идиоткой. Мы начнем все сначала. Да скорее же, скорее, я не могу ждать – я сейчас взорву здесь все, все будет уничтожено, здесь не останется камня на камне".

И он снова яростно трясет меня за плечо, я вижу его перекошенное от злости и страха лицо и теряю сознание, проваливаюсь в волны тошноты и ужаса.

Страшным усилием воли я заставляю свое сознание вернуться туда, как будто мне нужно вспомнить что-то самое важное. И вижу, как отец медленно поднимает пистолет, касается моего виска. На меня обрушивается Ниагара. Весь мир. С грохотом раскалывается небо, и миллионы звезд впиваются в мой мозг.

Только много позже мы трое – Фред, Джексон и я, единственные оставшиеся в живых жители поселка, – смогли более или менее связно восстановить события того дня.

Отец своим звериным чутьем, видно, заподозрил что-то неладное в инсценировке Фреда или увидел, как тот передавал мне записку. И в тот момент, когда Фред вынес меня из лаборатории, выскользнул следом. Когда магнитная камера сделала свое дело и сомнения отца превратились в уверенность, он выстрелил Фреду в спину. Он торопился, он понимал, что секунды решают его судьбу, каждое мгновение на выстрел могли сбежаться люди, и он не долго уговаривал меня следовать за ним – проще было то решение, которое он выбрал. Чудом я все-таки выжила: даже у негодяя, бывает, может дрогнуть рука.

Когда на выстрел прибежали Джексон с Питером и двумя товарищами (они все время были поблизости от магнитной лаборатории, так как Джексон понимал, что события могут принять угрожающий характер), они в первый момент не заметили ни меня, ни Фреда. Перед их глазами на воздух взлетело здание клиники, рухнуло помещение большой магнитной камеры, как картонный домик, рассыпался институт и столбы пламени поднялись над жилым поселком.

Джексон упал на землю и, как впоследствии он рассказывал, его уже не могло удивить явление мистера Бронкса из цветочной клумбы. Он решил, что это ему просто мерещится. Но когда мистер Бронкс тремя выстрелами уложил товарищей Джексона, он понял, что это не мираж. А когда под дулом пистолета он вез Бронкса на аэродром, а потом на самолете в Бразилиа, он уже мог ясно отличить сон от действительности. У него было время многое обдумать. На аэродроме, приказав ему ждать, отец скрылся в толпе пассажиров, а Джексону удалось без разрешения диспетчерской службы вылететь обратно.

Кроме нас, Джексон не нашел ни одного живого человека. Джен и Ниночка во время взрыва были, как видно, в клинике. То, что в колонии не осталось ни одного человека, натолкнуло Джексона на мысль, что отец, взрывая поселок, отравил водопровод. Всюду валялись раздувшиеся трупы. Нас с Фредом спасло то, что мы, как мертвые, лежали среди развалин.

Джексон перевязал наши раны и осторожно перенес в автомобиль, но не смог сразу уехать. Его мучили воспоминания о том, как Бронкс возник перед ним из кустов роз, и он направился туда.

Среди клумбы он нашел открытый люк. Лестница привела его к длинному коридору, в конце которого было небольшое помещение. Он увидел пульт с рубильником и несколькими кнопками. Надписи гласили: "Клиника", "Филиал", "Институт", "Питомник", "Жилой поселок"... Бронкс предусмотрел все на случай разоблачений или внутренних беспорядков. Поворот рубильника – и он уничтожил колонию. Люк остался открытым, Бронкс был уверен, что сюда не попадет уже ни одна живая душа. А может быть, нажав кнопку, видневшуюся у люка, он не заметил, что последний взрыватель не сработал.

...Прошло более полугода. Я почти здорова, но Фред еще очень плох он получил три пули в спину.

Бронкс скрылся в джунглях Южной Америки. Смит с Юнион-сквер тоже исчез. В Южной Америке, в Испании и в других местах ждут своего часа их сообщники. Они рвутся к господству. Они хотят убить память человечества.

Остановим их, люди!