Текст книги "Санный след"

Автор книги: Ирина Глебова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Ирина Глебова
САННЫЙ СЛЕД

Глава 1

В такую слякотную стынь городовой Матвеев готов был проклясть свою службу. Холодный дождь моросил весь день, но не выдыхался, а даже усилился к вечеру. Ветер с дыханием близкой зимы давал передышку на две-три минуты, а потом вновь бросал дождевую морось в лицо, продувал насквозь. Не спасал и плотный парусиновый плащ с капюшоном.

Матвеев заступил на пост в шесть вечера. Прошло всего два часа, а впереди – тоскливо и думать! Городовой он был старательный, а потому, горбясь и отворачиваясь от ветра, все же ходил по улице – взад-вперед. Ненадолго заглядывал в свою будку на углу – там хоть ветра и дождя не было! – но потом вновь исправно патрулировал.

Вообще-то пост у Матвеева был хороший. Улица в одном из центральных околотков, мощеная, с газовыми фонарями, добротными купеческими и доходными домами, где первые этажи почти все занимали магазины, мастерские, ателье. Дальше, за поворотом, размещался городской театр. В дни представлений на улицах было оживленно, проносились коляски, экипажи, прохаживалась публика… Но сейчас здесь царила пустота, затишье. В свете фонарей Матвеев видел совершенно безлюдную улицу. Вот уже полчаса он мечтал, как зайдет в часовую мастерскую Шагальева. Он часто это делал в свои вечерние дежурства. Там тепло. Уютно. Хозяин по-приятельски угостит его горячим чаем… Часовых дел мастер, старичок Спиридон Антонович, всегда работает допоздна. Небось ждет его. Знает, что сегодня дежурство Матвеева, и уж в такую погоду невозможно не зайти погреться! А в большие окна мастерской улица хорошо просматривается… Да, уже пора! Вот еще разок пройтись от угла до угла – и к Шагальеву на чаек…

Городовой дошел до середины улицы, когда навстречу ему, бог весть откуда вынырнув, помчался парнишка. Бежал сломя голову такой перепуганный, что почти ткнулся в живот Матвееву. А когда попробовал увернуться – не тут-то было! Цепкие сильные руки городового уже держали беглеца за ворот пальтеца.

– Куда мчишься, заяц?

Матвеев тряхнул худенького подростка. Парнишка поднял на него бледное лицо, перекошенное страхом, и городовой сразу понял, что не их неожиданная встреча нагнала этот страх: что-то другое, увиденное раньше. То, от чего мальчишка убегал.

Часовая мастерская была ближе, чем будка. Да и лучше там – теплее и светлее. К тому же пойманный парень мелко дрожал, стучал зубами и ничего не говорил – его нужно было привести в чувство. Потому Матвеев решительно постучал в двери к Шагальеву, втащил туда свою «добычу» и попросил у Спиридона Антоновича кипятка. К тому времени, когда, обжегшись первым глотком и откашлявшись, парень лихорадочно хлебал чай, городовой уже узнал его. Увидев, что тот достаточно оклемался, решительно забрал у него чашку и, крепко держа за плечо, спросил насмешливо:

– Ну что, Сапелкин… Тихон, если не ошибаюсь? Рассказывай, куда ты влез на этот раз? Хорошо тебя, видать, там отпороли!

Тишка Сапелкин, пятнадцати лет, известен был Матвееву давно. Как и все его преступное семейство. Папаша, если не отсиживал в тюрьме, поворовывал по квартирам и лавкам, матушка перешивала краденое, братья – и Тишка сам-третий – помогали как могли в семейном «промысле». Ребята были ушлые, таких легко не испугаешь. Что же это такое увидел Тихон?

Лицо у Тишки еще оставалось без кровинки, но в себя он уже пришел, смотрел исподлобья, прикидывал, что сказать. Потом со всхлипом вздохнул, и Матвеев понял: расскажет все как есть.

Уже несколько дней как Тишка присмотрел сапожную лавку, которую можно легко «почистить». Вот сегодняшний вечер показался подходящим: дождь, ветер, безлюдье… Шел по задворкам больших улиц и прикидывал: сколько возьмет готовых сапог, сколько кожи, а если повезет, и сафьяна. Ведь уже договорился, куда свою добычу сбудет… Как раз тут и хлопнула незапертая дверь: порыв ветра налетел, она вновь со скрипом приоткрылась, хлопнула, закрываясь… У Тишки аж дыханье сперло! Ведь это же была задняя дверь «Бонвивана» – самого модного в городе магазина одежды! В магазине было темно, совершенно тихо – только дверь скрипела и хлопала. Открытая… Минут пять Тихон стоял, замерев на месте, прислушиваясь. Потом – еще столько же, уже шагнув в дверь, прикрыв плотно ее за собой. Из магазина не доносилось ни звука. И парень решился. А еще подстегивало его радостное, будоражащее предвкушение: то, что утрет он нос братцам, притащив дорогущие наряды из французского магазина! А папаша скажет при всех, что он, Тишка, ловчее и сообразительнее других…

В темноте парень видел как кошка. Сначала – длинный коридор и еще один вход, тоже открытый. Небольшая лестница наверх и – стеклянные двойные двери в салон. Но Тихон не успел туда зайти: откуда-то сбоку просачивался свет – тонкой полосой по полу. Воришка испуганно прижался к большой кадке с пальмой, ждал. Но стояла тишина. Нет, решил он, нельзя делать дело, не узнав, что это за свет. Мало ли… Вдруг кто есть из людей? Сторож, например.

Честно говоря, увидев этот лучик света, Тихон сразу пожалел о своем неожиданном предприятии. Плохое предчувствие давило грудь. Но все же он пошел на свет неслышным, крадущимся шагом. Ведь даже удирать, не зная, что там, и то теперь боязно…

Дальше Тишка Сапелкин рассказывал настолько бессвязно, что городовой понял лишь главное. В комнате, где горел свет, парень увидел мертвую женщину. И не просто мертвую! «Раздетая и порванная, словно зверь когтями драл, ей-богу! А кровищи кругом, кровищи!..»

Матвеев попросил часовщика Шагальева никуда Сапелкина не отпускать. Сам проверил запоры на окнах и двери. Вдруг воришка все наврал, чтобы отвлечь внимание от истинного своего проступка и, улучив минутку, драпануть! А если правда – тем более отпускать нельзя: скроется, ищи его потом, свищи! А так – первым свидетелем пойдет. Впрочем, Матвеев был почти уверен, что Тишка говорит истину: выдумать такое не просто – изощренный ум надобен.

На улице Матвеев посвистел в свисток. На характерную резкую трель прибежали городовой с соседней улицы да дворник из ближайшего особняка. Втроем они и отправились к магазину «Бонвиван».

Этот магазин-салон был главным украшением улицы. Владелица – мадам Жаклин Солье – все сделала по высшему разряду. Заведение было оснащено электричеством и в вечерние часы сияло красивой вывеской. Патрулируя, Матвеев уже проходил сегодня мимо него, любовался. Он знал, что и в середине тоже шикарно: зеркала, манекены, ковровые покрытия и богато задрапированные стены, кабинки для примерки и подгонки одежды по фигуре. Одно слово – самый модный магазин дамской одежды в городе!

Со стороны улицы все было, как обычно: светилась вывеска, но за окнами царила темнота – магазин уже закрыт. А вот задняя подсобная дверь в темноте переулка и вправду тихонько хлопала на ветру. Переглянувшись со своими спутниками, Матвеев кивнул решительно:

– Пошли!

И первым двинулся путем Тишки Сапелкина. Через пять минут он отправил второго городового – бегом! – к начальству. А еще через полчаса встречал пролетку, в которой прибыли сам частный пристав, околоточный и врач.

– Сюда извольте! – повел всех в переулок, к задней двери. – Жуткое, доложу вам, зрелище. Отродясь такого не видал…

Комната, где лежала мертвая женщина, представляла собой что-то среднее между будуаром и выставочным залом. В ней не было окон, но она хорошо освещалась изящными светильниками, была небольшой, однако вместительной. Красивая бархатная, с переливчатым оттенком софа располагалась в глубине. Вокруг несколько таких же бархатных пуфиков, низкий круглый столик на гнутых ножках. А вдоль стен – стеллажи с платьями: самые лучшие и красивые образцы. Наверное, мадам Жаклин любила отдыхать здесь, любуясь прекрасными французскими нарядами, приобрести которые могли лишь самые богатые дамы города. Теперь владелица всего этого великолепия лежала на груде сорванных и брошенных на пол платьев, в одном нижнем белье, пропитавшемся кровью настолько, что, высохнув, оно стало как жесть. Немолодая, но очень моложавая, изящная, кокетливая и веселая, как птичка, мадам Жаклин была теперь изрезана и искромсана так, что, казалось, нет на ней живого места. Нетронутым осталось лишь лицо женщины, но его неузнаваемо исказили нечеловеческий ужас и страдания.

Когда врач, осматривавший убитую с помощью двух городовых, наконец, распрямился, он был бледен.

– Да-с, – протянул глухим голосом, снимая и бросая в пакет липкие окровавленные перчатки, – двадцать семь ран, а может и больше. Похоже, тесаком. Бедная женщина!

Потом, подойдя ближе к частному приставу, добавил, снизив голос:

– Но это еще не все. Было совершено насилие. Жестокое насилие.

Городовой Матвеев слышал это. Он с испугом и жалостью бросил последний взгляд на мадам Жаклин, которую уже заворачивали в одеяла, чтобы нести вниз, к карете, прибывшей из городского морга. И подумал о том, что такого жестокого преступления у них в городе он и не припоминает. Хорошо бы поскорее изловить убийцу – дикого зверя в человеческом облике!

Частный пристав отправил тело убитой, отдал распоряжение опечатать комнату и магазин, и поторопился к пролетке. Нужно было тотчас ехать к полицмейстеру на доклад. Кому же господин Вахрушев поручит расследование? Должен быть толковый, очень толковый следователь! Ведь такое кровавое дело и припомнить трудно! Поскорее, поскорее надобно схватить убийцу!

…Никто из них, стоящих над телом истерзанной француженки, не знал, какие потрясения ждут всех впереди. Не знали они, что это убийство станет первым – только первым! Что впереди – год страха, паники, тщетных поисков.

Глава 2

Леночка Орешина была счастлива. Она любит и любима! Вопреки всем утверждениям своей ироничной и всезнающей тетушки и бойких подружек по пансиону для благородных девиц, да и матушки тоже. Все кругом твердят, что в наш расчетливый, развращенный и циничный двадцатый век не бывает бескорыстной и романтичной любви. А вот ведь, есть она! Леночка горда, что всегда верила в высокое и благородное чувство. Может быть, оттого Бог и наградил ее, послал ей такого необыкновенного, прекрасного любимого!

Сам Петр Уманцев! Она до сих пор временами словно не верила: с ней ли все происходит? Не сон ли? Ведь еще совсем недавно, зимними вечерами, выходя из многолюдного театра после спектакля, кутаясь в шубку и садясь в сани под меховую полость, она не слушала собеседницу – маменьку, тетю или подругу, – а все еще видела сцену, декорации и его, Петра Уманцева: пылкого Ромео, отважного Картуша, благородного Теодоро… Как горели его глаза и дрожал, переливался красивый голос, когда он произносил любовные признания! И казалось Леночке, смотрел прямо на нее, сидящую обычно в третьем ряду! И как оказалось все странно, когда выяснилось, что артист и вправду видел ее, ожидал, смотрел…

А выяснилось это однажды весной, в вечер бенефиса Уманцева, где, в шиллеровском «Коварстве и любви» он играл Фердинанда. В последней сцене, в самой развязке, актер поступил несколько странно. Он подошел к рампе и стал говорить знаменитый монолог в зал. Актриса, игравшая Луизу, осталась в недоумении на сцене, ведь слова предназначались ей. Но Уманцев говорил так проникновенно и страстно, что публика, казалось, не заметила этой необычной мизансцены, взорвалась аплодисментами и криками «браво». Леночка, завороженная, смотрела прямо в глаза артисту. Да, да! Его взгляд был направлен прямо на нее – не оставалось сомнений! А значит, и слова, которые он говорил, тоже обращались к ней?

– Еще раз, Луиза! Еще раз, как в день нашего первого поцелуя, когда ты прошептала: «Фердинанд!» – и когда твои пылающие уста впервые вымолвили слово «ты»… О, тогда казалось, что в этом мгновении, словно в почке, заложены семена бесконечных, несказанных радостей! Тогда перед нашими очами, словно роскошный майский день, простиралась Вечность, века златые, разубранные, как невесты, проносились перед умственным нашим взором… Тогда я был счастлив! О, Луиза, Луиза, Луиза, зачем ты так со мной поступила?

Что с того, что он произносил другое имя? Леночка видела его глаза и читала в них свое имя. Не помня себя, словно повинуясь мысленному зову, она медленно встала с кресла… Но в это время все в зале стали вставать, аплодируя, и девушка пришла в себя.

Через несколько минут пьеса окончилась. Зал скандировал: «Уманцев, Уманцев!» – актер вышел один раз на поклон – и все. Пробираясь к выходу, Леночка непроизвольно держалась за рукав матушкиного платья: боялась остаться одна, отстать, что ли? Пока они, не торопясь, проходили по залу и вестибюлю, переговариваясь на ходу со знакомыми, пока спускались по широкой лестнице к выходу, где на крыльце ожидал слуга Прохор с их накидками, – прошло какое-то время. И когда мать и дочь подошли к своему экипажу, там уже стоял высокий, светловолосый, без сценичных усов и камзола Петр Уманцев. Поклонившись несколько растерявшейся матери и мгновенно побледневшей Леночке, он проговорил своим мягким, завораживающим голосом:

– Мария Аполлинарьевна, Елена Александровна, позвольте навестить вас, в любой день, какой укажете…

А Леночка смогла только подумать: «Странно, он знает наши имена…»

Княгиня и княжна Орешины принадлежали к известной в городе фамилии. Но после смерти князя, главы семейства, случившейся более года назад, жили скромно и замкнуто, хотя и не чурались прежних друзей, знакомств. Но не было рядом полного энергии и веселья, остроумца и балагура князя Орешина – любимца компаний, души всяких благотворительных начинаний, предводителя городского дворянства. Что ж, у вдовы и осиротевшей девушки не было особых причин для веселья – жизнь потекла размеренно, спокойно. Князь оставил им приличное, но не чрезмерное содержание, двухэтажный особняк с садом, пароконный экипаж, небольшой штат слуг. Княжна Елена – Леночка – окончила закрытый частный пансионат для благородных девиц и вот уже год жила с матерью. Удивляться тому, что актер городского театра знает их в лицо и по именам, может, и не стоило, но ведь и особых причин к такой известности не было. Напротив, сам Петр Уманцев был в городе намного популярнее. Да, собственно, из первых знаменитых лиц.

Он появился на городской сцене года полтора назад, и сразу же о нем заговорили. Роли пылких любовников, отважных героев, рыцарей – все были его! Он играл вдохновенно, талантливо, словно жил той заданной и придуманной жизнью. И сам был хорош собой необыкновенно: высокий, атлетически стройный, с прекрасными голубыми глазами. Светлые пышные волосы, романтическими волнами обвивая лоб и щеки, опускались до плеч. Говорили, что он из обедневших дворян. Что ж, это никого не удивляло. Последнее время на сцену все чаще шли одаренные молодые люди из дворян, и не только обедневших. Быть актером становилось и престижно, и денежно. Но главное – сама сцена влекла и, околдовав, уже не отпускала. А Саратовский театр давно имел солидную репутацию, талантливую труппу, интересный репертуар. Много было переводных авантюрно-любовных пьес и водевилей, но, однако, играли и Островского, и Тургенева, и Грибоедова.

…Петр Уманцев стоял, склонив голову, переводя взгляд с матери на дочь, покорно ждал ответа. И хотя вся сцена – от его появления до этого молящего немого взгляда – длилась минуты три, его, кумира, уже узнали в струящейся по ступеням публике, вокруг экипажа Орешиных стали останавливаться. Княгиня Орешина раньше дочери поняла, что еще несколько минут, и они окажутся в плотном кольце театралов-поклонников. Улыбнулась и сказала доброжелательно:

– Что ж, господин Уманцев, будем рады принять вас и познакомиться ближе. В четверг у нас небольшое семейное чаепитие – приходите к пяти часам.

Да, все это было сказано просто, но приподнятая бровь и чуть подчеркнутое удивление в голосе как бы слегка отстраняли молодого человека. Он понял это, быстро поклонился и взбежал по ступеням ко входу в театр. Ушел вовремя: кольцо поклонников уже почти смыкалось.

Коляска на хороших шинах и тугих рессорах катила мягко, упруго. Кутаясь в вязанную пуховую накидку, Леночка сидела прямо, щеки ее горели, в глазах плыли радужные круги. Она не могла прийти в себя – обрывки мыслей, без начала и конца, захлестывали радостью душу и сердце. И все же в один момент Леночка глянула незаметно на мать: что она? Как смотрит? Что думает? И еще было в этом взгляде удивление. Как это у матушки получилось: в такой короткой фразе так много подтекста? Она ли это, всегда такая простая: что в мыслях, то и на словах! И вдруг – такая многозначительная интонация… Впервые Леночка осознала: «Бог мой, как же они похожи с тетей Ксенией! А мне всегда казалось, что они такие разные…»

Глава 3

Ксения была на восемь лет моложе своей сестры – княгини Орешиной. Когда Леночка родилась, Ксении только исполнилось шестнадцать. Малышка воспринимала свою юную тетушку как подружку. Так и повелось с того времени: не «тетя Ксения», а «Ксаночка». А уж независимый нрав, редкая проницательность и тонкая ирония тети приводили девушку в восторг, история жизни – восхищала. В общем, Ксаночка была кумиром восемнадцатилетней княжны.

Но в те минуты, когда коляска катила по освещенным фонарями улицам от театра к особняку Орешиных, Леночка лишь на мгновение подумала о матери, о тете. Он, Петр Уманцев, смотрел на нее, говорил для нее, сам подошел, назвал по имени!.. Он будет у них послезавтра, всего лишь послезавтра! Вчера еще она об этом только мечтала, а сегодня все произошло – наяву!

Мария Аполлинарьевна наказала кучеру сделать небольшой крюк – проехать мимо дома своей сестры. Прохор сбегал и передал той просьбу прибыть незамедлительно к Орешиным. Потому всего лишь через полчаса – полчаса, в которые Леночка с матерью обмолвились лишь короткими «да», «нет», «хорошо», «конечно» – приехала Ксения. Держа дочь за руку, княгиня пересказала сестре сцену у театра.

– Однако! – воскликнула тетушка весело и лукаво. – Моя племянница добилась своего!

– Ксана! – Леночка даже ладонями всплеснула. – Зачем ты? Я ведь ничего не делала!

– Так, так! – Мария Аполлинарьевна села на диван и посадила дочь и сестру рядом, по обе от себя стороны. – Значит для вас это не неожиданность? Рассказывайте!

Рассказывать особо было нечего. О том, что Леночка влюблена в артиста Уманцева, Ксения догадалась еще зимой, в самый разгар театрального сезона. Но разве можно было девушку упрекнуть за это? Актер – красивый, пылкий, талантливый. Да с него все городские барышни глаз не сводят! А Леночка, хоть и восторженно, но совершенно пассивно лелеяла свое чувство. У них и точек соприкосновения не было. И не потому что она княжна, а он – актер. Его-то, Уманцева, как раз охотно приглашали на званые вечера, балы, торжества. Просто Леночка из-за длившегося до недавнего времени траура по отцу не бывала на увеселениях. Но вот же: ничего не помешало Уманцеву именно ее увидеть! Не побоялся он прямо подойти к Орешиным, напроситься в гости!

– Решительный молодой человек, – резюмировала Ксения. – Значит, ждите от него решительных действий.

По четвергам традиционные чаепития у Орешиных были немногочисленны. Три близких друга покойного князя с женами да Ксения – вот и все гости. Но такой узкий круг позволял всем чувствовать себя просто, без церемоний, по-семейному. Появление артиста Уманцева и возбудило, и смутило одновременно. Но очень скоро былая атмосфера возобновилась. Молодой человек держался совершенно естественно, легко и безукоризненно уважительно. За столом он сидел за два человека от Леночки, был внимателен к своим соседям. Но девушка постоянно чувствовала его взгляд, и он пользовался любым предлогом, чтобы обратиться к ней. Как-то непринужденно завязался разговор, позволивший Уманцеву рассказать о своем отце – помещике Тульской губернии, добром и честном человеке, растившем его с детских лет без матери. О том, как отец доверился преступному управляющему, а тот, воспользовавшись бунтами трехлетней давности, разорил имение, нажившись сам. К этому времени он, Петр, успел прослушать три курса инженерной академии в Москве. Но быстро понял, что его призвание – театр. Уехал в северную столицу, окончил Петербургскую театральную школу. Играл в Ораниенбаумском театре, по сезону – в Вильно, Орле, Харькове. Там познакомился с антрепренером, который снял театр в Саратове и пригласил Уманцева на зимний сезон. Но здесь, в Саратове, артисту так понравились и театр, и труппа, что он остался. К тому же там, в центре России, его уже ничто не держит: отец скончался, имение спущено за долги.

Леночка видела, как сочувственно слушали гости грустную историю молодого человека. Только тетя, сидевшая рядом, в какой-то миг прошептала:

– Хорошо говорит… Артист! Впрочем…

Да и она тоже была тронута. Но когда из большой столовой все перешли в малую гостиную, где ожидали их накрытые к десерту столики, разговор сам собой поменялся, хотя и крутился вокруг театральных тем.

– Скажите, господин Уманцев, ваше мнение, – попросил один из гостей, глава губернской банковской ассоциации Никита Дмитриевич Бушев, – что есть настоящий вид искусства: трагедия или комедия? Я очень сомневаюсь насчет комедии. Вот у вас в театре ставят «Женитьбу», я смотрел, хохотал до невероятности. А все же чувство осталось брезгливое. Что же такое? На сцене фигурируют пьяные мужики, хохлы, лакеи, какие-то уроды-помещики! Не только в этой пьесе, и в других… Нет, решительно не могу комедию искусством считать!

– Да, Петр Арсеньевич, – подхватила жена банкира, – вы вот играете и в трагедиях, и в комедиях. А что больше любите?

Теперь, когда гости сидели за отдельными столиками, Уманцев оказался рядом с Леночкой. Он ответил не сразу: закончил наливать кофе, подал девушке маленькую чашечку тонкого, почти прозрачного фарфора, с трудом оторвал взгляд от склоненной белокурой головки.

– Знаете, – сказал, повернувшись к Бушеву, – «Женитьба», на мой взгляд, комедия гениальная. Впрочем, о вкусах не спорят. Я же, да, больше играю и люблю играть в трагедиях. В моем характере, наверное, есть нечто, позволяющее раскрыться, раскрепоститься именно в трагической ситуации. Однако существуют ведь и иные комедии – как мольеровские или «Горе от ума»… Вы понимаете, о чем я? Они временами очень смешные, а временами такие горькие и драматические… В них все переплетено, как, впрочем, и в нашей жизни! Вот в таких комедиях я люблю играть.

«Господи, как он благороден, умен и красив!» – думала Леночка. Восторг в ее взоре был, наверное, заметен всем – ну и пусть! Уманцев говорил просто, без патетики, однако интонации голоса, живое чувство делали его слова такими выразительными!

– И отлично играете, надо сказать! – подхватила Ксения.

Она улыбнулась племяннице подбадривающе, и девушка поняла, что уж проницательной Ксаночке все ясно и она замечает молчаливый диалог их взглядов.

– Комедия, трагедия… – протянула Мария Аполлинарьевна, одновременно указывая служанке столик, куда следует подойти с подносом. – Наша жизнь, как правильно вы заметили, господин Уманцев, соединение того и другого. Но больше трагедий! Да что далеко ходить. Все мы сейчас объяты страхом! Устин Петрович, вы хоть немного успокоили бы нас!

Все сей же час посмотрели на главу городской полицейской управы Вахрушева. Тот укоризненно покачал головой, глядя на хозяйку, но тут же обреченно вздохнул. Он привык, что даже в близких компаниях не избегнет разговоров о службе. И особенно последние полгода – с того октябрьского вечера, когда нашли первую убитую женщину – француженку мадам Солье. Теперь жертв было уже три, все женщины, все поруганы и зверски искромсаны: явно дело рук одного преступника. Город начинала охватывать паника, убийцу прозвали «маньяк-женоненавистник», но кто он – оставалось загадкой.

– Хотел бы вас, дорогие мои, успокоить, да особо нечем – Вахрушев развел руками. – Есть у наших следователей кое-какие соображения, и даже факты, да вот только убийце пока от этого опасности мало. Будьте осторожны, милые дамы, очень осторожны – только это могу посоветовать. Уж очень жесток этот зверь, не скрою!

– Да возможно ли его поймать?

– Поймать возможно! – убежденно отрезал полицмейстер. – И поймаем. Но пока, пока-то он на свободе…

Все дальнейшее время маленькая компания продолжала обсуждать эту жуткую, но и самую будоражащую тему. Только Леночка и Уманцев, склонившись головами, тихо говорили о другом – совершенно о другом! А потом молодой человек встал, поклонился хозяйке:

– Позвольте пригласить Елену Александровну на небольшую прогулку, в городской сквер? Рядом со мной она будет в полной безопасности, и вернемся мы засветло… – В наступившей долгой паузе добавил: – Окажите честь и доверие.

Зардевшаяся Леночка сидела не шелохнувшись. Мария Аполлинарьевна переглянулась с сестрой, и взгляд Ксении ясно передал ее мысли: «Ну, о чем мы с тобой говорили? Так и вышло. Что ж, ты была к этому готова, отвечай…»

Глянув на неподвижную, напряженную дочь, потом на актера, мать медленно кивнула, постаралась придать голосу спокойствие, неторопливость:

– Что ж, прогуляйтесь. День сегодня отличный.

Но сердце ее сжималось от предчувствия близких перемен – печальных и радостных одновременно. Петр Уманцев, похоже, был человеком благородным, к тому же достаточно взрослым и рассудительным в свои 27 лет. А значит, не стал бы так откровенно, при обществе, звать девушку на прогулку, не имея серьезных намерений…