Текст книги "Бог и человек - путь навстречу"

Автор книги: Ирина Монахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Однако жизнь не состоит из слов и молитв, а состоит в основном из дел, поступков, любви, жертв. Соответственно и путь к Богу состоит не только и не столько из слов и молитв, сколько из тех самых дел, поступков, любви и жертв, из которых и жизнь в основном состоит, если, конечно, эти дела и поступки таковы, что ведут к Богу. Иллюзия полного или почти полного порядка в отношениях с Богом может только помешать движению к Нему, тем она и плоха. "Горе вам, книжники и фарисеи". (Матф.23:13).

x x x

Но и обойтись без веры, положиться только на собственные силы на пути к Богу тоже невозможно. Ведь мы находимся не в Царствии Небесном и состоим совсем не только из одной любви, и одних только наших сил и способностей к любви к ближнему не хватит, чтобы осилить этот путь. Непройденное нами расстояние на этом пути, на преодоление которого у нас не хватает ни сил, ни возможностей, ни способностей – это как расстояние от нашей реальной жизни до заповедей Нового Завета, которых здесь, в земной жизни, мы выполнить полностью все равно никогда не сможем. И всегда будет оставаться расстояние между этими заповедями и возможностями человека, находящегося в условиях земной жизни.

Так, например, самая простая заповедь "не убивай" не осуществима в земной жизни. Даже если человек не будет убивать людей и животных, включая клопов, тараканов, мышей и т.д., то все-таки хотя бы растения (тоже живые) ему придется убивать, чтобы ими питаться. Для продления жизни необходимо поглотить жизнь чужую.

Как не можем мы усовершенствоваться настолько, чтобы не убивать чужую жизнь для продления своей, так не можем мы усовершенствоваться настолько, чтобы состоять из одной только любви к Богу, то есть к ближнему. Между таким совершенным состоянием, невозможным в условиях земной жизни, и тем состоянием, которое в этих условиях возможно, неизбежно всегда остается некое расстояние, хотя, наверное, оно может быть весьма разным у разных людей и в разные времена у общества в целом. Вот это расстояние и заполняется верой.

Вера – это как бы мостик через пропасть между Богом и человеком, непреодолимую для него без этого мостика. Вот место веры – там, где она незаменима, над пропастью. Но расположить ее всюду, занять ею как можно больше места – это все равно что этот чудный мостик, движение по которому над пропастью есть чудо, растянуть, как резиновый, на всю площадь земли для более легкого передвижения по ней.

Но мостик этот предназначен для чуда, а не для удобства. И ни для каких других целей, кроме как для чуда, он и не служит. Как золотая рыбка не служит на посылках. Можно, конечно, сделать вид, что являешься владельцем золотой рыбки и она служит на посылках. Но тешиться этим самообманом можно вполне спокойно, только если никогда не предстоит лично встретиться с этой самой рыбкой, которая может спросить: так кто на самом деле кому служит и кто у кого на посылках, и была охота всю жизнь морочить себе голову, убаюкивать себя самообманом, если все равно все когда-нибудь встанет на свои места и будет названо своими именами, а время, потерянное на иллюзии, не повторится никогда.

Так и вера, предназначенная быть средством сотворения чуда (которое сотворяется, конечно, не человеком), если ее пытаться приспособить для каких-то утилитарных повседневных целей, превращается в свою противоположность – преграду между человеком и этим возможным чудом. Потому что для чуда, как это ни странно, нужно быть достаточно беспомощным.

x x x

Эта беспомощность – беспомощность всего лишь в этой области, где "кесарю – кесарево". Но она же является могуществом в той области, где "Богу – Божие". Поэтому и появляется возможность чуда в этот момент, когда человек, казалось бы, особенно беспомощен с виду. Конечно, такое состояние не из приятных, и каждый или почти каждый человек всю жизнь стремится быть как можно более защищенным от агрессивного окружающего мира.

Защищенность эта обеспечивается всеми доступными средствами, которые зачастую вовсе не выглядят как средства защиты, а маскируются под что-то совсем другое. Вот и веру тоже научились использовать в качестве такого средства защиты от жизни, особенно часто используемого в отсутствие других, более труднодоступных средств. Например, не получается карьера, такая, как хотелось бы, не получается счастье в личной жизни, такое, как хотелось бы (а это все очень существенные варианты защищенности) – можно увлекаться верой, это тоже хороший вариант, причем, в отличие от других, вполне доступный для многих.

Многие так и поступают с верой – успокаиваются, убаюкиваются верой, даже гордятся ею, то есть используют для вполне земного удобства. Ну а есть ли смысл в этом использовании, если как раз эта самая незащищенность и неудобство, предназначенные кому-то судьбой, и есть его возможность самой большой защиты, какая только возможна – защиты Богом, для которой Он может даже и сотворить чудо. Вот для этого чуда и необходима вера.

Использовать же веру для успокоения и самоутверждения бессмысленно вдвойне. Это значит лишить себя дарованной судьбой возможности быть защищенным Богом и в то же время утратить представление о настоящем месте веры в жизни. Как сказано: "если вы будете иметь веру с горчичное зерно..." (Матф.17:20).

Так вот, делая веру обыденным средством успокоения и защиты от жизни, мы забываем, что ее, веры, предназначение и место в жизни – совершать чудо укрощать бурю, передвигать гору, ходить по морю. Остальное же (и основное) пространство жизни, где чудеса на каждом шагу неуместны, принадлежит христианской работе – любви к ближнему. Вернее, должно было бы принадлежать, если бы мы этому так усиленно не сопротивлялись.

* * *

Получается такое как бы "распределение обязанностей": то, что можно сделать самому, вроде бы и естественно сделать самому, а там, где уже кончаются собственные возможности, вернее, где кончается вообще область человеческих возможностей, там остаются только те возможности, которые свыше. Человеку там делать нечего, кроме как только верить – это область чуда, область веры.

Эта область в нашей земной жизни занимает минимальное место. И эта минимальность постоянно стремится к бесконечному уменьшению, как бы освобождая место для того, чтобы возрастали возможности самого человека возможности сделать самому, своими силами все или почти все то, о чем он постоянно просит Бога. "Сделать своими силами" – это, в духе христианской идеи, означает только одно – полюбить ближнего, все остальное – только следствие этой любви или нелюбви, вернее, степени этой любви.

Возможно, ничего, совсем ничего не пришлось бы просить у Бога, все было бы, если бы человек сумел полюбить ближнего своего, то есть выполнить главную в своей жизни работу любви. Но, правда, это требование касается не только отдельного человека, но и общества в целом. Та степень любви к ближнему, тот уровень отношений между людьми, который существует в обществе, определяет все события, происходящие в нем сейчас или в ближайшем будущем.

И напрасно стараться искать какие-то другие причины, пытаться достичь успеха в каких-то конкретных земных делах, если степень любви к ближнему и уровень взаимоотношений между людьми довольно низкие, то есть не выполнена главная работа человека на земле. Мы большие должники у Бога по части этой работы, но как ни в чем не бывало все просим и просим Его ежедневно о чем-то и удивляемся, если чего-то не получаем. Предназначено же "каждому по делам его". (Матф.16:27). Не по словам.

3. Осуждение

Наш большой долг перед Богом по части любви к Нему очень заметен по тому низкому уровню отношений между людьми, который существует сейчас. И этот низкий уровень даже не осознается как низкий, а воспринимается как некая данность, которая всегда была и будет такой, как сейчас.

Но надо признать, что не для вечного почивания на месте, на этом самом уровне, мы находимся на земле, а для движения в лучшую сторону. Вот только не движемся или почти не движемся, за что и попадает нам, и бьют нас за это, но не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы заставить нас двигаться. И в ходе этого движения, может быть, и понять, как же мало мы еще прошли, по сравнению с прожитым временем, на каких еще низких ступеньках лестницы, ведущей вверх, мы находимся.

Больше всего (или лучше всего) это можно видеть в отношении к тому, что вызывает у нас осуждение, отрицание, вражду. Это как бы лакмусовая бумажка. Наше отношение к таким явлениям так просто, как арифметика: люди, достойные, с нашей точки зрения, осуждения, отрицания, раздражения, тут же все это от нас получают. Как будто мы решаем задачу 2+2=4. Но мы давно уже находимся не в том классе, где решают такие задачи. Не в том времени. Курс арифметики закончился, и началась, наверное, алгебра, и нам задано решать уравнение хотя бы с одним неизвестным, которым является наша душа, вернее, степень ее наличия.

Разнообразные чужие, неприятные, омрачающие нашу жизнь люди, не достойные, с нашей точки зрения, любви, даны нам как раз для любви к ним. Хотя и не только они даны для любви, но они особенно.

Проще или, может быть, упрощенно говоря, так и складываются отношения человека с Богом, так и проявляется любовь к Нему. Опять же упрощенно говоря, человек хотел бы, может быть, отчасти и неосознанно, чтобы его отношения с Богом складывались напрямую и только напрямую, уединенно, без посторонних. Чтобы все, что "Богу – Божие", заключалось бы в этих рамках: человек со своей молитвой к Богу – и Бог, внимающий этим молитвам.

Различные варианты таких отношений, например, присутствие священника, иконы, храма с другими такими же молящимися, не изменяет их сущности: Бог это Тот, Кто присутствует на другом конце молитвы, в храме, в общении со священником. Хотя теоретически вроде бы известно, что Бог присутствует в каждом ближнем и то, что сделано для ближнего – сделано для Бога.

Но это знание так чаще всего в теории и остается. Что-то мешает проникновению его в нашу ежедневную, ежеминутную жизнь. Что-то на каком-то темном, глубинном, подсознательном уровне ограждает нас от лишних сложностей и мы остаемся все на том же самом арифметическом уровне, где и довольствуемся умением решать задачу 2+2=4. Но как обычно и бывает, если теория не совпадает с практикой, то тем хуже для практики. Теория остается на месте, такой, какая есть, а вот мы, не совпадающие с ней, получаем по заслугам за свое несовпадение, иногда или, может быть, чаще всего и не подозревая, что именно за это.

x x x

Все же, хотим мы или нет, но отношения человека с Богом строятся не напрямую, а опосредованно, с заходом в такой нежелательный и неприятный для нас пункт, как отношения с ближним. Вот так и происходят отношения с Богом, когда человек хочет общаться с Ним, а ему судьба подсовывает на пути неприятного, чуждого человека, от которого хочется быть как можно дальше, для того, чтобы его любить. Именно его нужно умудриться полюбить – это и будет любовь к Богу.

Для того и существуют рядом с нами все эти чуждые, непонятные нам, раздражающие нас люди, чтобы мы их, наших врагов, любили, а вернее, научились бы рано или поздно в конце концов любить. Возможно, поэтому судьба так настойчиво нас ими обеспечивает всю жизнь, чтобы мы когда-нибудь все-таки этому научились – любить врагов.

Если считать, что друзей мы худо-бедно все умеем любить, то умение любить врагов должно сделать вполне законченным, завершенным умение любить вообще ближнего. И, кажется, это единственное во всей нашей жизни, что в нас интересует Бога. Все остальное мы делаем только постольку, поскольку существует еще и "кесарю – кесарево", но это уже только наше земное дело и никого, кроме нас самих, не интересует.

И, возможно, нам когда-нибудь еще устроят экзамен по этому предмету любви к ближнему, и многие окажутся не вполне готовыми к этому экзамену. Но это все теория. А на практике для не нравящегося нам человека у нас всегда наготове осуждение как самая естественная реакция.

Вот это осуждение, почти автоматически, то есть с почти автоматической неизбежностью возникающее у нас, очень наглядно свидетельствует о том низком уровне отношения к человеку, а значит, и к Богу, который мы сейчас имеем.

Сколько же еще надо прожить сотен или тысяч лет, чтобы понять, что попадающиеся нам на пути на каждом шагу многочисленные поводы для осуждения даны для того, чтобы мы сознательно пренебрегли ими (именно как поводами для осуждения) и совершили почти невозможное: заменили в своей душе осуждение на милость.

Возможно, теоретическое понимание этого и существует, но сколько же должно пройти сотен или тысяч лет, чтобы с такой же автоматической неизбежностью, как сейчас осуждение, возникала бы в таких случаях милость. Даже трудно представить себе такой противоположный вариант воплощенным в жизни, а не только в теории – так далеко это от нас сегодняшних. И может быть, нам не хватит всех отведенных нам столетий или тысячелетий на Земле для такого изменения.

x x x

Сейчас столь бесполезное, бесплодное и уводящее далеко в противоположную сторону от Бога занятие, каким является осуждение, отрицание, так основательно въелось в нашу жизнь, что мы даже не замечаем его тяжелого груза на себе, как не замечаем тяжести земного притяжения.

Заметить его – уже сложная задача. Привычка к осуждению настолько срослась с нашей жизнью, что претендует казаться ее естественной необходимой частью. Отказ от нее подобен операции – так же сложно, тяжело и не хочется. Именно до такой степени не хочется признать своего врага (не в смысле врага на войне, а в христианском смысле – своего личного недоброжелателя, чуждого и достойного осуждения человека) равным себе и достойным своей милости, любви и радости от его присутствия в своей жизни. Радости от того, что присутствие этого врага, раздражающего нас, дает нам возможность большей любви к Богу, чем отсутствие его и вообще каких-либо поводов для раздражения и осуждения.

И это все тоже хорошо известно теоретически. "Любите врагов ваших. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?" (Матф.5:44,46). Но никто, конечно, и не думает следовать этой теории. Эта заповедь, как и многие другие, остается неким недосягаемым маяком, свет которого хорошо виден издалека, но эта хорошая видимость обманчива – не так-то просто до него добраться даже при большом желании.

x x x

Так же, как у каждого в жизни свои напрашивающиеся на осуждение люди и явления, так у общества в целом – свои. Свои обычаи и каноны осуждения, тем более укоренившиеся, что распределены между всеми, как бы растворены. Примеров может быть много, но есть наиболее бросающиеся в глаза: осуждение по поводу в чем-то иного отношения к вере (первый напрашивающийся пример Лев Толстой, хотя речь идет не о конкретных примерах, а об общем отношении с растворенным в нем, чаще всего не так ярко проявляющимся осуждением) и осуждение по поводу в чем-то иного отношения к жизни и смерти (самоубийцы).

Кажется, нетрудно заметить – это вроде бы лежит на поверхности – что такое резко осуждающее отношение общества к самоубийцам, существовавшее и существующее до сих пор именно как бы с точки зрения христианства, на самом деле совсем не в духе христианства. Это такая в своем роде получается самодеятельность, которая легко объясняется вполне понятными и уважительными причинами социального характера, то есть из той области, где "кесарю кесарево".

Осуждение вообще не в духе христианства, за исключением, может быть, осуждения всего мертвого (духовно) и бесплодного. Зато о жертве, искупающей чужие грехи и приносящей "много плода", сказано вполне ясно и определенно. А самоубийца – это одновременно и убийца и жертва в одном лице. Причем убийца, который не стремится внешне, формально соблюсти приличия и скрыть свои разрушительные намерения по отношению к собственной жизни под видом одобряемых обществом действий. Вернее, не одобряемых, а сопровождаемых сочувствием, как, например, усиленное пьянство, медленно убивающее даже и не только своего владельца.

Это не единственное, конечно, такое явление, есть и другие, не менее замаскированные, что нужно для того, чтобы соблюсти приличия. Причем даже и не перед обществом, а получается так, что перед Богом соблюсти приличия, хотя чаще всего, наверное, неосознанно. Забывая о том, что такая маскировка бессмысленна и перед Богом все тайное становится явным. Так вот самоубийцы не прибегают к такой маскировке, не оставляют себе надежды хотя бы выглядеть более или менее приличными и не слишком грешными. И берут на себя одновременно и участь жертвы, и лишний грех, необходимый для осуществления этой участи, и не ищут лазейку, чтобы грех этот скрыть и выглядеть поприличнее.

Выглядят они для общества, может быть, действительно неприлично и неприглядно, но душа их, не стремящаяся быть, как говорится, "святее папы римского" и слепо исполняющая свое печальное предназначение жертвы, чище и ближе к Богу, чем у тех, кто придумал их осуждать. Чище, потому что уж точно не мнят себя во всем правыми и потому что какими бы они ни были сами по себе, при всех своих личных особенностях и нюансах судьбы они во всяком случае являются жертвами, нашими общими жертвами.

А жертва – едва ли не самое высокое предназначение в христианстве. Выше жертвы, наверное, только любовь. Но где-то эти две вещи и сходятся, потому что жертва – это тоже любовь по отношению к тем, кто этой жертвой освобожден от подобной участи и может продолжить более или менее благополучно жить, несмотря на свои и другие грехи.

x x x

Жертва – не что иное, как самая большая (или высокая) и самая тяжелая степень любви. Кроме своего прямого назначения – искупления грехов, поглощения зла, она сама по себе еще самое сильнодействующее средство воздействия на остальных в направлении обращения человека, конкретного, и общества к любви к ближнему.

Обычно такое воздействие и происходит, что само по себе очень трудно способствовать тому, чтобы сдвинуть человека или общество с мертвой точки того довольно низкого уровня любви к ближнему, где он (и оно) находится. Большое количество жертв очень наглядно, как лакмусовая бумажка, показывает этот низкий уровень.

Таким образом, каждый шаг, каждое движение человека и общества по этому пути любви к ближнему (к Богу) довольно тяжел и невесел – это чье-то несчастье, чья-то жертва. Хотя, наверное, бывают и исключения.

Других исключений, таких, чтобы зло, отрицание, осуждение давало бы плоды, результаты, такого не бывает. Если не считать результатами отрицательные результаты. Но отрицательные результаты – это не плоды, это изъяны, ущербы. Какими бы справедливыми, правильными, полезными ни казались все проявления агрессии – осуждение, отрицание и тому подобное – словом, нелюбовь, они никогда не означают движения человека к Богу, только от Него.

Движение человека к Богу и к своему собственному новому качеству только так и происходит шагами, состоящими только из любви в различных ее проявлениях: понимания, содействия, соучастия – в случае, так сказать, счастливой, или разделенной, любви, то есть любви, находящейся рядом с любовью же, добра, находящегося рядом с добром, когда происходит приумножение любви, приумножение добра, и жертвы – в случае несчастливой, или неразделенной, любви, то есть любви, находящейся рядом с нелюбовью, добра, находящегося рядом со злом, когда происходит всего лишь поглощение любовью нелюбви, добром – зла, и хотя и не происходит движения вперед, но не происходит и движения назад ценой жертвы, которой вынужден стать носитель любви.

Можно сказать, что это и есть жизнь, вся жизнь. Остальное – балласт, прицепившийся к ней мертвым, пустым грузом, каким бы он ни казался красивым, полезным, целесообразным. Возможно, красота его и чрезмерная видимость полезности и целесообразности только и держат его на плаву в качестве ложного ориентира для нас. Ведь "много званных, но мало избранных" (Лук.14:24), и, наверное, есть задача отличить одних от других.

3. Раб Божий

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что как бы ни складывалось отношение человека к Богу, но во всяком случае его жизнь не свободна от этого отношения и очень основательно не свободна. И это отношение заключается не в познании или признании Бога или общении с Ним, а в обязанности по отношению к Нему.

Как для раба, наверное, самая основательная и постоянная в жизни мысль – это то, что он не свободен, и это он осознает прежде всего остального в своей жизни. И эта мысль, превратившаяся в чувство, ощущение и ставшая естественной частью сознания, является той информацией, которая не забывается никогда – что называется, "разбудить среди ночи" – и сразу вспомнится. Это главное различие и главный признак человека в той области, где "кесарю – кесарево" – свободный или раб.

В области же, где "Богу – Божие", несвобода относится к любому человеку. И так же, как для раба – его рабство, так для любого человека его несвобода по отношению к Богу должна была бы быть самой основательной и постоянной мыслью или чувством, осознанным или неосознанным, растворенным во всей жизни – но быть. А его нет. Чаще всего нет, за некоторым редким исключением.

Нет такой идеи, витающей в воздухе или растворенной в воздухе. Есть идея свободы и неопределенности – не высказываемая, может быть, буквально, но именно растворенная, сильно растворенная, до внешней незаметности, во всем.

И по этой идее выходит, что человек на Земле (не кто-то конкретно, а вообще), как свободный художник, предоставлен сам себе и все содержание его жизни определяется только его собственными желаниями, мыслями, чувствами, находящимися в пределах той области, где "кесарю – кесарево".

И где-то среди всех этих мыслей имеется в том числе и мысль о Боге, а среди всех чувств – чувство тревожной неизвестности, ведущее к мысли о Боге. Но это так, как бы между прочим, между другими всеми делами и интересами: захотел – помыслил о Боге, не захотел – не помыслил.

Словом, самочувствие, или самоощущение, свободного человека – ни от кого не завишу, никому ничем не обязан, гуляю сам по себе. Так не всегда и не для всех, но в основном, для многих. Но идеи, витающие в воздухе, создаются как раз многими.

Так вот человек (большинство людей) со своим самочувствием, или самоощущением, свободного, а не зависимого, являясь на самом деле именно зависимым, а не свободным, производит впечатление несколько нелепое – как невежда, простодушно не ведающий и о своем невежестве в том числе, или ребенок, еще не успевший понять, что родился на свет рабом. Жаль его – и этого невежду, и этого ребенка. В этом смысле участь человека на Земле заслуживает сочувствия.

x x x

Откуда это ощущение свободы у несвободного? Или мы действительно в большинстве своем еще такие дети по степени зрелости души, что не можем воспринимать Бога в качестве Отца нашего небесного, кем Он и приходится нам, а способны пока еще представить себе Его в качестве такой няньки земной, к которой и относимся соответственно – несерьезно.

Но как бы то ни было, доросли мы или еще не доросли до ощущения своей несвободы по отношению к Богу, независимо от этого, она существует, и наше непонимание ее или незнание о ней ничего не меняет.

Эта несвобода – не самоцель, конечно. Ее смысл, да и вся она заключается только в обязанности человека по отношению к Богу. То есть нам дана не просто свободная, беспечная жизнь на земле, чтобы мы устраивались здесь сами по себе, как придется, кто во что горазд, а поручено выполнение определенных задач, которые и устраивают нам нашу жизнь. И она получается такой, какие мы сами в данный момент по отношению к этим задачам. Насколько мы умеем и хотим их выполнять, насколько вообще знаем об их существовании.

Так вот о знании. Хотя и не витает в воздухе идея несвободы человека по отношению к Богу, но, правда, звучат слова об этом. Словосочетание "раб Божий" настолько же привычно, насколько мало ощущаемо и чувствуемо, потому что слова – еще не ощущение и не чувство. Ощущение и чувство, доходящие до глубины подсознания – это только идея.

В некоторых притчах Евангелия тоже речь идет о рабах и господине. Но насколько бы мы ни ощущали или не ощущали совсем это словосочетание по отношению к себе, как раз эти слова и обозначают настоящее место человека. И хотя такое название "раб Божий" по отношению к человеку может выглядеть как бы унизительным для него, но оно отражает реальную ситуацию, реальную, а не угодную или удобную для него. Да и слово "раб" в этом случае скорее всего все-таки не имеет унизительного смысла для человека и имеет целью не унизить его, а указать на наличие его несвободы. На то, что помимо несвободы в той области, где "кесарю – кесарево", существует и несвобода в той области, где "Богу – Божие".

x x x

Подобно тому, как материальный мир требует от человека выполнения хотя бы самой элементарной обязанности – сохранения своей жизни и продолжения рода, так и область "Божия", к которой относится душа, требует выполнения обязанности, относящейся к душе, а не к телу.

Вот эта-то обязанность, вернее, сам факт ее существования для многих, кажется, неведом, не говоря уже о ее выполнении, вернее, о желании или усилии к выполнению ее хоть в какой-то степени, при том, что слова "раб Божий" в отношении человека произносятся привычно, как нечто само собой разумеющееся. Правда, какой смысл здесь подразумевается: "раб" – это признак униженности и зависимости? Или это признак прикрепленности к какой-то работе и тогда от человека требуется выполнение этой работы, не говоря уже о ее осознании?

"Раб" в этом случае означает, скорее, "работник", то есть долженствующий выполнять порученную ему работу, а не свободный художник, который что хочет, то и делает. Это обозначение роли человека в отношениях с Богом, а не унизительности его положения. В таком же смысле упоминается слово "раб" и в Евангелии. Раб – не в смысле лакей, который должен кланяться и прислуживать, а в смысле – работник, который должен работать, работать, для этого его и держат в имении господина (в жизни).

И работа эта должна приносить результаты, плоды. Вот эти плоды и нужны от раба господину. Плоды, а не его рабство само по себе, не его униженное положение.

Хотя, конечно, что называется, "по-человечески" (вот именно по-человечески, то есть с точки зрения самого человека на себя) можно понять, какое это неприятное чувство зависимости, несвободы, прикрепленности к чему-то или к кому-то, к какой-то работе. То есть вроде бы сам по себе, оказывается, ничего не значишь – только постольку, поскольку выполняешь эту работу.

Ощутить это вдруг, понять вполне, до конца, конечно, не радостно и скучно – как вернуться из волшебного сна в явь или попасть из сказки, где все возможно, в реальность. Эта очень простая разгадка оставляет на жизни как бы привкус ножа на яблоке. И трудно смириться с тем, что нет каких-то особенных чудес в сердцевине жизни – да и какие могут быть чудеса – для раба. Для свободного могут быть чудеса – с точки зрения раба.

Может быть, предчувствуя это скучное разоблачение, мы и не спешим осознать до конца то, что произносим или слышим по отношению к человеку "раб Божий"? Или просто – слыша, не слышим и, видя, не видим. И узнавая то же из Нового Завета, все равно не осознаем вполне. И принимая христианство, то есть Новый Завет, выходит, не вполне знаем, чт* принимаем, или не все знаем из того, что принимаем. Хотя кто-то и знает, но принимают – многие, а знает – кто-то.

Далеко не многие осознают эту скучную реальность и могут сознаться сами себе, что – да, мы все от рождения не свободны и рождены уже "рабами", то есть работниками, привязанными к порученной нам работе, что нам задана определенная цель, задача, обязанность, направление движения, и отступления в сторону не приветствуются. Это менее приятное чувство, чем быть вполне свободным, но, возможно, без этой задачи не было бы и самого человека, и не она прикреплена к нему, а он – к ней. А скорее всего, они равнозначны и равноценны, и равнолюбимы Богом – человек и его задача на земле.

x x x

В связи с этим можно заметить, как наивен чисто словесный, рассудочный, философский подход к определению (или выявлению, или пониманию) взаимоотношений человека и Бога. Наивен, потому что в любом случае предполагает как бы зависимость этих взаимоотношений, а иногда и самого существования Бога, от каких-то опять же чисто словесных умозаключений. Вроде бы – как скажем, так и будет. Скажем: есть Бог – так Он и есть на самом деле. Скажем: нет, так, значит – нет, и так далее в том же духе. Пусть не буквально так, не в таком примитивном виде, но по существу именно так. Может быть, это выглядит очень умно, как и всегда книжный подход к любому предмету, но по отношению к данному предмету это одновременно и умно, и очень наивно.

Как бы это ни было скучно для кого-то, но роль человека по отношению к Богу такова, что не предполагает его каких-либо умозаключений на эту тему, его согласия на зависимость от Бога и вообще каких-либо мнений о Нем, а тем более изучения данного предмета, наподобие других наук. От него требуется совсем другое: работа, выполнение своей обязанности, от чего книжный подход только отвлекает и уводит совсем в другую сторону.

Словесным, умственным, умозрительным путем никогда не прийти к Богу и даже не сделать ни шагу в направлении Его. Только делом, а не словом, только путем работы, выполнения своей обязанности, и таким путем – очень просто. Слова же все давно уже сказаны, только они еще не вполне поняты, не превратились еще из слов, читаемых на бумаге или хранящихся в памяти, в жизнь – в ощущения, чувства, идеи, витающие в воздухе.

Что можно сделать в отношении этих слов – это не состязаться с ними на каком-то очень поверхностном, словесном уровне, не рассматривать их как предмет изучения или созерцания, а только глубже и полнее понимать. И только в этом направлении есть смысл о чем-то говорить, вернее, прояснять, проявлять, притягивать к жизни (или жизнь – к ним) все давно уже сказанные, но не вполне понятные слова.

x x x

При всей неразрывности человека с его задачей, или призванием, на земле надо признать, что к ее (его) выполнению он очень мало приспособлен. Это, видимо, стало причиной, или источником, другой, оборотной стороны христианской идеи – милосердной и снисходительной, беспредельно милосердной и снисходительной, которая каким-то образом уживается с другой стороной беспредельно требовательной и жесткой к человеку – и, наверное, все-таки главной.