Текст книги "Бог и человек - путь навстречу"

Автор книги: Ирина Монахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Громоздкая, иногда весь свет застящая материальная часть жизни с ее лежащими на поверхности событиями воспринимается не как часть, а как вся жизнь, а значит, тут ее и смысл, и цель, и вообще все, что надо для человека. Наверное, жаль тех людей, которые именно так все воспринимают они как бы пробыли в зрительном зале два-три часа, глядя на декорации, в полной уверенности, что для этого и пришли в театр, но сегодня так поступает большинство. Видимо, не имеет смысла приходить в театр только для просмотра декораций. Поэтому главная, вернее, считающаяся главной на сегодняшний день идея и забота человеческого общества – продолжение своего рода. Так это осознается и для многих действительно это самое существенное, что они могут сделать в жизни, самая большая работа.

x x x

А работа души гораздо труднее, и немного есть желающих делать ее. Поэтому так медленно, такими черепашьими шагами осуществляется главное, вернее, единственное происходящее в этом мире движение – движение человека от себя к себе, от себя, состоящего немного из любви и много – из всего остального, к себе, состоящему из одной только любви.

На что похоже это движение? На выращивание на одной грядке и пшеницы, и сорняков одновременно, при том что пшеница все время охраняется и подкармливается хозяином грядки, а сорняки постоянно им же вырываются, вырываются из земли.

Сначала, когда ростки еще маленькие, они как бы наравне с сорняками. Их даже не вполне можно с виду различить, кто есть кто, как в известной евангельской притче. Их силы как бы уравновешиваются. И кажется, вот-вот сорняки возьмут верх и вытеснят, выживут ростки пшеницы, ведь сорняков гораздо больше, они наглее, сильнее. А пшеница слаба и противостоит сорнякам, выживает рядом с ними только благодаря помощи хозяина.

Такое состояние равновесия – мучительное своей неопределенностью, когда силы добра и зла примерно равны и каждая минута не свободна от страха из-за возможности победы зла. Именно такое состояние равновесия существует, кажется, и сейчас, и существует оно уже давно, и долго, видимо, будет существовать. Словом, затянулось время этого равновесия. Очень медленно растут драгоценные ростки, и много заботы о них требуется от хозяина и терпения, чтобы так долго ждать их роста и при этом все заботиться, заботиться о них.

Мы никогда или почти никогда не задумываемся, не вспоминаем о том, как мы, весьма нерадивые и ленивые ученики, испытываем терпение Того, кто заботится о нас, вернее, о тех пока еще слабых, но драгоценных ростках, которые существуют в нашей жизни. Мы обычно ограничиваемся сочувствием к своим, таким земным и понятным страданиям. Не думая о том, что само наше существование, вернее, качество нашего существования и взаимоотношений друг с другом может причинить гораздо большие страдания всякому, кто посмотрит на них со стороны, особенно если этот смотрящий любит нас.

x x x

Если бы когда-нибудь закончился этот мучительный неопределенный период равновесия, период небольших слабых ростков, когда пшеница наравне с сорняками и неизвестно еще кто кого, мы увидели бы совсем другую ситуацию на той же самой грядке. Заботами хозяина пшеница, охраняемая им, приняла уже более зрелый вид. Теперь понятно, что она выжила рядом с сорняками и ей не страшно их соседство, потому что сама она стала более сильной и сила ее больше их наглости. Ростки пшеницы превратились в колосья, и стало видно, для чего они растут, для чего вообще существуют на свете, почему так заботливо оберегались хозяином в то время, когда были слабы и беспомощны и не могли выжить без его содействия. Когда же колосья окончательно созреют и, таким образом, выполнят полностью свое предназначение на земле, тогда рядом с ними скорее всего не останется ни одного постороннего растения, ни одного сорняка, для которого здесь не хватит ни места, ни земли, ни света.

Вот на что похоже то движение, для которого мы существуем все отведенное нам время. И как это ни печально сознавать, сегодня мы находимся еще в том самом трудном и мучительном периоде небольших ростков, которые еле-еле выживают рядом с многочисленными сорняками и то только благодаря помощи и защите посеявшего эти ростки, но все-таки выживают. И каждую минуту мы не свободны от колебаний этого неустойчивого равновесия, колебаний между добром и злом, не свободны от страха перед этими постоянными колебаниями, от страха неопределенности.

Мы не видим в нашей жизни каких-либо наглядных подтверждений того, что добро, любовь, свет когда-нибудь останутся одни в душе человека и будут полностью ею владеть, что зло на самом деле имеет короткий век (по масштабам вечности) и вовсе оно не равно добру по своим правам на существование в душе человека, и вовсе оно не равносильно добру и у него нет будущего и отмирание его – дело времени. Но какого времени? Сколько мы уже живем с тех пор, когда были посеяны в душе человека семена христианства, а все еще мы никак не пройдем этот период слабых небольших ростков, все еще у нас добро и зло существуют наравне, и, кажется, многие уверены, что это так и должно быть всегда, что это нормально. Нормально, конечно, для нашего сегодняшнего состояния и соответствующего ему понимания самих себя и всего остального.

И сколько еще будет продолжаться этот период слабых небольших ростков, сколько еще человеку мучиться на этом свете, живя так, как сейчас, и при таком уровне взаимоотношений, как сейчас, весьма низком, неизвестно. Проблема в том, что мы и не хотим расти, вернее, не делаем усилий для того, чтобы ростки добра, существующие в наших душах, росли. Не просто существовали, а росли. Хотя, может быть, наши усилия не то чтобы совсем отсутствуют, но микроскопически малы. А насильно в рай за уши не тянут. Вот и получается, что, хотя и мучаемся, но все же никак из этого мучительного периода выбраться не спешим.

x x x

Что из себя представляют эти ростки, наши спасительные ростки, которые являются нашей единственной надеждой на лучшее? И мы должны были бы их так воспринимать и цепляться за них, как за соломинку утопающий. Но на самом деле эти наши ростки настолько заслонены от наших же глаз сорняками и притесняемы ими постоянно, что мы почти не замечаем и не выделяем их. И уж если и возлагаем на что-то надежды, то на что-то совсем другое.

А могли бы хотя бы из любопытства иметь побольше интереса к своему будущему, далекому будущему, каким оно будет и как будет выглядеть. Это можно уже и сейчас увидеть по тем небольшим слабым росткам, из которых это будущее вырастет, если хватит для этого времени. Оно будет выглядеть примерно так же, как они, но гораздо более зрело и совершенно.

Ну и как же выглядят эти ростки? Они выглядят, как это простое и очень редкое сейчас явление – любовь к ближнему, к другому, а не к себе. Они и есть эта любовь и ни что другое. И если присмотреться пристальнее к многочисленным разнообразным явлениям нашей здешней жизни, можно заметить, как выделяется среди других явлений, как непохоже на них, как будто не от мира сего (что действительно так и есть), как в сущности бесконечно далеко от всего остального это диковинное явление – любовь к ближнему, к другому, а не к себе, то есть любовь к Богу, что одно и то же.

Как раз по количеству любви к ближнему можно вполне точно составить впечатление о существующем на данный момент среди людей количестве любви к Богу. Так, например, сейчас это количество очень мало, особенно по сравнению с количеством лет, столетий, прошедших с тех пор, как мы впервые услышали эти слова и узнали эту истину – любовь к ближнему.

x x x

Для того, чтобы понять, что это такое – любовь к ближнему, именно к другому, а не к себе, а значит, и любовь к Богу, во-первых, наверное, надо забыть само это понятие – любовь. Оно, в его традиционном понимании, может только ввести в заблуждение, увести совсем в другую сторону, даже противоположную. Потому что то, что в нашей земной жизни принято называть любовью к кому-то или к чему-то – это на самом деле нечто другое и иногда даже противоположное, хотя и называется тем же словом. Это тоже любовь, но любовь к себе. Не к чему-то и не к кому-то, как на словах говорится, а к себе – это то, что на самом деле, а не на словах.

Почему же все-таки говорится о любви к чему-то или к кому-то конкретно, почему ощущение любви связано именно с этим предметом, явлением, человеком? Ведь кажется, что любишь вот этот предмет, вот этого человека, а не себя, любимого. Это означает только то, что в данный момент именно этот предмет, это явление, этот человек может удовлетворить твои собственные желания, потребности, то есть стать средством для осуществления любви к себе.

В самом деле, невозможно же удовлетворять свои желания, не имея в жизни ничего, кроме самого себя. Вот потому и любят, например, любимую еду или любимого человека. В переводе с русского языка на русский это означает, что любят себя, себя. И может быть, не было бы потребности во всех этих "любимых" вещах в нашей жизни, мы и не утверждали бы, что "любим" их. Но поневоле приходится с ними иметь дело. Ведь жизнь так устроена, что есть сам себя не будешь, нужно что-то постороннее, чтобы его съесть. И жить сам с собой не будешь. Ну и где же тут любовь к другому, предмету или человеку?

Правда, что касается предметов, то в этом случае мы не притворяемся, что будто бы любим сами эти предметы, а не себя, употребляя их. Например, говоря, что "любим жареного цыпленка", мы все-таки совершенно точно имеем ввиду, что мы "любим есть жареного цыпленка", а не то, что мы любим его самого, а зажарили его, видимо, тоже от очень большой любви. То есть в случае с предметами мы вполне понимаем, что здесь имеет место просто игра слов и выражение "люблю цыпленка" означает на самом деле нечто совсем противоположное: "люблю есть цыпленка", для чего его надо предварительно убить и поджарить.

Таким образом, оказывается, что настоящее содержание понятия любви на самом деле противоположно названию этого слова. Действительно, ведь если ты не "любишь" жареного цыпленка, ты его не убьешь и не зажаришь, а оставишь в покое. И это будет как раз действительно любовь к нему – уже в настоящем смысле слова. Но поскольку любовь в случае с жареным цыпленком существует все-таки к себе, а ведь любовь к себе требует удовлетворения своих желаний, а значит, и чужих жертв в свою пользу, то так в результате и получается, что "любовь" выражается в необходимости бесконечных жертв от предмета "любви" себе, любимому.

x x x

Так вот со всеми остальными предметами, кроме человека, нет неясности и нет каких-то лишних иллюзий в том случае, когда речь идет о любви. Ясно, что говоря о "любви" к этому предмету, имеют ввиду любовь к себе посредством этого предмета. А вот что касается любви к человеку, то здесь существует столько красивых иллюзий, столько самообмана и самообольщения. Будто бы в мире существует столько любви (имеется ввиду любовь к другому человеку, а не к себе), будто бы каждый человек хоть кого-то любит, а некоторые и многих даже в жизни любят. То есть просто море любви, океан любви к человеку существует в жизни. И все, что связано с этой любовью – ярко, увлекательно, а иногда и счастливо. Просто не жизнь, а какой-то праздник на фоне жизни. И весь этот праздник, весь этот фейерверк, при всей его бесспорной увлекательности и красоте, все же в сущности представляет собой все то же самое, что и в случае с жареным цыпленком – любовь к себе. Правда, она в этом случае так красиво расцвечена, разукрашена до неузнаваемости и сопровождается столь сладкоголосыми комментариями в виде произведений искусства и просто мыслей, идей и слов на эту тему, витающих в воздухе, что многие считают этот праздник на фоне жизни, без которого она не очень увлекательна, самой любовью, любовью к человеку, к другому человеку, а не к себе.

И так удачно получается, что это одновременно и красиво, и нравственно, и гуманно. Словом, все в этой любви соединяется, как в фокусе лучи, и самое несоединимое, и приятное с полезным, и волки сыты, и овцы целы. Но не бывает таких фокусов в жизни. И то, что приятно, – это всего лишь приятно, что само по себе уже немало и достаточно для того, чтобы существовать на свете. И то, что красиво – это тоже всего лишь красиво, и это тоже ценно уже само по себе. Так же, как и любовь к себе – это красиво, приятно и весьма ценное и значительное явление в жизни. Но при всей его ценности и значительности, все же волки не станут овцами, а овцы – волками, и никогда они не будут совместимы, только лишь как хищник, пожиратель и его жертва.

Так же несовместимы любовь к себе и любовь к другому человеку. Любовь к себе принадлежит к той области жизни, где красота, счастье и несчастье, иллюзии и разочарования и другие тому подобные страсти-мордасти. А любовь к другому человеку – это просто жертва. Любовь к другому человеку вообще не выглядит как любовь, как ее обычно понимают. И это явление совсем из другой области жизни, где нет особенного блеска и красоты, очарований-разочарований, но есть нечто совсем другое, что есть только здесь – соприкосновение с вечностью, или путь к Богу.

Настоящая любовь к другому, а не к себе, вовсе не напоминает праздник или фейерверк, выделяющийся на фоне всей остальной жизни. Она как бы растворяется в жизни и, растворяясь, становится самой жизнью, и с первого взгляда так сразу можно и не заметить, что это – любовь. Вроде – просто жизнь. Потому что эта любовь заключается в том, чтобы отдать, только отдать что-то – часть жизни, времени, здоровья, жизненных сил, не рассчитывая получить в ответ что-то соответствующее. То есть отдать другому то, что нужно именно ему для его интересов, а не то, что служило бы как бы платой за его ответную любовь.

А поскольку отдавать возможно только свое, значит, нужно это оторвать от себя, причинить ущерб себе – иначе невозможно отдать. Поэтому любящий это непременно наносящий себе ущерб, страдающий в жизни – и это заметно со стороны по нему и по его жизни. А любимый – это, наоборот, прирастающий теми жертвами, которые получает от любящего – и это тоже по нему и по его жизни заметно.

x x x

Внешне такие отношения вовсе не похожи на любовь в обычном смысле слова. Одному человеку трудно, плохо всю жизнь или часть ее – он любящий, отдающий. Другому лучше и легче – он любимый, берущий. Но разве придет кому-то в голову, что человек, которому плохо – просто отдает себя другим, а значит, любит, поэтому ему и плохо. Нет, скорее всего он будет считаться несчастным, не умеющим быть счастливым. Что означает: не умеющим взять на себя роль берущего, любимого в жизни. И разве подумает кто-то, что человек, которому легче и лучше – преимущественно любимый, берущий. Скорее всего, его сочтут более счастливым, сумевшим быть более счастливым. Что означает: сумевшим взять на себя роль преимущественно берущего, любимого в жизни.

А человек почему-то устроен так, что, получая, он вовсе не стремится ответить тем же. И если с него не требуют ответной отдачи, как, например, в магазине денег за купленный товар, то он спокойно проглатывает все, что ему безвозмездно отдают, и даже не подумает отдать что-нибудь в ответ. Тем более, что ответ может быть только аналогичный – то есть надо оторвать от себя, чтобы отдать что-то в ответ. Ну а кто же будет просто так, только из сознательности отдавать другому часть себя, часть своей жизни, если ничто к этому не принуждает. И даже наоборот: будешь раздавать себя другим – скоро иссякнешь и будешь самым несчастным человеком. А будешь только брать будешь, естественно, процветать.

И вот такие взаимоотношения, когда один отдает, не рассчитывая получить ничего в ответ, а другой берет не думая отвечать тем же, и есть настоящая любовь к ближнему, к любому другому человеку, а не к себе. И внешне она ничем не напоминает ту любовь, которая обыкновенно считается любовью. Просто обычная жизнь, как обычный обед, за которым мы, не замечая этого, в который раз вынуждены съесть чью-то чужую жизнь.

И эти люди, участвующие в таких взаимоотношениях, кто в качестве берущего, кто в качестве отдающего, это совсем не обязательно любовники, это могут быть и родственники, и знакомые, и незнакомые, вообще кто угодно. Ближний – это ведь всякий человек.

x x x

Ну а что же заставляет несчастного отдающего человека отдавать, рискуя остаться ни с чем? С берущим все ясно – чем больше удастся взять, тем лучше жить. С отдающим – еще яснее. У него вообще нет никаких побудительных мотивов. Просто судьба заставляет.

Судьба, которая у каждого своя, делает одного человека преимущественно берущим (любимым то есть), и тогда он сам изо всех сил способствует этой своей особенности и старается развить ее до бесконечности, и считает эту свою особенность и связанные с ней выгоды в жизни только своей заслугой, а не просто тем местом в жизни, которое ему предназначила судьба. Другого же так же просто судьба определяет на некое противоположное место и делает его преимущественно отдающим (то есть любящим), хотя сам он, может быть, и против своего такого предназначения и скорее всего против, кому же хочется быть несчастливым, и упирается, насколько может, как животное, ведомое на живодерню, не желая занимать в жизни то место, которое предназначено ему судьбой.

Впрочем, каких-то крайностей в этом отношении обычно не бывает. Не бывает только берущих и только отдающих. У каждого в разных соотношениях встречается в жизни и то, и другое. Но воспринимается каждый из этих моментов всеми примерно одинаково. Если кому-то хоть один раз в жизни пришлось побыть в качестве отдающего, он так же чувствовал себя в этот момент несчастным и забытым своей судьбой (или Богом), как и тот, кто почти всю жизнь проводит в таком качестве. И воспринимается это всегда как несчастье, недоразумение, ошибка, трагедия, но не как просто осуществление своего предназначения в жизни.

И, конечно, такое свое предназначение никто осуществлять не стремится и даже не хочет признавать это за свое предназначение. Ведь известно, что "человек рожден для счастья". И даже если вся судьба человека, весь ход его жизни говорит о чем-то противоположном, заставляя его все время или почти все время отдавать, все равно он не хочет видеть в этой закономерности признак своего предназначения, а только не перестает удивляться, что нет у него счастья, для которого он рожден. К тому же так называемое счастье, а точнее, участь человека, преимущественно берущего в жизни, гораздо более престижна и почетна в обществе, так что несчастный (преимущественно отдающий) несет двойную отрицательную нагрузку – своего несчастья и общественного пренебрежения одновременно.

Конечно, никто сам добровольно никогда не согласится на такую участь в жизни – быть преимущественно отдающим, чем берущим, то есть быть более любящим, чем любимым. Такое только по принуждению судьбы делается. Любить (в настоящем, христианском смысле слова) только судьба может заставить, оказав этим, на самом деле, большую честь.

Эту большую честь обычно за честь не признают и считают несчастьем, свалившимся на человека ни за что ни про что. Со стороны это действительно похоже на несчастье, а сам человек, преимущественно отдающий (а значит, по-христиански – любящий) – на несчастного. Отдать – значит нанести ущерб себе, отдать ведь надо свое собственное что-то, часть себя, а не что-то чужое, это была бы уже и любовь – чужая.

А отдав часть себя, нанеся ущерб себе, становишься соответственно ущербным. Ни красоты, ни молодости, ни здоровья, ни богатства, ни престижа такой поступок не приносит. Приносит нечто обратное – ущербность в чем-то, а значит, пренебрежение или сочувствие общества. Многочисленные по-разному несчастные люди получают обычно от окружающего мира сочувствие или пренебрежение в зависимости от рода их несчастья.

У всех у них жизнь как бы со знаком "минус": по какой-то непонятной причине в их судьбе слишком много теневой стороны. Гораздо больше, чем они могли бы "заработать" своими грехами за всю свою жизнь. Тем более, что особенно больших возможностей совершать грехи у них в жизни и нет. Так, человек тяжело больной и занятый в основном своими страданиями и лечением много ли у него времени и сил совершать грехи? Поэтому и расплачивается он явно не столько за себя, сколько за других, которым таким образом предоставляется возможность и грешить побольше, и страдать поменьше, словом, полегче жить.

x x x

Интересно, что этих самых несчастных людей, которые берут на себя – не добровольно, а по судьбе – основную тяжесть жизни, основную ее тень и горечь, позволяя другим быть более благополучными, совсем не ценят. Кого-то жалеют, кого-то презирают, то есть относятся совсем не так, как обычно принято относиться к благодетелям.

А ведь именно их, а не кого-то другого, можно назвать нашими общими благодетелями, именно они позволяют, так сказать, остальным жить более или менее сносно, позволяют им больше смеяться, чем плакать, потому что сами больше плачут, чем смеются. Но им за это никто даже спасибо не говорит, наоборот, снисходительно или, в зависимости от степени воспитанности, брезгливо терпят их присутствие на этом свете в качестве некоего балласта, некой безликой серой массы, которая своим присутствием несколько портит общий вид. Они и в самом деле серые и безликие, у них ведь нет возможности всю жизнь заниматься самоутверждением, они занимаются чем-то обратным.

Может быть, поэтому и обещано, что "многие будут первые последними, а последние первыми" (Матф.19:30), хотя и сказано это по другому поводу. Ведь те, кто больше похож на последних, чем на первых, по своей способности отдавать, а значит, по-христиански, любить, действительно первые. И уже здесь, в этой жизни можно было бы эту их первость заметить, но обычно не замечают, так как у нас другая шкала ценностей.

В христианском смысле именно они больше всего любят в жизни. Не те, с кем у нас происходят любовные свидания, а те близкие и далекие люди, чьей жизнью мы как бы питаемся, как за обедом каждый день тоже чью-то жизнь съедаем. И без того, и без другого питания не обойтись, конечно. И счастья без чьего-то несчастья не получается, и благополучия – без чьего-то неблагополучия. Так оно, видимо, навсегда определено. Никто не откажется от более легкой участи добровольно. "Нищие духом", нищие по велению духа – это не из нашей действительности.

И не удивительно, если и в самом деле "многие будут последние первыми", просто таким образом все встанет с головы на ноги. И окажется, что кто-то невзрачный, плохо живший, мало живший, на самом деле прошел такой большой путь любви за время своей жизни, а значит, такой большой путь к Богу, что оказался намного ближе к Нему, чем некоторые другие, которые, может быть, достаточно много думали и говорили о любви к ближнему и к Богу, но судьба не предоставила им случая эту любовь осуществить. Вот этот случай, данный судьбой, и составляет большую честь.

x x x

Еще один явно напрашивающийся вопрос: почему любовь, христианская любовь, любовь к ближнему, или к Богу, "окрашена" в такие мрачные тона? Разве столь мрачна та любовь, о которой в Новом Завете сказано, что без нее все – только пустой звук? Сама по себе она, конечно, не мрачна, но все же несет на себе тот оттенок, который накладывается на нее временем, а именно тем уровнем отношений между людьми, а значит, и уровнем развития самого человека, который существует в это время.

Тот уровень, который существует сейчас и существовал в обозримом прошлом, настолько низок, что делает атмосферу времени довольно мрачной и тяжелой от того количества зла и грехов, которое данному уровню соответствует. От этого груза зла и грехов не свободно ничто, существующее в то же время, в том числе и любовь.

Оставаясь любовью, то есть единственным положительным и созидательным началом, то есть светлым началом, она несет на себе этот груз. И всякий носитель любви должен нести на себе, таким образом, двойную ношу: и светлую ношу любви, и темную ношу зла и грехов – одновременно.

2. Любовь и вера

Если единственный способ движения к Богу – любовь (к ближнему, а значит, и к Богу), то где тут место вере? Все же это нечто иное, чем любовь. Иное в принципе. Любовь – это деятельность, а вера, наоборот, – желание быть объектом чьей-то деятельности. Эти два понятия, в чем-то близкие, родственные, в то же время в чем-то противоположные и даже взаимоисключающие.

Любовь (действие) требует от человека осознания обязанности или необходимости, или призванности совершить это действие. То есть сделать это самому, а не ждать, что это сделается само или сделает кто-то. И чувствовать в себе самом способность и силы совершить действие.

Вера требует противоположного от человека – отречения от себя, от осознания своих способностей и сил в пользу осознания сил высших и безграничных возможностей и власти этих сил над его судьбой.

Совместить одновременно действие и бездействие, любовь и веру невозможно. Им приходится существовать в жизни человека не смешиваясь, как масло и вода, и даже в некотором противоборстве: что из них займет больше места. А поскольку человек в его земной жизни не безграничен, время его, сознание его не безграничны, то занимать больше места они могут только одна за счет другой, вытесняя друг друга. То есть чем больше в жизни человека занимает вера, тем меньше его остается для любви, и наоборот – чем больше любви, тем меньше веры.

Правда, полностью вытеснить что-то одно из них и оставить что-то другое, наверное, невозможно. И такого, видимо, никогда не бывает. Но вот соотношение их говорит о многом. Какое оно у каждого человека или у большинства людей в обществе, в сегодняшнем обществе или в любой другой момент времени.

Ведь обычно приобщение человека к христианству ограничивается призывом верить – в Единого Бога, а не в языческих идолов. Главное, верьте в Христа и вы христиане. А как же все остальное содержание Евангелия, где, кроме призывов верить, содержится и много других призывов и заповедей? Но все они, в отличие от веры, требуют от человека действия, поступков, а значит, и возможного риска, ущерба для себя.

Не так это просто – призвать людей к поступкам, связанным с самоотвержением, самоотречением. К любви, например, к ближнему. И поэтому эта главная в христианстве идея любви к ближнему так слаба в сознании христиан, так мало места занимает там, а преобладает идея веры. И христианин, долженствующий по идее называться "любящим", называется "верующим".

И это название вполне отражает его реальный современный облик. Потому что современный христианин, вернее, его сознание состоит большей частью из веры, то есть из бездеятельности, пассивности, такой блаженной расслабленности.

Возникает хорошая возможность соединить приятное с полезным без всяких усилий, без потерь и страданий. Приятное, потому что все равно ведь надо во что-то верить в жизни, так жить легче, а полезное – потому что за эту веру еще и награда на небесах обещана (каждому воздастся по вере его).

И вот такой верующий человек сидит спокойно дома и верит, потом идет в церковь, довольный тем, что он не один здесь такой, а в обществе себе подобных. На что это похоже? Скорее, на отдых, развлечение, приятное времяпрепровождение, что само по себе, конечно, замечательно. И для всех, наверное, это легко и приятно – пребывание в церкви, в молитве, в вере. И все, казалось бы, прекрасно. Но разве для отдыха мы созданы и находимся здесь, в земной жизни?

Этот христианский отдых, называемый верой, был бы совсем прекрасен, если бы не происходил за счет христианской деятельности, а именно любви, деятельной христианской любви. Невозможно одновременно отдыхать и работать, ничего не делать и что-то делать. Невозможно одновременно доставлять себе удовольствие верой и доставлять себе ущерб и страдания любовью к ближнему.

x x x

Вера – это то, что человек делает для себя и думая о себе. Любовь – то, что человек делает для другого. И это тоже несовместимо в один и тот же момент.

Вера очень легко проникает в душу, суля человеку только хорошее: умиротворение, надежду, будущую жизнь. Любовь, если и проникает в душу и оказывается существующей в душе, то, наверное, только вопреки всему. Потому что ничего, кроме ущерба, потери, она не несет, ну может быть, еще сознание выполненного долга, выполненной христианской работы. Как она еще умудряется существовать, хоть и в небольшой степени, но все же существовать, эта христианская работа любовь, при повсеместном преобладании в христианском мире христианского отдыха: молитв, обрядов, посещения храмов, чтения священных книг – словом, веры!

Так и весь смысл христианства в понимании многих современных христиан сводится в основном к вере, и это выражено в названии: христианская вера. При том, что вера – это всего лишь меньшая часть айсберга, основная часть которого, скрытая под водой, не доступна поверхностному взгляду.

Эта основная часть – все же деятельность, а не отдых, как бы неприятно это нам ни было. Деятельная христианская любовь, которая теоретически составляет основную часть христианства, да и практически должна была бы составлять основную его часть. Может быть, это когда-нибудь так и будет. Все-таки Новый Завет в основном состоит из проповеди любви, и сущность такого понятия, как Бог, связана именно с любовью.

Вера кому-то дана судьбой, кому-то – нет. Закон же, выраженный в Новом Завете, действителен для всех, и для тех, кто верит, и для тех, кто не верит, для всего христианского мира. Кто-то может и не знать Нового Завета или не принимать всерьез, но каждый его шаг в жизни будет оценен по этому закону, по закону любви. А Новый Завет говорит в основном о делах человека, а не о его словах, о поступках, а не о молитвах. "По плодам их узнаете их". (Матф.7:16).

Как показывает опыт, можно не молясь совершать всю жизнь главную работу, главный подвиг христианина – любить ближнего. Можно и наоборот выучив хоть наизусть все молитвы и обряды, и не подумать при этом сделать главное дело христианина – полюбить ближнего. Такие, на первый взгляд, странные, а по существу, совсем не неожиданные сочетания встречаются сплошь и рядом. Ничего неожиданного в них нет, потому что увлечение более легкой и приятной частью христианства – верой – мало того, что с легкостью вытесняет более трудное и опасное дело – любовь (к Богу, то есть к ближнему), но и создает иллюзию быстрого и успешного движения по пути к Богу. Появляется даже некоторая уверенность, что в отношениях с Богом все в порядке или почти все.