Текст книги "Простри руце Твои.."

Автор книги: Ирина Лобановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Когда-то ее потянуло и в политику.

– Вспышка социальной активности, – иронизировал Глеб. – Если бы ты представляла, как с тобой трудно! Пора мне тебя разменять на две по двадцать в разных районах.

Ксения много писала, выступала в печати, а потом... потом вспомнила: а как же мирность духа? Главный критерий человека... И ей или идти в революционерки, то есть рвать со всеми корнями и основами, любая революция на том стоит, но как дальше дерево расти будет? – или прекращать говорить о политике. Не надо никакой агрессии. Вот икона, и молись за Россию.

Олег прислал по электронке письмо. Бедный мальчик! Он пытался расстаться и расставить все точки над "i". Но получались сплошные новые точки – одно бесконечное многоточие...

"Ксеня, я вижу, что-то в твоей жизни явно изменилось. Ты запропала так надолго, как никогда еще не пропадала, и не выходишь на связь. Ну что ж, возможно, ты опять собралась замуж или, наоборот, в монастырь. И то и другое, неплохо зная тебя, – понимаю, не удивляюсь нисколько... Но откликнись, пожалуйста..."

Олег недавно звонил. Подошел Глеб. Ответил очень деловито и совершенно спокойно (Ксеня слышала сквозь сон):

– Олег, вы? Понимаете, Ксения сейчас спит. Поэтому чтобы вы не стали ее врагом – давайте мы не будем с вами ее сейчас беспокоить, а вы перезвоните потом, если нетрудно, хорошо?

Он не ревновал ее к мужчинам, он ревновал к ее таланту, к ее славе.

И задыхающийся шепот в трубке: "Целоваю..."

Когда-то мама часто говорила:

– Меня почему-то преследует один сон, прямо кошмар... Я открываю дверь на звонок, а ты стоишь с огромной сумкой в одной руке и с Митей – в другой. А Маруська впереди. Ты опять ушла от очередного мужа...

Ксеня смеялась. И старательно обходила мать взглядом.

А правда, сколько их было в ее жизни... Но вот думала с Глебом упокоиться, остепениться, найти себя...

Какой счастливой она была рядом с ним первое время... Потому что вдруг поверила в невозможное.

Она выросла во грехе. Была на нем просто замешана, как тесто опытной рукой, – кем, когда, для чего?..

– Ты зачем так ноги под партой перекручиваешь? – спросила Натка во втором классе.

Ксеня немного смутилась, помялась... Стоит ли все выбалтывать подруге?.. А-а, пусть...

– Это очень приятно... Ты попробуй... Положи ногу на ногу и сожми их плотно-плотно... Очень сильно. И почувствуешь... Так хорошо...

Дитя греха...

Сатанинский взгляд отца...

Натка тотчас попробовала.

– Здорово... Ты это сама придумала?

Ксеня сосредоточенно кивнула.

Сама... Никто не подсказывал... Дитя греха...

– Ты очень талантливая...

И это твой крест... Неси его, Ксения Леднева, по жизни, не сломайся...

– Ты позвонила Олегу? – спросила Ольга.

– Мне некогда, – пробурчала Ксения.

8

Квартира Ледневых всегда выглядела очень странно, особенно раньше, в те безвозвратно умчавшиеся годы. Георгий Семенович коллекционировал иконы, называл их черными досками, прятал от чужих взоров, а потому приглашать никого к себе не любил. Ксения помнила всегда темный кабинет отца, словно весь свет притянули к себе таинственно-мерцающие лики. Женщина в накидке, прижавшая к себе младенца, глаза человека, смотревшие не на тебя, а в самую твою душу, куда никто еще не заглядывал именно так – строго, задумчиво и внимательно...

Впервые почуяв этот взгляд, Ксеня почему-то съежилась, стиснулась в комок и затихла, показалась себе какой-то не такой... Ничего не поняла, растерялась и поспешила уйти. Но через день снова осторожно толкнула дверь в кабинет отца. Он был на работе. Недовольная дверь поползла, зацепилась за пухлый попыталась покачаться туда-сюда, но безуспешно. Ксеня тихонько вошла. Смутные, странные лица... Так непохожие на картины... И опять эти глаза, тебя не видящие и знающие о тебе абсолютно все...

Ксеня стояла, прижав руки к груди, и думала, что во всем этом – вокруг нее сейчас – какая-то тайна.

Особенно поразило ее большое деревянное Распятие, которое отец привез позже. Она не понимала, что это, зачем и почему, и просто часто бродила или стояла возле Распятия, пытаясь постичь его смысл.

Мать и отец на ее вопросы не отвечали, точнее, сухо отмазывались:

– Это очень ценные вещи. Памятники древней культуры.

Однажды Ксеня не выдержала и сказала подругам:

– У нас доме есть глаза. Нарисованные... Необыкновенные...

Оля обомлела от изумления, а Натка подошла поближе.

– Какие такие глаза?

Ксеня мгновенно поняла, что объяснить она ничего не в состоянии. Напрасно и затеяла... Ей было семь лет.

– Не знаю... Они на тебя все время смотрят... И они все знают...

– Покажи! – потребовала Натка.

Ксеня выбрала время, когда мать ушла по магазинам, и привела подруг к себе. Они бывали у Ледневых редко – родители не разрешали дочерям приводить гостей.

Тихо распахнулась дверь в кабинет отца... Зацепилась за толстый ковер... Остановилась, недовольная...

– Вот они, – сказала Ксеня.

Подруги молча смотрели на стены. Примчалась Варька.

– Доски какие-то. Темные, – она смело вошла в кабинет и стала по нему расхаживать.

– Это иконы, – прошептала Оля. – Я видела...

– А где? – с любопытством спросила Натка.

– В музее каком-то... Не помню. Там были точно такие же.

– А они для чего?

Оля замялась.

– Ну... наверное, вроде картин...

– Какие же это картины? – насмешливо спросила Натка. – Здесь все не так.

Оля молчала.

– Папа говорит, что это большие ценности, – важно сообщила Варька.

Когда дочери подросли, отец куда-то увез свои реликвии. Ксения попробовала выспросить – наткнулась на те же короткости:

– Дома хранить опасно... Продали.

Ксеня не поверила – слишком быстро отводились глаза.

Но продали и продали. Ладно...

Иногда отец вдруг впадал в воспоминания. Он любил патетически рассказывать о войне. И Ксеня неизменно ловила в его рассказах фальшь, стыдилась ее слышать и никак не могла понять, откуда она берется у отца.

– Я отстоял Сталинград, – гордился собой отец. – Ну, не один, конечно... – здесь голос его сразу тускнел. Ему мечталось сражаться с врагами в одиночку. – Немцы тогда отступали в полном беспорядке, в панике. Поняли, наконец, что к чему и чего мы, русские, стоили. Хотя зимой сорок третьего немец еще не слишком боялся. Настоящий страх овладел им потом. А тогда... Гитлеровцы отхватили пол-Европы, дошли до Волги, Ленинград в блокаде... Победа прямо на ладони! Разгром под Москвой они приписывали роковой случайности и зверской русской зиме, о которой слышали немало, но слова словами... А столкнулись они с ней и все равно оказались к ней неподготовленными даже при отличной немецкой экипировке и своим педантизме и аккуратности. Да, – говорил отец, – под Сталинградом немцы надеялись взять реванш за Москву, перейти Волгу, а дальше перед ними – весь Советский Союз, как на карте мира... Бери и властвуй! Но эти русские с их непредсказуемыми характерами... Казалось бы, обреченные, почти завоеванные и сломленные... Мы оказались совсем не такими, какими нас представляли немцы. Совсем! И провалили их расчеты – дрались упрямо, с невероятными волей и силой, заставившими немцев растеряться. Фрицы ничего не понимали. Но на разгадывание тайн непонятной русской души у них уже не оставалось времени: отступление от Сталинграда шло полным ходом. Немцы уходили назад, в степи, откуда не так давно победоносно двигались к Волге.

Отец любил вспоминать, как случайно часть их разведбатальона увидела танки. Те самые остатки, которые убегали, пытаясь уцелеть.

Никто не ожидал подобной встречи. Немцы – потому что уже много часов подряд не видели никого из русских. Русские – потому что действительно не предполагали увидеть здесь танки, а кроме того... На танк, на эту железную махину, к тому же отлично стреляющую, с голыми руками не попрешь. Тут требуется хорошее орудие, которого у них нет. Значит... Значит, их всех сейчас расстреляют из танковых пушек, сомнут гусеницами – и поминай как звали!

Танки чуточку притормозили, а потом, не заметив никакого сопротивления, потихоньку двинулись вперед.

Георгий заметался глазами по сторонам, выискивая что-нибудь для достойного отпора. Гранат мало, винтовка – вообще пустяк. С ней много против танков не навоюешь. Эх, пулемет бы! Связку бы гранат... Противотанковое бы орудие... А еще лучше – "Катюшу"...

С этим мощным крупнокалиберным реактивным орудием, носящим столь нежное имя – называл какой-нибудь страдалец, сохнущий по своей девчонке, – встретиться на войне довелось в ноябре сорок второго, когда "Катюши" первыми известили о начале нашего контрнаступления под Сталинградом. Их мощных "голосов" немцы боялись до дрожи в коленях и всегда в страхе ждали, когда громко и властно "заговорят" эти русские страшилки.

Танки медленно приближались. Они не слишком спешили, уверенные, что победа здесь будет на их стороне. Сейчас они начнут стрелять... И тогда конец... Всем, кто пошел выполнять задание командования. Еще несколько минут... Или секунд... Кровь, крики, стоны, искалеченные тела... Моментально темнеющий от крови, ко всему уже привыкший и все перевидавший снег в окрестностях Сталинграда...

Сначала Георгий не поверил своим глазам. Потом пригляделся и ахнул. Трофейное орудие... Противотанковое... То, что нужно... Немцы бросили при отступлении...

Уже не прячась, Леднев вскочил и бросился к орудию. Скорее, скорее!.. Руки тряслись от напряжения и волнения. Подрагивающими пальцами он развернул пулемет в сторону немецких танков... Да, но снаряды?! Чем стрелять-то, будь оно все проклято?!

– Эй! – заорал он. – Быстрее, пока эти черепахи ползут по дороге, ищите вокруг, нет ли снарядов! Ящик должен быть... Ищите, ищите все! Да пошевеливайтесь вы, отдерите задницы от земли!

– Вот! – крикнул вдруг один из солдат. – Вон, Жорка, видишь?

И Георгий увидел...

– Подноси, живее! – гаркнул он неизвестно кому, вновь разворачивая орудие вслед за танками и прицеливаясь.

Подождите еще немного, дорогие немчики, шептал он, не спешите...

Первым же выстрелом он попал в головной танк. Да так, что башню просто подбросило вверх. Танкисты снова растерялись. Как, эти недобитые, практически безоружные люди (фрицы все прекрасно рассмотрели из своей брони) еще способны и стрелять?! Да так, что становится не по себе?! Нет, так не бывает! Так просто не может быть! Не должно! Откуда у них оружие?!

Второй выстрел заставил танкистов заметаться, танк начал гореть. Третий выстрел, четвертый...

Леднев бил без промаха.

Шедшие за первым танком машины испуганно дали задний ход.

– Уйдут гады! Уходят! – орали солдаты. – Жорка, они уползают!

– Не уйдут, не дрейфьте, не дадим! Снаряды давайте! – зверским голосом проорал Георгий и выстрелил во второй танк. Потом в третий...

Огонь охватывал все больше машин. Над дорогой стлался черный дым, металось пламя мощного пожара, взметнувшегося вверх и отчаянно раздуваемого ветром. Напоминало адское пламя. Хотя кто его видел...

– Стреляй, Жорка, стреляй! – голосили солдаты.

И он стрелял... Пока не кончились снаряды.

Танки на дороге горели, оттуда доносились стоны и крики. Немцы пытались спастись и вытащить погибающих товарищей, но это им не удавалось.

Неожиданно раздался дикий вопль:

– Русс, спаси меня! Спаси! У меня дети!

Весь черный, в копоти от огня, здорово обожженный немец чудом вырвался из пламени и, барахтаясь в снегу, очевидно, пытаясь притупить боль от ожогов, умоляюще протягивал к разведчикам худые грязные руки.

– Ишь, и по-русски наловчился! – недоброжелательно пробурчал Леднев. – Гад, сволочь! Дети у него, видали? А у нас что, нету детей?

От души выматюгался.

Пленный по-прежнему барахтался в снегу и кричал, поднимая вверх руки. Показывал на пальцах – четверо! Четверо детей...

– Все мы люди на этой Земле, – печально сказал один из разведчиков. – Несчастные и подневольные...

Георгий шагнул к немцу и рывком поднял его со снега.

– Идти можешь?

Немец исступленно схватился за него.

– Могу, могу! Русс солдат, спаси меня, я погибаю!

Леднев осмотрел немца – ожоги были не так уж страшны. В дырах комбинезона зияло голое покрасневшее тело, но волдырей, кажется, незаметно.

– Тут недалеко, – пробурчал Георгий. – Топай, если жить хочешь, отец четверых детей!

– Спасибо, спасибо! – лепетал немец.

Леднев подобрал валявшуюся на снегу чью-то телогрейку и набросил ее на плечи немца.

– Потерпи! – уже почти миролюбиво сказал он. – А если что, держись за меня. Доведу!

– Спасибо, спасибо! – лепетал немец.

По его щекам катились мелкие слезы.

– Цепляйся крепче! – посоветовал Георгий. – Скоро придем. Там врачи. И поесть тебе дадут, горемычный... Ожоги не тяжелые, обморозиться не успел, ранений нет... Тощий, как все вы сейчас под Сталинградом. Да это дело наживное. Кончится война – вернешься к своим детям. Меня Георгием зовут. Пятого ребенка родишь и назови в честь меня Жоркой. Германии очень нужны теперь люди. Чтобы строить новую страну. Пусть будет среди них и один Георгий. Ладно?

Немец услужливо, суетливо кивал. Хотя вряд ли понимал все, о чем толковал ему Леднев.

Он отличался по службе. И приводить "языков" навострился здорово.

Об этом Георгий Семенович тоже рассказывал дочкам, умалчивая о многом.

Многие искренне удивлялись его неизменному везению, но дело заключалось вовсе не в одной простой и верной госпоже-удаче. Георгию безумно хотелось отличиться, проявить себя. Вверх, непременно вверх любой ценой! Он должен заявить о себе сам, в полный голос, выпрямиться во весь рост. Он обязан показать себя во всей своей красе, со всеми своими доблестями и умениями, способностями и опытом. Обязан!.. И во что бы то ни стало добьется этого.

Однажды хорошенько обмозговав ситуацию, Георгий понял, что вылавливать каждый раз "языка", да еще ценного, обладающего уникальной информацией, попросту невозможно. Не хватит на долю Леднева такого количества "языков". И, несмотря на то, что армия Гитлера здорово обессилена, прямо обескровлена, она еще не сломлена до конца и способна сражаться дальше. Значит, Георгия вполне могут пристрелить или взять в плен. И тогда...

Нет, думать о подобном варианте вовсе не хотелось. Однако он обязан был думать о нем и предусматривать подобный расклад, чтобы не угодить в капкан. Жорка размышлял напряженно, несколько дней. И неожиданная мысль пришла ему в голову... Хитрая идейка поразила его самого. Теперь требовалось ее осуществить.

– Так значит, это она... – гость напряженно вглядывался в фотографию. – Вы, отец Димитрий, меня пока больше ни о чем не спрашивайте. Не моя это тайна, и я случайно на нее набрел. Вы, конечно, читаете только православную литературу и кино не интересуетесь... Живете в глуши. Себя самого словно сослали.

Батюшка улыбнулся. Внимательно глянул на незнакомца. Кино?.. Нет, не вспоминается. А глаза у москвича прямо безумные. Что же у него произошло?

– У вас, как и у многих, неправильное, искаженное представление о Церкви и ее служителях. Почему сослали? У меня квартира в областном городе. Умру – государству достанется, а ни продавать, ни сдавать ее не хочу. Зато всегда есть, где остановиться в центре, когда там бываю по своим делам. Но жить в городе не собираюсь – здесь привольнее дышится. А в квартире у меня охрана – маленькая собачка.

– Собачка? – изумился приезжий. – А кто же ее кормит? Гуляет с ней?

Батюшка опять улыбнулся.

– Да это замок такой – называется "собачка". А насчет Церкви... Все ее беды связаны, в конце концов, с тем, что тайны веры становятся отвлеченными, а не живыми, насущными вопросами, решающими нашу судьбу. Поэтому мы теряем глубину веры. Человек обычно изогнут, как лук, и христианство открывает людям, как выправить эту кривизну и попасть в цель. История определяется тремя волями – Божьей, бесовской и человеческой. Первая – всемогущая и благая, сама себе положившая пределом человеческую свободу. Сказал Господь: "Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете". Ум связан узами неведения, заблуждений, суеверий, недоумений, он бьется, но выбиться из них не в силах. Без Господа это невозможно. Волю вяжут страсти и не дают ей простора действовать. Но снова – если прилепишься к Господу, Он даст Самсонову силу и расторгнет все вяжущие узы неправды. Сердце терзают постоянные тревоги и отдыха ему не дают, но прилепись к Господу, и Он успокоит, и будешь все вокруг видеть светлым. Так говорил Феофан Затворник. Вторая воля – злая и не всемогущая, но может действовать в мире, поработив обманом или насилием человеческую волю. А человек – маятник, он колеблется между Божьей, призывающей, и бесовской, соблазняющей. История определяется вроде бы человеческим решением, но на самом деле тем, насколько воля человека приобщилась к Божьей или к бесовской. Но в каждом из нас все равно живет и действует живой образ Божий, даже схороненный. Доказательство простое: к кому мы обращаемся в минуты горя?

– К матери, – сказал гость.

– Верно. Но еще в минуты опасности и беды мы просим Бога избавить и помочь, помочь и избавить... Хотя не желаем пострадать, как Господь.

– Просим... – криво усмехнулся незнакомец. – Да, просим... Это вы хорошо сказали: "Господи, дай мне смелость изменить то, что я могу изменить, силу принять то, что я изменить не могу, и мудрость отличить одно от другого". Я запомню. Но что получаем взамен? Что дает нам Христос в ответ на наши бесконечные просьбы и моления?

Низко висящая луна словно побледнела от холода. Гость глянул на нее и задумался о чем-то своем.

– Феофан Затворник говорил, что когда у человека нужда или боль, ему нужно что-то и никто ему не может помочь, значит, Бог знает, что он не созрел для того, чтобы принять эту помощь. Если бы счастье и благополучие были немедленной наградой за добро, оно как нравственная категория моментально бы обесценилось. Превратилось бы в чистый расчет. Лишь те, кто не знает, что такое добро, требуют за него платы. В этом мире есть только одно, перед чем следует пасть на колени, – доброта. А она рождается в человеке, когда он способен устоять против несправедливости, неправды, страдания и все равно не отречься от того, что ему кажется – или объективно является – добром. Хотя доброта – не Библейское слово. Там всегда – добротолюбие. Когда я говорю о добре, почему-то часто вспоминаю известного всем почтальона Печкина. Он объявляет, что был вредным, потому что не имел велосипеда, а теперь велосипед у него появился, и почтальон срочно начинает добреть.

Оба дружно засмеялись.

– Конечно, если бы человек сам выбирал себе Бога, он придумал бы другого, более милосердного, всепрощающего и всегда готового прийти на помощь, что бы мы ни совершили. Но Бог иной. И именно это доказывает Его существование. Василий Розанов уверял, что если ты верен человеку, Бог ничто не поставит тебе в неверность. – Отец Димитрий помолчал. – Но боль жизни сильнее интереса к жизни. Намного сильнее. Поэтому религия всегда будет одолевать философию.

Незнакомец перевел нехорошие глаза на батюшку.

– А у меня мать уверена, что в монастырь люди уходят от несчастной любви, и все верующие – сумасшедшие. Это не оправдание, но объяснение.

Батюшка спокойно погладил бороду.

– Значит, Россия в своем недавнем прошлом вся целиком была сумасшедшая. И вообще весь мир. Если следовать этой логике.

– Я как-то видел более чем странную женщина в Елоховском соборе, – сказал гость. – Стоит на литургии, свечи зажигает. Но как одета! Белая мохнатая шапка с ушами до груди и высотой почти в полметра, брюки такие, которые носят только клоуны – расклешенные рюшками, одна штанина – красная в зеленый горошек, другая – синяя в желтую полосочку, на груди у дамы висит пупсик.

Отец Димитрий представил. Улыбнулся.

– Вы ее могли встретить и на улице, и где угодно. А безбожие... В каком-то смысле – это научное недоразумение, отказ от исследования реальности, это так же ненаучно, как сказать: "Я музыку не люблю и не понимаю, а потому ее нет, она просто не существует". Безбожие – это нежелание принять свидетельство хотя бы истории, хотя бы отдельных людей, которые говорят: "Я знаю!" Вера – это ведь не ограниченная область верующих, а подход к жизни.

– Лет несколько назад я наткнулся на переводной сборник рассказов, вышедший еще в советское время, – сказал незнакомец. – По стилю: фэнтези, как мы бы сейчас определили. Там были два рассказа с использованием мотива одного и того же кошмара: человеческая рука отделяется от тела и действует сама. Неслучайно во сне Геши Козодоева Гайдай использовал именно подобный сюжет. Автор одного рассказа, помню, была женщина, некая Андре Майе. Она придумала нечто... Девушка случайно находит отрубленную кисть руки. Хочет, конечно, ее выкинуть, но та оживает и пишет просьбу: оставь меня себе, а я дам тебе славу и деньги. Героиня уснула, а кисть за ночь написала роман. Девушка его отнесла в редакцию, редактор едва листнул и предложил шикарный договор. Так и пошло-поехало. А конец рассказа такой. Героиня знаменита на всю страну, денег – полно, ее книги выходят рекордными тиражами, гонорары – никому и не снилось... Но эта ее тайна... Ночью рука, то есть пальцы, создают романы, статьи, элегии. Когда героиня не спит, то слышит, как они пишут. На рассвете они соскакивают со стола на ковер и идут в ее комнату. Хватаются за полог кровати, и девушка чувствует их – ледяные и неподвижные, у самого своего горла. Когда ужас становится непереносимым, она встает и слушает музыку. Часто напивается, хотя терпеть не может алкоголя. Но не выбрасывает пальцы за окно – они все равно вернутся. Не говорит им ничего, но, быть может, однажды она их сожжет. Или проверит, как на них действует кислота. Героиня чувствует, что скоро ей будет просто невмоготу выносить их присутствие. А ведь они любят ее и наверняка читают без труда ее самые затаенные мысли. Не сильнее ли обычного сжимали они сегодня утром ее горло?

Москвич замолчал. Батюшка невозмутимо ждал продолжения.

– Она понимает, что ей предложен дьявольский договор... Но главное – сегодня рассказ этот выглядит пророческим. Вспоминаются многие наши литераторы, режиссеры, художники... Ох, как вся картина напоминает нечто! Так и хочется спросить: какая рука пишет за них, снимает за них, творит, делая им необыкновенный пиар?! Конечно, можно отшутиться, что у них уже, мол, много "рук". Но я серьезно: о дьяволизме такого договора в рассказе читается красноречиво. И отрубленная рука, конечно, метафора, но все остальное... Как все схоже... Нормальным людям становится не по себе.

– Вас тоже пыталась ухватить такая рука? – спросил проницательный батюшка.

Приезжий нехорошо покривился.

– Пыталась... Слава, деньги, весь мир у моих ног... Всякая белибердень... И моя жизнь – на другой чаше весов...

– Жив ты или нет – не должно быть важно ни для тебя, ни для других, важно одно – ради чего ты живешь и ради чего готов отдать свою жизнь, – отозвался отец Димитрий. – Жизнь твоя, хотя бы ты был самый жалкий из смертных, – не праздная греза, а действительность, полная высокого смысла. Твоя жизнь – твое достояние, это все, с чем ты можешь пойти навстречу вечности.

– Ну, положим... Жизнь надо любить больше, чем ее смысл, – возразил гость. – А право жить – такой щедрый, такой незаслуженный дар, что он с лихвой окупает все горести жизни, все до единой.

– Да, тут вы правы. И, как я догадываюсь, хотите вернуть церкви чудотворный список.

Гость опять ссутулился.

– Но это не так просто сделать. Это не оправдание, но объяснение.

– Простого в этой жизни очень мало. Святой Антоний Великий боролся с искушениями и молил Бога, но помощи не было. Победил искушения и упал без сил. И явился ему Христос. Антоний спросил: "Господи, где же Ты был, когда я был в борении?" И Он ответил: "Невидимо стоял рядом, готовый тебе помочь, если бы ты потерял мужество", – отозвался батюшка. – И еще напоследок одна притча. Закончилась земная жизнь человека, и он предстал перед Господом. Бог показал ему всю его жизнь, похожую на длинную дорогу. И на этой дороге четко виднелись две пары следов. Человек понял, что Господь всегда шел с ним рядом. Но в некоторых, самых трудных местах, вторые следы исчезали. "Господи, зачем же Ты в трудные минуты оставлял меня без поддержки?" – спросил человек. И Господь ответил ему: "Ты ошибаешься. В такие минуты я нес тебя на руках", – отец Димитрий помолчал. – Храни вас Господь!

9

Они сидели на кухне – Ксения еле-еле нашла время вырваться к Оле, которая после «воскресения» Игоря была на грани помешательства.

– Ты занята, я понимаю, Ксенька... – сказала она, открыв дверь, и вцепилась худой, какой-то куриной лапкой в Ксенину ветровку. – Ты пришла...

И Ксеня поняла, что эту роль – утешительницы, – ей не сыграть никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. И заревела, и озлобилась на себя, и крикнула:

– Не реветь! Леля, прекрати немедленно!

Стояли в маленькой передней и плакали – мучительно, молча, безнадежно... Вышла изумленная Марина с баллоном лака в руке, постояла, полюбовалась, исчезла...

Ксеня – неизменная сигарета в зубах – сбросила ветровку и сапоги.

– Хотела приехать к тебе пораньше, но транспорт не оценил мой порыв. Леля, не реветь! Разлюби твою мать! Ну, давай, соберись, запряги мозги! Вино есть?

– Коньяк тоже... – прошептала Оля.

Надрались до безобразия.

Приходила Марина с деревянным гребешком, осуждающе взмахивала кудрями, советовала закусывать, исчезала...

Ксеня давно знала, что Леля – может быть, она одна, Олечка Лисова, – никогда не завидовала, никогда не мучилась черной мыслью: а почему это именно Леднева такая великая, а не я? Да через почему! Только Леля – лишь она одна – всегда искренне радовалась успехам Ксении, всегда бегала на все премьеры, отбивала в финале ладоши, сияла, гордилась, радостно хвалилась сидящим радом: "Это моя лучшая подруга!" Первая смотрела новые фильмы с ее участием. Где Ксения – главная... Главная... Та самая, которая... Как это смешно...

Остальные... да что об этих остальных... Они обзавидовались, забили себя, задавили темными вопросами: а почему она такая великая, эта Леднева? А почему я не такая? Чем это я хуже?

Да ничем! Просто – другая...

Разве не Господь даровал нам всем то, что мы имеем? И наша зависть, наша злоба – против кого они направлены? Ведь просто Господь одарил всех по-разному. По-разному! Его воля! Так против кого бунтовать и восставать? Кому предъявлять претензии? И почему Ксении не придет в голову завидовать славе Нестерова или Ландау? Да потому, что она не родилась ни художником, ни физиком. Но почему все убеждены, что тоже могут играть на сцене, и играть прекрасно? Просто их обошла судьба-злодейка... злодейка-судьба... судьба-преступница... Повинная во всех наших бедах...

Ксения старалась не обращать ни на кого внимания. Раньше, когда еще различала косые и прямые взгляды, спросила как-то об этом отца Андрея. Он сказал:

– Постарайтесь быть словно мертвой к любому мнению о себе – как к плохому, так и к хорошему. Еще Данте изрек: следуй своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно. И поговорка есть: "Делай то, что должно, – и будь, что будет". Но вот Тихон Задонский советовал не отрекаться, когда люди тебя хвалят, потому что к тем добродетелям, которых у тебя еще нет, они могут прибавить смирение, которого совсем нет, сумеют нечаянно открыть потаенное в тебе.

– Разве не Господь нам дал нашу судьбу? – спросила Оля, покачиваясь на табуретке.

Ксеня захохотала.

– Лелька, да ты совсем пьяная! Съешь что-нибудь! Ты веришь в судьбу или путаешь одно с другим? Да какая может быть судьба? Все в руках Господа. Если человек будет жить по Его заветам, будет одна судьба, нет – другая. У нас свободная воля. Господь сказал: живи, как хочешь, только знай, что придется отвечать за все. А так – пожалуйста, выбирай. Каждый сам себе дирижер... Вот какая у меня судьба? Просыпаюсь, тружусь, радуюсь... А потом вдруг встану в один прекрасный день и скажу: "Все, устала, больше нет моих сил! Мне еще тридцать девять лет!" И могу пуститься во все тяжкие, и помереть через три дня от переизбытка чувств... Все в моих руках. Это просто, как линейка.

Ольга давно просила подругу зайти, чтобы подробно рассказать о той встрече с мужем. С мужем... Кто он ей теперь?..

– Я никому еще не рассказывала подробно, – бормотала Оля, раскачиваясь все сильнее, – никому... я ждала тебя... Ксеня... я не знаю, что мне делать... все пустое... теперь, сейчас... ты мне не подскажешь?

Историю Игоря Ксения выслушала молча. Да, поворот неожиданный... бьющий наотмашь... Что делать... А разве можно еще что-то сделать?..

Она так и выпалила. И совершенно напрасно. Ольга тотчас вновь облилась пьяными родниковыми слезами.

– А как я буду жить? Теперь... после всего этого... и дети... Что я им скажу?

– Да зачем тебе им что-то говорить? Разлюби твою мать... Они прекрасно проживут и без этой информации. Давно думать забыли про папашку... Был – и сгинул... За скобками! Леля, соберись! Запряги мозги!

– Но он ведь прав! – вдруг выкрикнула Ольга.

– Что?! – изумилась Ксеня. – Кто прав?!. Твой Игорек?! Который бросил тебя с двумя голодными ртами?! Соберись, Леля!

– Я давно собралась! – Ольга внезапно встала и опустила руки. – Я собралась... Я поняла, как жила и как надо... общее место...

Ксения не выдержала, выплюнула сигарету и громко фыркнула.

– Что ты поняла? Да разве можно что-нибудь понять? Ну, если на то пошло... И как же надо? Хочется открыть для себя истину... А люди... Они вечно живут по двойным стандартам.

– Не надо ерничать, – тихо попросила Ольга. – И я не могу так сразу... Про двойные стандарты мне уже твердил Максим. Это что-то...

Ксеня одобрительно кивнула.

– Он у тебя умный малый. И кто-кто, а ты прямо создана, чтобы стать свекровью: не суешь носа в чужие дела, не сварлива, да и вообще характер у тебя легкий. Так вот насчет людей... Они всегда имели двойные стандарты. Артистов или скоморохов в средневековой Руси чурались как людей "нечистых" и жили с ними часто раздельно, по принципу апартеида. Но это ничуть не мешало приглашать из резервации этих самых изгоев выступать на всех праздниках! Жить, мол, рядом – ни под каким видом, а смотреть на их выступления – пожалуйста, сколько угодно, с превеликим удовольствием... Только я вот чего никак не понимаю... Ты с Игорем прожила немало лет. Неужели ты за ним ничего такого не замечала? Не верится... В церковь-то он ходил?

Ольга ответила не сразу.

– Конечно, ходил. Но вроде нечасто... Детям ничего такого не говорил. Мне тоже. Все молчком... Я сама ничего не понимаю. Но ведь ты тоже ничего не замечала ни за Сашкой, ни за Глебом. Пока они вдруг не раскололись...

Ксения снова закурила.

– Твоя правда. Не замечала. Но я ведь и не смотрела на них толком. А ты... ты другая... внимательная... наблюдательная... заботливая...