Текст книги "Оппозиция(СИ)"

Автор книги: Ирина Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Большая Якиманка была перекрыта – по ней должны были идти до Болотной площади. Потом – митинг.

Они встали в конце колонны – но конца не было – и за ними тут же выстроились новые люди.

Дима стоял с плакатом. Данил – рядом.

Хотели раздать листовки, но передумали. Кому было раздавать? Тут все свои, все одинаковые.

Колонна медленно двинулась.

И двинулись флаги. Самые разные – красные, оранжевые, жёлто-чёрные, чёрно-красные, чёрно-жёлто-белые. Данил никогда не видел столько флагов сразу. Ему всегда казалось – их ничего не может объединить. Но они здесь, вместе. Значит, что-то их объединило.

Лозунги были тоже самые разные.

"Если власть несменяема, то революция неизбежна"

"Кажется, нас не посчитали"

"Требуем отмены итогов выборов"

"Требуем регистрации оппозиционных партий"

"Требуем проведения свободных и честных выборов"

"За свободу узников"

"Сфабрикованная дума не нужна народу"

"Русские не сдаются"

"Мой президент – в этой толпе"

"Сегодня – начало великих событий"

"Делай то, во что веришь"

"За честную власть"

"Мы здесь власть"

"Пока кто-то в оковах – никто не свободен"

"Фальшивые выборы – фальшивые законы – фальшивая власть"

"Нет тоталитарному государству"

Но и их всех что-то объединяло.

И Данил уже знал что – они все хотели перемен.

А он? Чего хотел он?

. . .

После того случая с директором маме всё-таки позвонили.

Когда Данил пришёл домой, мама была уже там.

Он сразу понял – что-то не так. Мама пришла раньше обычного.

Такое же ощущение было, когда умер дед Данилы – мамин отец. Даниле было тогда десять лет.

Мама пришла с работы рано, села на кухне и сказала только одно:

– Дедушка умер.

И было понятно – какой.

Другого – по отцовской линии – давно уже не было.

– Как? – спросил Данил.

На памяти Данилы в их семье ещё никто не умирал. И это казалось невозможным. Дед не мог умереть, он должен был жить вечно. Но он умер – и мама сидела на кухне, молчаливая и тихая.

"Этого не может быть, – повторял он про себя, – этого не может быть".

Что люди умирают – Данил, конечно, знал с детства. Но дед – прошедший войну, доживший до девяноста лет – он не может, нет, это неправильно.

И Данил держался, чтобы не потрясти деда за плечи и не закричать, как кричал ещё ребёнком, когда с мамой приезжал к нему домой – "дед, вставай, вставай, давай. Утро уже!"

Но дед лежал – жёлтый и застывший.

И такая же застывшая была тогда мама – она сидела около гроба и молчала.

И сейчас мама сидела на кухне. И молчала. Не включала телевизор.

– Мам, ты чего? – спросил Данил.

Данил растерялся и даже не снял куртку, прошёл так.

– Ты откуда? – мама подняла на него глаза. – Телефон не брал.

Данил посмотрел на экран – он был чёрный.

– Наверное, разрядился.

На столе Данил заметил свои листовки.

– Мам, – позвал он.

– Звонили из школы, – сказала она.

– Мам, – опять позвал Данил, всё ещё не решаясь пройти на кухню.

– Ты не был сегодня?

– Не был.

– А вчера?

– Вчера был. Мам...

Мама сидела в темноте. Данил только сейчас заметил, что мама даже не переоделась – так и сидит в юбке и блузке. Как ходит на работу.

– Мам!

– Где ты был? Дома?

– Дома.

– Что делал?

– Ничего.

– А институт?

Они не были с мамой особенно близки – никогда не разговаривали ни о чём, кроме бытовых дел.

"Как школа"?

"Нормально".

"Что тебе приготовить?"

"Не знаю. Чего-нибудь"

"Во сколько придёшь?"

"Часов в девять. Позвоню, если что"

И так далее. Ничего особенного. Даже никогда не ужинали вместе. Данил – у компьютера, мама – на ходу.

Они вообще редко пересекались дома. Общались или записками на столе, или смсками.

Они жили в одной квартире, но это была как будто не одна жизнь. Это были две разные жизни. Так казалось Даниле.

Но тут мама спросила.

– А институт?

Про институт мама спрашивала редко. Данил даже растерялся.

– А что институт? – сказал он, – никто там не умрёт, если я не приду один день.

Мама вытирает кончиком фартука глаза.

Мама всегда плакала тихо. Так, что никто не слышит. Сидит, голову чуть наклонила, в руках платок. А если присмотреться – слёзы. Лицо неподвижно, замерло, никаких эмоций – только слёзы. Словно не от обиды или боли, а от безысходности. Словно она хочет сказать – "я знаю, что ничего не изменится". Это какие-то бессильные слёзы. Бывает, человек плачет – и что-то сразу меняется. Мама плачет – ничего не меняется и не может поменяться.

Данил боится этого. Когда мама плачет – жутко. Не знаешь, что и делать.

Данил кладёт руку на плечо мамы. Вроде как обнял.

Темно уже на улице, а мама только пришла.

Мама работает в Балашихе. Это на метро до Комсомольской. От Комсомольской перейти на Казанский вокзал. От Казанского на электричке доехать до Перово. А от Перово на автобусе до Балашихи.

Уезжает каждое утро в семь часов, приезжает тоже в семь. Иногда, если опаздывает на электричку, то в девять.

Данил садится на диван рядом. Кухня маленькая. Места для двоих почти нет. Посередине – слишком большой для такой кухни деревянный стол с толстыми ножками. У стены – диванчик. На котором можно спать – он раскладывается. Двери на кухню нет – отец её снял, чтобы было больше места. Половину дверного прохода занимает холодильник.

– И вообще, – говорит он, – я не знаю насчёт института. Артём предлагает в шиномонтаж пойти...

Мама от неожиданности перестаёт плакать.

– Какой Артём? С третьего проезда? Нашёл с кем советоваться. Какой ещё шиномонтаж?

– Сейчас в институт не все идут.

– Артём пусть и не идёт.

– У меня ещё друг не идёт. Он в колледж пойдёт. Строительный.

– Какой ещё друг? Какой строительный? Ты что, – она обняла Данила, прижала к себе. – Ты что? Тебе чего не хватает? Учись, пока я работаю.

От мамы пахнет луком. Рядом на диване лежит мамин фартук – клеёнчатый, потёртый – весь в пятнах, которые уже не отстирать.

– Артём получает пятьсот рублей в день. – Говорит Данил. И ему кажется, говорит убедительно, как взрослый. – Потом больше будет. В колледже тоже стипендия. Тебе не надо будет так много работать.

– Перестань! У меня работа лёгкая. Иногда работы нет – я сижу там целый день, книжки читаю.

Мама работает на складе лекарств. Разбирает коробки, проверяет по списку, собирает коробки, опять проверяет по списку. Если надо отправить лекарства в аптеку – отправляет.

Даниле она каждый раз говорит, что дел там почти нет, лекарства приходят редко, и почти всё время они сидят и читают книжки.

– Тебе деньги нужны? – лицо мамы застыло. И слёзы тоже застыли. – Сколько? Ты что, занял у кого-то?

– При чём тут деньги. Просто на бесплатное сложно пройти.

– А Олег тебя не может с собой взять?

– Ну как он возьмёт? – Данил разозлился. – Он же не приёмная комиссия.

– Ну у него же отец!

– И что, отец? Это же его отец, а не мой.

Данил встаёт. Он уже знает, чем закончится этот разговор.

Он встаёт и идёт к себе в комнату.

Отец Олега был совсем не такой, как отец Данила. Так же, как и Данил – не такой как Олег.

Но они были похожи – как похожи Данил и Олег.

Они учились в школе вместе. И были как все. Потом поступили в институты. Отец Данилы – на инженера. Отец Олега – на учителя физики. Потом – работа. Отец Данилы – на Станколит, отец Олега – нет, в школе он никогда не работал. Сразу занялся предпринимательством, как сейчас бы сказали. Организовал центр научно-технического творчества молодёжи. Их было там три человека. В основном, продавали. Компьютеры, джинсы, алкоголь. Всё, что было модно и нужно тогда. Предлагал и отцу Данилы – но он отказался. Станколит ещё неплохо платил в то время.

Потом родился Данил.

И многое стало не нужно. И литейный цех, и джинсы.

Но появился бизнес.

И отец Олега открыл первый фитнес-клуб. Качалку.

И вокруг этого "фитнес-клуба" в то время ходили легенды. И что отец Олега с помощью тех же качков разобрался с прежним хозяином. И что в этой качалке идут подпольные бои без правил. И что за клубом часто находят тела, которые уже невозможно опознать. Много всего.

Сейчас бы это называли – бизнес. Но тогда это казалось чем-то страшным и незаконным. Поэтому кличка "бандит" навсегда осталась за отцом Олега.

Хотя сейчас его отец – это пузатый солидный мужик, с машиной, квартирой и кучей репетиторов для сына.

А отцу Данилы повезло меньше.

Он тоже занялся модным тогда бизнесом – ремонтами.

Тогда только стали появляться новые дома, двухэтажные квартиры, отдельные участки. И отец стал делать "евро". Платили долларами.

Но бизнес есть бизнес. Пришли ребята из качалки. Возможно, качалки отца Олега – а платить никому не хотелось. Бизнеса не стало. Пришлось работать не в Москве. Но и денег стали платить тоже не как в Москве.

– Ну спроси ты у Олега, – опять просит мама.

– Мне помощь этого бандита не нужна, – кричит Данил через дверь.

– Да чем Олег бандит? Он умный. Подсказал бы. Он же хорошо учится.

– Ещё бы. Столько репетиторов.

– Ну и что. В институте не спросят – сколько у тебя было репетиторов.

С этим было не поспорить.

И Данил не спорит. Только злится:

– Ладно. Всё.

У отца были такие сильные руки, сильнее, чем у любого качка из "фитнес-клуба". Данил в детстве мог висеть на них – и мышцы всё равно не сгибались.

Отец родился и вырос в этом же районе, что и Данила, но район тогда был совсем другой.

В советское время – промышленный район рабочей молодёжи. Завод "Борец", комбинат твёрдых сплавов, "Станколит", где позже работал отец. Вечерние школы, танцы, рабочие специальности, которые сейчас кажутся дикими – "из прошлого века".

Потом – 90-е – типичный спальный район Москвы. Подвалы-клубы, улицы, ларьки, качалка, которую держал отец Олега. Железная дорога. Метро ещё не было.

Теперь – нулевые. Построили метро, огромный торговый центр Райкин-плаза, новые дома.

Данил любит смотреть на этот сверкающий торговый центр. Из окон своего дома – и из окон дома Оли, когда приходит к ней. Этот торговый центр стеной разделяет их дома – дом Данилы по одну сторону, дом Оли – по другую.

Мама идёт в комнату Данила.

– А что это? – в руках листовки.

Но Данил уже злится. Злиться он начинает быстро – в отца.

– Листовки. Друг дал.

– Какой друг? Артём?

– Нет, не Артём. Другой.

– А кто? Олег?

– Нет.

– А кто?

– Ты не знаешь.

– И что ты с ними делаешь?

– Ничего. Храню.

Данил обернулся. Мама стоит в дверях – невысокая, худая. Белые длинные локоны падают вниз. Она очень красивая на старых фотографиях. Данил видел. И сейчас красивая. Если бы не эта немодная блузка.

Мама внимательно смотрит на Данилу.

– Ты что... – она ищет слово, – скинхед?

Данил разозлился ещё больше.

– Какой ещё скинхед?!

– А кто?

– Я же сказал – друг дал.

– Ты что, наркоман?

– Мам, ну ты чё! Конечно, нет. Ну какой наркоман?

– Тогда что? Куда ты ездишь? Где бываешь? С кем?

– Ну я же говорю – в институт ездил.

– Я звонила в институт. Нет у них такой программы. И курсы все платные.

Данил сел. Он не мог представить, что мама догадается позвонить туда.

Мама так и стоит в дверях.

– Значит, нет никакого института. И курсов нет. Только это, – она посмотрела на листовки.

Они выпали у неё из рук и рассыпались по полу.

– Ты что, из этих? Которые на митингах?

Для мамы это, видимо, было самое страшное. Хуже, чем скинхед или наркоман.

– Может быть, – сказал Данил. – А что в этом плохого? А, – он махнул рукой, – ты не поймёшь.

– Я никогда у тебя ничего не понимаю. Никогда мне ничего не рассказываешь. Как отец. Уехал – и всё. Полгода нет. А где, с кем – "ты не поймёшь". Он знаешь, что мне говорил. "Если помру, тебе скажут". И ты также? Мне скажут?

– Мам, ну не надо. Ну никто не умрёт. Всё будет нормально. Ну подумаешь, листовки раздал. Ну никто даже не видел.

– Но зачем тогда?

Данил сжал руки в кулаки и сказал, отчеканивая слова то, что пытался сформулировать уже давно:

– Я не хочу так жить.

– Как – так?

– Жить и постоянно бороться. Вкалывать за копейки на какого-нибудь богача. Как отец. Пока кто-то будет воровать и жить хорошо. И как Артём – не хочу. И нечестно жить тоже не хочу. И как Олег – не хочу.

– А как хочешь?

– Хочу, чтобы все были равны. Чтобы у всех всё было одинаковое. Чтобы один не жил вот здесь, – он развёл руками, – а другой – там, – он показал куда-то за окно, – чтобы все жили одинаково.

– Но это невозможно.

Данил отвернулся и заметил, что ящик стола открыт. Мама достала все листовки – и теперь в ящике видна большая фотография отца.

Данил достал её. Отец – ещё молодой. Ещё до Данилы. И даже до мамы.

– А как я – ты тоже не хочешь?

Данил посмотрел на маму. Одна. Всю жизнь одна. Всю жизнь на работе. С отцом особо не разжиться было. Не погулять. Ни в кино, никуда. Суровый и мрачный. Жила для него. И он – Данил – такой же. И теперь весь остаток жизни работать – и всё для него. Чтобы он жил, учился, гулял.

– Обещай, что больше не пойдёшь туда, – сказала мама. – Мы найдём денег на институт. Накопим.

Данил смотрел и молчал.

. . .

Люди сегодня пришли разные. Старики. Они стояли под красными флагами. На одном из плакатов было написано – "Дождёмся? Мне 77". Его держала женщина – не такая старая, как говорил её плакат.

Были средних лет – они шли с краю. "Сегодня моё место – здесь".

Были и молодые. Но не такие, как Данил и Дима. Старше. Они стояли под разными флагами. И чёрными, и жёлтыми, и красными. "Свободу политзекам", "Мы хотим жить". Кто-то был в маске Гая Фокса.

Но были другие. И их было много. Они не шли под чужими флагами. Они несли свои. Они не кричали лозунги. Они пели песни. Они шли весело. И Данил был среди них. Но чего они хотели? Они ещё не работали, толком не учились. Не думали о квартирах, детях и пенсиях. Чего хотели они?

И вдруг над всеми раздалось:

Тошно душе среди равнодушных стен,

Холод-клише, сумерки перемен,

Они за столом поют что-то про свой уют

В сытую ночь к чёрному дню...

Серая ночь, в окнах дымит рассвет,

Солнце взойдет, а может быть больше нет,

Ночь без любви, пусты между людьми мосты,

Нет ничего, есть только ты...

Свобода, свобода, так много, так мало,

Ты нам рассказала, какого мы рода,

Ни жизни, ни смерти, ни лжи не сдаёшься,

Как небо под сердцем в тоске моей бьёшься...

Тёмный подъезд, ещё одного ко дну,

Кровь на полу, капля за каплей в нас

В этой ночи она – рваная та страна

Сгребает золу остывающих глаз...

Серая речь в тёмном больном окне,

Сдаться и лечь, в серую ночь во мне,

Нет не могу, прости, в мёртвую жизнь врасти,

Нет, не она в этой горсти...

Свобода, свобода, так много, так мало,

Ты нам рассказала, какого мы рода,

Ни жизни, ни смерти, ни лжи не сдаёшься,

Как небо под сердцем в тоске моей бьёшься...

Свобода, свобода...

То, что он не мог понять и сформулировать, он вдруг ясно увидел в толпе самых разных людей. В смешавшихся флагах. И в словах, звучащих над всеми этими людьми.

Россия будет свободной.

Но что это – свобода?

Данил шёл в колонне. Люди постоянно что-то выкрикивали – и он выкрикивал вместе с ними. Иногда он ужасно радовался, что оказался здесь. Чувствовал, что он словно дома, среди своих. Не так, как в школе или у Артёма на работе. И даже не так, как с мамой или с Олей. Он был среди тех, кто его понимал. Так ему казалось.

И за всем этим неотступно следили другие – люди в форме.

Их было очень много. Гораздо больше, чем в Марьино. И они стояли напряжённо, молча, не переглядываясь и не переговариваясь.

Руки за спиной, на боку – дубинки, на голове – каски.

Данил знал, что они могут стрелять по толпе, если начнутся беспорядки. Стрелять без предупреждения.

И посматривал вокруг.

Бежать было некуда – кругом люди. Вокруг – двойные железные заграждения.

Шли уже два часа. Останавливались, чтобы выкрикнуть лозунг. И потом шли дальше.

И вдруг остановились надолго. Выкрикнули лозунг. Один, другой. Но дальше не двинулись. Толпу словно заклинило.

– Что такое? – спросил кто-то.

– Не знаю. Сейчас гонца пошлём.

Толпа никуда не шла. Огромная толпа людей остановилась и стояла без движения.

Это означало только одно – впереди что-то случилось.

Послать гонца – это найти того, кто проберётся через толпу, ставшую из-за остановки плотной, в самое её начало и выяснить, что случилось.

Дима вызвался сбегать. С ними пошли ещё ребята.

Но протиснуться сквозь такой строй – нелегко.

– Что будем делать? – спрашивали друг у друга все.

– Сидеть и ждать.

Кто-то действительно сел на асфальт.

Кто-то стал петь песни.

Данил отошёл в сторонку. Теперь он остался один.

Люди немного притихли – устали от лозунгов. Хотелось движения, а его не было.

Гонцы вернулись через час. Димы не было.

– Не пускают на сцену, – сказали они тихо, но Данил был рядом и услышал, – перекрыли сквер, не дают аппаратуру, закрыли улицу.

Люди, кто тоже был рядом, резко ожили.

– Как в тот раз, – послышалось в толпе.

– И что будут делать? Опять сидячую забастовку?

Люди уже с ненавистью смотрели вокруг.

– Сколько можно! Даже выступить не дают.

– Да всё понятно. Никто и не даст.

– Повторяется Болотная...

– Болотная, – эхом прокатилось по толпе.

Повисла тишина. Хвост толпы, ещё по инерции двигающийся вперёд, стал напирать на тех, кто уже остановился, прижимаясь к ним теснее. Данилу вжали в чужие спины.

– Остановитесь! Куда вы идёте? – стали кричать люди в толпу.

Но их никто не слушал – и продолжал напирать.

Начало толпы по-прежнему никуда не двигалось – и люди сжались плотнее.

У одного из тех, кто шёл рядом с Данилой, оказался мегафон – и над всей толпой раздалось:

– Никуда не двигаемся! Оставайтесь на месте! Не напирайте вперёд!

Толпа вдруг замерла.

– Что вы творите? – крикнули в сторону полицейских, стоящих за заграждениями по двум сторонам толпы, – как можно перегораживать сейчас улицу?

Но впереди явно что-то начинало происходить.

Данил пытался разглядеть поверх голов людей. Но видел только массу. И впереди, и сзади. Повсюду. Только по бокам – двойное железное заграждение и полицию в касках, с щитками и дубинками.

Отступать было некуда.

В толпе начались недовольные крики. Иногда – в сторону полиции.

– И что теперь? Так и стоять?

Люди то шли вперёд, теснее прижимаясь друг к другу, то останавливались.

Опять начали кричать в мегафон:

– Остановитесь! Не надо идти вперёд! Не надо никуда идти!

Если бы сейчас началась давка – тысячи людей просто задавили бы друг друга.

– Надо идти назад, – наконец сказал кто-то.

– Идите назад! – крикнули в мегафон, – все идём назад!

Но назад никто не пошёл.

– Назад? – возмущались люди, – это что, провокация? Никто не пойдёт назад.

И толпа стала напирать ещё.

– Тогда стоим на месте!

И все опять остановились. Только этот голос, раздававшийся над толпой, как-то сдерживал её.

Люди стали облокачиваться на заграждения. Если бы они были одиночные – люди бы снесли их. Но заграждения были двойные – и полиция, отгороженная от людей щитами, стояла чуть дальше и пока просто смотрела на всё.

– Что они хотят? – раздавалось по толпе как эхо, – почему мы не движемся?

– Площадь перекрыта, – гонцы, посланные ещё раз вперёд и назад, вернулись, – Болотная перекрыта. Двойной кордон. Не пройти.

Человек с мегафоном опустил руку и сказал тихо, как только мог:

– А митинг?

– Сорван, – так же шёпотом сказал гонец.

– Сзади тоже всё перекрыто, – добавил второй.

– Что значит перекрыто?

– Хвост отрезан. Сюда никого не пускают и не выпускают.

– И что это значит?

– Они хотят, чтобы мы стояли здесь и ничего не делали. Потом скажут, что митинг не состоялся, что нас кинули, что расходимся. Согласованное время до семи. В семь часов начнут вязать.

– Ясно. Что делать?

Они осмотрели толпу. Люди бы не ушли, даже если бы открыли выход. Это было понятно с самого начала. Может, поэтому их и закрыли на Якиманке, не дав дойти до Болотной.

Активист снова взял мегафон.

– Вход на площадь перекрыт. Болотная перекрыта. Митинга не будет. Шествия не будет. Организовываем пикеты.

– Какие пикеты? – кричали люди, – где наша оппозиция? Где наши лидеры?

– Ещё немного и начнут прорывать, – активист опять опустил мегафон.

– А потом скажут о беспорядках. Это провал.

– Это война.

Данил услышал над собой шум – вертолёт летал прямо над ними.

– Газ! – крикнул кто-то, – они распыляют газ!

Кто-то закричал, кто-то побежал вперёд.

– Никакого газа нет! – кричал парень в мегафон, – всё нормально! Просто стоим здесь!

Но просто стоять никто не хотел.

– Мы не уйдём! – теперь скандировали люди.

– Мы здесь власть!

– Под суд! Под суд! Под суд!

– Позор! Позор! – кричали в лица полицейских.

– Долой полицейское государство!

От Калужской площади до Болотной по Большой Якиманке стояли люди. На два километра. Люди, запертые со всех сторон, скандирующие лозунги и не собирающиеся уходить.

– Мы здесь власть! Мы здесь власть!

– Холуи!

– Позор! Позор!

– Ночь на асфальте! Ночь на асфальте!

– Вы предатели народа!

– На Болото! На Болото! На Болото!

– Стоим спокойно! – орал мегафон, – не надо драться! Не надо провокаций!

Призывать стоять спокойно в этом замкнутом пространстве, полном ненависти, было бесполезно. И Данил испугался. Он был среди них – и чувствовал всю эту ненависть. Димке бы понравилось. Он бы точно отличился. Но Димка исчез где-то в толпе. Не вернулся. Может быть, он на баррикадах – как и хотел.

Что делать дальше – не понятно.

С той стороны – город. Здесь – оппозиция. Там, дальше, за Болотной – Кремль. И между ними – люди в касках, отгородившиеся щитами.

– На Кремль! – крикнул кто-то, – впереди Москва!

– На Кремль! – тут же подхватили люди. – Это наш город! Это наша страна! Кремль будет наш!

– Идём вперёд! Прорываем оцепление!

И вся эта тысячная толпа двинулась вперёд.

– Не надо идти вперёд! Там всё перекрыто! Стоят автозаки! Остаёмся на месте! – кричал мегафон.

Но его уже никто не слушал.

Масса двинулась.

Данил прижался к какой-то спине.

– Держись, парень, прорвёмся, – сказал ему кто-то.

Данил слышал, что толпу не остановить. И он не сопротивлялся. Он шёл вместе с ними – хотя он понимал, что впереди – не Кремль. Впереди – ОМОН.

– Цепь прорвали! – крикнул кто-то.

И тут же пронеслось по толпе.

– Оцепление прорвали! Площадь свободна! Площадь наша! Россия будет наша! Россия будет свободной!

– Бросаем Болотную! На Кремль!

– Кремль будет наш!

– Россия будет наша!

– Мы не уйдём!

Даниил понимал, что впереди что-то происходит. Толпа стала двигаться быстрее, несмотря на то, что вся улица, а по ширине она была в четыре автомобильные полосы, была заполнена людьми.

– Вы предатели народа! – люди уже кричали полиции, стоящей сбоку.

Они уже встали плотнее, чтобы люди не перелезали через заграждение. Но пока никто не пытался.

Все хотели вперёд.

– Там не пройти! Там люди! – кричали в мегафон уже несколько человек.

Данил понимал, что если и прорвали цепь ОМОНа, то так быстро толпа не разойдётся по площади.

Да и ОМОН не будет спокойно на это смотреть.

Понимал это не только Данил.

Но всем, казалось, наплевать. У них у всех появилась цель. И это цель – бежать вперёд.

– Кремль будет наш! – скандировали люди. – Власть будет наша!

Все эти флаги – красные, чёрные, оранжевые – все эти маски – Гая Фокса, чёрные повязки до глаз, цветные колготки на лицах – все они вдруг объединились под одним лозунгом, который не был написан на их плакатах. Его только что выкрикнули.

– Кремль будет наш! Кремль будет наш!

И люди шли вперёд.

Но снова остановились.

– Цепь замыкают! – кричали люди, – нас хотят рассечь на группы и винтить по одиночке! Это война! Нам объявлена гражданская война! Мы окружены ОМОНом! Они защищают не нас! Они защищают их! Они предатели народа! Впереди наши ложатся на асфальт! Мы не сможем прорваться и помочь им! С нами правда!

Никто не видел, что происходит впереди, но было ясно, что людей опять отрезали от площади.

Наконец, люди, словно под действием какого-то несказанного слова, повернулись не вперёд, а в стороны. Туда, где всё это время стояли солдаты. Они стояли уже плотной линией. За двойным заграждением.

Данил развернулся тоже. Точнее, развернулся вместе со всеми, потому что сопротивляться сейчас толпе было так же страшно, как прорывать цепь.

Несколько секунд они смотрели друг на друга – люди, замкнутые в этой дикой страшной давке, и полиция – охраняющая их от всего города.

– Пустите людей! – сказал кто-то в мегафон. Сказал не своим, страшным голосом, полукриком, полушёпотом, – уберите заграждения!

Полиция не шелохнулась.

– Кто у вас главный? Кто отдаёт вам приказы? Мы хотим переговоров!

Они молчали.

– Переговоров не будет, – сказал он и опустил мегафон, – ничего не будет.

Тогда они с криками бросились друг на друга.

Люди и полиция. Они смешались – и цветные спины людей было уже не отличить от серо-чёрных спин полицейских.

Данилу отбросило в сторону – он отлетел, но удержался на ногах. Он понимал, что если упадёт – это конец. И он старался протиснуться подальше – вперёд или назад – всё равно – сейчас было важно уйти подальше от всех.

– Долой полицейское государство!

– Вы предатели народа!

– Они бьют свой народ!

– Откройте заграждения!

– Мы не отступим!

– Фашисты! Фашисты! Фашисты!

– Газ!

Раздался женский визг.

Данил протискивался сквозь людей. Он уже не понимал точно – куда.

Стало тяжело дышать, казалось, что, и правда, пустили газ.

Люди залезали на заграждения, перелезали через них, отбрасывали, словно щепки. Они пытались прорваться.

– Сюда! За мной!

Кому-то удалось прорвать цепь.

Тогда полиция стала окружать людей группами, выхватывать по одному и оттаскивать в сторону.

Люди кричали. Женщины визжали.

– На обочину! Кладите на обочину! – это уже были голоса не толпы. Это была полиция.

– Успокойтесь! Расходитесь! – кричал в мегафон уже омоновец.

– Не надо драться! Просто прорывайтесь! Сюда идут люди! Это наши!

Но уже сложно было понять – где наши. И кто есть кто.

– Бей народ! – скандировали люди. – Бей свой народ! Холуи! Предатели! Фашисты! Вешать!

– Расходитесь!

– Бей! Бей! Бей!

Рядом с Данилой упало древко с флагом. Белая звезда на красном фоне. И чёрные слова, которые Данил уже не мог разобрать.

Крики были повсюду. Кому-то удалось прорваться и вырваться сквозь двойную блокаду.

Кто-то уже лежал на асфальте. Кто-то пытался перелезать через заграждение. Кто-то прорывался вперёд. Кто-то назад.

– Пробита голова! Расступитесь!

Молодой парень оказался зажатым между двумя заграждениями. С одной стороны на него давила полиция, с другой – люди. Его рука вся в крови торчала в решётке.

– Снимайте с них шлемы и надевайте на себя!

– В атаку на свой народ!

– Не забудем, не простим!

Кто-то бросил фаер. Повалил дым. Полетели бутылки.

Данил не знал, куда бежать. Везде были спины. Омоновцы по двое врывались в толпу, выхватывали людей, заламывали руки, отходили. Они шли гуськом, один впереди, другой сразу за ним. Остальные стояли, взяв друг друга под руки, образовав цепочку, которую и пытались прорвать.

Один омоновец пытался успокоить людей.

– Успокойтесь! Останьтесь на местах! Вы нарушаете закон!

– Вы нарушаете конституцию! – кричали ему. – Вы нападаете на свой народ! Кого вы защищаете! Вы служите бандитам! Вы помогаете уничтожать свой народ!

Никто не успокаивался.

Даниле захотелось закричать. Но не лозунги, а закричать просто так. От страха. Но его крик бы никто не заметил.

Данил сел на асфальт. Он понимал, что его затопчут, если он не будет двигаться, но двигаться было некуда. Он обхватил голову руками. Он видел, что так делают в фильмах, если героя бьют ногами. Он защищался заранее, предчувствуя удар. Случайный – пробегающего мимо. Или специальный меткий удар берцем.

Но ничего не было.

Зазвонил телефон. Мама.

– Даня, ты где?

– Мама, – сказал он, – всё хорошо. Я скоро приду. Не волнуйся.

– Ты не там? Я у Оли. Она говорит, что ты не отвечаешь на сообщения. Ты не там?

– Нет, я в метро. Всё нормально. Тут связь не ловит. Иди домой. Я приду.

Мама.

Она сидит обычно на диване на их кухне, вечно грязной, тёмной, маленькой, узкой – делает салат и пьёт кефир – потому что ничего остального ей уже нельзя. Здоровье. Переключает каналы на телевизоре, пока не найдёт какой-нибудь сериал. В халате. Тоже грязном, застиранном – всё некогда купить новый, некогда перестирать, некогда убраться. Всё некогда. Некогда вызвать сантехника и починить кран. Ничего не успевает. А поздними вечерами, когда приезжает со своей Балашихи, сидит и переключает каналы.

Мама.

Надо попытаться уйти.

Данил встал.

. . .

Он вспомнил, как первый раз увидел, как плачет мама. Это было, когда умер отец. В один из своих зимних запоев.

Один, в больнице. Вечером вызвали скорую. Отвезли. На следующий день – мама на работе. Данил – в школе.

Вечером позвонили. Данил взял трубку.

– Язва открылась.

Язва.

Приехала сестра отца собирать документы, оформлять.

Пришла мама с работы. Данил не знал, как сказать. Мялся на кухне, пока мама разувалась.

– Мам, тут случилось, – начал он.

Мама сразу догадалась. Бросила сумку.

Данил никогда раньше не видел, чтобы она плакала. А тут... Он даже испугался.

– Ну мам, ну ладно, ну не плачь, – говорил он.

А сам ходил по маленькой квартире туда-сюда и что-то искал. То ли валерьянку, то ли ещё что.

А мама всё плакала.

Тогда он ненавидел отца. Он умер, ему было уже всё равно. А мама была живой – и она плакала.

. . .

Надо попытаться уйти.

Данил встал.

И вдруг оказался лицом к лицу с молодым солдатом, судя по форме, призывником. В каске, с дубинкой, возможно, ещё не применявшем её, не знающем, как её применять. Парню было лет двадцать, он был чуть выше Данилы.

Он был лысый – точно призывник. И весь дрожал. Он попал сюда и сам не рад, что попал.

Они смотрели друг на друга. Данил – на него. А он – на Данилу.

Парень смотрел испуганно – он здесь впервые, как и Данил. Данил смотрел спокойно и немного озадаченно. Они оба не знали, что делать.

Данил как-то странно улыбнулся, точно они давно знакомы и встретились случайно на улице.

– Бей! – раздался рядом чей-то крик.

Парень машинально поднял дубинку.

Данил машинально закрыл голову руками.

А вокруг них бежали люди, дрались люди, кричали люди. И прорывались вперёд.

Куда – никто не знал.