Текст книги "Другая Белая"

Автор книги: Ирина Аллен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Настоящий. В этом доме искусственных цветов не бывает.

Рут преподавала в местной школе два языка – немецкий и французский. Как же она любила поговорить! Марине была рассказана вся жизнь, раскрыты все секреты и проблемы семьи. Проблемы? В этой игрушечной Голландии?! Да – дети. Две дочери. Одна училась слишком много, сдала на сертификат экзамены по нескольким иностранным языкам, а результат? Работает секретаршей в итальянской фирме, там же и мужа-итальянца нашла – без всякого образования.

– И что их связывает? О чем с ним говорить! – не могла успокоиться Рут.

Другая дочь после школы отказалась учиться вовсе и устроилась в прачечную. Ни о каких постоянных отношениях слышать даже не хотела, радовалась жизни, меняя бой-френдов. Ох, дети, дети, даже в такой идеальной стране вы ухитряетесь портить родителям жизнь!

Рут умолила Марину взять норковую шубу, доставшуюся ей от швейцарской тетушки:

– Пожалуйста, избавьте меня от нее: здесь это нельзя носить – обольют зеленой краской.

Марина померила – покойная тетушка была явно в другой весовой категории. Но избавила тем не менее: «жакетик выкрою».

Перед приездом Марины три голландские семьи, в которых ей предстояло жить, распределили между собой «обязанности»: кто за какие достопримечательности отвечает. Рут с мужем отвечали за домик Петра. Знали, что в Заандаме, но отыскали не без труда, когда Хенк уже начал проявлять признаки раздражения. Марина расписалась в книге: «Здесь была…». Тот, кто был здесь несколькими столетиями раньше, а именно Петр Первый, привез в Россию не совсем верное название самой страны. Голландия была и есть лишь частью, провинцией государства Нидерланды.

Поехали дальше – на самый север, который стал землей всего лишь несколько столетий назад: трудолюбивый народ метр за метром отвоевывал землю у моря. По дороге – нескончаемые поля тюльпанов. В селении, больше похожем на имевшийся в голове у Марины образ Японии (везде цвела японская вишня), жила семья учительницы и журналиста. Только с их помощью Марина, наконец, увидела города. Наверно потому, что машины у них не было и они ездили на поезде – уютном, как пятизвездочный отель в представлении Марины.

В Амстердаме под «тропическим» проливным дождем проплыли по каналам. Экскурсовод, переполненный знаниями, красочно живописал то, чего не было видно, на трех языках, причем умудрялся выразить свое отношение к каждому из них (по-английски – с нейтральным уважением, по-немецки – с откровенным неуважением, сдобренным юмором самого примитивного качества, который очень нравился пузатым немцам и их дородным фрау, отзывавшимся хохотом на каждый его комментарий, и совсем иначе, по-голландски – по-доброму, как говорят с родственниками из провинции). Марина не понимала ни голландского, ни немецкого – тем интереснее было угадывать. Это ее и занимало на протяжении всей экскурсии. В конце «представления» тоном Остапа Бендера, зазывавшего отдыхающих в Провал, этот полиглот призвал туристов не скупиться и раскошелиться на «some extra money» [6]6
  Немного денег сверх ( англ.).


[Закрыть]. Способность убеждать у него была такова, что ослушаться никто не решился, и, покидая лодку, каждый опускал в огромный деревянный голландский башмак европейскую валюту. Марине стало весело, и, нахально бросая в башмак не имевшую здесь никакой ценности купюру в десять рублей, она громко сказала по-русски:

– Спасибо. В лучшие времена дам больше.

На что гид ответил. По-русски. Безо всякого акцента:

– На здоровье. Лучшие времена скоро наступят!

После каналов была пицца. Огромная, размером в стол, и вкусная!..

На следующее утро перед работой Лиз зашла попрощаться и протянула бумажку в десять гульденов, чему Марина и не подумала обидеться, потому что понимала: это было сделано от души. Петер повез Марину в городок неподалеку, где они обедали в ресторане. Ресторан был переделан из дока. На толстенных черного цвета цепях с потолка свисал… настоящий корабль! У Марины от неожиданности и смелости художественного решения захватило дух. Сделали заказ. Семья была небогатая, поэтому Марина предложила те самые десять гульденов, на что Петер, который вчера полночи тащил на себе сломавшийся в дороге велосипед, ответил:

– Бывают дни, когда не тратить деньги, – дурной тон. Мудро.

Петер посадил ее на поезд, идущий через Амстердам до Роттердама, и дальше на юг – в Бельгию.

– Вы будете проезжать Гауду. Знаете, наш знаменитый сыр? – сказал он на прощанье.

[Жизнь полна сюрпризов. Если бы Марина могла тогда знать, что пройдет довольно-таки много времени, и в другой стране она откроет для себя «Гауду» – не сыр, а фантастическую керамику с диковинной росписью, напоминавшей о том, что Голландия была владычицей морской раньше всех других стран Европы и познакомила европейцев с искусством Востока. Марина начнет коллекционировать «Гауду» и однажды купит высокую вазу начала 30-х годов по очень умеренной цене, потому что горлышко вазы было склеено из осколков. Продавец в письме объяснит, что вазу разбил покойный кот, уроженец Гауды. Кот умер, как подчеркнет не лишенный юмора продавец, естественной смертью, что делало честь его хозяину: «Гауда» без дефектов стоила тогда уже немалых денег. Марина в ответном письме поблагодарит кота за скидку.]

Ухоженность и безлюдье. Мельницы и тюльпаны. Гостеприимные голландцы. И еще удивительно прозрачный воздух. Такой запомнилась Голландия Марине. В поезде на пути в Бельгию она достала тетрадь с записями (готовилась, ведь, к поездке) и прочитала то, что писал голландский ученый Хейзинга:

«Плоская земля без множества высоких деревьев, без массивных руин замков, она являет нашему оку спокойствие простых линий и затянутых дымкой, неясных далей, лишенных внезапных разрывов. Небо и облака, и раньше и сейчас, способствуют умиротворению духа. Неброские города в обрамлении зеленых валов окружены зеленью, и повсюду, если не роща, то вода, широкая гладь или узкий канал, древнейшая стихия творения, над которой Дух Божий реял в начале мира, – вода, самое простое из всего земного. Неудивительно, что в такой стране и люди отличались простотой и в образе мыслей, и в манерах, и в одеянии, и в устройстве жилищ… Даже благополучие и богатство никогда не стирали этих старых черт всеобщего стремления к простоте…» [7]7
  Цит. по: Й. Хейзинга «Культура Нидерландов в XVII веке».


[Закрыть]

* * *

Марина вышла из поезда и ступила на землю Бельгии, точнее, ее северной части – Фландрии. Мартин и Марта встречали ее на вокзале в Антверпене. Поцеловались, Мартин взял ее тяжелую сумку. Сели в машину и поехали в их городок, расположенный где-то неподалеку.

Сразу почувствовала – все другое. Дома вдоль дороги не тянут вверх к небу свои треугольные крыши, а прочно, по-крестьянски, укоренены в землю и смотрят на мир исподлобья – из небольших окошек под почти плоскими крышами. Марина, человек открытый и эмоциональный, не преминула поделиться этими сравнениями, на что Мартин ответил как отрезал:

– У нас все лучше!

Заткнулась, приказала себе: «Держи язык за зубами, а!», – почему-то перейдя на кавказскую интонацию.

Голландцы и фламандцы говорят на одном языке, но друг друга не особенно жалуют. «Два народа, разделенные одним языком», – Черчилль сказал о британцах и американцах, но подходило и к голландцам с фламандцами. (Позже Марина узнала, что фламандцы терпеть не могут валлонцев, живущих на юге Бельгии, а французы, ммм… не очень любят бельгийцев и потешаются над ними, примерно, как мы над чукчами… Ну, нет мира под оливами!)

И вот, наконец, Дом, который построил Он. Дом одноэтажный, добротный, большой. Окошки не маленькие, но, конечно, не в полстены, как у голландцев. Мебель тяжелая, основательная, как будто рубленая из бруса. Подумала, вот и еще контраст с «легкой» Голландией: Манилов – Собакевич. Губы при этом сжала, чтобы не выпустить мысль. И кто бы ее понял? У них не Гоголь, а толстенная в старинном кожаном переплете Библия лежит на самом виду.

Над низким и сделанным, казалось, на века, буфетом висело настоящее деревянное воловье ярмо на две персоны – библейский символ супружества. Такой патриархальности Марина нигде и не видела. «Так вот как он живет! Дом построил, троих детей родил-вырастил, дочь замуж выдал, внуков ждет… Извечное жизни предназначение».

Была суббота. К вечеру все вместе поехали на мессу: семья была католической. Удивило, что старый собор был переполнен – никакого сравнения с полупустыми соборами Голландии. Марина была совершенно не сведуща в ритуале церковной службы, поэтому, когда Мартин неожиданно встал, пошел к алтарю, взошел на возвышение, открыл лежащую перед ним Библию и стал читать своим потрясающе глубоким и проникновенным голосом, она ничего не поняла и застыла, зачарованная. Он не священник, почему он в алтаре?! Его голос возносился к сводам готического собора и уже с тех запредельных высот спускался к ней. «Где он, и где я!.. Если бы я верила! Не так – во что-то и про себя, а родилась бы с верой, как он, как его жена, как все эти люди вокруг, в церковь бы с мужем ходила. Да что уж теперь-то…» Вот он уже и не на возвышении, а бегает с корзинкой по рядам, собирает пожертвования, или как это там называется. Вот все начали петь. Марта подсовывает молитвенник со словами. Сама-то все знает наизусть, голосок приятный. «А я что тут делаю? Какое право я имею тут быть?! Туристка! Родилась без веры, труда себе не дала, чтобы веровать, а это ведь труд, и долг, и работа над собой. Диссертацию вместо этого десять лет вымучивала. Экономика феодализма! Какая экономика без веры?! Между прочим, диссертация-то про то время, когда вот такие соборы строились. Как можно это без веры построить?! Это же человеку не по силам, не соразмерно с человеком!.. С ума схожу. Иль восхожу… [8]8
  Б. Ахмадулина «Прощание».


[Закрыть]Ушла бы, да не выбраться»

Кончилась служба. Вышли на улицу – дождь. Хорошо! Опомнилась: «Что это было со мной? Устала я кататься по заграницам – домой хочу».

Домой – в его дом – приехали быстро. О том, чтобы вернуться к легкой беседе, Марина и думать не могла. Сказавшись уставшей, ушла к себе.

* * *

Он – фламандец. Его фамилия начинается на «ван». Он живет во Фландрии. До приезда сюда она, если и употребляла когда эти слова, то только в сочетании «великие фламандцы» – Рубенс, Ван Дейк. А оказалось, фламандцы живы и поныне, живут – не тужат по законам предков.

Проехали Фландрию вдоль и поперек: Антверпен, Брюгге, Гент, Мехелен – тот самый, откуда пошел «малиновый звон» (французы произносят название этого городка, где церквей с колоколами превеликое множество, как «Малин»).

В Брюсселе вышли на площадь. Мартин назвал ее «Большой рынок» – огромное, но обжитое пространство, огороженное-защищенное тесно сомкнувшимися домами с треугольными крышами. Хлебный дом, Ратуша… Оба здания в готическом стиле, оба выстояли во время продолжавшегося несколько дней обстрела Брюсселя французской армией в XVII веке. После завершения войны площадь была всего за четыре года отстроена богатыми гильдиями. Пять гильдейских домов в стиле фламандского барокко разной высоты и ширины стоят в ряд, сплотились – не разорвешь, как будто говорят французам: «Мы здесь теперь навсегда вместе!» Приодеты, шапки фигурные на «головах», но в меру, не на показ, не на бал французский собрались – на свой праздник в своем национальном платье. Стоя посередине площади, Марина «слышала», как переговариваются между собой разновременные постройки: «Соседями будем». Большой рынок – большое соседство.

В соборе Святого Михаила, который строился почти два с половиной века, Марине понравилась никогда не слышанная раньше история о Святой Гудуле, в честь которой собор был освящен. Что-то из VII или VIII века. Набожная девочка проводила ночи за чтением религиозных книг, но назойливый бес то и дело задувал свечу, а та не ленилась зажигать ее вновь и вновь. За свое постоянство в вере она была канонизирована. Ее всегда изображают с Библией и фонарем. Глядя на тонкий готический абрис лица святой, Марина думала: «Хорошая девочка, я такой же была в ее возрасте – читала взахлеб». Грех, наверно, так думать, но неистребима эта человеческая потребность рассматривать высокое «в призме бытовизма». Себя сравнивать. А, может быть, и не такой уж грех? Святая помогла ей и бабушку, живую еще, добрым словом вспомнить.

[Бабушка работала заготовителем сельхозпродуктов в маленьком провинциальном городке и благодарила судьбу за то, что ей, жене «врага народа», удалось избежать ареста и найти «хлебную» работу. Стендаль, Бальзак, Золя, Диккенс, Куприн, Чехов, Александр Николаевич Островский, Лесков и прочие писатели были знакомы Марине с детства. Подписки на собрания сочинений, бывшие тогда дефицитом, выдавались бабушке в качестве премий.]

Посмотрели на остатки романского собора XI века через стеклянные окна в полу, спустились вниз, там веками хоронили почетных горожан. При реставрации был сделан срез захоронений, чтобы видны были останки сотен и сотен людей. Зрелище не для слабонервных… Земля, где время спрессовано, и все тут, ничего не исчезло, никуда не ушло…

А это что? На перекрестке двух улиц Марина увидела фонтанчик, в центре которого маленькая фигурка, которая собственно и фонтанировала. Писающий мальчик (Manneken-Pis)! Вот ты какой симпатичный малыш, оказывается…

[В то время и раньше в Москве была очень модна чеканка. Почему? Может быть, металл был из отходов военной промышленности? Излюбленным сюжетом почему-то был этот сильно изуродованный писающий мальчик. Марина видела эти «произведения искусства» и в галантереях, и во многих домах, где такая «чеканка» украшала двери туалетов.]

Дни шли. Они почти все время были втроем: уроки в школе отнимали у Мартина только утренние часы, когда Марина спала после, как правило, очередной бессонной ночи. Ни с одним мужчиной в своей жизни, включая мужа, она не провела столько времени вместе. Ни с одним не делила столько счастья узнавания.

* * *

Как-то вечером, когда были просмотрены все семейные альбомы, зашел разговор о том, как познакомились Мартин и Марта. Мартин, смеясь, сказал:

– Я тут совершенно ни при чем: она была моей учительницей, старше на четыре года, и сама же первая написала мне письмо. Что мне оставалось делать? Я был сиротой, в этой деревне чужак, вот и пошли под венец.

В каждой шутке, как известно… Но в их, как это уже воспринимала Марина, треугольнике, эта шутка могла обидеть Марту.

– Да вы же созданы друг для друга, у вас даже имена одинаковые! – взялась исправлять ситуацию Марина и покраснела: так фальшиво это прозвучало. Мартин взглянул на нее без улыбки. Но Марта, казалось, обрадовалась поддержке и выдвинула аргумент в свою защиту:

– До того как я написала тебе письмо, ты похвалил мои волосы.

– Это было, не спорю. Марина, вы можете представить, что эта строгая на вид седая дама была кудрявой веселой пампушкой? Да вот и фото, посмотрите.

Действительно, пампушка…

На второй или третий день, когда пошли смотреть окрестности, Мартин показал один дом, другой, – все они принадлежали семье Марты. Богатой в их семье была она – не он, «чужак».

– Сколько ни живи, а раз не родился в этом месте, своим уже не станешь, и на похороны только семья придет, – он произнес это с грустью.

Марине стало его ужасно жалко. Подумала: «Может, он и чужой для этой деревни, но он свойна своейземле, чудесной и многострадальной. Деревня – она „деревня“ и есть: за забором леса не видит. Он Белг из племени белгов!»

В один из первых дней Мартин поставил кассету, купленную когда-то для детей-школьников, – «История и культура Фландрии XV–XVI веков». Марина открыла для себя много нового.

[Не всякая земля в Европе может гордиться такой историей, как Фландрия (древнее название этой земли предположительно – «низменные болота»). За свою географию и расплачивались. Эту землю кроили и перекраивали, делили мечами, договорами и религиозными распрями, топтали и пешие, и конные. Но был у графства Фландрского свой «золотой» век – XV! Бургундский герцог взял тогда в жены фламандскую герцогиню, а вскоре в этом союзе сильнейшей стала развитая Фландрия. Герцог, а вместе с ним и весь бургундский двор переехал во Фландрию. Фламандско-бургундский двор своей роскошью и блеском галантных увеселений превосходил все европейские дворы. Именно он – не Париж – диктовал моду Европе.

Начался расцвет фламандской живописи, заказчиками которой стали теперь не только церковь и знать, но и богатые горожане. Возник абсолютно новый жанр искусства – портретная живопись. Портреты, выполненные на заказ, не идеализировали современников, оставляли им все их морщины, негреческие носы и двойные-тройные подбородки. Портреты в деталях изображали одежду и интерьеры. В известном «Портрете супругов Арнольфини» Яна ван Эйка, изображающем пару сразу после венчания, невеста уже выглядит глубоко беременной благодаря модному платью, хотя, судя по застеленной кровати, девственность она еще не потеряла. У женщин была мода на беременность. Одежда соответствовала идеалам времени. Кораблестроение, ремесла, торговля, финансы – везде Фландрия была в то время «впереди планеты всей». А фламандское сукно и фламандское кружево! А города – Антверпен, Брюгге, Гент! Слава о их красоте и богатстве шла по всему миру, потому что корабли из Антверпена бороздили просторы всех океанов. Даже то, что Фландрия, как и большинство европейских стран, была под властью колоссальной империи Габсбургов, не мешало до поры до времени ее процветанию.

Беды ее начались, когда Европа в результате начавшейся в XVI веке Реформации оказалась расколотой на протестантский север и католический юг. Фландрия оказалась под властью неистового католика короля Филиппа Второго из гораздо более отсталой феодальной Испании. Ему не было никакого дела до этой жемчужины европейской культуры. Полное повиновение, позволившее бы ему выкачивать деньги из богатой Фландрии – вот чего он жаждал и добивался любыми средствами. Испанские гарнизоны стояли в городах, начала свирепствовать инквизиция, запылали костры. Фламандцы сражались отчаянно, но их правители были католиками, связанными с Испанией, что мешало борьбе за свободу. Фландрия осталась под властью испанской короны и католической церкви, в то время как северные Нидерланды, где было сильно моральное единство народа и протестантских властей освободились, объявили себя республикой и начали процветать.

Заканчивался этот красочный фильм показом картины Брейгеля «Слепые», основанной на библейской притче о слепых: «Если слепой ведет слепого, то оба они упадут в яму». Комментатор не сомневался, что это была картина-предчувствие и призыв к правителям страны, не просто назидательная притча, какие любили фламандцы того времени, но отзвук современных художнику событий.]

Фильм посмотрели, помолчали. Мартин сказал:

– Я «Слепых» с детства помню. Дед купил картинку, вставил в рамочку и повесил над моей кроватью как наказ: будь хорошим католиком, не тянись к плохой компании. Я смотрел, и мне всегда хотелось крикнуть тем, кто еще не упал: «Стойте! Поводырь-то сам слепой! В другую сторону поверните, пока не поздно». Я в детстве верил, что они услышат.

Марина сидела, как будто сосредоточенно читая текст на кассете, а сама думала: «Как же ты мне близок во всем». Она сама – не в детстве, гораздо позже – вычисляла возможность для пятерых, еще не упавших в яму слепых, остаться в живых: второй упадет точно, он уже падает, но третий, идущий следом, должен же своей палкой почувствовать неладное, остановиться и остановить других. Пятьсот лет тому назад нравы были грубее – у современников это шествие вполне возможно вызывало не жалость, а смех: а не греши! Но Марина верила, что Брейгель сам не смеялся. Разве слепые – самые большие грешники? Слепота дана им за грехи? Они больные люди, зачем же их всех в болото?! Поводырь виноват? Но ведь он и сам слепой – значит не он, а тот, кто его поставил на это место. А кто поставил? Сами слепые и поставили. Порочный круг…

* * *

Антверпен. Дом Рубенса… Как? Возможно ли это?! Художник, на полотнах которого – роскошь цвета, света и плоти, жил скромно, почти как бюргер! Череда небольших комнат, мебель дорогая (темное дерево, тисненая кожа), но простая, основательная, как и в доме Мартина… Марина переходила из комнаты в комнату, ей дела не было до того, что сам дом – реставрация, хорошо бы реставрация всегда была такой: во всем подлинность, достоверность и пища для воображения. И вещей из настоящего дома Рубенса было много: картины, книги, утварь, даже кресло старейшины гильдии св. Луки [9]9
  Цеховое объединение художников, скульпторов и печатников, получившее название по имени апостола Луки, покровителя художников, который, как считается, первым изобразил Деву Марию.


[Закрыть], которое подарили Рубенсу антверпенцы, кресло, в котором художник отдыхал от трудов. В этом доме он любил, здесь он играл с детьми, сюда приходили знатные гости, чтобы посмотреть его удивительное собрание картин, и он говорил с ними по-фламандски, испански, итальянски. Роскошным в доме был только Кабинет Искусств – не сейчас, при жизни Рубенса.

Марину всегда удивляло то, что этот красивый, задумчивый, такой естественный в своей изысканности человек, каким он смотрит на нас с автопортретов, создавал грандиозные полотна, в которых все – театр, все – преувеличение. Правда, были еще и пейзажи, и интимные портреты жен, пронзительно проникновенный портрет молодой камеристки инфанты Изабеллы… Чем заслужила эта молодая красавица с чуть циничным всезнающим взглядом счастье быть избранной Великим? Красавиц было много, и многим он отказывал. Художник часто избирает моделью того, в ком находит сходство с собой. Не была ли она в чем-то похожа на самого Рубенса: ведь он тоже был придворным и знал все опасности и хитросплетения жизни при дворе, где одно неверное слово, один неверный жест могли изменить жизнь не в лучшую сторону? Художник, мыслитель, придворный, нежный муж и отец – ему было дано все. И тем не менее на своих автопортретах он грустен…

«У меня появился еще один человек, о котором я буду думать. И я могла бы всего этого не увидеть никогда! Как бы я жила без этого?»

Марина была очарована стариной, вернее, она воспринимала ее не как старину, а как жизнь, которая не имеет времени. Она пребывала в каком-то волшебном состоянии отсутствия временных границ. Была земля, и в ней все было здесь и сейчас: Мартин, его дом, Рубенс, его дом, узкие улочки и просторные площади, которые были своими для фламандского художника и для фламандского учителя…

Что, и это вневременно?

У самого порта набрели на магазинчик.

– Вы зайдите, – посоветовал Мартин ей и Марте. Зашли. Марина сориентировалась первой, увидев на стене плакат с огромным сиреневым фаллосом, и выскочила. Марта, видно, не сразу поняла и задержалась в веселеньком секс-шопе. Стоя рядом с Мартином на тротуаре, Марина пошутила:

– Понравилось там вашей жене.

Мартин рассмеялся. Жена в это время показалась в дверях, сконфуженная. Пошли дальше по улице: батюшки светы! В больших окнах сидели, стояли дамы topless, и хоть бы одна была симпатичной! Тут уж Марта не выдержала и повернула назад к машине. Она плюхнулась на заднее сиденье, сказав что-то по-фламандски. А Марина – и что ей в голову игривые мысли полезли? – с драматической интонацией актрисы из погорелого театра произнесла:

– Горек хлеб их!

На что Мартин, прыснув, ответил:

– Они его обильно шампанским или водкой запивают.

Они были союзниками, а Марта на заднем сиденье разразилась возмущенной речью на фламандском языке, – то ли против их «союза», то ли против местных нравов. Мартин не перевел.

Успокоилась она только у готического собора с двумя разными башнями. Собор Антверпенской Богоматери. Ее английского хватило, чтобы рассказать Марине (с помощью Мартина), что этот древний собор строили два века, но денег, чтобы достроить вторую башню, не хватило, так он и остался с разными по высоте башнями.

«Спасибо, Марта, Вы защитили честь и достоинство своей Фландрии, подмоченное кварталом красных фонарей». Вошли в собор. Тут роль гида взял на себя Мартин и стал показывать полотна Рубенса, которые тот писал специально для собора. Какая чувственность… Христос на кресте – атлант.

– Здесь можно фотографировать, – сказал «гид».

Марина сфотографировала. Его вытянутую руку, красивее которой не видела в своей жизни. Мартин посмотрел и расстроился – испорчено фото! Испорчено?! Да что он понимал!

На обратном пути попросилась на заднее сиденье: все равно не смогла бы поддержать простой разговор. «И как могла Елена Фоурмен [10]10
  Вторая жена Рубенса.


[Закрыть]выйти замуж снова? После того как была женой Рубенса. Ну и что же, что молодая, – ей было отпущено столько счастья… На всю жизнь должно было бы хватить», – думала Марина, глядя в окно на вечные поля и дубравы.

* * *

Возбуждение Марины росло с каждым днем: Мартин, кому природой дано было все, чтобы сводить сума женщин, казалось, и не подозревал об этом и никогда не пользовался своими чарами. Но как притягателен он был в своей роли надежного семьянина и простого человека, как он сам о себе говорил. Простой? Он свободно, гораздо лучше нее, говорил по-английски, по-французски (слышала его разговор в Брюсселе), по-испански он переписывался с девочкой из Мадрида, которая жила у них год и называла Мартина папой. Он не растерялся бы и в Германии. Европеец!

Крепкие корни, твердая вера, жизнь – как жили отцы и деды, как те фламандцы, которых писали Рубенс и Ван Дейк, а до них Брейгель-Мужицкий и Ян ван Эйк.

Побеждена ль? [11]11
  М. Цветаева «Была ль любовь».


[Закрыть]Побеждена!

В те дни Марина научилась ценить мимолетные взгляды, жесты, легкие, как бы невзначай, прикосновения. Пошли пить пиво в огромный сарай… амбар… что-то в этом роде. Сортов пива было множество, и каждому, как объяснил Мартин, полагался определенный бокал, кружка, стакан, а иногда и вообще что-то, чему она не могла найти названия. Один из этих сосудов издавал при употреблении не совсем приличные звуки. Его-то и подсунули Марине, а потом долго и дружно смеялись над ее смущением. Смеяться-то Мартин смеялся, но вот рука его при этом лежала на… нет, не на ее колене, но на ее плиссированной юбке… очень по-хозяйски лежала. Когда выходили, он пропустил жену вперед, а сам поотстал, повернул Марину к себе и посмотрел прямо в глаза… А потом дома, когда она вышла из ванной, он секунда-в-секунду вошел в коридор из гостиной и, не отрывая глаз, пошел на нее как матадор на быка, полный силы и решимости. Замерла. Не дойдя полуметра, он свернул в другую комнату. Иногда думала: «Может быть, он играет со мной, дразнит и знает прекрасно эти проделки страсти нежной?» А если и так! Как талантлив и естественен он в этой извечной игре мужчины и женщины. Сама она позволяла себе отвечать тем же только в переполненном пабе, где под кондовым, столетней, может быть, давности столом прикасалась ногой к его ноге.

От обилия дневных не то что впечатлений – потрясений, вечером голова шла кругом. К тому же Марина постоянно была голодна: утром пили чай-кофе, днем перекусывали взятыми с собой бутербродами, когда возвращались домой, не ужинали. Марта говорила, что уже слишком поздно. У Марины на языке вертелась фраза Остапа Бендера про Берлин, где едят так поздно, что нельзя понять, что это – ранний ужин или поздний обед. Ей бы его нахальство! Она просила чай и кусочек хлеба с маслом. Хозяева пили кофе. Кофе перед сном?! Не утерпев, Марина однажды все-таки спросила довольно игриво:

– Что вы собираетесь делать ночью после такого крепкого кофе?

И покраснела.

Мартин, не поддержав ее шутку, спокойно пожал плечами:

– Спать.

На ночь в спальнях с грохотом опускались наружные металлические жалюзи, воцарялась кромешная тьма. Хорошо им там за стеной вдвоем, а ей в одиночестве было неуютно, она хотела бы открыть окно, сидеть, вдыхать запах сирени – все равно ведь не спала полночи. Засыпала все-таки в конце концов.

[И приснился Марине сон. Она и Мартин шли по лесу. Она была в старой любимой ночнушке с порванным и залатанным на груди кружевом. Зябко. Время от времени Мартин ставил перед ней ладони, как экран обогревателя, – тепло его рук проходило в самое сердце, но не это занимало ее мысли. Они куда-то спешили, и когда впереди появился тот самый дом-амбар, в котором она была с Хенком и Ине, Марина поняла, что спешили сюда. Они вошли, и она сразу стала искать место, где спрятать Мартина, – как будто что-то грозило именно ему – не ей. Они оказались на самом верху, под крышей, и здесь она сказала: «Сиди тихо», – и набросила на него какой-то серый ветхий платок. Такой же взяла и для себя, и побежала вниз с одной только мыслью: здесь есть подпол, из него можно выйти наружу незамеченной, чтобы не выдать Мартина. Действительно, выбралась наружу, и почти ослепла от белого снега, который лежал под ногами – его же не было, когда входили! Оглянулась – а это целая деревня из похожих амбаров-домов со снегом на крышах. Людей много, все кричат, плачут, собаки лают, она хочет спросить, но к кому бы ни подошла – к ней поворачиваются головы без лиц. «Чем же они кричат и плачут?», – спрашивает себя Марина и догадывается: «У них есть лица, только они спрятаны – от ужаса лица опрокинулись!» Вдруг рядом крик становится просто невыносимым: какая-то женщина в таком же, как у нее, сером платке, пытается заслонить своим телом ребеночка, на которого солдат в тяжелом доспехе уже направил свое копье… Марина усилием воли вытолкнула себя из этого сна с мыслью: «Какое счастье – это только сон!» Вторая мысль: «А как же Мартин?!» Медленно-медленно, все еще пребывая между сном и явью, приходила в себя…

А придя в себя окончательно, поняла, что ей приснилось. Она знала ту деревню. Это ее написал Питер Брейгель-Старший в «Избиении младенцев» [12]12
  Эпизод новозаветной истории, описанный в Евангелии от Матфея о том, как иудейский царь Ирод, прослышав предсказание о скором рождении Мессии, приказал убить в городке Вифлееме и его окрестностях всех мальчиков, которым еще не исполнилось двух лет.


[Закрыть]. Новозаветный сюжет он поместил во Фландрию своего времени. И дом похожий она недавно видела в Голландии, даже чай в нем пила. Она была там, среди объятых ужасом фламандцев, и спасала самое дорогое, что у нее было. Но Мартин не младенец. В толковании снов Марина была не сильна, подумала только, что именно дети были самым дорогим в ее жизни].

* * *

Как-то, уже ближе к ее отъезду, Мартин и Марта были заняты с утра. Марина спросила, как дойти до главной улицы их деревни. Ей объяснили, даже нарисовали. Она шла по узким улочкам, пыталась вообразить, что она местная жительница, что все здесь ей родное и привычное. Она поздоровалась с несколькими людьми, и ей с улыбками ответили, дошла до парикмахерской, ей улыбнулись, как старой знакомой. Вымыли и уложили волосы, настроение прыгнуло вверх. Зашла в маленькую кофейню, ей тут же принесли чай с вкуснейшими местными булочками и пожелали приятного аппетита. Посмотрела в окошко и увидела машину Мартина, проехавшую мимо. Ее ищет. Вышла, замахала рукой. Он остановился. Села в машину. Они впервые были вдвоем так близко. Будут ли предприняты какие-либо действия с его стороны? Действий не было, он смотрел только на дорогу. «Не любишь? Не хочешь смотреть? О! Как ты красив, проклятый!» [13]13
  А. Ахматова «Четки».


[Закрыть]