Текст книги "Несовершеннолетняя"

Автор книги: Ирина Велембовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

В одно студеное, но ясное утро Ангелина и Марианна вышли на улицу. До полной весны было еще далеко, лед на реке держался, только подплыл голубой водой. Но серые тени на снегу и оголившиеся завалинки говорили о том, что еще неделя – и быть ростепели.

Накануне посыльная из правления колхоза принесла для Марианны ордер на калоши.

– Председатель, Федор Абросимыч, вам отхлопотал. Бежите в магазин, выкупайте.

А уходя, предупредила с серьезностью:

– Глядите не сменяйте на что: у председателя у самого дети разутые.

На мысках калош играло черное солнышко, внутри алела мохнатая подкладка. Это были игрушки, а не калоши. Марианна до самого вечера не выпускала их из рук.

– Обула тебя советская власть! – усмехаясь, заметил Рядков. – Ну-ка, дай погляжу.

Но Марианна прижала калоши к груди и сказала мужественно:

– Это мои личные калоши. Пожалуйста, их не трогайте.

…Ради первого дня мачеха могла б и проводить Марианну до школы. Но она ступила всего несколько шагов от калитки и сказала, пряча лицо в платок:

– Ты иди одна. Тут ведь недалеко. Смотри снегу не набери в калоши.

Марианна побежала, а когда оглянулась, мачеха, хоронясь посторонних взглядов, поспешно закрывала за собой высокую калитку.

– Ну что, проводила? – спросил с печи Рядков. У него ныли ноги, с вечера он принял какой-то «состав», а теперь прогревался.

Ангелина, не ответив на вопрос, молча раздевалась. Давно не мытые, но все еще красивые волосы свалились ей на плечи.

Рядков привык к ее неразговорчивости. На его собственную словоохотливость это не влияло.

– Я те вот что скажу: ты эту девчушку за собой не закрепляй, – посоветовал он, растирая ладонью сучковатые коленки. – Отец жив останется, а нет – государство воспитает, у него карман большой. Тебе дай Бог самой как-нибудь прожить. К труду ты неспособная.

– Это не ваше дело совсем, – неприязненно сказала Ангелина.

– Как же не мое? Я ведь вас обоих кормлю.

Рядков слез с лежанки и заковылял в сени вытрясать самовар. А Ангелина взяла гребень и подошла к зеркалу. От печного жара и копоти зеркало стало грязно-свинцового цвета, и смотреться в него было все равно что в стоячую болотную воду.

Но в избе в это утро было очень много солнца, так что и в этом зеркале Ангелина увидела свое большое белое лицо с нечеткими, очень бледными губами. Под глазами и у рта, как грязь, легла тень.

– Хороша, хороша, – заметил Рядков, застав Ангелину у зеркала. – Садись кашу есть.

Ангелина не была голодна. Но она по привычке взяла ложку и пододвинула чашку к себе поближе, так что Рядкову нужно было тянуться через весь стол. Но он ел мало, как больной или маленький ребенок. Только два раза протянул свою длинную, худую, как кнутовище, руку, а потом вовсе положил ложку. Ангелина молча съела всю кашу одна, до последней крупки.

Внезапно подняв голову, она увидела, что Рядков смотрит на нее в упор.

– Ты дальше-то жить со мной будешь? – спросил он тихо и даже ласково. – Не обманешь?

И, не получив ответа, глубоко и нервно вздохнул.

– Я ведь тебя, дуру, люблю! Не было бабы, окромя супруги, какую бы я целовал. А тебя целую!

Ангелина опять ничего не сказала, и он вдруг вскрикнул:

– Чего молчишь-то? Я с тобой разговариваю! Она вздрогнула, но ответила достаточно дерзко:

– Что же я, должна теперь всю жизнь в четырех стенах сидеть? Я хочу хоть людей видеть.

Рядков вскочил, загремел посудой, забегал. Его черная высокая тень заметалась вслед за ним по избе.

– Да куда ты годишься – на люди-то тебя пустить? Учительница из тебя, сам слышал, никудышная, любой сопливый мальчишка тебя просмеет. Никакой работы не знаешь, барыня на вате! Тебе только в постельницы и идти, куда больше-то!

Он забросал ее обидными словами, но чем больше злился сам, тем злее и бледнее становилось лицо Ангелины.

– Вы – кретин! – негромко, но жестко сказала она.

– От хретины слышу, – уже более миролюбиво отозвался Рядков. И вдруг неожиданно заулыбался: – Зря кусаешься. Нам с тобой в ладу надо жить. Кто тебя еще прилюбит, кому нужна?

– Напрасно вы так думаете, – все еще зло сказала Ангелина. – И без вас мне помогут. Он покачал головой.

– Это кто ж тебе поможет? Помогают таким, какие работают, для государства стараются. А вы кто? Вы бары белорукие!

Ангелина подавленно молчала. Но обида росла, колола и душила.

– Ну, хорошо, я барыня, – тихо сказала она. – А вы? Вы раньше истязали людей, а теперь меня мучаете. Вам ведь все равно, что сейчас война, что люди переживают такое горе…

Рядков только усмехнулся.

– Ты уж шибко переживаешь! Как припекло, ты юбку подобрала – да дралка! Чего же ты, такая сознательная, за родину грудью не стала?

– Ведь я же женщина, – слабо возразила Ангелина.

– Ваша сестра сейчас тоже в ход идет. Вон в газете пишут, что немцы девку одну словили да в петлю. А она одно торочит: «Да здравствует Советская власть!» Ты, чай, такого и во сне не видела.

Ангелина сидела, опустив непричесанную, будто побелевшую голову.

– Тут вы правы, – тихо сказала она. – Я этого не могу…

Рядков торжествовал:

– То-то! Ну и помалкивай тогда.

Выпив стакан пустого чая, он начал собираться на работу. Еще раз натер себе чем-то пахучим опухшие коленки, обернул их шерстяными лоскутами и, поскуливая и ругаясь, сунул ноги в валенки, натянул рыжий от глины ватный пиджак, надел старую-престарую шапчонку на заплешивевшую голову и подвязал фартук.

– Ладно, пойду, – сказал он, забирая мастерок и другой печной инструмент. – Ты уж без меня не скучай. – И потянулся, чтобы поцеловать на прощание.

«Не скучай!..» Он еще думает, что она может без него скучать, как верная жена без мужа или собака без хозяина!

Рядков ушел, а Ангелина так и сидела у стола с неприбранной посудой. В низкие окна ударяли широкие полосы света и преломлялись на грязном щелястом полу. Все, что стояло, лежало, висело в этой избе, вдруг показалось ей таким нечистым, непромытым и безобразным, что у нее не было больше сил смотреть.

Глаза Ангелины невольно остановились на сундуке. Он был большой, окованный железными полосами, с массивной накладкой и надежным амбарным замком. Это от нее, с которой он спит, прячет Рядков свои «богатства». Наверное, было бы справедливо принести тяжелый колун и сбить прочь этот замок. Хотя бы для того, чтобы одеть девочку. Почему она должна мерзнуть? В чем она виновата?

…Это ужасно, что здесь такие долгие, как испытание, нестерпимые, холодные зимы! Ангелина почти с умилением вспоминала спокойную, теплую осень в Тихом, робкую в своей бедности вдову, ушедшего на фронт рыжего Сеню-бригадира. Вспомнила, как плакала Марианна, когда они уезжали из Тихого.

«И этот мерзавец хочет, чтобы я Марианну теперь куда-то отдала! Вдруг он в самом деле этого потребует?»

Ангелина тихо заплакала от отчаяния. Плакала долго и, сама того не замечая, произнесла вслух несколько гадких ругательств, которые так часто слышала от Рядкова. Потом она вытерла слезы, подобрала растрепавшиеся волосы и стала думать о том, что делать.

Заскрипела калитка. Это вернулась Марианна, озябшая, с красными пятнышками на щеках. Платок сполз у нее на затылок, и на коротеньких светлых волосках надо лбом лежала светящаяся изморозь.

– Что это ты так быстро? – пряча заплаканные глаза, тихо спросила Ангелина.

– У нас только один урок был, – живо сказала девочка. – А потом нас на ферму водили, мы там кормили теленочка.

Марианна торопливо сняла свои новенькие калоши и подбежала к мачехе.

– Знаешь, какая у нас учительница хорошая! Мы стихи про войну читали! А чего ты плакала? Тебя дедушка обидел?

Ангелина не ответила.

– Ты правда хочешь, чтобы мы ушли отсюда? – тихо спросила она.

Глаза у Марианны стали большими-большими.

– Конечно! Мы же будем работать! Я тебя так буду любить за это! – И она кинулась мачехе на шею.

Та впервые обняла ее с материнской силой.

– Марианна! – рыдая, сказала она. – Я тебя никому не отдам! Ты же моя девочка!..

Утро было белое и опять резко холодное. Ангелина повязала голову черным платком и надела рыжую от глины телогрейку. Рядков уже был на работе, Марианна в школе. Кот с лежанки пристально смотрел на Ангелину, будто спрашивал: «Куда идешь?»

Она вышла на улицу и тихо пошла вдоль заборов и плетней по скользкой тропе в сыром снегу. И так же тихо, пряча лицо, спросила у встречной женщины, где живет председатель колхоза.

Лазуткин жил совсем неподалеку. Ангелина увидела его дом, который, пожалуй, был хуже других: и ниже, и темнее, и без крытого двора.

– Нету самого, – гостеприимно сказала Лазутиха. – К конюхам пошел. Сядь-ка, посиди.

Председательская жена по росту была баба-гвардеец, на полголовы выше дверной притолоки. Говоруха, щербатая и с сильной рябью на улыбчивом лице. Ангелина втайне надеялась, что Лазутиха не догадывается, кто она такая. Но та все знала. И спросила живо, как о чем-то совсем обычном, житейском:

– Ладишь со своим-то? А то ведь он Авдотью свою покойную так мутусил! По неделе на улицу глаз не казала, родимая!

Ангелина вспомнила, с каким уважением, даже с любовью говорил Рядков о своей покойной жене. И невольно содрогнулась.

– А ты не в положенье ли? – не унималась Лазутиха. – Чтой-то вроде пухлая?

– Да что вы! – вспыхнув, сказала Ангелина. И поднялась, чтобы скорее уйти.

Но хозяйка поймала ее за рукав.

– Слышь, чего скажу-то! Мы тут на Восьмой март собрались, киселю наварили, бражки! Уж попели, уж поплясали! Надо душу-то отвести нам, женщинам. Чай, мы работаем!

Она бы наговорила много, но Ангелина, боясь расспросов, не стала ждать и пошла искать Лазуткина сама. Наезженный след, чернота и навоз на снегу показывали, что тут дорога к конному двору. Она вышла на черный пятачок, в полукружье старых саней с поднятыми оглоблями и снятых с колес тележниц. Где-то рядом мальчишеские голоса покрикивали на лошадей и слышалось лошадиное отфыркивание.

– А! – сказал Лазуткин, увидев Ангелину. – Здравствуйте! Милости просим гривен на восемь!

Он вроде бы и не очень удивился, что она пришла.

– Давай за сарай отойдем, а то ветрено тут, продует тебя, – предложил он, мельком взглянув на ее ненадежную «справу».

Лазуткин был красивый, немного застенчивый молодой мужик. Ыа мгновенье у Ангелины, когда она несмело взглянула в его серо-голубые глаза, опять родилась смутная мыель – увлечь, завоевать этого председателя. Но она тут же сама впервые устыдилась своих намерений.

Да и Лазуткин казался неприступным. Отойдя вместе с Ангелиной за стенку сарая, он и не подумал заигрывать, а спросил деловито:

– Ну, так что скажешь?

– Дайте мне, пожалуйста, какую-нибудь работу, – не глядя ему в глаза, тихо попросила Ангелина.

Он немного помолчал.

– Я уж тут про тебя думал, с правлением говорил. Надо нам, девка, тебя из этого омута тащить. В учетчицы пойдешь?

– Конечно! – сказала Ангелина и, в первый раз не испытав обиды от мужского равнодушия, вдруг заплакала от благодарности.

– …Все, все как есть подай сюда! – кричал Рядков, размахивая длинными, граблястыми руками. – Все до нитки скидай!..

Он толкнул Ангелину на постель и с силой стащил с ее ног валенки.

– К Лазутке ходишь! Поглядим, как гола-боса побежишь к своему коммунисту! Он тя в лыко, в рогожу оденет!..

– Я же ходила насчет работы… – сдавленно произнесла Ангелина.

– Насчет работы контора есть, а не по-за амбарами шастать! Скидай платье, говорю!

Ангелина почти машинально сняла с себя старое сатинетовое платье, утратившее цвет от долгого лежания в сундуке, – платье это принадлежало еще покойной Рядчихе. Рядков подхватил платье, быстро отомкнул сундук и сунул его туда.

– Рубаху давай! – приказал он, не глядя на Ангелину.

Она сидела почти нагая и смотрела на него остановившимися глазами. И в ту минуту, когда Рядков, решившись, видимо, поступиться рубахой, уже замыкал сундук, Ангелина вдруг метнулась к печи, схватила молоток, которым бьют кирпич, и с маху ударила Рядкова по лысеющему темени острым бойком.

Рядков сел на пол и закинул голову, прихватив ладонью хлынувшую кровь. Всегда розовая его губа мгновенно побледнела, а глаза из маленьких и глубоких стали большими и страшными.

– Нет, – сказал он еле слышно, – нет, врешь, не убьешь!

И, опершись на руки, он стал сначала на четвереньки, потом, шатаясь, выпрямился и пошел на Ангелину. Она вскрикнула страшным криком и, как была, босая и в одной рубашке, бросилась к двери.

Калитка, ведущая на улицу, была замкнута на засов. Боясь, что не успеет ее отомкнуть, Ангелина кинулась в раскрытые огородные ворота.

Натоптанная тропа вела к берегу и дальше, через реку. Ангелина бежала и не видела, как угрожающе синеют на реке разводья. Она в ужасе оглянулась на рядковский дом и сбежала на лед. Но под босыми ногами ее вдруг раздался хруст, и она опять отчаянно закричала.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Этот зимний день у Зорьки тоже остался в памяти. Было это на праздник Конституции, 5 декабря 1947-го… В деревне не работали, готовились к выборам в местный Совет. Доверенные ходили по избам со списками и убедительно просили, чтобы в день выборов хозяйки с утра не затевались с делами, а шли бы скорее голосовать.

– Эх, жизнь! – с сожалением сказал Зорька, узнав, что на участке будет буфет и на каждого избирателя шоколадные конфеты и белый хлеб по килограмму. – Не видать, значит, мне этих конфет: семи месяцев не хватает, не дорос.

Зорьке по этой осени пошел восемнадцатый. Он изо всего вырос, помощнел, скулы у него раздались, и на них затопырилась шерстка. Табаку он еще не курил, и цвет лица у него был девичий.

Накануне праздника Зорька поставил пять петель на зайцев. Надо было теперь пойти посмотреть. Он бежал пушистым полем, скользя на самодельных широких лыжах и отталкиваясь единственной палкой. Декабрьское желтое солнце посверкивало ему в глаза, и он высоко, как молодой олененок, вздергивал голову и щурился.

Лес встретил Зорьку белой тишиной. Зеленые веточки молодых лиственниц посыпали его плечи снегом. Зорька пригнулся и юркнул в чащобу.

Две петли остались пусты, около одной похозяйничала лиса, оставив только кровь да шерсть на снегу. А двух зайцев Зорька вынул сам. Они были твердые, длинные, со смерзшимися попарно лапами и со стеклянными от мороза глазами. Он прицепил их к поясному ремню и побежал обратно. Зайцы болтались, холодили ему бедра через ватные штаны.

От леса Зорька покатил вниз, под угор, где скрестились две дороги: одна к ним, в Боровую, другая на Муроян. А сбоку, в редкой белой рощице, бугрился старый могильник с часовней, порушенной и растасканной на ремонт печей. Там уже давно никого не хоронили, поэтому-то Зорька так удивился, увидев девочку. Невысокая и тоненькая, она ходила от могилы к могиле, с трудом переставляя ноги по глубокому уже снегу.

Девочка вздрогнула, когда сверху, с угора, почти прямо на нее скатился вдруг парень на лыжах.

– Ага, испугалась! – густо сказал Зорька. – Ты чего тут ищешь?

Девочка подняла на него светлые, разумные глаза и тоже спросила:

– Как вы думаете, что можно искать на кладбище? Я ищу могилу.

– Это чью же?

Она не ответила. Зорька с удивлением разглядывал ее. На девочке был надет коротенький, казенного покроя бушлатик со следами железной окалины и машинного масла, тонкий бумажный платок с цветами, мальчиковые ботинки, обутые поверх грубых шерстяных носков. Щеки у девочки были маленькие, плоские и без румянца. Зорьке даже неловко стало за свои собственные розовые скулы.

– Ты не детдомовская? – осторожно спросил он. Я раньше в детдоме жила. А теперь я уже работаю на механическом заводе.

Зорька ласково усмехнулся:

– Такая маленькая, а уже работаешь!

– Почему маленькая? – серьезно заметила девочка. – Мне уже шестнадцать лет.

Она сняла с руки варежку и заправила под платок негустую светлую прядку. Тут Зорька увидел, что пальцы у нее какие-то голубоватые, прозрачные, так что, кажется, косточки видны. И в нем сразу всколыхнулось ребячье воспоминание.

– Как тебя звать?

– Марианна.

– Ты мачехину могилу ищешь? У Марианны дрогнули ресницы.

– А откуда вы знаете?

– Стало быть, знаю, – уже бодрее заявил Зорька. – Вы ведь у Рядкова на квартире стояли. А ты меня помнишь?

Девочка подумала и покачала головой.

– Не помню. Это ведь уже давно было. Когда еще была война…

Они смотрели друг на друга. Зорьке показалось, что Марианна не хочет или боится обо всем вспоминать. А он помнил…

Весной сорок второго полая вода вынесла ниже Мурояна утопленницу. Тело было дочерна побито льдом и морожеными кряжами, оставшимися от сплава. Опознали рядковскую квартирантку, привезли сюда, в Боровую, и похоронили на старом могильнике. На похороны пришли только одни старухи да еще председатель колхоза Лазуткин. Марианны на похоронах не было: наверное, ее пожалели и не привезли из детского дома.

– Знаешь что, – сказал Зорька, – ничего мы тут с тобой сейчас не отыщем. Она ниже, в ложке… Снежищу там по пояс. А весной, когда сойдет, я тебе покажу.

Зорькина деревня была совсем рядом, и он решил позвать Марианну погреться. Она подумала и пошла с ним, раза два оглянувшись на засыпанное снегом кладбище.

Зорькин домик лепился с краю деревни. За огородом сразу же рос низкий колючий сосняк. Калитки у ограды не было. Зорька поднял жердину, заменявшую ворота, и пропустил Марианну во двор, как хозяйки впускают овечку или теленка. Крылечко было ветхое, мерзлые ступеньки жалобно поскрипывали.

– Срок в армии отслужу, все наново перелажу, – сказал Зорька.

Изба была пуста. Наверное, Зорькина мать ходила по соседям, разводила тары-бары. На шестке лежал на боку немытый чугун, из которого дотекала лужица картофельной похлебки.

– Не истопила, – покачал головой Зорька, тронув печь рукой. – Вот еще горе-то горькое… Ты погоди, я живо!

– Давайте я вам что-нибудь помогу, – предложила гостья.

Зорька только рукой махнул: сиди, мол! Тогда Марианна сняла свой бушлатик и уселась на лавку. Глаза ее остановились на стенке, которую Зорька всю обклеил вырезанными из газет и журналов картинками, а также конфетными бумажками.

– Очень красиво получилось, – искренне сказала она. – Это вы сами сделали?

Когда в печи запрыгал огонек, Марианна подошла и села возле печной дверцы, поближе к теплу.

– А ты храбрюга! – желая польстить, заметил Зорька и пододвинулся чуть-чуть к ее остренькому плечу. – Одна не побоялась на могильник пойти.

Она не приняла комплимента.

– А чего же бояться? Что там может быть страшного? Вы разве боитесь? – Она взглянула в окошко и добавила озабоченно: – Гораздо хуже, что скоро начнет темнеть, а мне домой далеко…

– Я провожу, – успокоил Зорька. – Аль я уж не парень? Потом он спросил, как она теперь живет.

– Сейчас ничего. Хорошо, – ответила Марианна.

У нее было белое лицо с грустными, но живыми глазами. И Зорька немного тушевался, чего с ним раньше никогда не бывало: он был говорун и девчатник и уже обцеловал в своей деревне всех хорошеньких девчонок.

– А я думал, плохо тебе живется, раз ты на могилу пришла. Кому хорошо, тот не ходит.

Марианна покачала головой.

– Ходят потому, что память… Когда я была в детском доме, нас не пускали одних далеко. А теперь я могу ходить куда захочу.

– Вот и к нам приходи, – предложил Зорька. – Придешь?

– Спасибо, – сказала Марианна. – Если позволят обстоятельства.

Ее велеречивость все больше удивляла Зорьку. Он привык, что девчонки или хихикают, или отмалчиваются, особенно если парень малознакомый. А эта была совсем другая.

– А то, желаешь, я к тебе прибегу? – предложил он. Марианна как будто смутилась:

– Да нет, не надо.

– Боишься, что ль, кого?

– Я не боюсь, а так… – уклончиво сказала Марианна. Но Зорька не унимался:

– В кино бы сходили. А то, может, у тебя другой парень есть?

Он готов был задать еще много вопросов, но тут пожаловала его мать.

– Гли-ка, гости! – сказала она тоненьким, певучим голоском. – Никак сынок мой сударушку себе привел?

– Чего болтаешь? – сурово и смущенно оборвал Зорька.

Мать уселась возле Марианны.

– Глазычки-то какие ясные! А тельца-то нету… Сирота небось? Не досыта кушаешь?

Зорька воспользовался моментом и попросил:

– Сварила бы чего-нибудь. Дело-то к ужину.

– А ково варить-то? – улыбнулась мать. – Неково, сыночек, варить.

Зорька показал ей зайцев, уже оттаявших в тепле. Мать вздохнула.

– Ох, дайте вдове поправить на голове! Ведь его свежевать надо, а у меня и пальцы не слушаются.

Зорька досадливо махнул рукой.

– У нее сроду так, – обяснил он Марианне, выйдя вслед за ней в сени. – Больная она у меня. Ты возьми себе.

Он поднял за уши зайца в закровавленной шкурке и подал Марианне. Она неволько отшатнулась:

– У него еще глаза глядят!

Но она все-таки взяла этого зайца и с Зорькиной помощью упрятала в ситцевый мешок.

– Большое спасибо, – прочувствованно сказала она. – Мне даже неудобно, что вы отдаете… Разве заяц вам самим не нужен?

Зорька хотел проводить ее до самого Мурояна, но Марианна отказалась. Он все-таки постоял на дороге до тех пор, пока она не свернула за белый перелесок.

«Ну, говоруха! – улыбаясь, думал он. – Чудная!..»

На конном дворе Зорька принял ночное дежурство. Развесил чиненые хомуты, долил в поилку десяток ведер воды со льдом, чтобы к утру согрелась. Льдинки закружились, перемешались с плавающими соломинками, превратились в иголочки и растаяли. Зорька взял вилы, пошел в стайки. Там, в одной из них, белесой от пара, висел на подвесах его давний приятель, вконец одряхлевший сивый Бурай. Под глазами у мерина была слезная чернота, спина вогнулась, брюхо оплыло шаром. Ясно было, что Бурай свое отработал.

Но ни у кого рука не подымалась списать коня из жизни. Только мальчишки конюхи, пользуясь тем, что Бурай не ест, растаскивали его порцию овса по карманам.

Зорька нагреб в шапку отрубей, дал Бураю из своих рук. Но Бурай жевать не мог, зубы его хлопали.

– Эх, – мрачно сказал Зорька, – Бурай ты, Бурай! – И ответил на шумный, больной вздох коня тоже глубоким, тревожным вздохом: горько было думать, что не сегодня-завтра старого конягу оттащат в яму.

Зорька почувствовал вдруг, как вместе с Бураем уходит и его нелегкое отрочество. Он сегодня не стал рассказывать Марианне, как прожил сам эти шесть лет. Сколько своими руками и на своем мальчишеском горбу перетаскал тяги, скучая о куске хлеба.

Только в сорок пятом было у них в деревне всего много – хлеба, молока, картошки. С них-то Зорька и начал вдруг расти, волосы у него закудрявились, голос обломился, и взрослые девчонки стали принимать его в компанию. Стыдновато было, что плохо одет, но и тут повезло: за хорошую работу Зорьке дали американский подарок – бархатные штаны и мохнатую длинную шерстяную рубаху с красными стрелами на груди. Рубаха была очень красивая, но все же он засомневался: не женская ли?

– Не понимаешь ты ни лешего! – объяснили Зорьке. – Это теперь самая мода.

Зорька пришел с мороза домой с красными щеками да еще с красными стрелами на рубахе и в новых штанах. Мать посмотрела на него и вдруг заплакала.

– Не нравится?.. – огорченно спросил Зорька. – Понимала бы ты что! Ведь это самая мода!

Вспоминая теперь все это, Зорька по-взрослому усмехнулся. Американские штаны уже протерлись, рубаху со стрелами мать распустила на варежки. Быстро летит время!

Бурай вывел Зорьку из задумчивости, толкнув мордой в плечо. Зорька потрепал его по теплым ноздрям. Пора было заниматься делами. Но сегодняшняя встреча с Марианной не шла у него из головы.

2

По воскресеньям в Мурояне собирался большой базар. Полным-полно натаскивали всякого барахла. Военный с саперскими погонами на шинели предлагал женскую кофточку с яркими розами на груди и руках, – наверное, японскую, трофейную. Какой-то дядя держал в озябших руках американские пудовые ботинки с железной оковкой, два раза подбитые стальными шипами. Шерстобиты выносили новые бурые пимы с твердыми, как трубы, голенищами и просили по пять сотен за пару.

– За пять сотен сам носи! С рождества цыган шубу продает.

Меньше было едового. Бабы торговали замороженным молоком, ржаными шаньгами, картофельными оладьями и конфетами своей варки. В особом ходу были хлебные карточки. Но шли они по дешевке: уже слух был, что вот-вот отменят.

Зорька оглядывал базар, прошел вдоль рядов. И вдруг… увидел Марианну.

Она, закутавшись в большую шаль, стояла за деревянным рундуком. Перед ней на платке была насыпана горка белой мокроватой соли. Тут же стоял и небольшой граненый стаканчик. Но Марианна не смотрела на свой товар: в руках у нее, спрятанных в белые варежки, была какая-то потрепанная книжка, и чуть опушенные изморозью глаза внимательно ходили по строчкам.

– Здорово! – громко сказал Зорька.

Марианна вздрогнула, положила книжку и сделала движение – закрыть свою соль.

– Торгуешь, значит? Ты ведь обещалась прийти.

– Не могла, – тихо сказала Марианна.

– Прямо уж не могла! Небось не захотела. Зорька как будто наслаждался ее смущением.

– Почем соль-то у тебя? Она ответила еще тише:

– Пять рублей стакан.

– Дорого. В этом стакане мухе пить подавать. Марианна вдруг спросила очень серьезно:

– Почему вы смеетесь? Разве смешно?

Зорька опешил.

– Да я не смеюсь… Валяй торгуй. Только уж книжки читать нечего, а то проторгуешься… – И потянулся, чтобы заглянуть, что Марианна читала.

Но она поспешно спрятала книжку за пазуху, собрала соль в платок и, увязав ее вместе со стаканчиком, вышла из-за рундука. Они вместе с Зорькой пошли по улице.

– Хотите, возьмите себе эту соль, – предложила Марианна. – Вы же тогда подарили мне зайца. А тут еще четыре стакана.

Зорька посмотрел ей в глаза.

– А где ты ее берешь?

– Нам один человек приносит…

– Кому «нам»?

– Мне и Шурке.

– Какому такому Шурке?

Марианна живо рассмеялась: было очевидно, что Зорька ревнует. Но она тут же сказала с видимой печалью и в первый раз на «ты»:

– Думаешь, мне очень нравится продавать эту соль? Если бы я жила одна… А то у нас с Шуркой все вместе.

Потом она объяснила Зорьке, что Шурка – это ее старшая подруга.

– Она меня редко посылает на базар. Но сейчас она простудилась.

Зорька перестал ревновать и, оглянувшись по сторонам, взял Марианну за озябшую руку.

– Смотри, в другой раз приходи без обмана. Я ведь тебя ждал…

Они постояли немного возле водокачки, окутанной белым морозным паром. По обмерзшему желобу в подставленные водовозами кадушки рвалась с шипением синяя, тяжелая на вид вода.

– Будешь со мной ходить? – тихо спросил Зорька. – А если не нуждаешься мной, то говори прямо…

Большеносая, зеленоглазая Шурка сурово посмотрела на свою младшую товарку.

– Так чего он тебе трепался, парень этот?

– Он говорит: «Давай будем с тобой ходить»… – смущенно призналась Марианна.

Шурка с силой колотила деревянной киянкой по согнутой полосе железа. Кругом тоже наперебой стучали молотки, лязгали станки-ножницы и выплевывали ушки с двумя дырочками, которыми крепились ведерные дужки, ручки к шайкам, питьевым бачкам и прочей посуде. Хотя основным назначением завода был ремонт оборудования для лесопунктов, драг и МТС, тут не пренебрегали и ширпотребом: была сейчас во всяких корытах и шайках повсеместная крайняя нужда.

Шурка работала здесь уже четвертый год и имела, как жестянщица, шестой разряд. А Марианна попала сюда недавно и пока делала подсобную работу: распрямляла молотком проволоку, резала самый простой закрой, олифила готовые бачки и ведра. Ладони у нее сделались оранжевые от олифы и краски и сморщились, как у старушки. Так что незаметны даже были порезы и царапины.

– «Ходить»! – иронически заметила Шурка. – Ишь сопляк! Ты бы еще с семилетним связалась.

– Между прочим, он хороший, – тихо, но упрямо сказала Марианна.

– Они все хорошие, пока спят.

Шурка всего четырьмя годами была старше Марианны. Но, Бог Ты мой, какая она была уже взрослая! Тысячу с лишним ночей они проспали рядом в детском доме, и Марианна шагу не ступила без Шуркиного веления. Правда, Шурка, помнится, на первых порах ее побила раза два, но Марианна ей это простила.

– Ты, Марианка, не бойся, я тебя не брошу, – с полной ответственностью обещала Шурка, когда старших воспитанников распределили на производство. – Я не такой человек, чтобы бросить. Ты мне от своего детского пайка уделяла.

Она каждый вечер приходила после смены в детский дом и, чтобы няньки не ворчали, мыла пол в сенях и в коридоре и таскала воду. Правда, ей за это дело давали поужинать, но Шурка старалась не ради ужина.

В первую ночь, когда они оказались опять на одной койке в заводском общежитии, обе долго не могли уснуть и шептались о том, как будут жить, когда все наладится и всего станет много, как было до войны: конфет, колбасы, ситцу, калош…

– Обуемся с тобой, оденемся!.. – мечтала Шурка.

– Будем на концерты ходить! – в тон ей шептала Марианна.

– Главное, работа чтобы повыгоднее. Я ведь на работу зверь! Ты со мной не пропадешь.

Марианне очень хотелось приласкаться к Шурке, но та сантиментов не признавала. Она укрыла Марианну до ушей стеганым одеялом и еще раз пообещала:

– Я тебя ни при каком обстоятельстве не брошу.

Марианна любила Шурку. У той было некрасивое, бурое от веснушек и в двадцать лет уже немолодое лицо. Улыбалась она редко, только Марианне. За угловатый характер Шурку в цехе недолюбливали, и называлась она не иначе, как Шурка Рыжая. Никто ее фамилии не помнил. Даже в социалистическом соревновании одна работница-жестянщица написала: «Вызываю на соревнование Шурку Рыжую». Когда на красной доске за номером первым появилась Иванова А. П., то все переглянулись и спросили друг у друга:

– Это кто же у нас Иванова? Шурка Рыжая? Да разве же она Иванова?

– Ну их всех к шуту! – сердито-равнодушно огрызнулась Шурка. – Какие не рыжие! На самих посмотреть не на что.

Характер у Шурки был не из веселых. Но иногда на нее находила светлая минута, и она вдруг в разгар смены начинала петь. Пела негромко, но звучно. Сразу смолкало десятка два молотков, и работницы прислушивались.

Шурка исполняла всегда любовные песни, удивляя слушателей и неожиданным содержанием, и особым томным южнорусским выпевом.

 
Я не знаю, я не знаю, что со мною,
Что волнуить грудь мою…
Почаму мне, почаму мне нет покою,
Почаму я все пою…
 

– Шурка, это какая же песня? – спрашивали любопытные.

– Заграничная, – спокойно отозвалась Шурка. – По радио вчера пели. А вы работайте, работайте! Чего руки-то спустили?

Самой ей пение работать не мешало, словно голос ее существовал совсем отдельно от угловатого тела и длинных, ухватистых рук.

– Я вся как есть для работы уродилась, – сказала она Марианне. – А ты другая. Ты для труда не подходишь.

– Почему же я не подхожу? – тревожно спросила Марианна. – Ведь я же работаю… Мне скоро разряд повысят.

Шурка озабоченно вздохнула:

– Что разряд! Моя такая задача, чтобы тебя на чистое место устроить. В ателье, что ли, или на общественное питание.

…День в декабре кончался рано. Уже в четыре ложился серый сумрак. По соседству в электроцехе прерывисто стучало динамо и гудел угольный котел.