Текст книги "Несовершеннолетняя"
Автор книги: Ирина Велембовская
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
– Учительница! Десяту носку запиши! Гляди не путай! Бригадир Сеня, рыжий, похожий на петуха парень, присаживался рядом и спрашивал:
– Ну, как дела идут, Андилина Ивановна? Трудимся? Разрешите на списочек ваш поглядеть.
А сам невольно косился на высокую Ангелинину грудь, на крутые плечи, припеченные ветром и покусанные кое-где неотвязным мошкарьем.
– Вы не представляете, Андилина Ивановна, какие у нас раньше сельскохозяйственные успехи были! По картошке и по турнепсу – первое место в районе. Опять же всевозможный корнеплод…
Ангелина слушала рассеянно, но улыбалась. Сеня рос в собственных глазах и сыпал культурными словами:
– А теперь вот, благодаря проклятого фашизма, совершенно оголяется сельское производство. Мужчины исполняют военный долг, а в результате на полях одни, я извиняюсь, бабы и юные дети. Просто сердце рыдает, Андилина Ивановна!
Не успели в колхозе убрать овес и докопать картошку, как Сеню призвали в армию. Он зашел попрощаться и сказал:
– Желаю, Андилина Ивановна, всего самого наилучшего! Прошу проследить за прессой: Семен Коптелов о себе даст знать!
В этот вечер Ангелина грустила. Может быть, жалела Сеню, а может быть, боялась нового бригадира, черного горбатого мужика, единственного в деревне, кто остался совсем равнодушен к ее молодости и яркости.
Утром он чуть свет приходил к дому вдовы и дубасил в наличник:
– Подолгу спите, едри вашу мать!
Марианну в поле не брали. Она бродила по огороду, разглядывала торчащие из земли желтые пузики репок, бурые узлы свеклы, накрытые зонтиками из собственных листьев. Осторожно трогала рукой холодные кочны капусты в лопнувших рубахах. Ей хотелось что-нибудь съесть, но она никогда самовольно не вырвала ни одной морковки.
– Святой ребенок, – говорила вдова.
Однажды к вдове зашла соседка. Поговорили про то, про се, и соседка вдруг спросила:
– Долго ты дармоедок этих кормить будешь? Ведь ты себя оголодишь начисто. Ну, добро бы еще девчонку, а энту толстозадую чего жалеть? Ведь она тебе в огороде копка не сделала.
– Да Бог с ими, – печально отозвалась вдова. – Не поле-польское у меня картошки этой. Всего-то мешок рассаживала. Сама выкопаю.
Овес весь убрали до снега и сразу принялись молотить. Целыми днями на току трещал барабан и стукала веялка. В приводе ходило три пары бокастых лошадей, и в гривах и в хвостах их густо желтела овсяная полова. Мальчишки свистели и щелкали кнутами. Бригадир, тот самый черный, горбатый, широко разводя локти, пихал снопы в барабан молотилки. Бабы парами, будто танцуя, подхватывали на грабли обмолоченную солому и гнали ее граблями дальше по току, вытрясая неосыпавшееся зерно. За током росли овсяные клади, и ветер сбивал им макушки, словно шапку на ухо.
Марианна подошла поближе, чтобы посмотреть, и мальчишка, отгребающий от веялки зерно, сказал ей:
– Гоняла бы воробьев. Какое-никакое, а дело. Воробьи не очень пугались Марианны, хотя она усердно махала прутиком и кричала:
– Кыш!..
И все-таки бригадир, из черного ставший желтым, погладил ее по голове и в обед велел налить ей молока, как и другим молотильщикам.
Дома Марианна сказала:
– А я сегодня тоже немножко работала!
…Первый мороз пришелся на третью неделю сентября. Не убранные еще с огорода кочны капусты как будто кто-то обсыпал мелкой белой солью. Когда днем пригревало солнце, над стожком сена, сложенным у вдовы в огороде, курился голубоватый парок. Стог обсыхал, и тогда от него начинало приятно пахнуть чаем. И из леса ветер приносил преловатый, сладкий запах.
– Это чем так пахнет, тетя Агния? – спросила Марианна у вдовы.
– Опятками, чуешь. Самое им время.
После уборки колхоз выделил Ангелине пять пудов мелкой картошки и два мешка капусты, уже схваченной морозом. И еще телегу обмолоченной овсяной соломы.
– Интересно, что я должна с ней делать? – недоуменно спросила Ангелина.
– Зимой всякой травинке рады будем, – заметила практичная вдова.
Собираясь в школу, Ангелина долго не решалась надеть на себя шушун на вате, который жертвовала ей вдова. Шушун был ветхий, истертый на локтях и крепко засаленный по вороту. К тому же он был и мал Ангелине: она еще не вовсе спала с тела, а вдова была женщина дробная. Главное же – шушун этот удивительно не вязался с туфлями на каблуках и шляпой из лилового фетра.
– Нет, не могу, – сказала Ангелина, побледнев даже, и быстро сняла с себя вдовью справу, пахнущую сундучной лежалостью.
Она надела свою жакетку из синего бостона, рукава и ворот у которой тоже страшно лоснились, и ушла. А вечером молча плакала.
3
В это позднее январское утро у вдовы было очень скорбное, черное лицо.
– Поприели мы все, деушки, – сказала она, поставив самовар на пустой стол. – Промышлять чего-то надобно.
После этого наступила такая же пустая тишина, только слышно было, как подтекает самоварный кран.
– А вы козочку доить не пойдете? – виновато спросила Марианна вдову, вздрагивая, хотя в избе было уже вытоплено.
– Отдоилась наша козочка: окотна…
Ангелина ушла в школу, не сказав ни слова и надев тот самый вдовий шушун, от которого она отказалась три месяца назад. Тем более что в этот день она решила пойти на Муроян, в исполком. Да и шушун теперь не был ей узок.
Вернулась она поздно. Вдова, несмотря на утреннее предупреждение, смастерила пустые щи.
– Скажите, далеко отсюда деревня Боровая? – вдруг спросила, не глядя на вдову, Ангелина.
– Да порядком. Одним днем туда-сюда не обернешься.
– Мы теперь там будем жить…
Вдова в растерянности обронила ложку. Взглянула на Марианну и увидела, что она раскрыла рот с маленькими слабыми зубами, будто кто-то причинил ей внезапную боль, от которой у нее захватило дух. И вдруг Марианна закричала, зажмурив глаза, на которых сразу же выступили слезы, и стуча по столу маленькими, бессильными кулаками:
– Нет, нет, нет, нет!.. Не поеду!
– Не говори глупости, – тихо сказала Ангелина. – Я уже обо всем договорилась…
В Боровую они приехали к ночи. Воевала метель, шевелились сугробы. Ангелина и Марианна неподвижно лежали в коробе, накрытые белым от снега куском кошмы.
– К школе, что ль? – спросил возчик. Ангелина подняла голову:
– За церковью, третий дом от угла…
– Это что ж, к Рядкову, значит?
Выбеленная снегом лошадь пошла дальше. За санями тянулись две глубокие борозды, как на пахоте. В домах уже не было огней, и они казались черными пнями под белой снежной шапкой.
– Ну, подымайтесь, приехали!
Марианна попробовала встать на ноги и упала: теперь уже на ней была надета вдовья одежина, доходившая ей до пяток.
На стук долго никто не отвечал. Нерешительно стучала Ангелина, потом начал бухать в ворота возчик. Он, видно, тоже сильно замерз, потому что несколько раз густо обругался. Наконец хозяин им открыл. Это был высокий пожилой мужик с черным клоком бороды. Он пристально вглядывался в две белые фигуры – женщины и девочки, прижавшиеся к воротам.
– Кто такие?
– Вы забыли? Вы меня звали к себе… – слабым от холода голосом сказала Ангелина. – Мы из Тихого…
– Ишь ведь! Верно, звал.
Рядков стирал ладонью снежинки, которые таяли на его непокрытой, с проплешиной, голове. Он как будто и не спешил пускать приезжих в свой двор.
– Да ты што, так твою мать! – рассердился возчик. – Пусти их в избу-то. Ведь шешнадцать верст по метели ехали.
Рядков зажег на кухне слабую лампочку и тут же загородил окошко большой грязной подушкой, чтобы свет не был виден с улицы. Теперь маленькая боязливая Марианна разглядела как следует его лицо. У Рядкова был крупный, решительный нос, глубокие, почти невидные зрачки. Нижняя, по-молодому розовая губа чуть отвисала, показывая желтоватые, но еще нерасшатанные зубы.
На нем была нижняя рубашка с тесемками у ворота. Тело под рубахой угадывалось сухое, но сильное. На плоской груди серебрилась цепочка с крестом.
– Пожаловали, значит? – улыбаясь, спросил Рядков. – Ладно.
Очень хотелось есть. Так хотелось, что дрожали пальцы. Но Рядков ничего им не дал, хотя под лавкой стояла большая миска с молоком для кота и туда был накрошен хлеб. Кот этот, зеленоглазый, корноухий, терся у хозяйских ног, однообразно, но преданно урча.
– Ложитесь, – велел Рядков. – Ты туда, а ты туда… – Он указал Ангелине на кровать за перегородкой, а Марианне – на узкую лежанку, куда вспрыгнул кот.
– Мы вместе, – попросила Ангелина.
Он посмотрел на нее испытующе. Розовая губа его сложилась совочком, и он усмехнулся.
– Воля ваша.
Ангелина и Марианна легли на кровать, почти не раздеваясь, и накрылись с головой, потому что им казалось, что хозяин и кот смотрят на них с печи.
– Я боюсь, – на ухо мачехе сказала Марианна. Утром Рядков разбудил их сам. Пальцы его крепко взяли Ангелину за плечо.
– Пожалуйте, барышни приезжие, чай кушать.
В маленькое окошко лез рассвет. Рядков уже сам истопил печь, загреб горячие угли и вздул самовар.
– Провиант есть у вас какой с собой? – спросил он, когда его постояльцы приблизились к столу.
– Пока у нас ничего нет, – сказала Ангелина.
– Пока? А потом, значит, рассчитываете получить? Ну, поглядим.
Рядков выставил из горки на стол три чашки и блюдце с сахарным песком. И вдруг Марианна увидела белые поджаристые плюшки.
– Возьмите по одной, – милостиво распорядился Рядков, улыбаясь собственному великодушию. – Это я в пекарне печи уделывал, так дали мне сдобок. А уж чай вам сегодня постный будет. Не принесла мне одна баба молочка, метели испугалась.
Он пристально наблюдал, как они ели. Сам не съел ни кусочка, пил только пустой чай, звучно втягивая его через оттопыренную губу.
– Радиво небось любите слушать? В кино ходить? У меня ничего этого не будет. Я живу убого. Я человек рабочий.
Им оставалось только молчать и ждать. Плюшки свои они уже съели и теперь тоже тихо пили пустой чай.
– Я радивов не слушаю, – наслаждаясь их робостью, продолжал Рядков. – Правильного-то ничего не скажут. Один гольный обман.
– Какой же обман? – решилась спросить Ангелина.
– А всякий. Такой-то пунт взяли, эдакой… А немец прет да прет.
– Но ведь под Москвой их очень сильно разбили, – уже смелее сказала Ангелина.
Рядков поглядел на нее пристально и вдруг спросил:
– А ты город Одест знаешь?
– Да, – не сразу поняв, ответила она.
– А что дальше, Москва или Одест?
– Смотря откуда.
– Все оттуда! – Рядков подмигнул, будто слова его содержали какой-то хитрый смысл. – Ничего ты не знаешь! Проснетесь как-нибудь, а немец-то тута: вашим от наших низкий поклон!
Ангелина и Марианна не без страха переглянулись.
– Это же все изменится, – совсем робко сказала мачеха.
– Когда рак свистнет! А покуда вы с голоду подохнете, если добрые люди не выручат.
Он отвесил губу и улыбнулся.
– Держитесь за меня. Сумеете угодить – как царицы жить будете. Рыбы достану, пельмени мясные будут вам.
– Вы только скажите: что надо делать? – ободрившись, спросила Ангелина.
– Скажем, спешить некуда.
Рядков приглаживал гребешком бороду и черные стоячие волосы надо лбом и висками. И, продолжая улыбаться, глядел на беспомощно-красивую и еще не окончательно исхудавшую Ангелину.
– На покойную ты мою Дусю похожа, – сказал он вдруг Ангелине и указал на портрет над комодом. – Две капли воды.
С портрета слепыми, бараньими глазами смотрела женщина в платье с глухим воротом и с черной кружевной наколкой на гладко причесанной голове. Это была очень некрасивая женщина. Но Ангелина не обиделась.
С Рядковым она познакомилась на прошлой неделе, когда ходила на Муроян, в исполком, просить материальной помощи. Ждать ей там пришлось долго. В нетопленом коридоре, где она сидела на скамейке, возился возле голландки печник. Руки у него по локоть были в саже и глине, даже борода запачкана. Но он несколько раз пристально и хитро поглядел на Ангелину, и нижняя розовая губа его при этом топырилась, как в предвкушении сладкой еды.
– Приезжие будете? – спросил он, крепя проволокой печную дверцу.
Ангелина чуть кивнула головой. После полутора часов пустого ожидания ей стало тошно. И все решительные, заранее заготовленные слова свяли, как лист ольхи по первому морозу.
– Зря ты тут ждешь, – вытирая грязные руки о рогожку, сказал печник. – Самого нынче не будет. Я тут все порядки знаю. Ты вот ступай туда, – он указал Ангелине лесенку наверх. – Там писака один сидит.
В комнате наверху Ангелина увидела горбатенького, похожего на речного рака человека, который распростер клешни над столом.
– Ничем сейчас твоей нужде пособить не можем, – сказал он, пробежав заявление, в котором Ангелина просила зимней одежды для себя и для падчерицы. – Год только начался, фонду еще не отпустили.
– Но вы должны помогать эвакуированным, – бодрясь, заявила Ангелина.
– Само собой, что должны. А вот нету сейчас ничего, верь душе. Даже пары рукавиц дать не можем. Заявление свое оставь, через две недели приходи. Чего-нето подкинем обязательно.
А пока он ей дал пропуск на разовый обед в исполкомовскую столовую. Там Ангелина съела мясной суп, а блин из яичного порошка решила отнести Марианне. Но и блин съела, едва отошла от Муроян. И вдруг с ясностью почувствовала, что никакие две недели она ждать не может и не хочет: все в ней отчаянно запросило сытости и тепла. Она не знала, на кого ей теперь обижаться, но ей было невыносимо обидно и жалко себя, молодую и красивую, в допотопном шушуне, в котором просто невозможно чувствовать себя человеком.
В эти сложные минуты Ангелину как раз и догнал на санях Рядков, тот самый печник, который лез к ней с расспросами в исполкоме. Он придерживал лошадь и, улыбаясь в бороду, предложил:
– Желаешь, подвезу, красавица заезжая? Не робей: лошадь казенная; коногон при службе. Дорого не возьму.
Ангелина села к нему в сани, на накрытые рогожей кирпичи. А Рядков продолжал улыбаться.
– Замужние?
– Да.
– А спать небось не с кем?
– Это не имеет значения, – вяло сказала озябшая и усталая Ангелина.
Рядков гладил варежкой бороду и неотрывно смотрел на спутницу.
– Не с того крыльца просить ходишь. Я тебя научу. Оденься получше – да к вечерку, когда посетителей нету, прямо к коммунальщику, к Ивану Григорьевичу. Он вашего брата любит.
– Дело в том, что мне нечего надеть получше, – тихо, но внятно призналась Ангелина.
– Это другой оборот. – И он вдруг предложил: – Тогда иди ко мне на квартиру. Сыта будешь. У меня уж если похлебка, то похлебка, а не столовская…
Рядков сказал гадкое слово, которое Ангелине пришлось молча проглотить. Ее уже тянуло на слепую покорность. И она через силу улыбнулась этому чернобородому, хитроглазому мужику.
– Только ведь со мной девочка…
– И девочке место будет. Я куски не считаю.
А когда озадаченная Ангелина заметила, что ведь ее могут и не отпустить из школы в Тихом, Рядков махнул рукой.
– Мне Ивану Григорьевичу только слово сказать.
Они ехали, и Ангелина думала, что у ее попутчика, наверное, большой, богатый дом, в котором полно еды и одежды. Перед ее глазами вдруг встала груда чего-то хлебного, теплого, печеного, и голова напухла туманом. Она закрыла глаза и предположила с надеждой, что, может быть, этому бородатому дядьке просто нужна прислуга, чтобы ему стирала, убирала?..
Но Рядков не собирался наводить тень на плетень. Он тут же, в санях, крепко обнял Ангелину за плечи и сунул свою черную бороду ей в замерзшее лицо.
– Согласна?
Сомневаться не приходилось. И все-таки чем дальше они ехали по холодной бескрайней дороге, тем решительнее Ангелина уговаривала себя: «Все зависит от того, как себя поставить. Он не посмеет…»
В первое же утро Рядков велел своей молодой квартирантке стирать белье. Он сам вынул из печи огромный чугун с кипятком и выплеснул Ангелине в корыто. Потом долго рылся в комоде и достал кусок твердого, как кость, лежалого, темного мыла.
– Где надо примыль, а зря не трать.
Он зорко глядел на Ангелину, как будто изучал каждое движение ее мокрых, красных от пара рук. И вдруг заключил:
– Стиралыцица из тебя ни к… Полоскать на речку ступай, чтобы белье мылом не воняло. Не терплю.
Он дал ей старые, разбитые пимы, и она, оскорбленная и уже уставшая, ушла, оставив Марианну вдвоем с хозяином.
– Дедушка, а как зовут вашу кошку? – осторожно спросила Марианна.
Рядков как будто в первый раз заметил девочку.
– Где это ты кошку увидела? Я такой дряни не держу. Это кот, Пишка.
Пишка уже терся возле Марианны, и хозяин ревниво сказал ему:
– Брысь!
– Дедушка, а когда я пойду в школу? – уже без надежды на добрый ответ опять спросила Марианна.
Рядков посмотрел на нее, как на глупую, и промолчал.
Обед он сварил сам, не доверив Ангелине даже почистить картошку. Чистил он ее удивительно быстро и тонко. Так же быстро искрошил, залил водой и поставил на огонь. Сделал подболтку из муки с молоком, влил, когда похлебка была почти готова. Попробовал большущей, похожей на ковшик ложкой и подсолил.
Этой похлебки он дал им досыта, и они были вознаграждены за все мучения вчерашней голодной ночи. Но ни рыбы, ни обещанных пельменей – ничего этого не было. Ни в обед, ни в ужин.
4
Зима стояла до того многоснежная и вьюжная, что делалось страшно: а вдруг да совсем накроет, заметет и из дому не выползешь, не найдешь тропы…
В избе у Рядкова было грязно, тесно, но всегда тепло. Топил он сам, дров у него было припасено много, и жарких, и легких – на всякую погоду. Лежанка круглые сутки держала теплоту, и с нее доносилось спокойное и сытое урчание кота, вгонявшее в дремоту.
Марианна в школу не ходила, потому что нечего было обувать. А Ангелине Рядков достал справку о болезни. Чего он только не мог!
– И дальше не ходи, – сказал он ей. – Карточку отберут, так и леший с ней. С полкила хлеба я тебе всегда добуду.
Эти «полкила» он действительно добывал. И если он кормил их с Марианной досыта, то одевать не спешил. Но когда на Ангелине расползлась последняя рубашка, Рядков сжалился. Загораживая собой сундук, он отмерил три локтя ситца и дал Ангелине.
Она взяла без благодарности. За эти месяцы она снова пополнела, и с бледной полнотой к ней пришло злое равнодушие, только иногда переходящее в бессильную ярость. Самое обидное и нелепое заключалось в том, что Рядков искренне считал – Ангелина пришла к нему, чтобы иметь сожителя.
– Я понимаю, – говорил он, улыбаясь, – твое дело молодое. Куда побежишь? Ясное дело – к Рядкову. Еще ни одна баба на меня не обижалась.
– Послушайте, сколько вам лет? – злобно спросила Ангелина. Она упорно не говорила Рядкову «ты», чтобы подчеркнуть этим полное отсутствие душевной близости.
Но он относил это «вы» за счет уважения и страха. Оттопырив розовую, как будто сладкую губу, он пустил пальцы гулять в черной войлочной бороде.
– Пятьдесят четвертый мне всего. Ты думала, больше?
– Да, – подавленно сказала Ангелина.
– Ан ошиблась! Кабы я в Соловках в земляной яме пять лет не отсидел, я бы вовсе за молодого отвечал. Опять же – я на кого попало не кидался, баб брал с перебором.
«Боже мой… – в тоске от его красноречия думала Ангелина. – Если бы два года назад мне сказали, что все это будет!..» И невольно ужаснулась. Был молодой музыкант, был лейтенант-летчик, потом немолодой, но интеллигентный муж. А теперь вот печник, который трясет над ее лицом бородой и позволяет себе в самые неподходящие минуты выражаться нехорошими словами.
Ангелине хотелось считать, что она пошла на все это ради Марианны. Но девочка не уставала каждый день, заглядывая ей в глаза, спрашивать: «Скоро мы отсюда уйдем? Сколько стоят билеты на поезд? А можно идти пешком? Может быть, папа нас ищет? А где теперь няня Дуня?»
Иногда они обе, воодушевившись случайными добрыми слухами, принимались мечтать о том, как поедут домой. Так фантазируют маленькие дети: сделают из стульев поезд и «едут на дачу». «Едут» до тех пор, пока мать или нянька не велят собирать игрушки и ложиться спать.
Ангелина и Марианна теперь спали очень много… На ночь Марианне стелили на кухне, а Ангелина спала в передней горнице, на постели хозяина, с четырьмя грязными подушками и ватным одеялом. Рядков с вечера укладывался на печи, а к полночи слышался его не по возрасту легкий прыжок, шелест босых пяток по половику и скрип кровати, на которой лежала Ангелина.
Десятилетняя Марианна, оставаясь одна в темноте, боялась и скучала. Однажды ночью она проснулась от боли в щеке: у нее запоздало шел коренной зуб. Марианна долго ежилась, потом тихо встала и пошла на цыпочках в горницу, где спала мачеха. В темноте она нашла кровать, но, наткнувшись на жесткую шерсть бороды, заплакала в испуге.
Что-то удержало Рядкова, и он не обругал Марианну. Ангелина, пряча дыхание, лежала неподвижно, а Рядков слез с постели, взял Марианну за руку и повел на кухню. Зажег свет и отрезал ей кусок калача. А когда она легла, он накрыл ее поверх одеяла теплым пиджаком.
– Спи, – велел он не слишком грозно. – А то цыганы придут.
Утром он поднимался рано, сам топил печь и грел самовар. Завтракали все вместе, а потом он уходил, и тогда Ангелина брала к себе на постель Марианну. После Рядкова здесь было еще тепло, пахло табаком и печной глиной.
И Марианна решилась как-то спросить у мачехи:
– Ты женилась с дедушкой? А как же папа?
Лицо у Ангелины выразило болезненную растерянность. – Ты с ума сошла! И вообще это не твое дело.
– Я понимаю, что не мое, – серьезно согласилась Марианна. – Я только боюсь, что он нас никогда не отпустит домой.
– Ну хорошо, спи, – отвернувшись к стенке, глухо сказала мачеха.
Марианна печально посмотрела в потолок, оклеенный порыжевшей от печного жара бумагой и засиженный мухами.
– Знаешь, мне совсем не хочется спать… Можно, я буду что-нибудь петь тихонько?
Ангелина повернула к ней удивленное лицо:
– Ну, пой…
– «Орленок, орленок, взлети выше солнца!..» – слабым речитативом начала Марианна.
– Не надо, – нервно вздохнув, попросила мачеха. Потом она опять уснула, а Марианна лежала и томилась в одиночестве. Хоть бы мышонок вылез из подпечья. Но мышей в этом доме не водилось: здесь был надежный кот. Часто Рядков, вернувшись к обеду домой, заставал Ангелину и Марианну под одеялом.
– Все бока пролеживаете? Я думал, может хоть раз в неделю полы примоешь.
– Завтра, – небрежно отзывалась Ангелина.
– Едите каждый день, а работать все завтра. Марианна шепотом спросила мачеху:
– А можно, я буду пол мыть?
– Еще чего! – сонно-тяжелым голосом сказала та. – Сам вымоет.
И Рядков мыл сам. Марианна со страхом смотрела, как он, раскорячившись и чуть не касаясь бородой пола, скреб его большим ножом и при этом глухо матерился.
– Пускай, пускай! – шептала Ангелина.
Марианна, ничего не понимая, смотрела на бледные, полные, как в отеке, плечи мачехи, на ее богатые, но нечистые и потому потерявшие золотистость волосы, которые уже отросли ниже плеч и которые она никогда не заплетала. Однажды Марианна почувствовала под собой на простыне хлебные крошки и, пошарив рукой, нашла остатки хлеба под подушкой: мачеха ела даже ночью, когда Рядков спал.
То, что Ангелина располнела, было ему по душе.
– Бездельник телок, зато мясо сладко. А вон на эту, – он указал на Марианну, – зря только хлеб перевожу.
Он не любил девочку и ревновал к ней кота. Этого зеленоглазого мордатого зверя даже Ангелина не вытеснила из хозяйской души.
– Вы мне – никто. Не родня, не кровные, – сказал как-то Рядков. – А его я из ямы котенком вытащил, когда топить бросили. Одного молока сколь ему споил!
Ангелину задели эти слова, и она бросила небрежно и оскорбительно:
– Ну и сидите со своим котом!
– И посижу, – спокойно отозвался Рядков. – Вот ты рожу свою воротишь, а он меня никогда когтем не задел. Меня люди стороной обходили, а этот кот другом мне был. – И добавил грозно: – Ежели тронете когда этого животного, горькими слезьми будете плакать!
День ото дня раньше начинало белеть за окошком. Уходил вьюжистый февраль, отпускали морозы. Как-то утром, когда Ангелина еще дремала, Марианна спустила с постели босые ноги. Кот тоже спрыгнул с лежанки и подошел к ней. Она взяла его на руки и села на лавку около окошка, до половины уже оттаявшего. Улица была голубоватая, спокойная. Ночью порошил легкий снег, и дым из труб шел книзу, стелился по крышам серым войлоком.
– Ты куда? – сонно спросила Ангелина с постели, заслышав скрип двери.
– Пишка хочет на улицу.
Утонув ногами в большущих разбитых пимах и прикрывшись шалью, Марианна постояла у калитки, прижимая к себе теплого кота. Мимо прошли две женщины с ведрами на коромыслах и остановились.
– Ты чего же мерзнешь тут?
– Я гуляю, – сказала Марианна.
– Уж какое гулянье в одном платьишке…
Они понесли дальше свои ведра, плеская голубой водой в чистый снег. Потом одна из женщин вышла на крыльцо и поманила Марианну. Та отпустила кота и нерешительно пошла через улицу.
– Соседка, а знаться не хочешь гляди-ка, у меня тоже девушка маленькая есть.
И показала Марианне годовалую девочку.
– А Сеньку моего знаешь? Отличник!
– Нет, – сказала Марианна. – Я сейчас, к сожалению, не посещаю школу.
Хозяйка пошла ставить самовар и дала Марианне подержать девочку. Та была тяжеленькая, немоватая, с круглыми глазами. Долго держать ее на руках Марианне было трудно, поэтому она вместе с девочкой села на пол, на чистый половик, от которого пахло речным полосканием. Так же пахло и платье на девочке.
– Маменька твоя, я гляжу, все дома да дома. Хворает, что ли?
Марианне сделалось очень неловко.
– Вы знаете, она очень неприспособленная…
– Неспособная – так покажут. Чего ж за печкой сидеть? Чай, вы молодые.
Марианне не хотелось отсюда уходить. В этом доме было все, чего так не хватало в рядковской избе: ровная, недушная теплота, белизна печи, тень занавесок, яркость самоварной меди. А главное – ребеночек, спокойный, как будто понимающий…
– Тетя, а у вас есть радио? – спросила Марианна.
– Как не быть!
Хозяйка включила репродуктор, и Марианна подошла поближе.
– Это «Половецкие пляски», – сказала она. – А вы не скажете, как на фронте? Мы ведь абсолютно ничего не знаем.
Провожая Марианну, хозяйка дала ей крупное белое яичко.
– Ходи к нам. С Томкой поиграешься.
Дома Ангелина с тревогой посмотрела на падчерицу. – Где же ты была?
– В гостях, – сказала Марианна. И вынула из кармана яйцо. – Меня пригласили, и я пошла.
Потом она села возле мачехи и добавила очень серьезно:
– Это просто ужасно, что мы никуда не ходим. Ведь мы совсем молодые!
Ангелина смотрела на нее со странным выражением лица.
– Нет, Марианна, – тихо сказала она, – я уже не молодая!
Однажды Ангелину разбудил стук в неурочное время. Окно было заморожено, и нельзя было увидеть, кто стучится у ворот. Сам Рядков никогда не стучал, наоборот, приходил неслышно, зная секрет засова на калитке, и они узнавали о его приходе, когда он уже появлялся в избе, высокий, белый от метели, и с его приходом по кухне вместе с запахом зимы тянулась ворчливая руготня.
А тут кто-то стучал громко и упорно. Пришлось кое-как одеться и идти отворять, хотя Рядков и запрещал пускать чужих.
Пришел председатель колхоза Лазуткин. Оглядел избу и сел без приглашения.
– Хозяина нету? – спросил он сиплым с мороза баском.
– Нету, – тихо ответила Ангелина, придерживая заношенную рубашку у ворота.
– А вы, значит, квартирантка его будете? Так… Слышал, что из школы ушли. На какие средства прожить рассчитываете? Может, в колхоз к нам работать пойдете?
Растерявшись перед этим молодым, аккуратно одетым мужиком, глаза у которого были серо-голубые, как цветок барвинка, Ангелина безуспешно пыталась поправить нечесанные волосы. А в голову ее, изморенную душным жаром избы, невольно кинулась мысль: вот не смогла же судьба послать ей этого чистенького, наверное, ласкового мужика!
– А какая у вас работа? – со слабой, но чуть игривой улыбкой спросила она.
Но Лазуткина эта улыбка не проняла.
– Разная у нас работа, – сказал он со спокойной деловитостью. – Сельская. С лошадьми водиться не приходилось? Запрягать сможете?
– Нет, – стукнув зубами от волнения, сказала Ангелина.
– А доить?
Она покачала головой.
– Худо!
Он молча размышлял, куда ее такую деть – пухлую, белую и малоподвижную, с маленькими, не по комплекции, руками и ногами.
– Беда с тобой, девка! Уходи ты отсюдова, пока не поздно. А то ведь захряснешь, образ свой потеряешь. Ежели мы все так-то вот сядем да руки складем, кто же армии нашей пособит? Ей ведь тоже есть надо.
Ангелина молчала.
– Неси заявление. Я вам хлебушка, картошки понемногу выпишу. До весны перебьетесь.
– А в чем же я пойду работать в ваш колхоз? – спросила Ангелина. – Босиком?
– На крайний случай лапти обуешь. Сейчас это не зазорно.
– Вы-то вот не ходите в лаптях, – сказала она, указывая Лазуткину на его черные, подшитые кожей пимы.
Председатель поднялся.
– Ну, как хошь. Не гнусно тебе здесь быть, так сиди.
А вот девочку вы обязанные в школу посылать. Думаете, что раз война, то и законов уж нету?
Рядкову об этом визите Ангелина ничего не сказала. Но он каким-то образом узнал и сам.
– Вот так-то вас, дураков, и охмуряют. Лазутке план надо исполнить, вот он и ходит, агитирует. Чего ты в колхозе-то не видела?
– А вы сами разве не колхозник? – растерянно спросила Ангелина.
– Только бы не хватало! Я от исполкома, при коммунальном отделе состою. Я человек рабочий.
Потом Рядков рассказал Ангелине, что отец вот этого самого председателя Лазуткина в двадцать первом году его, Рядкова, выследил, когда он тайком в деревню пришел жену свою повидать.
– Восьнадцать месяцев я на Печоре у зырян скрывался, очень по супруге скучал. Трое суток не спал, до бабы дорвался, – сразу уснул. А Лазутка как тут и был. Привел с собой еще двоих сельсоветчиков, связали меня, чуть руки не пообрывали… Ну и я им легко не дался: зубами действовал, как голодный волк!
Рядков топырил губу и мрачно улыбался.
– Жалко, мало мы их, красногузых, в восемнадцатом году драли! – добавил он с ядовитым сожалением и сделал жест своей длинной, как плетка, рукой, будто стегнул с потягом.
Ангелина, вздрогнув, отодвинулась. Она даже и не представляла, что у советской власти есть еще настоящие враги. Неужели он и ее считает такой же, раз говорит ей такие вещи?
Рядков и сам почувствовал, что пересолил: кто ее знает, еще доносить побежит. Когда легли спать, он долго молчал. Потом его шершавая от холодной воды и глины рука тронула Ангелину за плечо.
– Ты в одно ухо слушай, а в другое выпущай, – сказал он мягко. – Вот к весне я тебе сам хорошее место найду. У самого хлеба будешь.
5
Все, что пряталось зимой за высокими сугробами, за темнотой, за короткими пасмурными днями и длинной, скрипучей от мороза ночью, – все это с первым порывом весны запросилось наружу. Мартовский луч ударил в окошко и высветил даже самый темный и грязный угол. Звон капели не давал спать, как раньше, до полудня. Небо и вода в открывшихся полыньях звали своей чистой синевой, и хотелось смыть с лица все, что легло на него за долгую, томительную зиму.