Текст книги "Финита ля комедиа"

Автор книги: Ирина Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 5

Через полчаса в кабинет к Тартищеву доставили Журайского. Он выглядел еще бледнее, а глаза ввалились и лихорадочно блестели. Он достаточно спокойно выслушал Тартищева. И лишь иногда его лицо страдальчески кривилось, а губы нервно дергались. Сцепив пальцы рук с такой силой, что побелели костяшки, он сидел, опустив взгляд в пол. Но когда Тартищев замолчал, поднял голову и тихо, но твердо произнес.

– Какую вы ересь сейчас несли, господин Тартищев. Я вам уверенно заявляю, я никого не убивал. Я очень любил Анну Владимировну и мальчиков. С Колей мы дружили, а Тема, что скрывать, частенько нам досаждал. Постоянно мешал во время уроков, забегал в комнату, громко кричал, бегал и ябедничал на нас своей матушке. Но, согласитесь, это не повод, чтобы убивать его столь жестоко. Анна Владимировна была очень добра ко мне. В их доме я чувствовал себя свободно. Мы часто играли в шарады, фанты, а Анна Владимировна пела под фортепиано. Право, мне было очень хорошо у них, зачем же, спрашивается, мне было их убивать?

– Но, возможно, вы решили проверить собственную выдержку, смелость, твердость характера, ведь вы желали в будущем стать атаманом разбойников, чье ремесло убивать и грабить? – спросил Тартищев.

Журайский пожал плечами.

– Одно дело мечтать, другое – заняться таким делом по-настоящему. Честно сказать, матушка моя спит и видит меня адвокатом, и я не могу пойти против ее желания, потому что не располагаю собственными средствами и полностью завишу от нее.

– Но вы взяли полторы тысячи рублей из шкатулки?

Журайский яростно блеснул глазами:

– Я вам еще раз заявляю, никого я не убивал, денег не брал. Да, я признаю, что украл револьвер у Ноговицына и пули у Мейснера. Да, я хранил пули и порох дома, но в этом и есть все мое преступление. Я ни в коей мере от него не отказываюсь. Но, уверяю вас, я никого не убивал, как утверждаете вы: ни из револьвера, ни кистенем, ни поленом. И, тем более, не брал никаких денег. И даже не имею представления, кто бы мог меня подобным образом подставить: выкрасть револьвер, подбросить кистень и одежду.

– Допустим, что мы почти верим вам, Журайский, – Тартищев вышел из-за стола. – И готовы даже провести опыт, чтобы проверить, действительно ли так эта одежда вам мала, как вы изволили утверждать ранее. – Он кивнул на тючок, который дожидался своей очереди на диване рядом с Вавиловым. – Вы согласны?

– Согласен, если это каким-то образом поможет мне доказать свою невиновность, – ответил Журайский и перевел настороженный взгляд на Вавилова, который развернул тючок и выложил на диван гимназические брюки, шинель и давно не чищенные сапоги с порыжевшей колодкой. Один из них действительно просил каши.

– Одевайтесь, Журайский, – приказал ему Вавилов, кивая на одежду.

Гимназист подошел к дивану, взял в руки брюки и сюртук и вдруг, скривившись в брезгливой гримасе, отбросил их от себя.

– Как их надевать! Они же в крови! И пахнут отвратительно!

– А вы что ж хотели, – удивился Тартищев, – чтоб они французским одеколоном благоухали? – И приказал: – Не капризничайте! Вы не барышня, чтобы носом крутить! Может, это ваша единственная возможность открутиться от виселицы.

– От виселицы? – Журайский побледнел, и сапоги с громким стуком вывалились из его рук. Он почти упал на стул и обвел сыщиков растерянным взглядом. – Почему от виселицы?

– Потому, милейший, что согласно статье 632 полевого Военно-уголовного уложения убийство жителей наказывается смертью через повешенье, а статья 635 того же уложения гласит, что нападение с оружием на безоружного жителя, жену его и детей также наказывается смертной казнью. Так что ваши преступные деяния, Журайский, вполне под эти две замечательные статьи попадают, – объяснил Вавилов и подал ему одежду. – Поэтому в ваших интересах забыть о фанаберии и всеми силами помогать дознанию. Выбирайте, кусок мыла и веревка или рванина, от которой, может, и смердит, но...

– Хорошо, хорошо, я надену, – не дал договорить ему Журайский и принялся торопливо одеваться. Шинель, как и гимнастерка, была ему узкой в плечах, а обшлага рукавов были вершка на три выше запястья. Брюки доходили до середины голени, но если их заправить в сапоги, то они могли смотреться вполне прилично.

Иван окинул Журайского критическим взглядом.

– Вы что ж, и вправду еще в прошлом году эту форму носили?

Тот смущенно улыбнулся.

– Я за год вырос на полфута. Матушка схватилась за голову. Пришлось не только форму шить заново, но и шинель заказывать. Все это обошлось ей в копеечку.

– Ну-ну, – Вавилов обошел вокруг него, потом подергал за пуговицы на шинели. – А ведь недавно пришивали. Да и пуговицы новехонькие, будто только что из галантерейной лавки. Сами пришивали или матушка?

Журайский с недоумением посмотрел на него и пожал плечами.

– Понятия не имею. – И спохватился: – А зачем их было пришивать? Матушка, я знаю, старые пуговицы еще в прошлом году срезала на тот случай, если какая вдруг на новой форме потеряется. – И убежденно добавил: – Нет, не могла она новые пришить. Если бы понадобилось, она бы непременно старые нашла и пришила.

– Допускаем, что пуговицы вы не пришивали, – сказал Тартищев, – но что ж вы медлите, сапоги не надеваете?

Журайский поднял сапоги за голенища и с большим сомнением оглядел их. Потом опустился на стул и принялся натягивать сапог на правую ногу. Лицо его перекосилось от напряжения, покраснело, но сапог он надел. Второй также натянул с явным усилием, но в носке, где подошва заметно отставала от головки сапога, пальцы вылезли наружу.

– Пройдитесь, – приказал Вавилов.

Журайский сделал несколько шагов по кабинету, но с явным усилием.

– Что такое? – поинтересовался Тартищев.

– Жмут, – скривился Журайский, – да и ссохлись порядком.

– Что ж, разувайтесь, – приказал Вавилов.

Журайский, пытаясь выполнить его приказ, уперся носком правого сапога в задник левого, но безуспешно. Тогда он попытался помочь себе руками, но тоже без особого результата. Он беспомощно посмотрел на Вавилова.

– Не получается. Туго очень.

Тогда Алексей обхватил его под мышки, а Вавилов с трудом, но стянул с Журайского оба сапога. Тартищев молча наблюдал за ними.

Алексей внимательно осмотрел подошву рваного сапога и спросил Журайского:

– Вы носки меняли после того, как пришли от Ушаковых?

– Нет, не успел, – посмотрел он с недоумением на Алексея. – Вы ж меня ночью подняли, какие были рядом, те и надел.

– Снимите носок, – приказал ему Алексей.

Журайский повиновался, но чувствовалось, он не понимает, зачем вдруг самому молодому сыщику вздумалось рассматривать его ноги.

– Ноги на ночь мыли?

– Н-н-нет! – произнес заикаясь Журайский.

– Вот видите, – усмехнулся Вавилов, – оказывается несоблюдение личной гигиены тоже может кой-какую пользу принести.

Он присел на корточки рядом с Алексеем и тоже занялся созерцанием голой ступни гимназиста. Оба сыщика самым внимательным образом осмотрели пальцы, пятку, подошву, потом столь же тщательно исследовали вторую ногу. Тартищев с возросшим интересом наблюдал за манипуляциями своих агентов. Наконец не выдержал:

– Ну что?

– Минутку. – Вавилов взял Журайского под локоть, вызвал конвойного и, передав ему гимназиста, приказал: – Пусть подождет за дверью, пригласим, когда снова потребуется.

Журайский обвел их по-прежнему ничего не понимающим взглядом и, как был, в одних носках вышел из кабинета Тартищева.

Алексей достал из кармана носовой платок, плеснул на него из графина и тщательно протер ладони и каждый палец в отдельности. Потом опустился на стул и кивнул на дверь, за которой скрылся Журайский.

– Парень, похоже, не врет. Не убивал он Ушаковых. Конечно, это слабое доказательство, и суд вряд ли примет его во внимание, но если Журайский в тех же самых носках, в которых был в день убийства, то один из них должен пропитаться кровью сквозь дыру в сапоге. Кроме этого, должны остаться частицы засохшей крови между пальцами и под ногтями. Как показало обследование, таковых следов не наблюдается ни под самим носком, ни на ноге.

– А если он все-таки поменял носки и вымыл ноги? – усмехнулся Тартищев.

– Если бы он поменял носки, то снял бы их сразу с сапогами. И так бы в сапогах их и оставил. Великое удовольствие ходить в носке, насквозь пропитанном кровью, – Вавилов скорчил брезгливую гримасу. – И если Журайский убийца, он бы поступил именно так. Вы заметили, с каким отвращением он смотрел на шинель и штаны?

– Помимо этого еще одно существенное замечание, – сказал Алексей. – Сапоги тесные, ссохшиеся. Журайский с трудом их надел, а снять без посторонней помощи и вовсе был не в состоянии. А ведь ему надо было в них пройти некоторое расстояние, затем уйти, чтобы переобуться, а в промежутке тоже какое-то время находиться в них, бегать, переходить быстро из комнаты в комнату. В таком случае не обошлось бы без потертостей и даже мозолей, а у него ноги чистые, как у младенца.

– Правда ваша, господин хороший, – склонился в шутливом поклоне Вавилов, – но мозоли в нашем деле вещь сомнительная. Военно-полевой суд в мозоли наверняка не поверит.

– В том-то и дело, – вздохнул Тартищев и взглянул на часы. – Корнеев что-то задерживается...

И тут, словно по заказу, распахнулась дверь и на пороге вырос улыбающийся Корнеев. Сняв картуз, он поздоровался со всеми и обратился к Тартищеву:

– Разрешите доложить, Федор Михайлович! Гостей и посетителей Ушаковых, что побывали у них за последние три дня, я проверил. У всех без натяжек – полное алиби, но я все ж попутно одного паренька нашел, подмастерье у сапожника. Он в сторожке у своего дядьки квартирует, дворника соседнего с Ушаковыми дома. В тот день он к сапожнику в будку не пошел по причине того, что порезал палец, и он у него сильно загноился. От нечего делать спал парнишка да на улицу пялился, спал да пялился...

– И чего ж такого хорошего он напялился? – не выдержал Вавилов.

– Ну, во-первых, он видел, что какой-то молодой человек уходил от Ушаковых. Говорит, где-то часов в пять вечера. Сразу же после того, как от дома отъехала коляска, видимо, та самая, с кучером и горничной. В дом больше никто не заходил и не выходил. Вот только около шести часов вновь появился человек в шинельке, но во второй раз парнишка видел его со спины, и поэтому несколько сомневается, тот же самый или другой какой, – пояснил Корнеев и посмотрел на Тартищева: – Может, опознание проведем? Покажем ему человек трех со спины, авось узнает...

Через четверть часа Журайский, Алексей и вестовой унтер-офицер, которого выбрали для опыта по причине сходного роста, стояли лицом к стене и спиной к парнишке-подмастерью. Шинели полицейских были слегка светлее, чем шинель гимназиста, но в то время, когда парень заметил незнакомца, поднимавшегося на заднее крыльцо дома Ушаковых, уже смеркалось, и все шинели в это время, что мыши, одного цвета.

Парень долго к ним приглядывался, шмыгал носом, что-то бормотал, потом попросил всех троих пройтись по комнате и все ж беспомощно посмотрел на Корнеева.

– Не могу понять, что-то не так...

– А пусть он посмотрит, как вы по лестнице поднимаетесь, – неожиданно предложил Вавилов, забракованный по причине маленького роста и в опыте не участвовавший. Вышли в коридор, поднялись друг за другом с первого этажа на второй. И парень уверенно показал на Алексея.

– Кажется, этот. Или тот чуть меньше ростом был и худее? Но я издалека смотрел, мог ошибиться. – Парень отступил на шаг, еще раз окинул Алексея критическим взглядом. И шлепнул себя по лбу. – А, вспомнил! Он немного ногу тянул, когда по ступенькам поднимался, я еще подумал, то ли сапоги жмут, то ли нога больная! И шинель у него, по правде, больше на ту смахивала, – кивнул подмастерье на Журайского, – а так всем на этого походил. – И он опять указал пальцем на Алексея.

– Скажи, есть ли среди этих господ тот, кто уходил от Ушаковых в тот вечер? – спросил Тартищев.

– Этот уходил, – указал подмастерье на Журайского. – Он с крыльца бегом сбежал и шинельку на ходу надевал. И еще рукой извозчику махал, что мимо проезжал. Но мне не видно было, остановился тот или нет.

– Да, да, – торопливо закивал головой Журайский. – Я действительно взял извозчика, чтобы доехать до дома. Вы найдите его, он подтвердит... Я ведь говорил, что к контрольной работе готовился весь вечер.

– А вы его номер запомнили? – спросил Тартищев.

Журайский пожал плечами и виновато улыбнулся:

– Откуда я знал, что это понадобится?

Глава 6

– Вот так свидетеля ты предоставил? – рассмеялся Вавилов и толкнул локтем сконфузившегося Корнеева под ребра, когда подмастерье покинул кабинет. – Это надо же! В полицейском с ходу преступника признал! – И подмигнул Алексею: – А ну колись, Алешка, не ты ли там орудовал под гимназиста?

– Совершенно дурацкие шуточки! – произнес сухо Алексей и обратился к Тартищеву: – Вполне объяснимо, что преступник хромал, это же не сапоги, а истинный «ведьмин башмачок»,[7]7
  Средневековое пыточное приспособление, по форме напоминавшее башмак.


[Закрыть] но я одного не пойму. Мы с гимназистом похожего телосложения, почему же свидетель указал именно на меня, а не на Журайского? Шинель же он признал? Даже подчеркнул, что тот человек похож на меня, а шинель, дескать, как у Журайского...

– А ты не помнишь, что он еще сказал? – Тартищев пододвинул к себе бумаги. – Человек, которого видел парнишка, ему показался меньше тебя ростом и худее, а это значит...

– ...что шинелька эта ему была впору! – выкрикнул весело Иван и возбужденно потер ладони.

А Корнеев радостно добавил:

– И ручки у него не торчали из рукавов, как у гимназиста.

– Таким образом, господа агенты, делаем вывод: убийство, вполне возможно, совершил человек, который посетил Ушаковых в шестом часу вечера. Ростом он немного ниже Журайского и худее его телосложением, поэтому шинель, из которой гимназист вырос, оказалась ему впору. Но этот человек из тех, кто хорошо знает Журайского и вхож в его дом, раз сумел раздобыть его одежду и оружие, но в то же время, без сомнения, бывал и в доме Ушаковых. – Тартищев окинул подчиненных суровым взглядом. – Теперь у нас появились основания сомневаться в причастности Журайского к убийству. Но для суда наши сомнения не доказательства! – Он тяжело вздохнул и покачал головой: – Представляю, что услышу завтра от исправника и вице-губернатора. Наше счастье, если они не успели доложить губернатору, что преступление раскрыто. Поэтому даю вам неделю, нет, три дня, но чтобы преступник был у меня вот здесь! – И он ткнул пальцем в сторону стула, на котором только что сидел Журайский. – Иначе за него возьмутся жандармы и охранное отделение, и тогда парню точно виселицы не миновать.

– А эти господа при чем? – поинтересовался с самым мрачным видом Вавилов. – Или в том плане, что тоже пахали?..

– А ты напряги мозги, – посоветовал Тартищев, – и вспомни, кто и с какими фамилиями по этому делу проходит – Журайский, Зейдлиц, Мейснер, Левицкий, Стратонов...

– Ну, елки точеные! – Иван хлопнул себя по колену. – Ну, чудилы копченые, опять в наш барыш свой гвоздь заколачивают?

– В том-то и дело! И мне это не слишком нравится. Сами понимаете, на открытие театра ждут великого князя Андрея Константиновича, приятеля Булавина. И поэтому раскрыть небольшой заговор накануне его приезда будет кое-кому очень кстати.

– Ага, – ухмыльнулся Иван, – раскрыли, предотвратили, захватили и обезвредили! Именно так будет Лямпе докладывать или чуть-чуть по-другому? Интересно только, если евреев пойдут громить, кто это дерьмо будет после расхлебывать?

В дверь постучали, и на пороге возник вестовой.

– Вашскобродие, разрешите доложить! – Он вытянулся в струнку. – Только что околоточный с Толмачевки Хохлаков доставил две неизвестные личности. Говорит, пачпортов при себе не имеют, назвать себя отказалися, – вестовой перешел на шепот, – но очень живо говорили между собой об убийстве семейства Ушаковых.

– Так об этом все кому не лень судачат, – произнес недовольно Тартищев и взглянул на часы. Скоро полночь. Вторые сутки пошли, как он и его агенты из дома, и еще ни разу толком не поели, а про сон пока и речи не шло... Но тем не менее приказал: – Давай сюда околоточного!

Околоточный надзиратель Хохлаков в длинной серой шинели и черной меховой шапке с козырьком был крепким, высоким полицейским, и форма на нем сидела как влитая. На левом боку у него висела шашка драгунского образца, справа на ремне – револьвер в кобуре, который для страховки крепился на шее на длинном оранжевом шнурке. Вид у околоточного – бравый и решительный. Его знают и побаиваются по всей округе, потому что не было еще случая, чтобы он дал кому-либо спуску. Местные жулики пытались его задобрить, но Хохлаков слишком дорожит своим местом в Толмачевке. Зачем ему подношения от жуликов, если сам вице-губернатор не гнушается подарить пятьдесят рублей к каждому празднику и на именины, а сколько еще богатых домов по соседству. Купцы, промышленники, чиновники... И всем бы хотелось мира и спокойствия на Толмачевке, потому и прикармливают они исправно своего околоточного, а он готов душу положить, но чтобы не лишили его относительно спокойного и хлебного места.

– Что у тебя? – спросил Тартищев.

– Разрешите доложить? – Околоточный чуть ли не ест его глазами от чрезмерного усердия и почитания, лицо его покраснело, а на лбу под шапкой выступили капли пота. Но Хохлаков не решается их смахнуть рукой, тем более полезть в карман за носовым платком. Он ждет, что ответит Тартищев.

Тот молча смерил его взглядом и кивнул головой:

– Валяй!

– Сегодня я весь день обходил свой околоток, с хозяевами разговаривал, с прислугой, дворниками еще... Душа-то болит, что убивца проглядел. – Хохлаков страдальчески сморщился и наконец-то смахнул пот со лба, а после и вовсе снял шапку. – Никто ничего не видел, ни одного подходящего рыла. За двумя я пошел, сильно уж подозрительны показались... сперва думал, что, может, из тех... новые жертвы выискивают... Оне после в трактир «Берендей» шмыг! Я за ними, бумаги проверил, смотрю, нет, ошибочка вышла – это причетник со священником зашли пообедать... Хозяин их хорошо знает... Тогда я за столик присел, чтоб чайком с холоду побаловаться. Смотрю, у буфета пьяный мужик стоит, рюмку одну выпил, другую... Расстегаем закусил...

– Хохлаков, ты короче можешь изъясняться? – не выдержал первым Иван.

– Могу, – с готовностью признался околоточный и продолжал чуть более торопливо, но не менее обстоятельно: – Сижу я, одним словом, чай глотаю, и тут влетает в трактир молодой человек, весь из себя франт, при тросточке, в шляпе, что-то спросил у лакеев и сразу к этому мужику у буфета направился. Тот к нему всем портретом развернулся: «Ты куда это собрался?» А франт отвечает: «Да тут неподалеку дельце есть...» А тот опять: «Все по-крупному промышляешь?» – «А что ж по мелочам размениваться? – отвечает франт и добавляет шепотом так, что не все слова разобрать: – Дельце-то проклюнулось... кистень, револьвер... Все семь человек... Одним ударом... череп вдребезги... крови лужи... полторы тысячи...» Сами понимаете, я насторожился. Приглядываюсь и вижу, что молодого точно где-то видел, а вот тот, что постарше, незнаком. Смотрю, засобирались они. Подхожу и спрашиваю: «Позвольте узнать ваши имена и фамилии?» Тот, что толще да пьянее, закуражился. Дескать, кто такой и на каком основании подобные вопросы задаю, будто не видит, что я в форме. Токмо я спорить не стал, достал свою карточку, показал им. Молодой тем временем пристроился на краю буфетной стойки и стал что-то быстро писать. А старший все ломается: «На каком основании вы к нам привязались?» Я ответить не успел, а молодой закончил писать, положил бумагу в карман и тоже спрашивает: «Что такое?» Я объясняю, что должен их задержать, потому как они вызвали определенное подозрение своими разговорами. Тогда молодой стал хохотать: «Ах, разговорами! – а потом говорит пожилому: – Поехали в участок. Это даже забавно получается!» Ну, я их доставил в участок, только оба наотрез отказались называть свои имена и потребовали незамедлительно отвезти их в уголовную полицию, к вам то есть, – посмотрел он преданно на Тартищева. – Дали мне в помощь городового, мы их и доставили... на извозчике... Да, – спохватился надзиратель, – молодой еще говорит, что вы, определенно, будете рады его видеть.

– Давай их сюда, – вздохнул устало Тартищев, – посмотрим, что это за господа такие? И так ли уж мы им обрадуемся!

Двери кабинета распахнулись, и в них показались два человека. Один – грузный, в коротком пальто и круглой кубанке, с красным одутловатым лицом и потухшей сигарой в толстых губах. В кабинет он прошел осторожно, держась за стенку, и застыл у косяка, видимо, не надеясь на ноги, которые у него подгибались отнюдь не от слабости. Второй был абсолютно трезв и выглядел как записной франт. Его широкие плечи обтягивало длинное модное пальто в талию. Шею захлестнул белый шелковый шарф. В руках он держал шляпу и трость и весело при этом улыбался.

Лицо Тартищева сморщилось, словно он отведал прокисшего пива.

– Желтовский?! Что еще за фокусы себе позволяете?

– Федор Михайлович, – произнес укоризненно газетчик и, не дожидаясь приглашения, опустился на диван рядом с Вавиловым, – поймите, грех было не воспользоваться таким случаем! Когда еще столь легко получилось бы проникнуть в ваши пенаты?

– Ну, вы и проходимец, Желтовский, – покачал головой Тартищев и поинтересовался: – Не меньше червонца небось в лапу кинули, чтобы здесь оказаться?

– Обижаете, Федор Михайлович, – расплылся в улыбке Желтовский, показав ослепительно белые, как на рекламе зубного порошка, зубы. – Исключительно личным обаянием и авторитетом всего добиваемся.

– Слышал, слышал, как этому авторитету да обаянию то в челюсть, то в глаз прилетает, – усмехнулся криво Тартищев и посмотрел на Вавилова: – И что нам делать с этими мошенниками?

– Думаю, до утра отправим их в холодную, пусть клопов подавят, пока их личности будем выяснять.

– Вам, что ж, моя личность не известна? – произнес высокомерно Желтовский и кивнул на своего приятеля, до сей поры подпиравшего дверной косяк, но, кажется, уже из последних сил. – Скажите еще, Куроедов вам незнаком.

– Понятия не имею, кто вы такие! – Иван поднялся с дивана. – Паспортов при себе не имеете, значит, личности для полиции неустановленные! Дай бог, чтобы к утру установили или к обеду... А то к вечеру в арестантской от гангрены можно запросто скончаться. Клопы там зловредные, по-особому газетчиков не любят, обглодают, что твоя собака кость.

– Федор Михайлович, – Желтовский нервно дернул щекой, – я бы не советовал вам связываться с прессой...

– А я бы не советовал вам шутить с полицией, – мягко и почти по-отечески нежно посоветовал Тартищев. – Скажите, бывало ли так, что я вас предупреждал, господин Желтовский, но вы все равно путались под ногами у сыщиков и мешали дознанию? А случалось ли так, что ваши гнусные домыслы или преждевременные выводы помогали преступнику смыться, а нам приходилось потом не спать сутками, чтобы задержать его?

– Не помню такого, – буркнул Желтовский и насупился.

– Зато я помню! – стукнул кулаком по столу Тартищев. – И каюсь, сколько уже раз рука чесалась надраить ваш авторитет так, чтоб блестел, как тот червонец, за который вы готовы не только совесть продать, но и душу заложить!

– Прошу меня не оскорблять! – сквозь зубы и с расстановкой произнес репортер. – Все знают, что Желтовского никто еще не сумел купить. А мои репортажи основаны исключительно на личной интуиции и информации, которую я добываю теми же способами, что и ваши агенты. – Он вскинул голову и с вызовом произнес: – Да, и покупаю ее, если потребуется. Но это не только мой грех! Во всем мире все так делают. Информация – самый дорогой и скоропортящийся товар, знаете ли!

Тартищев хмыкнул и смерил репортера недовольным взглядом:

– Единственное, что я хорошо знаю, господин Желтовский, наглости вы немереной. Это ж надо додуматься – заявиться к начальнику уголовной полиции ночью на пару с пьяным в дымину приятелем, помешать важному совещанию... Вам что, время некуда девать? Так научитесь хотя бы чужое уважать!

– Я и свое, и чужое время очень уважаю, – произнес сквозь зубы Желтовский, – тем более, мне бы не хотелось ночевать в вашем клоповнике. Мне надо срочно сдать репортаж, иначе... – он провел пальцем по горлу, – сами понимаете.

– Позвольте полюбопытствовать, что за репортаж? – вклинился в разговор Вавилов и почти пропел ласковым голосом: – Наверняка со смаком живописуете подробности убийства на Толмачевке?

– Это мой хлеб, господин Вавилов, – усмехнулся краешком губ Желтовский, но даже не повернул головы в сторону Ивана, как бы подчеркивая, что разговор ведет только с Тартищевым. – Но этот репортаж я сдал три часа назад. А сейчас проклюнулись некоторые детали...

– Из чего ж они проклюнулись, интересно знать, господин репортер? – Иван, похоже, не обратил внимания на то пренебрежение, которое так и излучал газетчик, и продолжал допытываться: – Как мне известно, вы сегодня изрядно попыхтели по нашим охвостьям.

– Золото даже по охвостьям моют, – огрызнулся Желтовский, – но вы меня плохо знаете, господа! Вы приказали своим свидетелям молчать, и они исправно молчали, но не на всякий роток накинешь платок... – И он с явным торжеством посмотрел на Тартищева, а потом кивнул на тючок с одеждой Журайского. – Небось примеряли гимназисту его старые портки и шинельку? И они наверняка ему не подошли? – Он усмехнулся. – Что ж, думаете, я такой прожженный злодей, что мальчишке петли желаю? Не-ет, я хоть и проходимец, как вы изволили выразиться, господин Тартищев, но совесть свою по кабакам не пропил и не прогулял. И не совсем доверяю вашему ведомству, потому что по некоторым событиям вы тоже спешите быстро отчитаться. Начальство любит скорые и победные рапорты. Поэтому я решил заняться личным сыском по этому делу.

– Кажется, теперь Журайскому точно от виселицы не открутиться, – вздохнул Вавилов и обреченно махнул рукой.

– Погоди, Иван, – остановил его взглядом Тартищев и строго посмотрел на Желтовского. – Потрудитесь объяснить, что вы имеете в виду, когда заявляете про личный сыск.

– Максимушка, – донеслось тоскливое от дверей, – пошли уже! Пивцо наружу просится...

Косяк уже с трудом поддерживал репортера, который, размякнув в тепле, сполз поначалу на корточки, а потом и вовсе сел на пол.

– Корнеев, проводи его куда полагается, – приказал Тартищев, не спуская пристального взгляда с Желтовского.

Корнеев подхватил Куроедова за шиворот и поставил его на разъехавшиеся в разные стороны ноги. Но идти он был не в состоянии. Так что кабинет репортер покинул, повиснув на крепком плече Корнеева. Желтовский проводил их взглядом и опять перевел его на Тартищева.

– Я сегодня пробежался по некоторым известным мне местам на Хлудовке и Покровке, поговорил кое с кем... Серьезные люди в этом деле не замешаны... «Иваны» в те края ни ногой, знают, себе дороже станет... Гимназист, говорят, наверняка ни при чем... Кишка тонка... Тогда кто же? – Он в упор посмотрел на Тартищева. – Я искренне вас уважаю, Федор Михайлович, иначе здесь бы не появился. – Он бросил быстрый взгляд на Алексея и Ивана, потом на Тартищева, словно спрашивая, можно ли при них вести доверительный разговор.

– Давай! – нетерпеливо кивнул ему Тартищев. – Это мои вернейшие люди!

– В общем, сегодня я наведался к Мейснеру, – сообщил Желтовский и, заметив, как поползли вверх брови сыщиков, довольно усмехнулся. – Совершенно случайно мне стало известно, что именно у него стибрил пули Журайский. Но архитектор молчал, как египетская мумия... Тут мне сказать нечего, господа сыщики, рты вы и без ниток умудряетесь зашивать свидетелям... Но самое главное не в этом. От Мейснера за мной почти в открытую пошли два господина в пальто и в чуйке. Я сел на извозчика, они следом – в пролетку, я в трактир – они за мной, я в редакцию – они не отстают. Так и колбасили почти три часа по городу, пока я в «Берендей» не заглянул и Ваську Куроедова не встретил. А тут несказанное везение – Хохлаков собственной персоной. Когда он нас в пролетку погрузил, те два хмыря нас все ж не отпустили, до самого участка проводили, а после, когда уже к вам нас повезли, я их не заметил. Видно, успокоились, что нас до утра задержат.

– Эка вы накрутили, Желтовский, – усмехнулся Тартищев, – кому вы интересны, чтобы за вами следить? Не иначе каким-нибудь шаромыжникам приглянулись, если таким вот фертом по притонам отирались, – кивнул Тартищев на трость Желтовского. – В ремешок или в наперсток не предлагали сыграть, или в «фортунку»?

– Не держите меня за дурака, Федор Михайлович, – насупился Желтовский. – Я себе цену знаю, и кулак у меня не слабее вашего, и в лобешник кому надо запузырю, если потребуется. У меня есть разрешение на «маузер», но я его на Хлудовку не беру... Чтобы искушения не было. И я вам больше скажу, следили за мной не жулики, а охранка... Их филеров ни с кем не спутаешь... Не иначе политику замышляют?

– Об этом мне неведомо! – преувеличенно тяжело вздохнул Тартищев и развел руками. – Господин Ольховский нас в свои планы не посвящает, равно как и мы своими тоже с ним не делимся. – Он поднялся из-за стола. – У вас все, господин Желтовский? – И повернулся к Ивану: – Так уж и быть, дай господам газетчикам мою коляску. Пусть развезут их по домам...

– Постойте, Федор Михайлович, – перебил его Желтовский и быстро произнес, не глядя Тартищеву в глаза: – А как вы смотрите на подобную версию... Кто-то убивает актрис, чтобы сорвать открытие нового театра... Смотрите, сначала самым загадочным образом погибает примадонна театра Муромцева, теперь Ушакова, которой передали роль Полины Аркадьевны...

– Ну, полнейшая чушь! – откинулся на спинку кресла Тартищев. – Ну, чистейший бред сивой кобылы!– Он закрыл глаза ладонью и рассмеялся. Просмеявшись, вытер набежавшие в уголках глаз слезы и покачал головой. – Воистину, сон разума порождает чудовищ! Я еще утром, помнится, сказал, вам бы романы писать, а не в дешевой газетенке прозябать. С чего, спрашивается, вы выдумали про таинственную смерть Муромцевой? Полина Аркадьевна выпила лошадиную дозу цианистого калия. И всем в городе было известно о ее проблемах...

– Никаких проблем у нее не было, – произнес тихо Желтовский и оглядел исподлобья сыщиков. – Васса Булавина согласилась на развод, и Савва Андреевич приезжал к Полине Аркадьевне незадолго до ее смерти, чтобы сообщить ей об этом. И я доподлинно знаю, что хотя у них и состоялся крупный разговор, но Муромцева почти простила его. Поймите, она была слишком гордой женщиной, чтобы так скоро и полностью забыть обиду... Но она продолжала его любить, поэтому дала Савве Андреевичу надежду, и он уехал окрыленный... И вдруг вскоре она принимает яд... Это просто непонятно! Даже уму непостижимо!