Текст книги "Финита ля комедиа"

Автор книги: Ирина Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Федор Михайлович умело уклонился в сторону, но Желток столь же умело восстановил равновесие и заступил ему дорогу.

– Господин Тартищев, – он вздернул руку, привлекая к себе внимание, – как вы расцениваете убийство семьи Ушаковых?

– Расцениваю как убийство, – быстро ответил Федор Михайлович, следуя за унтер-офицером, который прокладывал ему дорогу сквозь возбужденную толпу репортеров.

– Но говорят... – прорвался из-за его спины голос Куроедова.

– Говорят, в Москве кур доят, а петухам бороды бреют, – очень вежливо ответил Тартищев, не оглядываясь.

– А правда, что Журайский еврей? – вылез опять Желток.

– Ваша фамилия тоже начинается с буквы Ж, но я ведь не утверждаю, что вы еврей, господин Желтовский, – Тартищев любезно улыбнулся, заметив, что Желток побагровел. Но позиций, негодяй, не сдавал.

– Найдены орудия убийства. Этого достаточно, чтобы предъявить Журайскому обвинение в убийстве? – Желтовский занял прочную позицию его визави и, пятясь назад, ловко отшвыривал плечом чрезмерно настырных собратьев по перу.

– Нет, недостаточно! – До коляски оставалось не больше пяти шагов, и Тартищев несколько замедлил движение. – Разыскание по этому делу только началось. И чтобы предъявить обвинение, необходимо добыть более существенные доказательства вины Журайского.

– Вы предполагаете, что револьвер и кистень не являются прямыми уликами и могли быть подброшены?

– Я не гадалка, чтобы гадать на кофейной гуще. Эти улики должны быть подтверждены показаниями свидетелей или самим Журайским. Следами пальцев, наконец, и только тогда можно считать их прямыми. Пока же ничего подобного не имеется.

– Федор Михайлович, – заблажил под его рукой Куроедов, – как вы считаете, каковы мотивы этого преступления?

– Это мы сейчас выясняем.

– Но хотя бы пяток слов...

– Пока мотивы не совсем понятны ... Достаточно?

Куроедов развел руками, но не нашелся, что ответить.

– Действительно ли, что Журайский – главарь шайки, которая замышляла не меньше десятка убийств? – это опять вылез Желток.

– С вашей фантазией, молодой человек, – посмотрел на него в упор Тартищев, – полицейские романы следует писать. Я вам ответственно заявляю: Журайский пока задержан, но это еще не значит, что он убийца. Расследование покажет, в какой степени он причастен к данному преступлению, а степень его вины определит суд.

– Но его будут судить военно-полевым судом! А это верная виселица! – бросился вслед за ним щуплый, с заметной проплешиной на затылке репортер «Губернского листка».

Стоя уже одной ногой на приступке коляски, Тартищев долю секунды смотрел на него немигающим взглядом, потом жестко произнес:

– Обвинение Журайскому до сих пор не предъявлено, господа! И пока мои агенты не найдут существенных, я повторяю, существенных доказательств вины Витольда Журайского, никто не смеет называть его убийцей. Виновным его может назвать только суд! И я предупреждаю, если кто-то из ваших редакторов вздумает вынести подобное заявление на страницы газет, ждите крупных неприятностей. Вы меня знаете! – Поднявшись в коляску, он уселся на сиденье и приложил руку к козырьку фуражки: – Приятно было пообщаться, господа!

Коляска умчала начальника уголовного сыска в направлении Тобольской улицы. Репортер Желтовский проводил ее мрачным взглядом и смачно сплюнул на мостовую.

– Ну, сусло поганое! Опять выкрутился! – И кивнул Куроедову: – Ты как хочешь, а я помчусь на Толмачевку, а потом к матушке Журайского. Редактор меня по стенке размажет, если к вечеру не выдам репортаж.

Глава 4

Архитектор Мейснер слушал его, не прерывая ни единым словом, ни единым жестом. Его лицо было мрачным, выпуклые глаза с набрякшими веками уставились в столешницу. Он их поднял лишь тогда, когда Алексей замолчал.

– Да, – сказал он печально и вытер лоб носовым платком, – Журайского я пригласил для уроков по рекомендации учителя гимназии Левицкого. Он отзывался о нем, как о порядочном, добросовестном человеке, а что получилось на самом деле? Я спрашиваю вас, что получилось на самом деле? – воскликнул архитектор с трагическим пафосом и закатил глаза в потолок. Его кудрявая шевелюра вздрогнула и распалась, явив миру обширную лысину на темени. – Витольд приходил пять раз в неделю и занимался с Левой по два часа в день, но мальчик как имел хвосты по немецкому и латыни, так до сих пор их и имеет, и, не поверите, в том же самом количестве. Оказывается, вместо того чтобы заниматься, они читали всякую ерунду: какого-то «Иванхоу»,[6]6
  Так можно прочитать, не зная английских правил чтения, название романа В.Скотта «Айвенго».


[Закрыть] потом Фенимора Купера или этого, как его, Майн Рида... Индейцы, ковбои, звероловы, креолки... Вы понимаете, они не зубрили грамматику, они рисовали какие-то карты, а Лева вздумал даже спать зимой на террасе под тулупом. Видите ли, готовил себя к каким-то несусветным трудностям. Но заработал сильнейший насморк и кашель. Тогда я ему эти трудности предоставил, надрал как следует уши, а Витольду пригрозил отказать от места...

– В этом возрасте все мальчики мечтают о приключениях. Непременно метят в пираты, разбойники, на худой конец, в путешественники, – заметил осторожно Алексей.

– Я в этом возрасте мечтал о том, о чем мечтал мой папа, – возразил ему Мейснер. – Иначе он бы выдрал меня как сидорову козу. Но благодаря папе я стал человеком. Согласитесь, бедному еврейскому мальчику очень трудно стать человеком. – Он скривил губы почти в страдальческой усмешке. – У Левы все есть для хорошей жизни, но он мечтает сбежать из дому и шляться где попало...

– Скажите, Семен Наумович, вы ничего странного в поведении Журайского не замечали? Помимо его увлечения авантюрной литературой, естественно.

Мейснер заерзал в кресле, потом бросил быстрый взгляд на окно, на дверь за спиной Алексея и, слегка приглушив голос, скороговоркой произнес:

– Он был буквально помешан на оружии. Я видел его гимназические тетради. Все они изрисованы пистолетами, арбалетами, саблями и прочей чепухой. И потом... – Он замялся, но, видимо, все-таки решился и промямлил, стараясь не смотреть Алексею в глаза: – Я, конечно, понимаю, что поступил опрометчиво, но из стакана в моем кабинете однажды исчезли восемь пуль к револьверу. Я не сразу заметил пропажу, но после опросил всех домашних, никто не признался. Но я всегда был склонен подозревать Журайского...

– У вас что ж, имеется револьвер?

Мейснер с явным испугом замахал на него руками:

– Что вы, что вы! Они остались после моего брата. Он известный доктор, живет в Томске и имеет официальное разрешение на ношение оружие. Он гостил у нас некоторое время, потом уехал, а горничная обнаружила в тумбочке спальни, где он спал, эти пули. Я их не стал выбрасывать. Сами понимаете, брат может в любой момент вернуться...

– А если вам предъявят пули, вы их сумеете опознать? – спросил Алексей.

Архитектор пожал плечами:

– Сомневаюсь, как я могу сказать определенно, мои это пули или не мои. Они же похожи как две капли воды.

«Осторожничает, старый лис», – подумал Алексей, но вслух согласился с архитектором:

– В том-то и дело, что похожи. – И тут же поинтересовался: – Почему вы не отказали Журайскому от места, хотя подозревали его в краже?

Архитектор отвел глаза и нервно забарабанил пальцами по столешнице.

– Сами понимаете, я не мог ему сказать прямо в глаза, что он вор... Я ждал удобного случая... Да, – он встрепенулся, – на днях со мной поделился своими подозрениями Ноговицын, он служит в губернской больнице. Журайский давал уроки его сыновьям два раза в неделю. Так вот у него исчез старый револьвер. Он валялся у Кириллы Андреевича под бумагами на окне. Он совершенно о нем забыл, потому что револьвер требовал ремонта, а у него все как-то руки не доходили. А недели две назад вдруг надумал отнести его в мастерскую, все вокруг обыскал, револьвер исчез. Я тогда рассказал ему про пули и что подозреваю в краже Журайского. Тогда и он вспомнил, что Журайский ему говорил, что хочет якобы приобрести себе оружие и форму для отливки пуль, чтобы без опаски ходить по улицам вечерами. Вот, видимо, и приобрел...

– А Ноговицын случайно не упоминал, в каком ремонте нуждался револьвер?

– Кажется, что-то с курком... Да вы сами у него спросите, – оживился Мейснер, – он вам непременно расскажет...

– Уже спрашивал, – усмехнулся Алексей, – только про револьвер он вообще не вспомнил...

– О господи, я ведь только из добрых побуждений! – побледнел Мейснер и умоляюще посмотрел на Алексея. – Простите, но тогда я тоже вам ничего не говорил. Поклянитесь, юноша, что не выдадите меня, я ведь не хотел Кириллу Андреевича подводить...

– Не тревожьтесь! Я знаю, как с ним поговорить и что сказать. – Алексей поблагодарил архитектора и поднялся со стула. Мейснер проводил его до дверей кабинета. Алексей вежливо попрощался с ним, попросил не отказывать в помощи, если таковая понадобится и придется приехать на Тобольскую в управление сыскной полиции. Архитектор клятвенно его заверил, что всегда готов служить благому делу, но, когда визитер ушел, печально вздохнул и вытер шею и лоб носовым платком...

Вечером того же дня агенты сыскной полиции Алексей Поляков и Иван Вавилов докладывали Федору Михайловичу о том, что им удалось разузнать по делу Витольда Журайского.

Первым в этой очереди был Алексей:

– Гимназист шестого класса Витольд Журайский проживает вместе с матушкой Аглаей Демьяновной, вдовой коллежского асессора, в двухэтажном доходном доме Шарова. Весь второй этаж занимает сам владелец дома, а на первом этаже находятся четыре квартиры: Журайских, чиновника Семенова с семейством, третью занимает провизор Сухобузимов с женой, а четвертая несколько месяцев пустует, по причине того, что требует ремонта. Проникнуть на чердак с первого этажа проще простого по черной лестнице. Жильцы первого этажа ею не пользуются, но по ней на второй этаж доставляют уголь и дрова. Я проверил, люк, ведущий на чердак, хотя и закрывается на замок, но пробой легко выходит из гнезда и точно так же вставляется на место вместе с замком.

Теперь что касается алиби Журайского. Жена Сухобузимова подтверждает, что видела, как он возвращался домой в начале шестого вечера, выходил ли после этого из дома, она не заметила. Никто из соседей этого не видел. Матушка Журайского и кухарка подтвердили, что он вернулся в четверть шестого и больше из дома не выходил вплоть до ареста. До самого ужина он находился в своей комнате и, по словам его матушки, что-то писал. Сам Журайский утверждает, что весь вечер готовился к контрольной работе по математике, решал уравнения и задачи. Я просмотрел его черновики. Если судить по количеству выполненных заданий, то на это ушло несколько часов, не меньше пяти-шести, я думаю. Но записи эти не убедительны в том плане, что матушка и кухарка – близкие люди Журайского и могли утаить, что он выходил из дома вечером. К тому же он мог выполнить решения накануне убийства, потому что человек даже со стальной волей вряд ли способен спокойно производить математические расчеты, уложив перед этим семерых человек. Хотя, если он не убивал...

– Ты захватил эти тетради? – спросил Тартищев.

– Да, они приобщены к протоколу.

– Хорошо, продолжай дальше, – кивнул головой Тартищев.

– Теперь об оружии. Архитектор Мейснер заявил, что у него в середине февраля пропали восемь револьверных пуль, а Ноговицын, регистратор больницы, пояснил, правда, не сразу, что у него украли испорченный револьвер примерно в тех же числах. Естественно, ни тот, ни другой о фактах пропажи в полицию не сообщали. Ноговицын поначалу вообще отказывался признать, что у него было оружие, хотя и неисправное. Он еще утром узнал, что убийца стрелял из револьвера, и перепугался, что его тоже загребут в полицию или, того хуже, заподозрят в убийстве. Вот их показания, – Алексей передал бумаги Тартищеву. – Обратите внимание, Федор Михайлович, что оба свидетеля утверждают, что Журайский увлекался чтением авантюрных романов. Я просмотрел его формуляр в народной библиотеке. Действительно, пираты, индейцы, разбойники... То же самое дома. Две книжные полки забиты трехкопеечными книжонками. Иван не ошибся. Преобладают выпуски «Пещеры Лихтвейса» и похождения Арсена Люпена и Ната Пинкертона. Дешевый мусор, но Журайский весьма усердно забивал им голову! Очень много рисунков и иллюстраций с изображением оружия. Он их вырывал из журналов и книг. – Алексей перевел дыхание, сделал несколько глотков воды из стоящего рядом стакана и продолжал свой рассказ: – Его близкие приятели по гимназии Есиков и Григорьев подтверждают, что Журайский постоянно носился с разными бредовыми затеями: то отправиться на охоту в Африку или в Южную Азию, то создать шайку разбойников наподобие Робин Гуда, а то пробраться в трюм корабля, который идет в Америку или в Индию. Правда, не объяснял, каким образом они сумеют добраться до этого корабля. Словом, идей у него было предостаточно. И он всячески готовил себя к грядущим испытаниям: обливался зимой и летом холодной водой, делал гимнастику, приучал себя к холоду, даже в мороз ходил без башлыка и перчаток. Есиков и Григорьев также показали, что они действительно два дня назад стреляли на Кузнецком лугу из револьвера, который принес с собой Журайский. Но он оказался неисправным, пули из барабана постоянно выпадали, а то он и вовсе прекращал вращаться. Журайский ругался и говорил, что непременно скоро разбогатеет и купит новый револьвер.

Но те же Есиков и Григорьев, а также учителя гимназии Левицкий, Ромашов и Стратонов, которые хорошо знают Журайского, утверждают, что при всем его желании казаться твердым и даже жестким, на самом деле он мягкий и нерешительный юноша. Все его идеи так идеями и остаются, потому что он очень любит свою матушку, жалеет ее и вряд ли оставит ее одну. И категорически заявляют, что он вообще не способен причинить кому-либо боль, а не то чтобы убить. Месяц назад он порезал палец и упал в обморок от одного вида крови...

– Так это он свой палец порезал, а не чужой, – вздохнул Тартищев и замахал рукой, заметив, что Алексей выжидательно смотрит на него. – Продолжай, продолжай...

– А неделю назад с Журайским случилась чуть ли не истерика, когда на его глазах лихач задавил собачонку. Свидетелем этого был учитель истории Стратонов...

– Истерика Журайского не доказательство, – опять вздохнул Тартищев, – знавал я нескольких негодяев, которые изо рта голубков кормили, кошечек да собачек нянчили. Не знал бы, за ангелов принял, только на этих «ангелах» порой до десятка убийств висело, и это тех, что удалось доказать.

– А помните, Федор Михайлович, того булочника, что мальчишке-посыльному кипятком в лицо плеснул за то, что его котяру пнул? – спросил Вавилов. – Тоже животное пожалел, а мальчишку ослепил...

– Помню, чего ж не помнить, – прокряхтел удрученно Тартищев. – Я ж из-за него чуть на гауптвахту не загремел. Спасибо Хворостьянову, отстоял перед губернатором. Убедил его, что булочника не я о шкаф приветил, а шкаф сам на него свалился по причине сотрясения от проезда пожарной команды. Говорят, губернатор очень веселился по этому поводу, только разве вернешь мальчишке глаза парой даже крепких оплеух? – И посмотрел на Алексея. – Все у тебя?

– Пока все, – тот подвинул ему оставшиеся листы бумаги. – Все показания свидетелей занесены в протоколы, собственноручно ими прочитаны и подписаны.

– Молодец, нечего сказать, – ухмыльнулся Иван, – смотрю, по бумажной части ты у нас великий мастер. Только в чрезмерного зануду не превратись со своей дотошностью.

Тартищев строго посмотрел на него и покачал головой. Иван развел руками и тяжело вздохнул. Алексей уже знал, Вавилову легче двадцать раз обежать весь город по периметру и диаметру, чем составить об этом письменный отчет. Грамотей он был еще тот и долго порой мучился над словами типа «вооруженный», «охранение», «разыскание» и «вышеизложенное донесение», а под его пером частенько рождались перлы подобного содержания: «Протокол о забодании мальчика быком, о свирепой дикости которого было известно хозяину, но он по этому поводу только выражался скверной руганью и законных распоряжений старосты не пускать быка в стадо и по улице не исполнял, что и стало причиной забодания мальчика быком, по причине дикости его нравов».

Но его нелюбовь к грамматике полностью оправдывалась теми исключительными по важности сведениями, которые он добывал с поразительной, казалось, легкостью и особой лихостью. Правда, своих священных коров, которых он на сей предмет исправно «доил», никому не открывал и связи свои не афишировал. Вот и сейчас Алексей слушал его доклад Тартищеву и удивлялся умению Ивана работать с людьми, на чьих физиономиях явно читался весь свод уголовных законов. Целая армия мелких жуликов и болдохов всегда была чем-то Ивану обязана и являлась для него неиссякаемым источником информации. И, судя по количеству сведений, добытых Вавиловым за сегодняшний день, этот источник не просто фонтанировал. Иногда в силу особых талантов Ивана он обрушивался настоящим водопадом.

– По свидетельству отставного губернского секретаря Богданова, который в данное время проживает в номерах трактира «Золотой якорь», Журайский носил к мастеру у Брешкова моста револьвер для починки. После он жаловался, что мастер запросил полтора рубля за ремонт револьвера, коих у Журайского на тот момент не водилось. Он попросил Богданова занять ему денег, но тот ему отказал, так как накануне играл в карты и неудачно, – отбарабанил Иван на одном дыхании и с облегчением вытер лоб носовым платком. – По показаниям кухарки Журайских Акулины Горевой, Витольд накануне первой недели поста, как известно, стрелял на кухне в доску и вынимал пули кухонным ножом, который по этому случаю изрядно затупил. Кухарка признала эти пули в тех, которые мы обнаружили у Журайского и на полу кухни в доме Ушаковых, потому что они некоторое время валялись у нее на глазах на кухонном подоконнике, а потом Журайский забрал их к себе в комнату. – Вавилов быстро налил в стакан воды из графина, сделал несколько торопливых глотков и продолжал: – Затем мне удалось выяснить, что Журайский обращался к оружейным мастерам, рядовым 71-го пехотного полка Устинову и Рындину, с просьбой починить ему револьвер, но те отказались. Но двадцать шестого февраля в девять утра он принес унтер-офицеру того же полка Зейдлицу пятизарядный револьвер для починки верхней части курка. Заплатил за ремонт сорок копеек, но первого марта опять пришел к Зейдлицу. Теперь ему требовалось поправить разряженный барабан, который не вертелся при взводе курка. Денег на этот раз он не заплатил, сказал, что скоро закажет Зейдлицу пульную форму. Мастер уверяет, что Журайский очень торопился, говорил, что идет вместе с товарищами пробовать револьвер. И тут же зарядил его. У него был с собой английский порох в бумажном мешочке и четыре явно самодельные, по свидетельству Зейдлица, пули. Две из них высовывались и мешали барабану вертеться. Зейдлиц по просьбе Журайского их подпилил. Гимназист попросил у него пятую пулю, но Зейдлиц не дал. Но когда я предъявил ему пули, которые обнаружили в телах убитых при судебно-медицинском вскрытии, он их опознал. Признал также мешочек с порохом, который мы обнаружили в комнате Журайского.

– Что узнал по поводу кистеня? – поинтересовался Тартищев.

– Квартирующий в одном доме с семейством Журайских чиновник Михаил Семенов показал, что видел, как кузнец Алексеев принес Журайскому нечто, похожее на большой пестик, во вторник или среду первой недели поста и отдал ему в сенях дома. Кузнец, мещанин Петр Алексеев, и его сын Борис подтвердили, что двадцать третьего февраля Журайский заказал им непонятную штуковину с двумя шишками на концах по собственному рисунку. Они сделали ее, как он велел, но Журайский после от нее отказался, потому что они якобы отошли от его рисунка, и денег не заплатил. Предъявленный свидетелям кистень, обнаруженный под крыльцом дома, где проживает Журайский, признан Семеновым и Алексеевым за тот самый предмет. У меня все! – Иван с облегчением вздохнул и передвинул бумаги Тартищеву.

Тот присоединил их к бумагам Алексея, подправил их в аккуратную стопочку и уложил в папку. Редкий случай, но весь его вид говорил о том, что он доволен результатами проведенного дознания, правда, вслух объявить об этом не спешил. И лишь спросил:

– Что там Корнеев? Почему задерживается?

– Он сегодня опрашивает всех, кто побывал в день преступления в доме Ушаковых, а также в течение трех-четырех дней до него. Народу набралось пропасть, поэтому он велел предупредить, что появится никак не раньше девяти вечера, – пояснил Вавилов.

– Хорошо, дождемся еще известий от Корнеева, а сейчас попробуем представить, что произошло в доме Ушаковых в момент преступления согласно тем сведениям, что имеются у нас на сей момент. – Федор Михайлович посмотрел на часы. – Через час привезут Журайского из тюрьмы. Теперь, я думаю, у нас будет, что спросить у него и предъявить достаточно убедительные свидетельства его причастности к этому убийству. Итак, – он вновь открыл папку, – к чему мы пришли на данный момент. Нянька утверждает, что днем Журайский был одет в форму, в которой он обычно приходил на занятия с сыном Ушакова, значит, ему надо было отлучиться из дому, чтобы переодеться в старую одежду, или принести заранее узел с собой. Но узел с одеждой мог привлечь внимание, поэтому он наверняка покидал дом на некоторое время. Но нельзя исключать и тот вариант, что он не выходил из дома и переоделся в старую одежду в комнате старшего мальчика, потому что принес одежду по частям заранее и хранил ее, опять же, в детской. Кроме того, он должен был каким-то образом пронести в дом кистень.

– Не думаю, чтобы он стал рисковать, – произнес с сомнением в голосе Алексей. – У меня сложилось впечатление, что нянька еще та проныра и запросто могла обнаружить чужую одежду. Он однозначно выходил из дома, чтобы переодеться.

– Принимается пока, – кивнул головой Тартищев. – Но все-таки исходим из того, что первым он убивает старшего мальчика. Второй – старуху. Вполне возможно, он ее вызвал из другой комнаты под каким-то предлогом и убил наповал. Третьей его жертвой становится кухарка. Сначала убийца делает по ней два выстрела, ранит ее в руку и в плечо, но та успевает выскочить на улицу, отсюда кровь и башмак на тротуаре. Он догоняет ее на ступеньках заднего крыльца, втаскивает в столовую и добивает кистенем. Затем возвращается на улицу, заметает кровь метлой, но башмак, вероятно, по причине нервного возбуждения не замечает. Это второе. Журайский спешно возвращается в дом, а следом за ним входит дворник с охапкой дров, из-за которой он ничего не видит под ногами. Проходит в столовую. Наш гимназист стоит, допустим, за дверью и стреляет ему в спину. Но попадает в шею, потому что дворник спотыкается о труп кухарки, роняет дрова и, пытаясь их удержать, наклоняется. Пуля убивает его тоже наповал. Это – третье. Четвертое. Журайский заряжает револьвер запасными пулями и ждет Ушакову с ребенком и горничной. Через окно он замечает, что женщины заметили кровь на тротуаре, остановились и о чем-то быстро переговариваются. Он отходит в угол за портьеру. Ушакова входит. Журайский ее пропускает и в тот момент, когда она вошла в кухню, стреляет в нее. Горничная с Темой идут следом. Журайский целится в горничную. Девушка со света, видимо, ничего не успела рассмотреть и, вероятно, расхохоталась, когда увидела, что гимназист прицелился в нее из пистолета. Ведь днем он проделывал это несколько раз. Но револьвер на этот раз не выстрелил. Оба заряда выпадают, тогда он хватает полено и бьет девушку по голове. Она падает. Другим поленом Журайский бьет мальчика. Тот тоже падает, но девушка, очевидно, в этот момент поднялась на ноги и бросилась в комнаты. Там она видит другие трупы и, не помня себя от ужаса, пытается убежать через парадный ход. Но убийца ее настигает и добивает ударом полена. Судя по всему, он нанес ей не менее пяти ударов, мальчику же хватило одного. Вполне возможно, он хотел дождаться няньку и кучера, а то и самого Ушакова, но револьвер оказался безнадежно испорченным. Тогда он забрал ключи у Анны Владимировны, взял деньги из шкатулки. Наверняка она в силу собственной беспечности не раз доставала при нем деньги, чтобы расплатиться за уроки. Задний ход он запер на крючок сразу же после убийства женщин и младшего мальчика, а вышел из дома через парадный ход... Орудия убийства унес с собой. И скажу вам, то ли по причине молодого легкомыслия, то ли исключительной смелости. На моей памяти мало находилось даже отъявленных головорезов, кто бы осмелился идти почти через весь город в окровавленной одежде и с окровавленным кистенем под мышкой. Да и от револьвера тоже прилично несло сгоревшим порохом. Первый же будочник мог остановить его и поинтересоваться документами...