Текст книги "Бал. Жар крови"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Странно, что она никогда не приходила нас навестить…

Элен не ответила. Колетт задала еще вопрос, но и на него мать не дала ответа. Колетт настаивала, и наконец Элен сказала:

– Ах, это все было так давно! – И вдруг ее дрогнувший голос зазвучал странно и отдаленно, как будто она произносила эти слова в забытьи.

Жених принес пальто, и мы вышли. Я пошел провожать своих родственников. Они жили в симпатичном домике в четырех километрах отсюда. Мы шли по узкой и грязной дорожке: мальчики с отцом впереди, за ними жених и невеста, а мы с Элен позади.

Ей хотелось поговорить о молодых.

– Он с виду хороший парень, этот Жан Дорен, как ты думаешь? Они уже давно знают друг друга. У них есть все для счастья. Они проживут свою жизнь, как и мы с Франсуа, спокойно, достойно, в согласии… особенно спокойно… без потрясений, без бурь… Неужели так трудно быть счастливым? Мне кажется, что в Мулен-Неф есть что-то умиротворяющее. Я всегда мечтала о доме на берегу реки, чтобы просыпаться ночью в теплой постели и слышать журчание воды. Скоро у них появится ребенок, – продолжала она мечтать вслух. – Боже мой, если бы знать в двадцать лет, как проста жизнь…

Я распрощался с ними перед садовой оградой; ворота открылись с громким скрежетом, а закрылись, издав суровый низкий звук, похожий на гонг, который доставляет уху особое удовольствие, подобное тому, какое испытываешь, попивая старое бургундское в старинном замке. Дом оплели густые виноградные лозы, трепетавшие при малейшем ветерке. Но в это время года осталось лишь несколько сухих листьев, сквозь которые поблескивала в лунном свете железная сетка. Когда Эрары вошли в дом, мы с Жаном Дореном на минуту задержались на улице. Я увидел, как одно за другим зажглись окна гостиной и спален. Они озаряли ночь мирным светом.

– Мы можем рассчитывать на ваше присутствие на церемонии бракосочетания? – с беспокойством спросил жених.

– Ну а как же! Уже добрых десять лет я не пировал на свадьбе, – сказал я, припоминая все свадьбы, на которых мне довелось присутствовать: все эти бесконечные деревенские застолья, разгоряченные вином лица; молодых людей, взятых напрокат в соседнем городке вместе со стульями и настилом для танцев, пломбир на десерт, жениха, изнывающего в слишком тесных ботинках; но особенно вылезших изо всех щелей и уголков родственников, друзей, соседей, не видевших друг друга уже много лет и вдруг всплывших, как поплавки на воде; при этом каждый извлек из глубин памяти ссоры, истоки которых теряются во тьме веков, любовные истории и смертельную злобу, расстроенные и забытые помолвки, истории наследств и судебных процессов…

Старый дядя Шаплен, женившийся на своей кухарке, две девицы Монтрифо, две сестры, которые живут на одной улице, но не разговаривают друг с другом уже больше четырнадцати лет, потому что одна из них как-то раз не захотела одолжить другой таз для варенья, а также нотариус, чья жена живет в Париже с коммивояжером, и… Боже мой, какое же это сборище призраков – деревенская свадьба! В больших городах люди встречаются постоянно или же никогда – это гораздо проще. А здесь… Поплавки на воде, говорю вам. Оп-ля! Вот они появляются и увлекают с собой в водоворот целую уйму воспоминаний! Затем они идут ко дну и не подают признаков жизни еще лет десять.

Свистом подозвав собаку, следовавшую за нами, я коротко простился с женихом и вернулся домой. У меня хорошо. Огонь почти потух. Когда пламя перестает играть, бросать во все стороны сияющие лучи, испускать тысячи искр, теряющихся в свете огня, когда оно никому не дает больше ни тепла, ни пользы, удовлетворяясь тем, что заставляет тихонько кипеть воду в кастрюльке, – вот тогда становится по-настоящему хорошо.

Колетт вышла замуж в полдень 30 ноября. Все семейство собралось на обильное пиршество, за которым последовали танцы. Я вернулся домой уже под утро, пройдя через лес Мэй, дорожки которого в это время года покрыты таким плотным слоем листьев и таким глубоким слоем грязи, что ступать по ним можно только с большим трудом, как по болоту. Я задержался у родственников допоздна. Я ждал: мне хотелось посмотреть, как танцует одна особа… Мулен-Неф находится по соседству с Кудрэ, где раньше жила Сесиль, дочь мачехи Элен; она умерла, оставив имение в наследство своей воспитаннице, которую она подобрала ребенком и которая сейчас уже замужем. Ее зовут Брижит Декло. Я подозревал, что между Кудрэ и Мулен-Неф налажены добрососедские отношения и что я увижу молодую женщину среди гостей. И действительно, она явилась.

Она высокая и очень красивая, излучающая силу, здоровье и дерзость. У нее зеленые глаза и черные волосы. Ей двадцать четыре года. На ней было короткое черное платье. Из всех присутствующих женщин только она не принарядилась по случаю свадьбы. У меня даже сложилось впечатление, что она специально так просто оделась, чтобы продемонстрировать свое презрение к мнительному деревенскому обществу, от которого она всегда держалась на расстоянии. Все знают, что она лишь приемная дочь, ничуть не лучше, чем воспитанницы детского дома, работающие на наших фермах. Кроме того, она вышла замуж за мужчину, мало чем отличающегося от крестьянина, старого, скупого и хитрого. Он владеет самым роскошным поместьем в наших краях, но говорит на диалекте и сам пасет своих коров. Должно быть, она умеет транжирить его денежки: на ней парижское платье и несколько колец с огромными бриллиантами. Я хорошо знаком с ее мужем: это он постепенно скупил все мое убогое наследство. По воскресеньям я иногда встречаю его на дороге. В ботинках и в картузе, чисто выбритый, он идет любоваться лугами, приобретенными у меня, где сейчас пасется его скот. Он облокачивается на ограду, втыкает в землю толстую суковатую палку, без которой он больше не может обойтись, подпирает подбородок своими большими сильными руками и смотрит прямо перед собой. Ну а я прохожу мимо. Я гуляю с собакой или иду на охоту; в сумерках я возвращаюсь и вижу, что он все еще стоит там же, неподвижно, как межевой столб. Он вдоволь налюбовался своими владениями, он счастлив. Его молодая жена никогда ко мне не подходит, а мне хочется ее видеть. Я даже расспрашивал о ней Жана Дорена.

– Значит, вы ее знаете? – спросил он. – Мы с ней соседи, а ее муж – один из моих клиентов. Я приглашу их на свадьбу, и потом придется их у себя принимать, но я бы не хотел, чтобы она сдружилась с Колетт. Мне не нравится ее свободное обращение с мужчинами.

Когда молодая женщина вошла, Элен стояла недалеко от меня. Она была растрогана и утомлена. Только что закончился банкет. Обед на сто персон был накрыт на танцплощадке, привезенной из Мулена и установленной на улице, в большой палатке. Стояла теплая, мягкая погода, было влажно. Время от времени занавес палатки приподнимался и открывался вид на большой сад Эраров: голые деревья, полный облетевших листьев бассейн. В пять часов столы были убраны и начались танцы. Гости все прибывали: в основном молодежь, которая не любила ни есть, ни предаваться возлияниям, но желала потанцевать, ведь у нас так мало развлечений. Среди них была и Брижит Декло, но казалось, что она ни с кем близко не знакома – она пришла одна, Элен пожала ей руку, как и всем остальным, лишь на мгновение поджав губы и мужественно улыбнувшись; за такими улыбками женщины часто скрывают самые потаенные мысли.

Вскоре старики уступили молодым танцевальный зал и удалились в дом. Они расселись у каминов; в комнатах, где были закрыты все окна, можно было задохнуться; мы принялись пить гренадин и пунш. Мужчины беседовали об урожае, о сданных в аренду фермах, о ценах на скот. Есть что-то невозмутимое в пожилых людях: глядя на них, можно представить себе, что их организм переварил всю тяжелую, горькую, острую пищу, которую готовит нам жизнь, уничтожив весь ее яд, что теперь десять или пятнадцать лет эти люди будут находиться в совершенном равновесии, располагая завидным нравственным здоровьем. Они довольны собой. Тяжкий и тщетный труд молодости, пытающейся приспособить мир к своим желаниям, для них уже завершен. Потерпев поражение, они сейчас отдыхают. Через несколько лет ими снова овладеет глухое беспокойство, и на этот раз оно будет предвещать смерть; оно странным образом изменит их жизнь, сделает их равнодушными, причудливыми, сварливыми, неузнаваемыми для родных, чужими для собственных детей. Но в возрасте от сорока до шестидесяти лет они наслаждаются хрупким покоем.

Я особенно наслаждался этим покоем после вкусного обеда и чудесных вин, вспоминая о прошлом и о своем заклятом враге, из-за которого мне пришлось бежать из наших краев. Я сменил много профессий: был чиновником в Конго, торговцем на Таити, охотником в Канаде. Ничто не приносило мне удовлетворения. Я говорил себе, что ищу богатства, но на самом деле меня гнала в путь моя горячая кровь. Но так как теперь огонь потух, я сам себя больше не понимаю. Мне кажется, я слишком много и напрасно путешествовал, а в итоге вновь оказался в начале пути. Я доволен лишь тем, что так и не женился, но все же не стоило мне метаться по свету. Следовало остаться здесь и работать в своем имении, и тогда я сейчас точно был бы богаче. Я стал бы богатым дядей для своих наследников. Я бы занимал достойное место в обществе, а вместо этого я болтаюсь среди всех этих солидных и спокойных существ, как гуляющий среди деревьев ветер.

Я пошел посмотреть, как танцует молодежь. В темноте виднелась большая прозрачная палатка, из которой доносились звуки духового оркестра. Внутри установили импровизированное освещение: гирлянды из маленьких лампочек, в свете которых танцующие отбрасывали на стены длинные тени. Это напоминало балы 14 июля [28]28
  14 июля – годовщина Великой французской революции, главный государственный праздник Франции.


[Закрыть]и ярмарочные гулянья, но так уж у нас заведено… В кронах осенних деревьев свистел ветер, и палатка время от времени начинала раскачиваться, как пароход. Увиденное снаружи ночью, это представление казалось причудливым и грустным. Не могу сказать почему. Возможно, из-за контраста между застывшей природой и буйством молодости. Бедные дети! Они отдавались веселью всем сердцем. Особенно девушки, которых у нас воспитывают в строгости и добродетели. До восемнадцати лет они находятся в пансионе в Мулене или в Невере, затем учатся у матерей, как вести домашнее хозяйство, и так до самой свадьбы. Поэтому они сильны телом и духом, полны здоровья и желаний.

Войдя в палатку, я смотрел на них, слышал их смех и спрашивал себя, какое удовольствие они находят в том, чтобы раскачиваться под музыку. С некоторых пор, глядя на молодежь, я чувствую некоторое изумление, как будто наблюдаю за странными животными иной породы, чем я. Наверное, так старые псы смотрят на пляски мышей. Я спросил у Элен и у Франсуа, не испытывают ли они нечто подобное. Они засмеялись и ответили, что я просто старый эгоист, что они, слава Богу, не утратили связи со своими детьми. Как бы не так! Мне кажется, что они заблуждаются. Если бы их взору предстала их собственная молодость, они бы ужаснулись или, скорее, просто не узнали бы ее. Они прошли бы мимо со словами: «Эта любовь, эти мечты, этот огонь нам глубоко чужды». Мимо собственной молодости… Так как же они могут разобраться в молодости других?

Оркестр заиграл с новой силой, и в этот момент я услышал шум автомобиля, отвозившего молодоженов в Мулен-Неф. Мои глаза искали среди парочек Брижит Декло. Она танцевала с высоким молодым брюнетом. Я подумал о ее муже. Какая неосторожность! И в то же время он по-своему достаточно предусмотрителен. Он греет свои старые косточки под красной периной, его старая душа оттаивает, созерцая документы, подтверждающие его право собственности, а жена в это время наслаждается своей молодостью.

Первого января я обедал у супругов Эрар. Обычно эти визиты длятся долго, принято приходить к полудню и оставаться на несколько часов. На ужин подают остатки обеда. К себе возвращаются поздно. Франсуа должен был отправиться в одно из своих имений. Зима стояла суровая, все дороги замело снегом. Он уехал около пяти, и мы ожидали его к ужину, но было уже восемь, а он все не возвращался.

– Должно быть, его что-то задержало, – сказал я. – Он заночует на ферме.

– Да нет, он же знает, что я его жду, – ответила Элен. – С самой нашей свадьбы он ни разу не отлучился на ночь, не предупредив меня. Сядем за стол, он уже скоро придет.

Все три сына отсутствовали – они были приглашены к сестре в Мулен-Неф, где и собирались провести ночь. Уже давно я не оставался наедине с Элен. Мы беседовали о погоде и об урожае – в наших краях только об этом и говорят. Эта провинция действительно отличается уединением и дикостью, изобилием и подозрительностью, как и во времена седой старины. Обеденный стол казался слишком большим для двух персон. Все сверкало, на всем лежал отпечаток чистоты и покоя: на дубовой мебели, блестящем паркете, тарелках в цветочек, вместительном буфете с выступающей округлой частью, каких больше уже нигде, кроме как у нас, не увидишь, на часах, на медных каминных украшениях, на люстре и на окошке с рамой из резного дуба между кухней и столовой, через которое подают блюда. Моя кузина Элен – отличная хозяйка! Она знает толк в варенье, в консервах, в пирожных! А как она ухаживает за курятником и за садом! Я поинтересовался, удалось ли Элен спасти дюжину крольчат, которых она выкармливала из соски, потому что их мать подохла,

– Да, они чудные, – ответила она.

Но я чувствовал, что она чем-то озабочена. Она посматривала на часы и прислушивалась, не подъезжает ли машина.

– Послушайте, я прекрасно понимаю, что вы беспокоитесь о Франсуа. Что, по-вашему, с ним могло бы случиться?

– Ничего. Но, милый друг, мы с Франсуа так редко расстаемся, мы всегда рядом, поэтому, когда его со мной нет, я переживаю и волнуюсь. Я знаю, что это глупо…

– Во время войны вы были в разлуке…

– Ах! – воскликнула она, вздрогнув при этом воспоминании. – Те пять лет были такими тяжелыми, такими ужасными… Иногда мне кажется, что они были расплатой за все прошлое.

Между нами воцарилось молчание; со скрипом открылось окошко, и служанка передала нам круглый яблочный пирог; это были самые поздние яблоки в этом году. Часы пробили девять. Из кухни послышался голос служанки:

– Господин Эрар никогда так поздно не возвращается.

Шел снег. Мы молчали. Позвонили из Мулен-Неф, там все было благополучно. Элен упрекнула меня в лени:

– Когда же вы навестите Колетт?

– Она живет далековато, – сказал я.

– Старый сыч… Вас больше невозможно выманить из вашей берлоги. Подумать только, а в свое время… Ведь вы жили среди дикарей, бог знает где… а сейчас пойти в Мон-Таро или в Мулен-Неф для вас, видите ли, далековато, – говорила она, передразнивая меня. – Надо их навестить, Сильвестр. Эти дети так счастливы. Колетт ведет хозяйство – у них образцовая молочная ферма. Пока она жила здесь, была довольно беззаботной, позволяла себя баловать. А у себя она первая на ногах, и тесто сама замешивает, и за всем следит. Перед смертью отец Дорен привел мельницу в полный порядок. Им за нее уже предлагали девятьсот тысяч франков. Разумеется, они не собираются ее продавать, ведь мельница принадлежит семье уже сто пятьдесят лет. Они хотят там жить, у них все есть для счастья – труд и молодость.

Она продолжала в том же духе, представляя себе будущее и воображая детей Колетт. Во дворе кряхтел и скрипел под снежным покровом огромный кедр. В половине десятого она резко прервала себя:

– Все же это странно. Он должен был вернуться к семи.

У нее пропал аппетит, она отодвинула тарелку, и мы стали ждать в тишине. Но время шло, а Франсуа все не возвращался. Элен подняла на меня глаза.

– Когда женщина любит своего мужа так, как я люблю Франсуа, она не должна его пережить. Он старше меня и слабее… Иногда мне становится страшно.

Она подбросила полено в огонь.

– Ах, милый друг, задумываетесь ли вы о первопричине того или иного события своей жизни, о той завязи, из которой оно произросло? Не знаю, как объяснить… Представьте поле во время посева и все, что содержит в себе одно зернышко, – всю будущую жатву… Вот в жизни все именно так. Мгновение, когда я увидела Франсуа впервые, когда мы взглянули друг на друга, – что содержало то мгновение… Ужас, с ума можно сойти, от этого голова идет кругом!.. Нашу любовь, разлуку, три года, которые он провел в Дакаре, когда я была женой другого и… все остальное, милый друг… Потом война, рождение детей… Радость и боль, его смерть или моя, и отчаяние того, кто останется жить.

– Да, заранее зная, каков будет урожай, кто стал бы сеять?

– Да все, все, Сильвио, – проговорила она, называя меня по имени, которое употребляла крайне редко. – Ведь это жизнь, радость и слезы. Все, кроме вас, хотят жить.

Я посмотрел на нее, улыбаясь:

– Как вы любите Франсуа!

Она бесхитростно ответила:

– Я очень его люблю.

Кто-то постучал в дверь кухни. Пришел мальчик, чтобы вернуть одолженную им накануне у служанки клеть для кур. Через окошко, оставшееся приоткрытым, я слышал его пронзительный голос:

– У пруда в Бюире произошла авария!

– Какая авария? – поинтересовалась кухарка.

– Машина разбилась, а потерпевшего отнесли в Бюир.

– Ты не знаешь, кто это был?

– Ей-богу, понятия не имею, – отвечал мальчик.

– Это Франсуа, – прошептала Элен, страшно побледнев.

– Перестаньте, не сходите с ума!

– Я знаю, что это Франсуа.

– Если бы это был Франсуа, он бы попросил вам позвонить.

– Так вы его совсем не знаете! Чтобы я не нервничала, не отправилась посреди ночи в Бюир, он постарается сделать так, чтобы его доставили сюда, даже если он ранен или при смерти.

– Но ночью, да еще в снегопад, он не сможет найти машину.

Она вышла из столовой в прихожую за пальто и шалью. Я не мог не повторить:

– Вы с ума сошли. Вы даже не знаете, действительно ли речь идет о Франсуа. И как вы вообще собираетесь добраться до Бюира?

– Как?.. Пешком, если нет другого способа.

– До Бюира одиннадцать километров.

Она даже не ответила. Я попытался одолжить машину у соседей, но безрезультатно. Нам не везло: одна машина была в ремонте, а на другой увезли больного, чтобы ему сделали срочную операцию в соседнем городке. Шел густой снег, и ехать на велосипеде было невозможно. Пришлось пойти пешком. Стоял сильный мороз. Элен шагала быстро, не говоря ни слова: она была убеждена, что Франсуа ждет ее в Бюире. Я не пытался ее разубеждать, полагая, что она вполне способна почувствовать зов своего раненого мужа на расстоянии. В супружеской любви кроется сверхчеловеческая мощь. Как называет это церковь: великое таинство. В любви много и иных тайн.

По пути нам иногда попадались машины, которые из-за снега ехали очень медленно. Элен с тревогой заглядывала внутрь и звала: «Франсуа!», но ответа не было. Казалось, она совсем не уставала, уверенно ступая по обледеневшей коросте снега между двумя колеями, ни разу не оступившись и не пошатнувшись в полной темноте. Мне было любопытно, как она отреагирует, если, дойдя до Бюира, не обнаружит там Франсуа. Но она не ошиблась. Потерпевшая аварию машина принадлежала Франсуа. Сам он лежал со сломанной ногой и в жару на огромной кровати в фермерском доме. Рядом пылал камин. Увидев нас, он испустил слабый радостный возглас:

– Ах, Элен!.. Но зачем же?.. Не стоило приходить… Меня уже собирались отвезти домой на санях. Зря ты пришла сюда.

Но когда она откинула одеяло и начала перевязывать его ногу легкими, осторожными, умелыми движениями (во время войны она была санитаркой), он схватил ее за руку:

– Я был уверен, что ты придешь, – пробормотал он. – Мне было больно, и я звал тебя.

Франсуа пролежал всю зиму; нога его была сломана в двух местах. Начались какие-то осложнения… Он смог встать лишь неделю назад.

Лето выдалось холодное, и фрукты не уродились. Ничего нового в округе не произошло. Двадцатого сентября у Колетт родился ребенок. Мальчик. После ее свадьбы я был в Мулен-Неф лишь один раз. Я вновь посетил ее после рождения сына. Элен находилась рядом с дочерью. И вновь настала зима – монотонное время года. Восточная поговорка «дни идут, а годы летят» нигде не кажется более верной, чем у нас. Опять темнеет в три часа дня, кружат вороны, на дорогах лежит снег, и в каждом доме жизнь замирает, позволяя увидеть извне лишь самый бледный ее отблеск. Люди проводят бесконечно долгие часы у камина, ничего не делая, ничего не читая, без вина, даже без грез.

Вчера, первого марта, был солнечный и ветреный день. Я вышел из дома и направился в Кудрэ получить причитающиеся мне деньги. Старик Декло был должен мне восемь тысяч франков за луг, который я ему продал. Я задержался в городке, где меня пригласили выпить. Уже смеркалось, когда я подходил к Кудрэ. Я пошел через небольшой лес. С дороги были видны молодые нежные деревца, служившие границей между Кудрэ и Мулен-Неф. Солнце садилось. Когда я углубился в лес, под кронами деревьев было уже совсем темно. Я люблю наши тихие леса. Обычно в них не встретишь ни души. Поэтому я удивился, когда совсем рядом со мной прозвучал женский голос, певуче звавший кого-то. В воздухе вибрировали, перекликаясь, две высокие ноты. В ответ кто-то свистнул. Голос стих. Я оказался рядом с прудом. В наших лесах есть неприметные водоемы, скрытые за деревьями и несколькими рядами камыша. Но я знаю их все наперечет. Когда начинается сезон охоты, я почти все время провожу у их берегов. Я тихонько двинулся дальше. Вода поблескивала и отсвечивала каким-то смутным сиянием, как зеркало в темной комнате. Я заметил мужчину и женщину, идущих навстречу друг другу по тропинке в камышах. Черт их я не смог различить, лишь разглядел силуэты (оба – высокого роста и хорошо сложены). Женщина была в красной куртке. Я продолжил свой путь. Не замечая меня, они обнялись.

Когда я пришел к Декло, он был один и дремал в огромном кресле у раскрытого окна. Открыв глаза, он испустил глубокий раздраженный вздох и долго смотрел на меня, не узнавая.

Я спросил, не болен ли он. Но как настоящий крестьянин он стыдился болезни и скрывал ее до конца, то есть до первых признаков агонии. Он ответил, что великолепно себя чувствует, но землистый цвет его лица, фиолетовые синяки под глазами, болтающаяся на исхудавшем теле одежда, одышка и слабость говорили о другом. Поговаривали, что он страдает от «нехорошей опухоли». Наверное, таки было. Вскоре Брижит станет богатой вдовой.

– Где ваша жена? – спросил я.

– Моя жена?

По старой привычке перекупщика (в молодости он промышлял этим ремеслом) старик притворялся глухим. В конце концов он проворчал, что его жена у Колетт Дорен в Мулен-Неф. «Ей заняться нечем, весь день только и делает, что гуляет да ходит в гости», – язвительно заключил он.

Так я узнал о дружбе между двумя женщинами, о чем Элен, скорее всего, понятия не имела. На днях она уверяла меня, что Колетт всю жизнь посвящает мужу, сыну и дому, отказываясь куда-либо выходить.

Старик Декло предложил мне сесть. Он был настолько скуп, что не мог не страдать, если приходилось угощать гостя вином. Из-за озорства я попросил стаканчик, чтобы выпить за его здоровье.

– Не слышу, – простонал он. – У меня сильный шум в ушах: это из-за ветра.

Я заговорил о причитающихся мне деньгах. Со вздохом он достал из кармана большой ключ и передвинулся вместе с креслом к комоду, но ящик, который он хотел открыть, располагался слишком высоко, и он безуспешно пытался до него дотянуться. Когда я предложил свою помощь, он отказался, заявив, что жена, наверное, не замедлит вернуться, и тогда она мне заплатит.

– У вас красивая и молодая жена, дядюшка Декло.

– Слишком молодая для моих старых костей, вы хотите сказать, Сильвестр? Ну что ж, если ночи ей кажутся долгими, то дни проходят быстро.

В эту минуту вошла Брижит: на ней были черная юбка и красная куртка, и ее сопровождал молодой человек, тот самый, с которым она танцевала на свадьбе Колетт. Я мысленно закончил фразу старого мужа: «Возможно, быстрее, чем вы думаете, дядюшка Декло».

Но старик не казался идиотом. Он уставился на свою жену, и лицо этого живого трупа вдруг вспыхнуло страстью и гневом.

– А вот и ты! Я тебя поджидаю с полудня.

Она подала мне руку и представила своего спутника. Его звали Марк Онет, он жил в имении отца и имел репутацию гуляки и задиры. Он был очень красив. Мне никогда не приходилось слышать, что Брижит Декло и Марк Онет «встречаются», как у нас говорят. Но в наших краях сплетни доходят лишь до окраины городка. А что касается сельской местности, то в этих уединенных домах, отделенных друг от друга полями и глухими лесами, происходит много интересного, о чем никто и не подозревает. Даже если бы я не заметил часом раньше красную куртку на берегу пруда, я бы догадался, что молодые люди любят друг друга, – по спокойной дерзости и скрытому глухому огню, угадываемому в их движениях и улыбках. Особенно в ее движениях. Она пылала. «Ночи ей кажутся долгими», – сказал старик Декло. Я представил себе эти ночи в постели старого супруга; мечтая о любовнике, она, должно быть, думает, прислушиваясь ко вздохам мужа: «Когда же настанет последний?»

Она открыла комод, и я догадался, что он набит деньгами, спрятанными под стопками простынь; у нас не принято обогащать банки, каждый хранит деньги у себя, как любимое дитя. Я наблюдал за Марком Онетом, пытаясь заметить в его лице хоть проблеск алчности, ведь его собственная семья совсем не богата: его отец был старшим из четырнадцати братьев и унаследовал лишь небольшой участок земли. Но нет! При виде денег молодой человек резко отвернулся. Он отошел к окну и долго смотрел перед собой: ночь была достаточно светлая, чтобы видеть лес и долину. Стояла такая мартовская ночь, когда ветер, кажется, разгоняет последние крупицы облаков и тумана, а звезды светят ярко и пронзительно.

– Как поживает Колетт? Вы с ней виделись сегодня? – спросил я.

– У нее все в порядке.

– А ее муж?

– Ее муж в отъезде. Он в Невере и вернется только завтра.

Отвечая на мои вопросы, она не сводила глаз с молодого человека. Очень высокий жгучий брюнет, он производил впечатление мягкости и силы, не грубой, но несколько необузданной. У него были черные волосы, узкий лоб, белые острые, постоянно стиснутые зубы. Вместе с ним в эту темную комнату проник аромат весеннего леса, живой и терпкий запах, который лился мне в грудь, оживляя мои старые кости. Я с удовольствием гулял бы всю ночь. Выйдя из Кудрэ, я без отвращения и помыслить не мог о том, чтобы вернуться домой, и решил отправиться ужинать в Мулен-Неф. Я пересек лес, на сей раз совершенно пустой и таинственный. Завывал ветер.

Я приближался к речке. Раньше мне доводилось приходить сюда днем, когда вращались жернова: их мощный, ровный гул вселял в сердце покой. Но от царившей сейчас тишины, напротив, становилось не по себе. Я поневоле насторожился и прислушивался к малейшему шороху, но ничего, кроме журчания реки, не было слышно. Я пересек мостик. От воды вдруг потянуло холодом, запахло мокрой травой; ночь была настолько ясная, что можно было различить белую пену на гребешках маленьких, быстро бегущих волн. В окне второго этажа горел свет: Колетт, должно быть, ждала мужа. У меня под ногами заскрипели доски – она услышала, как я подхожу. Дверь дома отворилась, и я увидел бегущую мне навстречу Колетт. Однако за несколько шагов она остановилась и сдавленным голосом спросила:

– Кто здесь?

Я назвал себя, добавив:

– Ты-то, конечно, ждешь Жана?

Она не ответила, медленно подошла ко мне и подставила лоб для поцелуя. Она была с непокрытой головой и в легком пеньюаре, как будто только что встала с постели. Ее лоб пылал, и все ее поведение казалось таким странным, что мне в душу закралось подозрение.

– Я не помешаю? Хотел напроситься к тебе на ужин.

– Ну… я бы, конечно, с удовольствием, но я вас не ждала и… я немного больна… Жана нет дома… Я отпустила служанку, а сама вместо ужина выпила стакан молока прямо в постели.

По мере того как она говорила, к ней возвращалось самообладание, и она сумела придумать вполне правдоподобную историю: у нее был легкий грипп… Впрочем, дотронувшись до ее рук и щек, я сам смогу убедиться, что у нее высокая температура… Служанка отправилась в городок навестить дочь и не вернется до завтра. Ей очень неловко. Она не сможет угостить меня приличным ужином, но если я смогу удовлетвориться глазуньей и фруктами… Впрочем, она не приглашала меня зайти. Совсем наоборот. Она решительно загораживала собой дверь, и подойдя еще ближе, я почувствовал, как она дрожит всем телом. Мне стало жаль ее.

– Глазунья меня никак не устроит, я очень голоден. В любом случае, я не хочу тебя больше держать на холоде: ветер ледяной. Иди ложись, девочка моя. Я зайду в другой раз.

Что мне еще оставалось? Я ей не отец и не муж. Честно говоря, я сам в молодости слишком часто предавался безумствам, чтобы иметь право сурово судить других. А как прекрасны эти любовные безумства! Не говоря уже о том, что обычно за них так дорого платишь, что не следует их скупо отмеривать ни себе, ни другим. Да, за них всегда приходится платить, и нередко самые ничтожные удовольствия идут по самой высокой цене. Как говорится, коготок увяз – всей птичке пропасть. Разумеется, это неслыханная дерзость – принимать мужчину в супружеской спальне, но в то же время – какое наслаждение провести ночь в объятиях любовника, слушая журчание речки за окном и поминутно замирая от страха. Но кого же она поджидает?

Я сказал себе: «Вернусь в Кудрэ, старик Декло даст мне бокал вина и кусок сыру, и если ухажера там уже нет, не исключено, что он-то и играет роль любовника, как здесь, так и там. Красивый парень. Декло слишком стар, а у бедного Жана еще до свадьбы был вид рогоносца. Так ему на роду написано, ничего не поделаешь».

Колетт вызвалась проводить меня до опушки леса. Время от времени она спотыкалась о камни и хватала меня за руку. У нее были ледяные ладони.

– Ну, иди же. Ты простынешь.

– Вы не обижаетесь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, тихо добавила: – Когда увидите маму, прошу вас, ничего ей не говорите. Она подумает, что я серьезно больна, и будет беспокоиться.

– Я ей вообще не скажу, что тебя видел.

Она бросилась мне на шею:

– Я вас обожаю, дядя Сильвио! Вы все понимаете.

В этих словах уже содержалось полупризнание, и я почувствовал, что мой долг – предостеречь ее. Но стоило мне произнести слова «муж», «ребенок», «дом», как она отпрянула и закричала с ненавистью и страданием в голосе:

– Знаю, знаю, все знаю! Но я не люблю своего мужа! Я люблю другого. Оставьте нас в покое! Это никого не касается, – с трудом выговорила она и скрылась так быстро, что у меня не осталось времени закончить свою речь.