Текст книги "Бал. Жар крови"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Какой странный вид безумия! Любовь в двадцать лет напоминает внезапный жар, бред. Но она проходит, едва оставляя о себе воспоминания… Мимолетное буйство чувств… Перед этим пламенем мечты и желаний я чувствовал себя таким старым, таким холодным и мудрым… [29]29
  Здесь заканчивается текст, напечатанный Мишелем Эпштейном; последующая часть романа была обнаружена лишь в 2005 году. ( Примеч. к фр. изданию.)


[Закрыть]

Дойдя до Кудрэ, я постучал в окно столовой и сказал, что заблудился. Старик, который знает, что я с детства брожу по его лесу, не посмел отказать мне в ночлеге. Что касается ужина, то я вел себя без особых церемоний и отправился на кухню попросить у служанки супа. Она налила мне полную тарелку, отрезав сверх того огромный кусок сыру и краюху хлеба. Я вернулся с едой к огню. Комната была освещена только пламенем камина, так как хозяин экономил электричество.

Я спросил, где Марк Онет.

– Ушел.

– Он с вами ужинал?

– Да, – проворчал старик.

– Вы часто его видите?

Он притворился, что не слышит. Его жена сидела неподвижно, держа на коленях шитье. Он грубо окрикнул ее:

– Что, уже притомилась?

– Я не могу шить в темноте, – ответила она тихим безучастным голосом. Затем обратилась ко мне: – Ну что, в Мулен-Неф кто-нибудь был?

– Не знаю. Я туда не дошел. В лесу было так темно, что я бы ни за что не нашел дорогу. Боялся угодить в пруд.

– Значит, в лесу есть пруд? – прошептала она, и, взглянув на нее, я увидел на ее лице улыбку, в которой отразились и насмешка, и затаенная радость. Затем, бросив шитье на стол, она застыла, сложив руки на коленях и опустив голову.

Вошла горничная.

– Ваша постель готова, – сказала она, обращаясь ко мне.

Казалось, что старик Декло спит; он сидел долго, не произнося ни слова, не двигаясь, с открытым ртом; его впалые, мертвенно-бледные щеки делали его похожим на мертвеца.

– Я разожгла камин в вашей спальне, – продолжала горничная. – Ночи сейчас прохладные.

Она запнулась: Брижит резко вскочила в заметном волнении. Мы смотрели на нее, ничего не понимая.

– Вы ничего не слышали? – спросила она спустя мгновение.

– Нет. А что такое?

– Не знаю… мне показалось… я, наверное, ошиблась… Мне послышался крик.

Я прислушался, но кругом царила привычная гнетущая тишина наших сельских ночей, даже ветер стих.

– Я ничего не слышу, – сказал я.

Горничная вышла, но я не пошел спать, я смотрел на Брижит: дрожа, она подошла к камину. Заметив мой взгляд, она машинально сказала:

– Да, по ночам довольно холодно.

Она протягивала руки перед собой, как будто хотела согреть их в языках пламени; вскоре она забыла о моем присутствии и закрыла лицо ладонями. В этот момент скрипнула калитка, кто-то поднялся на крыльцо и постучал. Я пошел открывать: на пороге стоял мальчик с фермы. В наших краях, где телефон есть только у зажиточных буржуа, именно дети являются вестниками несчастья. Если случается болезнь, авария или смерть, крестьяне снаряжают в ночь посланца, маленького розовощекого слугу, который безмятежно сообщает вам новость. Мальчик вежливо стянул с головы картуз и произнес, обращаясь к Брижит:

– Извините, мадам, но хозяин Мулен-Неф утонул в реке.

В ответ на наши расспросы он сказал, что Жан Дорен вернулся из Невера раньше, чем планировалось, оставил машину внизу на лугу, возможно, не желая, чтобы шум мотора разбудил его больную жену. Переходя по мостику, он, видимо, внезапно почувствовал дурноту. Хотя мостик довольно широкий и прочный, он оснащен перилами только с одной стороны. И Дорен упал в воду. Его жена не слышала, как он вернулся, она спала, но ее разбудил его крик при падении. Она тут же вскочила, выбежала на улицу и тщетно искала его – речка глубока, и течение, наверное, моментально унесло его. Она узнала его машину на лугу, и после этого у нее не осталось никаких сомнений, что погиб именно ее муж. Тогда в отчаянии она побежала на соседнюю ферму просить о помощи. Мужчины сейчас занимаются поиском тела. «Но мама подумала, что бедная дама совсем одна и что мадам Декло, ее подруге, следует прийти и оказать ей помощь», – завершил мальчик свой рассказ.

– Я иду, – ответила Брижит.

Казалось, на нее нашло оцепенение. Она говорила ледяным, суровым тоном. Легким движением пальцев она коснулась плеча своего мужа, который так и не проснулся от звука наших голосов. Когда он открыл глаза, она объяснила ему, что произошло. Он молча выслушал ее. Возможно, смысл ее слов дошел до него лишь наполовину, а возможно, его мало трогала смерть молодого человека или вообще чья бы то ни было смерть, кроме собственной. Или он не хотел высказывать свое мнение. Старик поднялся, тяжело вздыхая.

– Все это… все это… – произнес он наконец.

Он не закончил фразу.

– Ну а я пойду ложиться.

На пороге он опять заговорил, как мне показалось, многозначительно и с угрозой в голосе:

– Все это ваши дела. И меня не впутывайте. Ясно?

Я проводил Брижит до Мулен-Неф. В темноте вспыхивали блуждающие, скрещивающиеся огни: люди тщетно искали тело. В доме были открыты все двери, соседки суетились вокруг лежащей в обмороке Колетт и вокруг плачущего ребенка; другие рылись в комодах, доставая простыни, чтобы сделать саван; парни с фермы расположились на кухне и перекусывали, ожидая рассвета, когда можно будет обследовать камышовые заросли ниже по течению: по общему мнению, именно туда отнесло утопленника, а там тело наверняка запуталось в длинных стеблях.

Я смог увидеть Колетт лишь на мгновение: ее окружали женщины, не отходя от нее ни на шаг. Сельские женщины ни за что не упустят возможности присутствовать на бесплатном зрелище, будь то рождение ребенка или скоропостижная смерть. Они гудели, делились мнениями, давали советы, носили напитки мужчинам, стоящим по пояс в воде. Я бродил по мельнице и по дому, заходя в удобные, просторные комнаты с большими каминами, старинной мебелью, которую так тщательно выбирала Элен, с глубокими альковами, с цветами и занавесками из яркого кретона. Слева находилась сама мельница – поместье бедного погибшего парня. Я представлял его плененное рекой тело, думая: если даже ничтожная частица его души вернется на землю, она, скорее всего, окажется здесь, среди этих машин, мешков с зерном, весов и всей этой скромной обстановки. С какой гордостью он показывал мне эту часть мельницы, перестроенную его отцом! Мне казалось, что он находится рядом со мной. Проходя, я задел какой-то механизм, и он вдруг издал столь жалобный, неожиданный и странный звук, что я не смог удержаться, чтобы не прошептать:

– Вы здесь, милый друг?

Все внезапно стихло. Я спустился в жилую часть дома, чтобы ждать там Франсуа и Элен, к которым я послал мальчишку сообщить о случившемся. Они приехали, и от одного их присутствия тут же воцарилось спокойствие. Шум и неразбериха уступили место скорбному шепоту, убаюкивающему боль. Соседей, поблагодарив, отпустили. Закрыли окна и ставни, выключили свет; в комнате, где будет лежать тело, поставили цветы – под утро его обнаружили в камышах, как и предполагалось. Маленькая группа хранивших молчание людей принесла к мельнице на носилках нечто, завернутое в простыню.

Позавчера похоронили Жана Дорена. Церемония была очень длинной; похолодало, шел дождь. Мельница продается. Колетт оставляет себе лишь часть имения, которой будет управлять ее отец, а сама собирается вернуться в родительский дом.

Сегодня состоялась служба за упокой души Жана Дорена. Присутствовали все родственники: церковь была до отказа заполнена молчаливыми и равнодушными людьми в трауре. Колетт очень плоха; сегодня она впервые встала, но потеряла сознание во время службы. Мне отвели место недалеко от нее. Я видел, как она резко приподняла свою траурную вуаль и пристально посмотрела вверх, на огромное распятие; затем, испустив слабый крик, она упала головой на руки. После церемонии я обедал у ее родителей, но она в столовую не вышла. Я попросил разрешения увидеться с ней: она лежала в постели в своей спальне, рядом с ней находился ребенок. Мы были одни. Заметив меня, она заплакала, но не пожелала отвечать на мои расспросы и отвернулась с выражением стыда и отчаяния.

В конце концов я оставил ее в покое. Франсуа и Элен медленно прогуливались по саду, поджидая меня. Они очень постарели и потеряли трогательно-безмятежный вид, который мне так импонировал. Не знаю, является ли человек творцом своей судьбы, но одно верно: прожитая жизнь накладывает на нас свой отпечаток. Прекрасное и безмятежное существование придает лицу мягкость очертаний, степенность, теплоту и нежность, которые становятся почти патиной, как на старинном портрете. Но вот сходит приятное и значительное выражение, а под ними проступает грустная и тревожная душа. Бедные люди! В жизни есть краткий миг совершенства, когда все мечты сбываются, когда наконец нам в руки падают чудесные плоды; этот момент в природе приходится на конец лета, но вскоре вслед за ним начинаются осенние дожди. Так же происходит и в человеческой жизни.

Супруги Эрар очень беспокоились о состоянии Колетт. Разумеется, они понимали, как потрясена она была смертью бедного Жана, но они ожидали, что дочь оправится гораздо быстрее. Она же, наоборот, с каждым днем, казалось, все слабела.

– По моему мнению, – озабоченным тоном говорил Франсуа, – ей не стоит здесь оставаться. И не только из-за воспоминаний, которые, естественно, преследуют ее на каждом шагу в этом доме, где она познакомилась с Жаном, вышла замуж и так далее. Но особенно из-за нас.

– Я не понимаю, что ты этим хочешь сказать, мой друг, – с некоторым беспокойством произнесла Элен.

Он положил руку ей на плечо с присущей ему нежной властностью, которой она была не способна сопротивляться.

– Я думаю, – сказал он, – что ее печали усиливаются от созерцания нашей жизни и всего, что есть в нас хорошего. Она острее представляет себе все, что потеряла; она, если так можно выразиться, еще сильнее это чувствует, наблюдая за нами. Бедняжка. Иногда ее глаза выражают такую грусть, что я с трудом могу это выдержать. Признаюсь, она всегда была моей любимицей. Я пытался заставить ее уехать, отправиться в путешествие. Но нет! Она отказывается покинуть нас и не желает никого видеть.

– А мне думается, – произнесла Элен, – что сейчас ей нужны совсем не развлечения – она бы на это и не согласилась, – но серьезное занятие. Мне жаль, что она решила продать мельницу. Это наследство ее сына, и ей следовало бы не только его сохранить, но и приумножить.

– Ну что такое ты говоришь? Она ни за что бы одна не управилась.

– Почему одна? Мы бы ей помогли, а через несколько лет один из ее братьев смог бы стать управляющим, пока не подрастет малыш. Вылечить ее в состоянии только всепоглощающая работа.

– Или новая любовь, – сказал я.

– Новая любовь, конечно. Но чтобы она пришла (я имею в виду настоящую любовь, честную и чистую), не следует слишком много о ней думать или ее звать. Иначе легко ошибиться. Можно надеть маску любви на самое вульгарное лицо первого встречного. Я от души надеюсь, что в свое время она вновь выйдет замуж, но сначала ей нужно обрести покой. Затем она снова полюбит какого-нибудь славного парня, вроде нашего бедного Жана, и это произойдет совершенно естественно, так как она молода.

Они продолжали беседовать друг с другом о Колетт уверенным, спокойным тоном. Это их дочь. Они произвели ее на свет. Они были уверены, что даже во сне у нее нет от них никаких секретов. В конечном итоге они решили сделать все возможное, чтобы она заинтересовалась оставшейся частью имения, сельскохозяйственными работами, урожаем и угодьями, составляющими наследство ее сына. Когда я их покинул, они сидели на скамейке перед домом, под окнами своей спальни, на той самой скамейке, где когда-то я так долго ждал, прислушиваясь к шороху шагов в ночи.

Старик Декло совсем разболелся. Его жена вызвала ему врача из Крезо, который порекомендовал операцию. Старик поинтересовался, во сколько она ему обойдется. Врач назвал сумму. Декло долгое время молчал, как в тот день, когда пришел ко мне торговаться о покупке небольшого имения Рош; это было вскоре после кончины моей матери. Я помню, что он спросил меня о цене, после чего просидел несколько мгновений с закрытыми глазами. Затем сказал: «Ладно. По рукам». Тогда он был еще бедняком. Он не намного старше меня. Покупка двадцати четырех гектаров стала для него громадной сделкой. А теперь, когда врач сообщил ему, что операция обойдется в десять тысяч франков и при успешном исходе он проживет еще три, четыре, а может, и пять лет, он наверняка подсчитал ценность каждого года и решил, что ни один из них не будет настолько прекрасным, чтобы за него так дорого платить. Он отказался от операции. Когда врач уехал, он сказал жене, что его отец умер от подобной болезни, но очень скоротечной: сгорел за несколько месяцев и сильно страдал. В заключение старик произнес:

– Но это ничего. Страдать мы привыкли.

Это верно: у наших крестьян есть особый талант к жизни в крайне тяжелых условиях. Какими бы они ни были зажиточными, они отвергают удовольствия и даже счастье с безжалостной решительностью, возможно, не доверяя их обманчивым обещаниям. Правда, один раз, насколько мне известно, старик Декло нарушил это правило – в день своей женитьбы на Брижит, о чем он, должно быть, уже сожалел. Итак, он готовится умереть к Рождеству и приводит в порядок свои дела. Наследницей его состояния, видимо, станет его жена: даже если он знает, что она ему изменяет, то примет все меры, чтобы никто не смог ничего заподозрить. Это одновременно вопрос и чести, и верности ближним, своего рода солидарность между супругами или родителями и детьми, когда замалчиваются все раздоры, лишь бы не было скандала и люди ничего не узнали. Однако они ищут не одобрения света – для этого они слишком дики и горды, – они просто боятся, что кто-нибудь обратит на них внимание. Взгляд постороннего вызывает у них невыносимые моральные страдания, что делает их, помимо всего прочего, непроницаемыми для тщеславия. Им столь же неприятно, когда им завидуют, как и тогда, когда их жалеют. Все, чего они желают – это чтобы их оставили в покое. Это их слово, для них оно является синонимом счастья, или, скорее, оно заменяет им отсутствующее счастье. Однажды я услышал, как некая старуха сказала Элен, имея в виду Колетт и несчастный случай, превративший ее во вдову:

– Как жаль, как жаль… На мельнице вашей дочери был такой покой.

И в этом слове слились все ее представления о человеческом счастье.

Вот и старик Декло хочет, чтобы в последние его дни на земле и после его ухода царил покой.

Осень в этом году ранняя. Встав до рассвета, я прогуливаюсь по полям, принадлежавшим многим поколениям моих предков, – их сейчас возделывают чужие люди. Не могу сказать, что меня это угнетает, разве что сердце слегка сжимается… Я не жалею о времени, потраченном в погоне за богатством, когда я покупал лошадей в Канаде или занимался контрабандой кокосового ореха в Тихом океане. Тогда я жаждал странствий, в родной провинции я задыхался от тоски. В двадцать лет эта тоска была настолько сильна, что я бы умер, как мне казалось, если бы мне пришлось здесь остаться. Отца у меня уже не было, а мать не сумела меня удержать. «Это как недуг, – испуганно говорила она, когда я умолял ее дать мне денег и отпустить меня, – обожди немного, это пройдет».

И еще она говорила:

– Вообще-то ты мало чем отличаешься от сына Гонена или от сына Шарля, которые хотят поехать в город и устроиться там рабочими, зная, что это не принесет им большого счастья. Когда я пытаюсь их образумить, они отвечают: «Все-таки это будет какая-никакая, а перемена».

И в самом деле, я желал именно этого – перемен! Моя кровь воспламенялась при одной мысли об огромном мире, где кипела жизнь, в то время как я прозябал здесь. И я уехал, а сейчас я не могу понять, какой бес подстрекал меня отправиться в дальние страны, меня, обычно столь нелюдимого и тяжелого на подъем. Помнится, однажды Колетт Дорен сказала, что я похож на фавна: на самом деле я старый фавн, который больше не преследует нимф, а прячется в своем углу у камелька. И как объяснить, какое удовольствие я в этом нахожу? Я радуюсь простым и доступным вещам: вкусному обеду, хорошему вину и этой тайной тетради, которую я исписываю своими каракулями, наслаждаясь собственным сарказмом. Но главное – это благостное уединение. Что мне еще нужно? А в двадцать лет я пылал!.. Как зарождается в нас этот огонь? Он все пожирает за несколько лет, а иногда и за несколько часов, и затем гаснет. Его губительные последствия мы осознаем позднее. Вы оказываетесь связаны с женщиной, которую больше не любите, или теряете состояние, как я, или же, рожденные для того, чтобы быть лавочником, вы стремитесь стать парижским художником и заканчиваете свои дни в больнице. Кто не претерпел по вине этого огня странное искажение течения своей судьбы в направлении, противоположном ее естественному, глубинному руслу? От этого никуда не деться, и мы все в некоторой степени напоминаем сгорающий в моем камине хворост, который в свое удовольствие пожирает пламя. Возможно, мои обобщения ошибочны и есть люди, которые уже в двадцать лет вполне рассудительны, но я предпочитаю их мудрости свое прошлое безумие.

Мне сообщили, что по настоянию отца Колетт будет сама управлять своим имением. Как говорит Франсуа Эрар, она станет сама себе госпожой. Это заставит ее общаться с людьми, выезжать, а иногда и отстаивать интересы своего сына. Чтобы заставить ее согласиться, Элен убеждала ее столь же ловко и мягко, как поступает, когда надо оторвать от игр маленького Лулу, чтобы он занялся своими уроками. Тоже и с Колетт… Но ее игры окончены.

Только что скончался старик Декло. Он не дотянул до Рождества несколько недель: сердце не выдержало. Теперь его вдова богата. После смерти Сесиль, доброй души, которая ее воспитала, владения Брижит ограничивались Кудрэ; иными словами, у нее практически ничего не было. Дом пришел в негодность, земли были проданы. Кудрэ купил старик Декло, именно тогда он и влюбился в Брижит. Постепенно он вновь отстроил имение, снес старый дом и возвел самый красивый в наших краях особняк. Вместе с имением он приобрел и девицу. Мы все думали, что ей повезло, но сама она наверняка считала Колетт более удачливой – ведь Колетт не пришлось выходить замуж за старика, чтобы жить счастливо и комфортно. Но смерть их уравняла. Интересно, знают ли обе девочки, что… И подозревают ли?.. Да нет, молодость сосредоточена только на себе. Что мы для них? Бледные тени? А они для нас?

По воскресеньям в это время года, когда каждый день идет дождь, я направляюсь в деревню. Я прохожу мимо дома Эраров, не заглядывая к ним. Иногда из окон гостиной доносятся звуки фортепиано – это играет Элен. А иногда я вижу, как, обутая в галоши, она собирает в саду растрепанные огненные георгины или последние розы, которые обычно хранят для Дня всех святых, чтобы возложить на могилы. Она замечает меня и машет рукой, подходит к ограде и просит меня зайти. Но я отказываюсь – в последнее время я не очень расположен к светскому общению. Элен и ее семья действуют на меня как десертное вино, мускат или золотистое фронтиньянское, от которого отвыкло мое нёбо, приученное к старому бургундскому. Я расстаюсь с Элен и дохожу до городка под слегка моросящим дождиком. В городке царят тишина, запустение и тоска; быстро наступает вечер. Я пересекаю площадь с памятником погибшим, выкрашенным в свежие розовые и лазурные тона. Около памятника несет караул солдат. Чуть дальше простирается липовая аллея; почерневшие древние укрепления, аркообразные ворота, которые никуда не ведут и в которых завывает ветер, и наконец – маленькая круглая площадь перед церковью. В сумерках в витрине булочной под лампой с белым бумажным абажуром светятся круглые хлебы в форме короны. Вывески нотариуса и сапожника как будто плывут в туманном воздухе среди серых струй моросящего дождя. Огромный башмак из светлого дерева размерами и формой напоминает колыбель. Напротив расположена «Гостиница путешественников». Я толкаю дверь, и, открываясь, она приводит в движение заливистый колокольчик. И вот я в кафе, где в темном, покрытом гарью камине мерцает красное пламя, в зеркалах отражаются мраморные столики, бильярд, диван с продырявленной в нескольких местах кожей, календарь 1919 года, на котором изображена уроженка Эльзаса в белых чулках, стоящая между двумя военными. В этом кафе каждое воскресенье восемь крестьян (всегда одни и те же) играют в карты. Они перебрасываются привычными фразами. Слышно, как откупоривают пол-литровые бутылки красного вина и как с грохотом ставят на стол граненые стаканы. Я вхожу, и мне навстречу несется неспешное приветствие голосов, повторяющих с хрипотцой, заимствованной нашим людом у говора соседней Бургундии:

– Добрый вечер, господин Сильвестр.

Я снимаю башмаки, заказываю вино и сажусь на свое обычное место, слева, у окна, через которое мне видны курятник, прачечная и мокрый от дождя садик.

Вокруг царит тишина, какая бывает осенними вечерами в маленьком сонном городке. В зеркале напротив я вижу, как в раме, свое покрытое морщинами лицо, лицо, изменившееся за последние годы столь таинственным образом, что я с трудом его узнаю. Ах! Приятное животное тепло растекается по моим членам; я грею руки над маленькой рокочущей печкой, от которой исходит тяжеловатый, не очень приятный запах. Открывается дверь, и на пороге появляется мальчик в картузе, или мужчина в лучшей воскресной одежде, или маленькая девочка, которая пришла за своим отцом и говорит ему:

– Ты здесь? Тебя мама зовет.

И, хохотнув, исчезает за дверью.

Несколько лет назад старик Декло приходил сюда каждое воскресенье; он не играл в карты, так как был слишком скуп для того, чтобы рисковать своими деньгами, но он усаживался рядом с игроками и безмолвно наблюдал за ними, держа трубку в уголке рта; когда у него просили совета, он отнекивался, делая легкий жест, как будто отвергая милостыню. Сейчас он уже покоится в земле, а на его месте я вижу Марка Онета, без головного убора, в кожаной куртке; перед ним на столе стоит бутылка божоле.

То, как человек пьет в компании, не имеет никакого значения, но в одиночестве он обнаруживает, сам того не ведая, самые сокровенные качества своей души. Обнаруживает по тому, как крутит в пальцах ножку бокала, как наклоняет бутылку и следит за льющимся вином, как подносит бокал к губам, вздрагивает и внезапно ставит его на стол, когда его окликают, а потом снова берет его с легким притворным кашлем и опустошает залпом, как пьют до дна озабоченные, беспокойные люди, которых преследуют серьезные неприятности. Восемь моих крестьян заметили Онета, но продолжают играть, хотя и посматривают на него исподтишка. Он же кажется равнодушным. Смеркается. Зажигают большую, низко подвешенную лампу. Мужчины бросают карты, собираясь расходиться по домам. В этот момент завязывается разговор. Сначала беседуют о погоде, о дороговизне, об урожае, а затем, повернувшись к Онету, один из них говорит:

– Долго же вас было не видать, господин Онет.

– С самых похорон дядюшки Декло, – вторит другой.

Молодой человек делает неопределенный жест и бормочет, что был занят.

В кафе продолжается разговор о Декло и о том, что он оставил после себя «одно из самых красивых угодий в наших краях».

– Этот человек был знатоком земледелия… Он был прижимист, знал, что деньги счет любят. Его, правда, в деревне недолюбливали, но как вести хозяйство, он понимал.

Молчание. Усопший удостоился самой прекрасной похвалы. В некоторой степени они также дали понять молодому человеку, что они – за мертвеца против живого, за старика против молодого, за мужа против любовника. Так как, бесспорно, некоторые обстоятельства всем известны… По крайней мере, те, которые относятся к Брижит. Любопытные взоры обращаются к Марку.

– Его жена, – наконец произносит кто-то.

Марк поднимает голову и хмурится.

– Ну, и что дальше?

Вместе с дымом трубок с уст крестьян слетают короткие осторожные фразы:

– Его жена… Конечно, она была для него слишком молода, но когда он ее взял, он был уже богатым, она же…

– Она владела полуразрушенным Кудрэ.

– Ей, разумеется, следовало уехать. Она сохранила свое имение благодаря Декло.

– Никто не знает, откуда она взялась.

– Она была незаконнорожденной дочерью мадемуазель Сесиль, – говорит кто-то с грубым смешком.

– Я бы в это поверил, как и ты, если бы лично не знал мадемуазель Сесиль. Бедняжка была совсем не из таких. Она и из дома-то никогда не выходила, разве что в церковь.

– Ну, для этого и одного-двух раз достаточно.

– Да я не спорю, но мадемуазель Сесиль… Это была беззлобная душа. Нет, она взяла девочку из интерната, ну, чтобы та ей прислуживала. А потом она к ней привязалась и удочерила. Мадам Декло совсем не глупа.

– Да, она далеко не глупа. Как она заставляла старика плясать под свою дудку… Наряды, парижские духи, путешествия. Все, что душе угодно. Она своего не упустит. И не только в этом плане. Надо отдать ей должное. Она и в сельском хозяйстве разбирается. Ее арендаторы говорят, что ей лапшу на уши вешать бесполезно. И в то же время она приятна в обхождении.

– Да. Она свои дела хорошо обделывает и при этом лишнего не сболтнет.

– И все-таки о ней в наших краях немало поговаривают. Ей надо быть осторожней.

Онет вдруг поднимает голову и спрашивает:

– В чем осторожней?

Опять молчание. Мужчины сдвигают свои стулья поближе друг к дружке и тем самым отдаляются от Марка, показывая свое неодобрение по отношению к тому, о чем они догадываются или думают, что догадываются.

– Ей следует вести себя осторожней.

– Мне кажется, – говорит Марк, быстро вертя в пальцах ножку своего пустого бокала, – мне кажется, что чужое мнение ее совершенно не волнует.

– Как знать, господин Марк, как знать… Ее имения здесь. Ей приходится здесь жить. Плохо было бы, если б на нее стали указывать пальцем.

– Она могла бы продать свои имения и уехать, – неожиданно вырывается у одного из крестьян.

Эти слова произнес дядюшка Гонен, земли которого расположены по соседству с владениями Декло. На его лице, обычно терпеливом, появляется упрямое и жесткое выражение, которое в наших краях выдает человека, позарившегося на добро своего ближнего. Все остальные помалкивают. Мне эта игра знакома по собственному опыту. Так обращаются со всеми чужаками, с теми, кто оторвался от своих корней или с теми, чье присутствие по той или иной причине считают нежелательным. Меня ведь тоже недолюбливали. Я бросил свое наследство. Предпочел родине иные страны. Поэтому цена всего, что я желал купить, моментально удваивалась, а все, что я собирался продать, обесценивалось. Даже в самых ничтожных делах я замечал неизменные злые намерения, рассчитанные на то, чтобы сделать мою жизнь невыносимой и заставить меня уехать в дальние края. Но я не поддавался. Я не уехал. Однако мое состояние перешло к ним. Мои луга принадлежат Симону де Сент-Арно, который сидит рядом со мной, опираясь своими огромными черными руками на колени, моими землями владеет Шарль де Рош, а дом, где я родился, теперь собственность толстого румяного фермера, с виду умиротворенного и полусонного, говорящего сейчас с доброй улыбкой:

– Нет сомнения, что мадам Декло лучше поступила бы, если бы продала свои земли. Что толку в том, что она разбирается в сельском хозяйстве? Есть вещи, женщине не подвластные.

– Она молода и еще выйдет замуж.

Теперь они все встают. Один раскрывает большой зонт. Другой надевает башмаки и завязывает под подбородком шарф. Уже почти с порога фальшиво равнодушный голос произносит:

– Так вы считаете, что она снова выйдет замуж, господин Марк?

Все поворачиваются в его сторону, их глазки сужаются от усилий сдержать издевательский смех. А он переводит взгляд с одного на другого, как будто пытаясь угадать, что именно они думают и что замалчивают, и как ему лучше отразить удар. В конце концов он отвечает, пожимая плечами и прикрывая глаза, с выражением скуки на лице:

– А мне-то откуда знать?

– Да как же, господин Марк. Всем известно, что вы были близко знакомы со стариком, не так ли? Хотя он и был прижимист и недоверчив, он, кажется, позволял вам являться к нему в любое время суток, а иногда вы выходили от него даже за полночь. Надо полагать, с тех пор как он умер, вы хоть несколько раз навестили вдову?

– Пару раз, не больше.

– Для вас это должно быть прискорбно, господин Марк. Раньше вас любили и привечали в двух домах, а теперь в обоих скончался хозяин.

– В двух домах?

– Кудрэ и Мулен-Неф.

И, как будто удовлетворившись дрожью, которую Марк не смог скрыть (дрожью настолько сильной, что он уронил бокал, и тот упал на плиточный пол и разбился), крестьяне наконец уходят. Они церемонно раскланиваются с нами:

– Приятного вечера, господин Сильвестр. У вас все в порядке? Ну и слава Богу. Приятного вечера, господин Марк. При встрече передайте привет госпоже Декло.

За дверью – осенняя ночь, слышен шум дождя, башмаки месят мокрую землю; доносится чуть более отдаленное журчание: с огромных деревьев в замковом парке по соседству стекает вода; рыдают сосны.

Ну а я курю свою трубку. Марк Онет смотрит в одну точку. В конце концов он со вздохом заказывает:

– Хозяин, еще пол-литра.

В тот же вечер, уже после ухода Марка Онета, к «Гостинице путешественников» подъезжает машина, полная парижан: они делают небольшую остановку, чтобы выпить по рюмке и устранить небольшую техническую неполадку. Смеясь и громко разговаривая, они входят в зал. Смерив меня взглядом, женщины безуспешно пытаются краситься перед потускневшими зеркалами, искажающими черты лица. Некоторые из них приближаются к окнам, чтобы посмотреть на мощеную улочку, струи ливня и уснувшие домишки.

– Как спокойно здесь, – со смехом говорит девушка и моментально отворачивается.

Позднее они обгоняют меня на дороге. Они направляются в Мулен. За эту ночь они проедут мимо тихих полей, погруженных в сон селений, мимо молчаливых темных особняков, и им и в голову не придет, что во всем этом есть своя глубокая тайная жизнь, о которой они никогда не узнают. Я спрашиваю себя, каким сном будет спать этой ночью Марк Онет и будет ли ему сниться Мулен-Неф и зелено-пенная речка.

У нас молотят зерно. Лето на исходе, и это последний цикл сельскохозяйственных работ. Пора трудов и веселья. Пекутся огромные торты, и дети уже целую неделю трясут сливовые деревья, плодами которых их будут украшать. В этом году отличный урожай слив; из маленького фруктового сада за моим домом доносится жужжание пчел; в траве валяются гниющие фрукты, и из-под их золотистой потрескавшейся кожицы проступают жемчужины сахара. На каждой ферме считают делом чести угостить работников, молотящих зерно, и соседей лучшим вином или самыми густыми сливками. Кроме того, подают еще круглые пироги с вишневой начинкой и лоснящейся масляной корочкой, сухой козий сыр, которым так любят лакомиться наши крестьяне, блюда из чечевицы и картофеля, кофе и водку из виноградных выжимок.