Текст книги "Бал. Жар крови"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Колетт сообщила ей, что Марку грозит серьезная опасность.

Брижит тут же поняла, в чем дело. Она страшно побледнела и стала расспрашивать Колетт.

– Знали ли вы, что моего мужа убил Марк? – безжалостно спросила та.

Ее собеседница ответила:

– Да.

– Значит, он вам признался?

– Ему и признаваться ни в чем не надо было. Я в ту же ночь сама обо всем догадалась.

И в тот момент, – сказала мне потом Колетт, – я вдруг подумала: но ведь это же она предупредила Жана. Без сомнения, она знала, что Марк изменял ей со мной. И она решила: «Муж сумеет заставить их расстаться». Она знала, что он был робким и физически слабым. Никогда бы ей не пришло в голову, что он вот так набросится на Марка. Скорее, она рассчитывала на объяснение между нами, мой страх огласки, стремление уберечь моих родителей, то есть те обстоятельства, которые заставили бы меня расстаться с Марком. Ни к чему другому она не стремилась. Для нее смерть Жана тоже была ужасным и неожиданным ударом.

Когда Колетт стала ее расспрашивать, она сначала запиралась, но в конечном итоге ответила, что действительно написала Жану накануне его смерти («поставив в письме подпись, клянусь вам»), утверждая, что ночью Марк Онет будет у Колетт.

– Если бы только я могла предвидеть… Мы обе понесли суровое наказание. Не завидуйте мне. Я удержала своего любовника, но подумайте о нашей тревоге. Подумайте о том, что ему грозит. От провинциальных судов нельзя ждать снисходительности к преступлениям на почве страсти. Бесполезно будет ссылаться на то, что он лишь защищался; как знать, поверят ли ему? Не вообразят ли судьи, что он придумал какую-нибудь западню, чтобы разделаться с мужем? Но даже если вынесут оправдательный приговор, какой будет наша жизнь здесь, где все меня ненавидят, да и его не очень жалуют? А ведь все наши интересы именно здесь.

Колетт сказала:

– Вы еще не обвенчаны. Вы можете расстаться.

– Нет, – ответила Брижит, – я его люблю, и это несчастье произошло в большой степени по моей вине. Я не покину любимого из-за того, что с ним случилась беда. Нужно добиться, чтобы ваш отец не подавал в суд. Если не начнется формальное расследование, никто не станет болтать. Придется лишь набраться храбрости, чтобы перенести все домыслы, все расспросы. А на это мы вполне способны.

Они долго беседовали, почти всю ночь и «почти как подруги», как выразилась Колетт. Обе любили этого парня и хотели его спасти. Колетт также переживала из-за своих родителей и сына. В конце концов она сказала:

– Вы правы, надо сказать правду папе и маме. Но для меня это невыносимо. Я не могу им рассказать. Они придут в полное отчаяние. Как только я окажусь перед ними, увижу их милые старые и честные лица, мне станет так стыдно, что я не смогу вымолвить ни слова.

Брижит долго молчала. Наконец, взглянув на часы, она сказала:

– Уже очень поздно. Идите домой. Завтра утром под любым предлогом уезжайте куда-нибудь. И не возвращайтесь пару дней. А я пойду к вашим родителям и расскажу им, что произошло. Возможно, все окажется проще, чем мы думаем.

– Я предположила, – сказала мне Колетт, – что мои родители предпочли бы услышать правду от кого-либо другого, а не из моих уст. Между родителями и детьми существует такая целомудренность… В детстве мне неловко было видеть мою мать раздетой. Я также не могла без смущения открыть ей мысли, которые считала постыдными, но о которых без колебаний рассказывала любому своему приятелю или горничной. Родители казались мне особыми существами, стоящими выше человеческих слабостей, и они до сих пор остались на этой высоте. Я думала: «Они все узнают, но меня не будет несколько дней. За это время они придут в себя. Когда я вернусь, они поймут, что со мной лучше ничего не обсуждать. И они будут хранить молчание. Они умеют молчать. И эта ужасная история канет в Лету».

На следующий день ко мне пришли Франсуа и Элен. Элен была потрясена до глубины души; хотя она и не подозревала ни в чем свою дочь, ей было неприятно подавать в суд; она считала, что это причинит страдания Колетт. Но Франсуа, истинный буржуа, уважающий закон, считал своим долгом обратиться в полицию.

– Какой-то бродяга, какой-то заплутавший алкоголик нанес этот удар. Может, один из поляков, работавших на ферме. Что бы там ни было, подумай только: человек, виновный в убийстве и оставшийся безнаказанным, может и снова совершить грабеж или другое преступление. И мы за это будем нести косвенную ответственность. Если опять прольется невинная кровь, отчасти это случится по нашей вине.

– А что говорит Колетт? – спросил я,

– Колетт? Представьте себе, она уехала, – ответила Элен. – Утром ее отвезли на вокзал. Она уехала восьмичасовым поездом в Невер. Мне она оставила записку, в которой сказано, что она не хотела меня будить, что она разбила зеркальце в стиле ампир, которое ей подарил Жан, и что она хочет его немедленно починить. А заодно она воспользуется случаем и посетит подругу по пансиону, живущую в Невере, и вернется через два-три дня. Разумеется, мы дождемся ее возвращения, чтобы решить, что следует предпринять. Бедняжка! Эта история с разбившимся зеркальцем всего лишь предлог! На самом деле ее так ошеломил рассказ того мальчишки, что она решила уехать из этих мест, пробуждающих в ней столь грустные воспоминания, может, для того чтобы не слышать, как вокруг треплют имя Жана. Она так же поступала, когда была ребенком. После смерти бабушки каждый раз, когда я начинала говорить об усопшей, Колетт вставала и выходила из комнаты. Однажды я спросила ее, почему она так поступает, и она мне ответила: «Я не могу не плакать, но я не хочу плакать при всех».

«Колетт решила выиграть время, – подумал я, – наверное, она напишет им всю правду из Невера. Это избавит ее от необходимости признаваться лично, чего она так боится».

Я также подумал, что, возможно, она посоветовалась со священником. Позже я узнал, что она это сделала уже давно и священник порекомендовал ей рассказать родителям обо всем, что произошло, добавив, что это стало бы для нее справедливым наказанием. Но страх причинить страдания обожаемым родителям не позволил ей признаться. Кроме того, я думал и о других возможных причинах отъезда Колетт, но, естественно, не мог догадаться, что она вовлекла в историю Брижит Декло.

– Мне кажется, – сказал я Франсуа, – что Элен права; Колетт будет страдать, если правосудие начнет копаться в их с Жаном личной жизни.

– Боже мой! Бедные дети! Но им нечего было скрывать!

– Что до убийцы – если парень не врет и таковой действительно был, – то он, скорее всего, давно уже бежал отсюда.

Но Франсуа покачал головой.

– Но это не предотвратит повторного преступления, на которое его спровоцирует нужда или пьянство. Если он убьет кого-либо не здесь, а в другом месте, чем это облегчит мою ответственность? Я отвечаю перед собственной совестью за то, что он может совершить, будь то в Саон-е-Луар, в Ло-е-Гаронн, на севере или на юге.

Он взглянул на свою жену.

– Я даже не понимаю, как об этом можно спорить. Ты удивляешь меня, Элен. Как ты, обладая такой безупречной и чистой совестью, не чувствуешь, насколько низка сама мысль о том, чтобы замолчать преступное действие только потому, что это нарушит наш покой?

– Не наш, Франсуа, а нашего ребенка.

– Долг не имеет ничего общего с отеческой или материнской любовью, – мягко возразил Франсуа. – Но к чему спорить? Колетт вернется. Мы обо всем поговорим, и я уверен, что она согласится с моими доводами.

Прошло немало времени. Они стали собираться домой. Намереваясь идти пешком до Мон-Таро, они предложили мне сопровождать их. В течение всего пути, следуя молчаливому соглашению, мы избегали говорить о детях, но я видел, что они думали только о несчастном случае и о вчерашней сцене.

Элен пригласила меня с ними отобедать. Я согласился. Не успели мы закончить трапезу, как в дверь позвонили. Служанка объявила, что пришла Брижит Декло.

– Она хочет переговорить с господином и госпожой Эрар, – добавила она.

Элен страшно побледнела. Франсуа казался удивленным, но так как мы находились в небольшом кабинете, где нам только что подали кофе, он попросил служанку впустить посетительницу и поднялся ей навстречу.

Этот кабинет – очаровательная комнатка, заставленная книжными шкафами, с двумя большими креслами по обе стороны камина. Уже более двадцати лет мои родственники коротают здесь тихие вечера, он – в одном кресле, с книгой, она – в другом, с рукоделием. Между ними степенно и мирно тикают часы, как сердце, которое не тревожат угрызения совести, – чем это не символ супружеского счастья?

Брижит вошла и с любопытством огляделась: эта комната в доме моих родственников была ей не знакома. До этого она заходила к ним только один раз, в день свадьбы Колетт, и тогда она видела лишь мрачноватую парадную гостиную. Но здесь все говорило о глубокой взаимной любви. Люди лгут, но цветы, книги, портреты, лампы, потрепанный и нежный вид вещей – все это обладает большей искренностью, чем человеческие лица. В свое время я часто рассматривал все эти вещи и думал: «Они счастливы друг с другом. А прошлого как будто и не бывало. Они счастливы и любят друг друга». Затем я перестал даже размышлять об их счастье, настолько оно было очевидным. Впрочем, меня это больше не занимало.

Брижит показалась мне бледной и исхудавшей. В ней стало меньше… звериного начала, если можно так выразиться, и больше женского. Я хочу сказать, она утратила дерзкую самоуверенность счастья. Было видно, что она чем-то обеспокоена: она бросала взгляды, в которых было что-то необъяснимое, как будто вызов, упрек, и в то же время любопытство и тревога. Она отказалась от чашки кофе, которую ей машинально предложила Элен, и произнесла тихим дрожащим голосом:

– Господин Эрар, я пришла умолять вас не давать ход вашим планам, не заявлять в полицию по поводу гибели вашего зятя. Все очень серьезно. Если дело раскроется, это приведет к еще большим несчастьям.

– К большим несчастьям? Для кого же?

– Для вас.

– Вы знаете, кто убил Жана?

– Да. Марк Онет, мой жених.

Франсуа встал и нервно зашагал по комнате. Элен хранила молчание. Брижит подождала минуту и, видя, что ни один из них не произносит ни слова, вновь заговорила:

– Через несколько дней мы собираемся пожениться. Мы любим друг друга. Если разразится скандал, он нанесет нам непоправимый удар, а вашего несчастного зятя вы все равно не вернете.

– Но, мадам! – воскликнул Франсуа. – Отдаете ли вы себе отчет в том, что вы говорите?.. Кто именно является убийцей – какой-нибудь бездомный бродяга или ваш жених Марк Онет, – это ничего не меняет по отношению к преступлению, и человека, который его совершил, надо судить. Как?! Вы осмеливаетесь просить меня во имя вашего счастья, тогда как вы разрушили счастье моей дочери? Двое мужчин, я полагаю, поссорились из-за вас? Может быть, за вами ухаживали оба?

У нашего славного Франсуа есть лишь один недостаток: у него нет навыков общения, и когда он сильно взволнован, он выражается, как говорят в народе, «по писаному». Не знаю почему, но меня это всегда поражало, как и сегодня. Я не смог сдержать улыбку, и Брижит тоже, но в ее улыбке не было доброжелательности.

– Господин Эрар, клянусь вам, эти двое поссорились не из-за меня, а Жан Дорен никогда не ухаживал за мной. Не надо на него клеветать. Он был верен своей жене, а я бы на него и вообще не обратила внимания. Я вот уже четыре года любовница Марка Онета. Я не любила и не люблю никого, кроме него.

Она с вызовом посмотрела на Франсуа, что вывело его из себя.

– И вам не стыдно?

– Стыдно? Отчего же?

– Как людям бывает стыдно, когда они совершают бесчестный поступок, – ответил он ледяным тоном. – У вас был старый муж, но ваш долг заключался в том, чтобы относиться к нему с уважением. Низко изменять человеку, спасшему вас от нищеты, баловавшему и любившему вас, оставившему вам состояние. А его деньгами вы расплачивались с молодым любовником…

– Деньги здесь ни при чем.

– Деньги всегда при чем, мадам. Разумеется, ваша личная жизнь меня не касается, но поскольку вы сочли уместным меня в нее посвятить, позвольте и мне заставить вас взглянуть на уродство, которое вы, возможно, не замечаете. Вы подло обманывали вашего мужа. Он оставил вам состояние, на которое вы живете с вашим женихом. Очаровательная парочка, ничего не скажешь! И вас связывает воспоминание о преступлении… Ведь вы мне говорите, что этот несчастный убил нашего бедного Жана. Какое прекрасное будущее вы себе готовите, мадам! Сейчас вы молоды, и вас волнует только собственное удовольствие. Но задумайтесь о том, какая старость ждет вас обоих.

– Столь же покойная, как и ваша, – проговорила она тихо.

– Отнюдь нет.

– Вы уверены?

У нее была такая странная интонация, что Элен с каким-то жалобным вздохом сделала шаг по направлению к ней. С минуту поколебавшись, Брижит продолжала:

– Вы человек безупречной нравственности, – сказала она. – Однако не была ли госпожа Эрар вдовой, когда вы на ней женились?

– К чему вы клоните? Как вы смеете сравнивать себя с моей женой?!

– Я ее не оскорбляю, – ответила она тем же негромким, ровным голосом, – я просто спрашиваю… Госпожа Эрар, как и я, вышла замуж в первый раз за старого и больного человека. Если она хранила ему верность, пусть она мне скажет, была ли эта верность всегда легка и приятна?

– Я не любила своего первого мужа, это правда, – сказала Элен, – но я вышла за него не против своей воли. Так что мне не на что было жаловаться, и вам тоже…

– Многое может повлиять на нашу волю, – с горечью заметила Брижит. – Бедность, например, или ощущение заброшенности…

– Заброшенности…

– Да, именно. Вы же знаете, что меня бросили?

– Мадемуазель Кудрэ…

– Мадемуазель Кудрэ сделала для меня все, что могла: она заменила мне мать. Тем не менее моя настоящая мать мало мною интересовалась. Когда я осталась одна, она так и не объявилась. И вот первый встречный мужчина… Уж не думаете ли вы, что двадцатилетняя девушка охотно пойдет замуж за шестидесятилетнего крестьянина? За сурового и скупого старика? По своей воле? Вы говорите – по своей воле. А ваша собственная дочь, ваша законная, – она подчеркнула это слово, – дочь Колетт и в самом деле по собственной воле вышла замуж за Жана Дорена, что не помешало ей стать любовницей Марка Онета. Спросите у нее сами: она вам расскажет, как по ночам она принимала у себя Марка, как об этом предупредили ее мужа и как этот последний умер.

Она рассказала всю историю. Франсуа и Элен слушали ее, оцепенев. По лицу Элен текли слезы, и Брижит спросила:

– Вы плачете, потому что вам жаль вашу дочь? Успокойтесь же. Она забудет, все забывается. Можно прекрасно жить с воспоминанием о бесчестном поступке, как вы выражаетесь, и даже о преступлении. Вы же хорошо прожили свою жизнь, – сказала она, поворачиваясь к Элен.

– Преступление… – пыталась возражать бедная женщина.

– Я называю преступлением – родить ребенка и бросить его. В любом случае это хуже, чем обманывать старого мужа, которого не любишь. Как вы полагаете, господин Эрар?

– Что вы хотите этим сказать?

К Элен, несмотря на дрожь, вернулось присутствие духа, и она сделала Брижит знак замолчать. Она повернулась к мужу:

– Раз уж суждено тебе об этом узнать, я предпочитаю сама все рассказать. Этот ребенок имеет право говорить с нами так, как она говорила: до нашей свадьбы у меня был любовник. – Ее морщинистое лицо густо покраснело. – Наши отношения продолжались всего несколько недель, а потом у меня родилась дочь. Я не хотела ни признаться тебе в том, что произошло, ни навязывать тебе этого ребенка. Но в то же время я не хотела ее бросить. Да, вопреки тому, что она говорит, я никогда не хотела ее бросить. Сесиль Кудрэ была свободна и одинока, и она взяла Брижит к себе. Я думала, что она счастлива. Постепенно…

Она замолчала.

– Постепенно вы забыли обо мне, – сказала Брижит. – Ну а я всегда знала… Однажды вы пришли в Кудрэ с мужем и Колетт, которая была еще маленькой. Она плакала, ей хотелось пить. Вы посадили ее к себе на колени, поцеловали ее. У нее было такое красивое платьице, а на шейке золотая цепочка… А я… Как я завидовала. Вы на меня даже не взглянули…

– Я не смела. Я так боялась себя выдать.

– Это неправда, – сказала Брижит, – просто вы меня забыли. А я всегда знала. Сесиль мне все рассказала. Она ненавидела вас, ваша сестра Сесиль. Она вас ненавидела, почти не осознавая этого. Вы были моложе, красивее, счастливее ее. Ведь вы были счастливы. Это очевидно. И позвольте мне поступить так же, как вы. Не будьте слишком строги с Колетт, которая считает вас святой, которая скорее умрет, чем покажется перед вами в своем истинном облике. А я не так застенчива. Вы не заявите в полицию, не так ли, господин Эрар? Все эти семейные истории должны остаться между нами.

Она тщетно ждала ответа. Поднявшись, она не спеша взяла свою сумочку, перчатки, подошла к зеркалу над камином и поправила шляпку. В этот момент услужливая и любопытная служанка вошла, чтобы убрать кофейные приборы. Затем Элен проводила молодую женщину через сад к калитке.

– Мне здесь больше делать нечего, – сказал я. – Дети мои, у вас могут вырваться слова, о которых вы впоследствии пожалеете.

Элен бросила на меня многозначительный взгляд.

– Сильвио, не бойтесь.

Попрощавшись с Франсуа, который мне не ответил, я ушел. Он не пошевельнулся; он вдруг словно постарел, и в его чертах еще сильнее проступила какая-то уязвимость; у него был вид человека, получившего смертельный удар.

Выйдя от них, я не отправился к себе. Мое сердце билось как никогда в жизни. Передо мной вдруг ожило все прошлое. Мне казалось, что последние двадцать лет я просто проспал, а сейчас я просыпался, чтобы продолжить чтение с той страницы, над которой я задремал. Машинально я опустился на скамейку под окном кабинета, откуда мне было слышно каждое их слово. Долгое время стояла тишина. Потом он позвал:

– Элен…

Меня частично скрывал большой розовый куст, но я мог видеть интерьер комнаты. Муж и жена сидели рядом, взявшись за руки. Сначала они молчали. Один-единственный поцелуй, один взгляд навсегда стерли грех. И все же он смущенно расспрашивал:

– Кто это был?

– Он умер.

– Я его знал?

– Нет.

– Но ты его любила?

– Нет. Я никого, кроме тебя, не любила. Это было до нашей свадьбы.

– Но мы уже любили друг друга. По крайней мере, я тебя уже любил.

– Как я могу тебе объяснить, что произошло?! – воскликнула она. – Двадцать лет прошло. В течение нескольких дней я была сама не своя. Как будто… как будто в меня кто-то вселился и начал действовать за меня. Эта бедная девочка обвиняет меня в том, что я ее забыла. Но ведь это верно, я ее действительно забыла! Не факты, разумеется. Не ужасные месяцы, предшествовавшие ее рождению, не роды, не мое приключение… Но то, что побуждало меня действовать. Я этого больше не понимаю. Это как иностранный язык, которым человек раньше владел, а потом забыл.

Она говорила с жаром, очень быстро и тихо.

Я слушал внимательно, но некоторые слова до меня не долетали. Еще я уловил следующее:

– …Любить, как мы любим друг друга… и вдруг обнаружить другую женщину.

– Но я та же самая, Франсуа! Франсуа, дорогой мой… Это любовник знал ненастоящую женщину, отличающуюся от подлинной, лживую маску. Только ты знаешь истинную. Посмотри на меня. Это твоя Элен, которая скрашивает тебе жизнь, которая спит в твоих объятиях каждую ночь уже двадцать лет, которая занимается хозяйством в твоем доме, которая чувствует твою боль на расстоянии и страдает от нее больше, чем ты сам, которая дрожала за тебя все пять лет войны и не думала ни о ком, кроме тебя.

Она закончила свою речь, воцарилось долгое молчание. Затаив дыхание, я выскользнул из своего тайника. Миновал сад. Вышел на дорогу. Я шагал быстро, и мне казалось, что какой-то забытый жар оживляет мое тело. Это было странно: ведь уже давно я не воспринимал Элен как женщину. Иногда я вспоминаю о своей миниатюрной негритянке из Конго или о рыжеволосой англичанке с молочной кожей, которая жила со мной два года в Канаде… Но Элен! Еще вчера мне потребовалось бы некоторое усилие воображения, чтобы сказать: «Однако, Элен!..» Это было похоже на старинный пергамент, на котором древние начертали сладострастные истории, а позже их соскоблили монахи, чтобы описать жизнь какого-нибудь святого, окружив ее наивными миниатюрами. Женщина, какой она была двадцать лет назад, навсегда исчезла под обликом сегодняшней Элен. Единственная подлинная, говорит она. Я сам удивился, услышав свое громкое восклицание: «Нет! Она лжет!»

Потом я высмеял себя за свое волнение. В чем, в самом деле, заключается вопрос: кто знает подлинную женщину? Любовник или муж? Действительно ли они так отличаются друг от друга? Или же они неразделимо слиты? Или они замешены на двух разных субстанциях, которые вместе создают третью, не похожую ни на одну из двух первоначальных? Что и приводит к выводу, что ни муж, ни любовник не знают подлинную женщину. А ведь речь идет о самой обыкновенной особе. Но я прожил достаточно и знаю, что обыкновенных сердец не существует.

Недалеко от своего дома я встретил соседа, дядюшку Жюля, он гнал домой своих коров. Мы вместе прошли часть пути. Я чувствовал, что на его языке вертится вопрос, но он побаивается его задать. И все же он решился в тот момент, когда я уже собирался распрощаться с ним и повернуть к своему дому. Он рассеянно похлопывал по боку красивую буренку с рогами в форме лиры.

– Говорят, госпожа Декло собирается продать свои земли. Это правда?

– Я об этом ничего не слышал.

У него был разочарованный вид.

– Но они же не смогут жить в наших краях.

– Почему?

На мой вопрос он неопределенно ответил:

– Так будет лучше.

И затем:

– Говорят, господин Эрар намеревается заявить в полицию? Будто бы господин Дорен погиб насильственной смертью и в деле замешан Марк Онет.

Я ответил:

– Этого быть не может. Господин Эрар слишком осторожен и не станет тревожить правосудие, не имея никаких иных доказательств, кроме россказней мальчика с фермы. Я с вами об этом говорю, потому что вы, кажется, прекрасно осведомлены, господин Жюль. Не забывайте, что несправедливо обвиненный в свою очередь может возбудить дело против тех, кто его оклеветал, не имея никаких доказательств. Вы понимаете меня?

Он взмахнул кнутом, сгоняя в кучу свой скот.

– Людям глотку не заткнешь, – просто сказал он. – Само собой, никому из местных не хочется оказаться замешанным в судебных разбирательствах. Если его собственная семья ничего не предпримет, никто за них этого делать не будет, это уж точно. Но вы же знаете госпожу Декло и Марка Онета…

– Я их знаю довольно поверхностно…

– Скажите же им, чтобы продали свои угодья и уезжали. Так будет лучше.

Он дотронулся кончиками пальцев до своего картуза, пробормотал «прощайте» и удалился. И был вечер.

После долгих возлияний в деревенском кабаке я вернулся домой так поздно, что служанка начала беспокоиться. Я изрядно выпил. Со мной такое нечасто случается. Я не враг бутылки, и она скрашивает мое дикое одиночество. Бутылка успокаивает меня, как это делала бы женщина. Но я веду свой род от бургундских крестьян, которые опрокидывали по литру вина за каждой трапезой, как будто это сыворотка, и поэтому обычно я сохраняю трезвую голову. Теперь, однако, я находился не в своем привычном состоянии. Вместо того чтобы успокоить, вино произвело на меня противоположное действие, повергнув в бешенство. Как назло, сегодня моя старая служанка двигалась особенно медленно. Я дожидался ее ухода, словно у меня было назначено свидание. В действительности я ожидал встречи с молодостью. Воспоминания о прошедших годах приходили бы к нам гораздо чаще, если бы мы сами поманили их как наивысшее наслаждение. Но мы позволяем им дремать внутри нас, и даже хуже – чахнуть и умирать. Позднее мы называем блаженные движения души, вдохновлявшие нас в двадцать лет, наивными и глупыми… Чистая, пылкая любовь приобретает позорные черты низменных удовольствий. В этот вечер прошлое воскресало не только в моей памяти, но и в моем сердце. Я узнавал этот гнев, это нетерпение, это алчное стремление к счастью. Тем не менее меня ждала не живая женщина, а тень, сделанная из той же материи, что и мои мечты. Воспоминание. Ничего осязаемого, ничего теплого: да и зачем тебе нужен жар, старичок с иссохшим сердцем? Я оглядываю свой дом и поражаюсь. Я, в свое время столь честолюбивый и деятельный, неужели я могу вести такой образ жизни, день ото дня волоча ноги от постели к столу и обратно? Разве можно так жить? Я больше не существую. Я больше ни о чем не думаю, ничего не люблю, ничего не желаю. У меня нет ни газет, ни книг. Я засыпаю у камина, покуривая трубку. Я глажу собаку. Разговариваю со служанкой. Вот и все, больше ничего нет. Вернись, моя молодость, вернись! Говори моими устами. Скажи этой Элен, столь разумной и добродетельной, что она солгала. Скажи ей, что ее любовник не умер, что она слишком рано его похоронила, что он жив и все помнит. Она солгала! Только я, я один знал настоящую женщину, заточенную в ней, женщину пылкую, веселую, дерзкую, сладострастную! Франсуа достался лишь ее бледный и холодный двойник, столь же фальшивый, как могильная эпитафия, но я обладал тем, что уже погибло, я обладал ее молодостью.

Ну же… Этот последний бокал вина подарил мне странное возбуждение. Надо себя обуздать. Служанка смотрит на меня в изумлении. Суп уже давно стынет на столе, но я все еще сижу в огромном плетеном кресле, куря и делая небрежные записи, время от времени отталкивая ногой собаку, просящую ласки. Прежде всего я должен остаться один. Не знаю почему. В этот вечер я бы не потерпел присутствия в своем доме ни одного живого существа. Мне нужны лишь призраки… Есть не хочется; я прошу Луизу убрать со стола и уйти. Она запирает на ночь кур. Все эти знакомые звуки… Скрип ставней, щелчок щеколды, протяжные стоны опускаемого в колодец ведра, где в прохладной воде до завтра будут плавать бутылка белого вина и упаковка масла. Я отталкиваю стоящую рядом бутылку. Я ее отталкиваю, но потом вновь тянусь за ней, наполняю свой бокал: от вина мои мысли приобретают невероятную четкость. Ну а сейчас, Элен, настало время для нас!

Это вполне в твоем духе, в духе добродетельной женщины, говорящей своему супругу, что случившееся двадцать лет назад было лишь мимолетным умопомрачением. Как бы не так! Мимолетное умопомрачение! Я же утверждаю, что только тогда ты и жила, а с тех пор лишь притворяешься, производишь разные телодвижения, но подлинный вкус, который можно ощутить лишь единственный раз в жизни, – знаешь, тот фруктовый вкус молодых губ – ты его познала лишь благодаря мне и никому другому. «Бедный старый Сильвио, мой добрый друг, бедный Сильвио, живущий в своей норе». Правда ли, что ты меня совсем забыла? Надо быть справедливым. Я ведь тоже тебя забыл. Чтобы вновь найти тебя, нужно было услышать слова этой девочки, нужен был напрасный стыд бедной Колетт вчера, а еще – и в первую очередь – излишек вина. Но раз уж я тебя нашел, я тебя так быстро не отпущу, можешь быть уверена. Правду ты услышишь только от меня, как услышала ее тогда, когда я научил тебя постигать красоту твоего тела и то, как оно может стать для тебя источником счастья. (Ты не хотела, ты тогда была робкой и целомудренной… Поцелуй, пожалуй, но не более того… И все же ты уступила. И какой ты стала любовницей!) Как мы любили друг друга… Понимаешь, очень удобно сказать: «Это был миг заблуждения, несколько безумных недель, я вспоминаю о них с ужасом». Но правду ты не сотрешь, а правда заключается в том, что мы любили друг друга. Ты любила меня так, что готова была забыть о самом существовании Франсуа, согласиться на все, чтобы меня не потерять. Ах, а сейчас у тебя честное лицо стареющей женщины, матери семейства; ты была ошеломлена, узнав, что твоя дочь Колетт принимала мужчину у себя, в идиллическом Мулен-Неф, когда муж отлучался из дома! А ты сама? Твоя дочь пошла в тебя! Да и та, другая, она похожа на нас обоих. Они – живые существа, а мы, двадцать лет спустя, мертвы, так как мы ничего больше не любим, вот в чем вся правда. Ведь мне-то ты не станешь рассказывать, что ты любишь Франсуа, не так ли? Да, он твой друг, твой муж, вы привыкли жить вместе. Вы могли бы жить как брат и сестра. Действительно, после рождения Лулу вы и живете как брат с сестрой, но ты его никогда не любила, а любила только меня. Давай-ка, приди ко мне, вспомни! Неужели ты стала столь лицемерной? Да нет же, ты такая, как я и думал, ты другая. Как ты сказала?.. В двадцать лет кто-то вселяется в нас. Да, это подвижное, крылатое, светящееся существо воспламеняет нашу кровь, опустошает нашу жизнь и уходит, исчезает. А мне бы хотелось его воскресить, это существо. Слушай его. Смотри на него. Ты его не узнаешь? Помнишь ли ты просторный коридор, белый и холодный, и своего старого мужа (не Франсуа, а первого, того, кто уже так давно умер и чье имя больше никто не произносит), своего старого мужа в постели, и приоткрытую в его спальню дверь (так как он был ревнив и подозрителен), и наше объятие – огромная тень, отбрасываемая в свете лампы на потолок, тень, которую я иногда вижу в своих снах; мы еще гадали, кто ты, а кто я. В действительности же – не я и не ты, а то самое чужое существо, и похожее на нас, и отличающееся, и так давно исчезнувшее!

Элен, подруга моя, помнишь ли ты первый день, когда мы познакомились? Франсуа знал тебя еще девочкой. После помолвки Колетт, когда вы пили у меня пунш, Франсуа рассказывал о вашей встрече. Меня это не касается. Я узнал тебя, когда ты была уже не ребенком, а женщиной, прикованной к престарелому мужу и мечтающей только о его смерти, чтобы выйти замуж за Франсуа. Его в то время не было, он находился за границей. Он преподавал французский в одном из университетов Богемии. А я вернулся из длительной поездки. Ты же была красивой и молодой, и ты тосковала. Но постой. Давай приведем в порядок наши воспоминания.

Первым мужем Элен был некий Монтрифо, кузен моей матери. Когда Элен вышла замуж, я жил в Африке. Это произошло до войны 1914 года. В момент моего отъезда Элен была еще ребенком. Тем не менее я помню: когда моя мать сообщила мне об этой свадьбе – милая женщина посылала мне каждую неделю своего рода сводку, в которой сообщала обо всех событиях и людях в нашей округе, скорее всего, стремясь вызвать во мне ностальгию и желание вернуться, – я долго думал об этой почти незнакомой девочке. Припоминаю душную ночь, дымящийся фонарь в углу, гекконов, преследующих мух на белых стенах, мою негритянку Фифе в зеленом тюрбане. Я читал письмо, мечтал, представлял себе этот несуразный союз и вдруг громко произнес: «Как жаль».