Текст книги "Французская сюита"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Корбен был грубияном из низов, свою карьеру он начал с каких-то неблаговидных поступков, если не сказать, подлостей. Ходили слухи, что он служил грумом в одном из кредитных заведений на улице Трюден, однако способности в области банковского дела у него были феноменальные, и в целом они с графом неплохо ладили. У обоих хватало ума понять, насколько они полезны друг другу. Дело кончилось своеобразной дружбой, основанной на искреннем и взаимном презрении – так кислый и горький ликеры при смешении дают порой своеобразный пикантный вкус. «Вырожденец как все дворяне», – говорил Корбен. «Бедняга привык есть руками», – вздыхал Фюрьер. Рисуя перед Корбеном возможность вступить в блестящий Жокей-клуб, Фюрьер добивался от него всего, чего хотел.

Жизнь радовала Фюрьера комфортом, над которым он немало потрудился. Когда разразилась вторая за этот век мировая война, он испытал чувство, какое испытывает примерный ученик: он хорошо поработал в классе, совесть у него чиста, и он с наслаждением играет, и вдруг его снова отрывают от любимых игрушек. Он готов был закричать: «Один раз – куда ни шло, но два – это слишком! Черт побери! Пусть поработают другие!» Да и как иначе? Он исполнил свой долг. У него отобрали пять лет юности, а теперь хотят украсть годы зрелости, лучшие, драгоценнейшие, когда человек уже чувствует, чего способен лишиться, и наслаждается изо всех сил.

– Нет, это слишком, – говорил он удрученно Корбену, прощаясь с ним в день всеобщей мобилизации. – Я чувствую, на небесах записано, что мне оттуда не вернуться…

Он был офицером запаса, должен был идти в армию… разумеется, мог бы избежать, но удержался из желания относиться к себе с прежним уважением – желания весьма сильного, поскольку оно позволяло ему с суровой иронией относиться ко всему остальному миру. Он уехал. Его шофер, тоже из запасников, сказал:

– Надо идти, пойдем. Но если они думают, что все будет как в четырнадцатом, они ошибаются (местоимение «они» он адресовал в своем воображении некоему мифическому ареопагу, чьей профессией и призванием было посылать людей на смерть), если они думают, что им позволено призывать (он щелкнул ногтем по зубам) больше народу, чем это абсолютно необходимо, они попадут пальцем в небо, это я вам говорю.

Граф де Фюрьер вряд ли высказал бы таким образом свои мысли, но они мало отличались от соображений его шофера, больше того – от мнения основной массы ветеранов Первой мировой. Люди возвращались в армию с глухим раздражением, с подавленным возмущением несправедливой судьбой, которая во второй раз обходится с ними так жестоко.

Во время июньского разгрома полк де Фюрьера почти целиком попал в руки врага. У него самого был шанс спастись, он им воспользовался. В четырнадцатом году он покончил бы с собой, только бы не видеть поражения. В сороковом году он предпочел остаться в живых. Он вернулся к себе в замок Фюрьер, к жене, которая уже его оплакивала, к своим очаровательным дочкам – старшая только что очень удачно вышла замуж (ее мужем стал молодой финансовый инспектор). Шоферу повезло меньше, его отправили в концентрационный лагерь VII А, присвоив номер 55481.

Граф по своем возвращении тут же связался с Корбеном, перебравшимся в свободную зону, и они оба стали собирать рассеявшиеся по разным местам службы банка. Бухгалтерия находилась в Кагоре, акции в Байонне, секретариат направлялся в Тулузу, но заблудился где-то между Ниццей и Перпиньяном. Никто не знал, куда провалился портфель ценных бумаг банка.

– Хаос! Неразбериха! Немыслимый беспорядок! – возмущался Корбен, встретившись в первый раз с де Фюрьером.

Ночью он перешел демаркационную линию и принимал де Фюрьера в своей парижской квартире, оставленной прислугой во время всеобщего бегства. Хозяин подозревал, что у него заодно утащили новые чемоданы и фрак, что подогревало в нем ярость патриота.

– Вы же меня знаете?! Сантименты мне чужды. Но я едва не разрыдался, мой дорогой, да, едва не разрыдался, когда увидел на границе первого немца – мундир с иголочки, никакой фамильярности, свойственной нам, французам, мы ведь всегда обращаемся друг с другом так, «будто вместе свиней пасли». Нет, в самом деле, обращение в высшей степени корректное: вежливое приветствие, манера поведения строгая, но не жесткая, в общем, не подкопаешься… И все-таки что вы об этом скажете? Что скажете о том, что с нами произошло? Хороши господа офицеры!

– Позвольте, позвольте, – высокомерно прервал его де Фюрьер, – я не вижу, в чем можно упрекнуть наших господ офицеров. Что вы станете делать, имея в своем распоряжении людей избалованных, испорченных, желающих одного – чтобы их оставили в покое? Дайте нам для начала солдат!

– А солдаты говорят: «Нами некому командовать», – отвечал Корбен в восторге, что ему удалось задеть де Фюрьера за живое, – и между нами говоря, старина, я был свидетелем жалчайшего зрелища…

– Не будь гражданских лиц, паникеров, потока беженцев, что запрудил дороги, у нас был бы шанс спастись.

– Да, тут вы правы, паника была страшная. Но люди – это всегда что-то особенное. Сколько лет им твердили: «тотальная война», «тотальная война». Они должны были бы как-то привыкнуть. Ничего подобного. Сразу паника, беспорядки, бегство, а почему, я вас спрашиваю? Неслыханно! Я уехал потому, что поступил приказ эвакуировать банки. Без приказа, сами понимаете…

– В Туре было что-то страшное?

– Да, ужасно… Но все по той же причине: переизбыток беженцев. Я не нашел свободной комнаты даже в предместье Тура, вынужден был ночевать в городе, на нас сыпались бомбы, вокруг бушевали пожары, – рассказывал Корбен, с негодованием вспоминая маленький замок среди полей, где отказались его принять из-за того, что там уже разместились беженцы – бельгийцы. Их не потеснили, а он, Корбен, мог погибнуть в Туре под обломками и среди развалин. – И в этом хаосе каждый думал только о себе! Ох уж этот эгоизм… Что за люди! А уж ваши служащие хуже некуда. Ни один не сумел найти меня в Туре. Они друг друга сумели потерять! Всем нашим отделам я рекомендовал держаться вместе. Плевать хотели! Одни на юге, другие на севере. Не на кого положиться. В такие переломные минуты и проявляются качества человека – увлеченность, цепкость, решительность. Лапша, говорю я вам, настоящая лапша. Только и думают что о спасении своей шкуры, а до предприятия, до меня и дела нет. Вот увидите, я кое-кого из них выставлю за дверь, и поделом им. К слову сказать, большого оживления в делах я не предвижу.

Разговор потек по узкой банковской колее, радуя собеседников ощущением собственной значимости, которой им так не хватало на фоне последних событий.

– Думаю, что немцы в ближайшее время выкупят Восточную сталелитейную. И с этой точки зрения наше положение не так уж плохо. Правда, дело с руанскими доками…

Он помрачнел. Де Фюрьер собрался уходить. Корбен пошел его провожать, повернул выключатель в темной из – за закрытых ставен гостиной, но электричества не было. Корбен выругался:

– Гады, вырубили мне электричество.

«До чего же он вульгарен», – подумал граф и посоветовал:

– Позвоните, и вам тут же все починят. Телефон-то работает.

– Да вы представить себе не можете, что у меня творится – все разорено! – прогудел Корбен, задыхаясь от ярости. – Слуги разбежались, мой дорогой. Все до одного. Как вам это понравится? И я не удивлюсь, если не досчитаюсь у себя серебра. Жены сейчас здесь нет. А я среди всего этого просто теряюсь, я…

– Мадам Корбен в свободной зоне?

– В свободной, – пробурчал Корбен.

Жена устроила ему невообразимый скандал; в сумятице поспешного отъезда, а может, и с коварным умыслом горничная засунула в несессер мадам Корбен оправленную в рамочку фотографию обнаженной Арлет, принадлежавшую господину Корбену. Вполне возможно, голая Арлет не смутила бы законную супругу, на это у нее хватило бы здравого смысла, но на беду на шее у балерины сияло великолепное колье. «Уверяю тебя, оно фальшивое», – объяснял раздосадованный Корбен. Жена ему не поверила. Арлет же не подавала никаких признаков жизни. Однако до Корбена дошли слухи, что она объявилась в Бордо и ее часто видели в компании немецких офицеров. Воспоминание о слухах вконец испортило настроение Корбену. И он изо всех сил дернул звонок.

– При мне теперь только машинистка, – сообщил Корбен, – я ее подобрал в Ницце. Глупа, как пробка, но хорошенькая. А! Это вы, – внезапно обратился он к вошедшей в гостиную брюнетке. – У меня вырубили электричество, посмотрите, можно ли что-то сделать. Позвоните, поскандальте, в общем, наладьте как-нибудь. А потом сходите за почтой.

– А что, почту вам не принесли?

– Нет, она у консьержки. Марш вниз за почтой! Я вам деньги не за безделье плачу! – рявкнул он.

– А я убегаю. Вы и меня напугали, Корбен, – сказал де Фюрьер.

Корбен заметил снисходительную усмешку графа и разъярился вконец: «Жеманный павлин!» – обругал он компаньона. Но вслух произнес:

– Неудивительно, они вывели меня из себя.

В пачке писем лежало и посланное четой Мишо. Они побывали в парижском отделении банка, но не могли получить внятных сведений о местонахождении персонала. Они написали в Ниццу, и письмо вернулось к Корбену. Мишо просили в письме указаний и денег. Корбен наконец нашел виноватых и обрушил на них накопившийся гнев.

– Ну хороши! Вот те, кто ни о чем не беспокоится! Кому на все наплевать. Люди скитаются по дорогам, лезут вон из кожи, бьются головой о стенку, а господин и госпожа Мишо устроили себе в Париже каникулы и еще имеют нахальство требовать денег. Вы им напишите, – обратился он к перепуганной машинистке, – вы напишите им следующее:

Париж, 25 июля, 1940 Г-ну Морису Мишо 23, ул. Русселе, Париж, VII

Сударь,

П июля мы распорядились, чтобы Вы, равно как и мадам Мишо, были на своем посту в банке – там, куда банк эвакуировали, то есть в Туре. Для Вас не было новостью, что в этот решительный момент каждый служащий банка, а тем более Вы, занимающий особо доверенную должность, был приравнен к солдату. Вам известно, как именуется тот, кто покидает боевой пост в такое ответственное время. Уклонение – Ваше и Вашей жены – от исполнения своих обязательств повело к полному развалу тех служб, которые были Вам доверены: секретариата и бухгалтерии. И это не единственный упрек, который мы можем Вам адресовать. 31 декабря истекшего года мы отказали Вам в просьбе повысить Ваше вознаграждение до трех тысяч франков, так как рентабельность Вашего труда по сравнению с трудом Вашего предшественника минимальна. В настоящий момент, несмотря на наши сожаления по поводу того, что Вы не спешили наладить контакт с дирекцией, мы вынуждены рассматривать отсутствие до сегодняшнего дня новостей о Вас как отставку Вас и Вашей супруги, мадам Мишо. Поскольку отставка произошла по Вашей собственной инициативе и никак не была предусмотрена администрацией, мы освобождаем себя от выплаты Вам предусмотренного контрактом выходного пособия. Однако, учитывая Вашу долгую работу у нас в банке, а также специфику теперешних обстоятельств, мы в виде исключения и в знак особенного расположения к Вам все-таки выплачиваем Вам выходное пособие в размере двухмесячного оклада. Благоволите принять приложенный чек на Ваше имя, с которым вы можете обратиться во Французский банк в Париже. Сообщите нам о получении Вами чека и примите заверения в нашем глубоком уважении.

Корбен

Письмо Корбена погрузило обоих Мишо в отчаяние. Сбережений у них осталось едва ли пять тысяч франков – остальное ушло на учебу Жана-Мари: образование обходится недешево. Получив жалованье за два месяца и прибавив к нему остаток сбережений, они набирали едва ли пятнадцать тысяч, из которых должны были уплатить налоги. Устроиться сейчас куда-нибудь на работу не представлялось возможным – работы было мало, оплачивалась она плохо. Мишо всегда жили достаточно уединенно, родни у них не было, помощи ни у кого не попросишь. Сейчас они оба чувствовали себя измученными неудачным путешествием, тревогами о сыне. Жизнь и раньше давалась им нелегко, и, когда Жан-Мари был совсем маленьким, Жанна Мишо часто думала: «Только бы поставить его на ноги, и тогда мне ничего не будет страшно». В те времена она чувствовала себя сильной, здоровой, не сомневалась в своем мужестве, не боялась ни за себя, ни за мужа, с которым не расставалась даже мысленно.

Теперь Жан-Мари стал мужчиной. И если был жив, то, где бы ни был, он не нуждался в помощи матери. Однако Жанну это не утешало. Во-первых, ей очень трудно было себе представить, что ее дитя может без нее обойтись, а во – вторых, она неожиданно поняла, что сама очень нуждается в сыне. Мужество оставило ее, она знала, как хрупко здоровье Мориса, и себя тоже чувствовала старой, больной, одинокой. Что им предпринять, чтобы найти себе работу? Как они будут жить, когда потратят свои пятнадцать тысяч? У нее было несколько украшений, она их любила. И всегда повторяла: «Они ничего не стоят», но в душе не сомневалась, что ее очаровательную брошку с жемчужинками и прелестное колечко с рубином, подарок Мориса времен юности, которое ей так нравилось, в случае нужды можно будет продать за хорошие деньги. Она предложила их одному ювелиру у себя в квартале, потом показала в большом ювелирном магазине на улице де ла Пэ, но их не взяли: работа изящная, а покупаются камни, камни же настолько малы, что покупать их не имеет смысла. Втайне мадам Мишо почувствовала себя счастливой, узнав, что не разлучится со своими драгоценностями, но факт оставался фактом – других ценностей у них не было. Месяц июль подходил к концу, и они уже начали тратить свои сбережения. Получив письмо, Мишо решили сходить к Корбену и объяснить ему, что они сделали все возможное, чтобы добраться до Тура, и если он все-таки намерен с ними расстаться, то должен выплатить им предусмотренное законом выходное пособие. Однако оба они неплохо знали Корбена и сообразили, что вряд ли его одолеют. На судебный процесс у них недостанет средств, да и Корбен не из тех, кто охотно идет на попятный. Вдобавок они испытывали непреодолимое отвращение к самой мысли, что им придется что-то просить у человека, которого они презирали и ненавидели.

– Я не смогу его просить, Жанна. И ты меня не проси, я все равно не смогу, – говорил Морис слабым тихим голосом. – Если я только взгляну на него, я плюну ему в лицо, а это нам мало чем поможет.

– Не поможет, – согласилась Жанна, невольно улыбнувшись, – но положение наше хуже некуда, дружочек. Шаг за шагом мы приближаемся к черной яме и только следим, как уменьшается расстояние. Согласись, это невыносимо.

– Надо вынести, – спокойно ответил Морис.

Он говорил с тем же спокойствием, с каким сообщил ей в 1916 году в госпитале, куда ее вызвали: «Четыре против десяти – таковы мои шансы на выздоровление». Помолчал и уточнил: «Три с половиной, чтобы быть совсем уж точным».

Она ласково и бережно погладила мужа по щеке и с грустью подумала: «Был бы здесь сейчас Жан-Мари, он защитил бы нас, он бы нас спас. Молодой, сильный…» Женское желание оказаться под защитой и материнское желание защищать странным образом переплетались, сосуществуя в ней. «Где мой бедный мальчик? Жив ли он? А может, ему больно? Нет, Господи, не может быть, чтобы он погиб», – подумала она, и сердце у нее похолодело, утверждая обратное: может быть и такое. Слезы, которые она вот уже столько дней мужественно удерживала, брызнули у нее из глаз. И прорвалось возмущение:

– Почему как страдать, так именно нам? Или людям, которые на нас похожи? Обычным, заурядным людям, простым обывателям? Начинается война, падает франк, растет безработица, возникает кризис, разражается революция – другие вывернутся, нас всегда раздавят. Почему? Что мы плохого сделали? Кто бы ни ошибся, по счетам платим мы. Да, конечно, нас никто не боится! Рабочие умеют постоять за себя, богатые обладают силой, а мы – жалкие овцы, которых всегда стригут наголо. Пусть мне объяснят почему! Что происходит? Я не понимаю. Ты – мужчина, ты должен знать, – гневно обратилась она к Морису, не понимая, где искать виновников обрушившегося на них несчастья. – Кто прав? Кто виноват? Почему Корбен? За что Жан-Мари? Почему мы?

– Что ты хочешь понять? Тут нечего понимать, – отозвался муж, желая ее успокоить. – Существуют законы, управляющие Вселенной, они ни за нас, ни против нас. Когда разражается гроза, ты же ни на кого не в обиде, ты знаешь, что молния возникает из разницы электрических потенциалов и что облакам нет дела до тебя. В чем их тебе упрекать? А если вдруг упрекнешь, то это будет смешно и странно, и они тебя не поймут.

– Нет, это не одно и то же. Я говорю о явлениях, созданных людьми.

– Только на первый взгляд, Жанна. Кажется, что в ответе за них тот или иной человек, те или иные обстоятельства, а на самом деле все происходит так же, как в природе: после затишья собирается гроза, у грозы есть начало, кульминация и конец, а потом вновь наступает долгий или не слишком период покоя. На нашу беду мы родились в век гроз. Они улягутся.

– Предположим, – сказала она, и тут же спустилась из заоблачных высот абстракций на реальную почву. – А Корбен? Корбен – тоже явление природы?

– Он – вредоносная особь вроде скорпиона, гадюки, поганки. В общем-то в сложившейся ситуации есть и наша доля вины. Мы давным-давно поняли, кто такой Корбен. С какой стати мы остались у него в банке? Мы же не собираем ядовитые грибы, а почему, спрашивается, мы не сторонимся дурных людей? Было немало обстоятельств, при которых, приложив мужество и упорство, мы могли бы устроиться по-другому. Помнишь, когда мы были молодыми, мне предложили место репетитора в Сан-Паулу, но ты не захотела, чтобы я уезжал.

– Нашел что вспоминать! Когда это было, – сказала она, пожав плечами.

– Я просто хочу сказать…

– Ты хочешь сказать, что не стоит ни на кого злиться. А до этого говорил, что если встретил бы Корбена, то плюнул бы ему в лицо.

Они продолжали спорить, но не потому, что надеялись или хотели переубедить один другого, а потому, что этим разговором отгораживались от своих горьких забот.

– У кого же попросить помощи? – воскликнула наконец Жанна.

– Ты еще не поняла, что всем наплевать на всех?

Жанна посмотрела на мужа.

– Ты странный человек, Морис, – сказала она. – Ты только что насмотрелся на откровенный цинизм, на полную безнадежность и все же чувствуешь себя счастливым, внутренне, я имею в виду. Я ведь не ошибаюсь?

– Нет.

– Что же тебя утешает?

– Уверенность, что внутренне я свободен, – сказал он, подумав. – В этом для меня неиссякаемый источник счастья, и только от меня зависит, сохранить его или потерять. Страсти, дошедшие сейчас до апогея, рано или поздно потухнут. Все, что началось, завершится. Одним словом, любые катастрофы минуют, и нужно только постараться не уйти раньше, чем они утихомирятся. Прежде всего, нужно жить: primum vivere. День за днем. Ждать, надеяться, не сдаваться.

Она слушала его молча. Потом вдруг поднялась и взяла свою шляпку с каминной полки, где она почему-то ее оставила. Муж с удивлением смотрел на Жанну.

– «Помоги себе, и Бог тебе поможет» – вот, что я вспомнила, – сказала она. – Поэтому я пойду к де Фюрьеру. Он всегда был со мной очень любезен и поможет нам из одного только желания досадить Корбену.

Жанна не ошиблась. Де Фюрьер принял ее и пообещал, что и она, и муж получат выходное пособие в размере своих окладов за полгода, что увеличивало их капитал на добрых шестьдесят тысяч франков.

– Ты видишь, я справилась, и Бог мне помог, – объявила Жанна мужу по возвращении.

– А я не терял надежды, – ответил он с улыбкой. – Мы оба правы.

Оба были очень довольны результатом визита Жанны, но чувствовали, что, избавившись на ближайшее время от денежных забот, будут день и ночь тревожиться о сыне.

29

Осенью Шарль Ланжеле вернулся домой. Фарфор не пострадал от путешествий. Шарль собственноручно распаковывал ящики и трепетал от радости, нащупывая посреди стружки и шелковой бумаги гладкий прохладный бочок севрской статуэтки или китайской вазы из розового фарфора. Он едва мог поверить, что снова будет жить у себя и с ним рядом все его сокровища. Время от времени он поднимал голову и любовался сквозь полоски бумаги, наклеенной на стекла, мягкой излучиной Сены.

В полдень к нему поднялась консьержка и стала прибираться, нанять прислугу он еще не успел. Значительные события, счастливые, несчастливые – не важно, не меняют человека, но выявляют его склад (так порыв ветра, сдув сухие листья, показывает, каково дерево), они выводят на свет то, что пряталось в тени, направляют человека в то русло, в каком отныне он будет расти. Шарли был всегда осмотрителен в отношении сбережений. По возвращении из скитаний он почувствовал себя скупцом – экономить всегда было для него удовольствием, а тут он отдал себе отчет, что ему это приятно, ибо после скитаний стал еще и циником. Раньше ему бы и в голову не пришло возвращаться в разоренную запыленную квартиру; одна мысль, что в день приезда придется обедать в ресторане, внушала бы ему ужас. Но теперь он столько всего пережил, что его уже ничего не пугало. Когда консьержка сказала, что в один день ей с уборкой не справиться – господин Ланжеле просто не представляет, сколько тут работы, – Шарли ответил мягко, но непреклонно:

– Вам придется справиться, мадам Логр. Работайте поскорее, вот и все.

– Скоро хорошо не бывает, сударь!

– Придется совместить, – сурово ответил Шарли. – Сейчас нельзя давать себе слабину, время послаблений прошло. Я вернусь в шесть часов. Надеюсь, все будет готово, – добавил он.

Величественно взглянув на консьержку, он умолк. В душе он негодовал, но фарфоровые фигурки, как всегда, вызвали у него нежность, он ласково взглянул на них и вышел. Спускаясь по лестнице, он прикидывал, на чем сможет сэкономить – не будет, например, больше оплачивать обеды мадам Логр. Какое-то время она занималась его хозяйством, уделяя ему по два часа в день; теперь, после большой уборки, поддерживать в квартире порядок не составит большого труда. Он спокойно найдет себе слуг, семейную пару, разумеется. У него всегда была семейная пара – камердинер и кухарка.

Он отправился обедать на набережную в маленький ресторанчик, где бывал уже не раз. И очень неплохо пообедал, учитывая наставшие времена. Впрочем, Шарли ел немного, но всегда пил хорошие вина. Хозяин шепнул ему на ушко, что у него сохранилось немного настоящего кофе. Шарли закурил сигару и почувствовал, что жизнь прекрасна. Нет, конечно, не совсем так, жизнь не была прекрасной, как можно было забыть о поражении Франции, о страданиях и унижениях, которые неизбежно всех ожидали, но она была прекрасной для Шарли, потому что он принял ее такой, какой она была, не оплакивал прошлого и не пугался будущего.

«Что будет, то будет, – думал он, – меня это мало заботит…» Он стряхнул пепел с сигары. Свои деньги он перевел в Америку, теперь они были заблокированы, и значит, налоги ему уменьшат, а то он и вовсе не будет их платить. Франк еще долго не поднимется. К тому дню, когда он сможет получить свое состояние, оно увеличится чуть ли не вдвое. Что же касается текущих расходов, то он постарается свести их к минимуму. Продавать и покупать золото уже запретили, и на черном рынке за него давали бешеные деньги. Шарли с удивлением подумал о паническом шквале безумия, который чуть было не подхватил его: неужели он собирался покинуть Францию и намеревался жить в Португалии или в Южной Америке? Кое-кто из его друзей так и поступил, но он, слава Богу, не был ни евреем, ни франкмасоном, подумал он с брезгливой улыбкой. Он никогда не занимался политикой и, значит, не видел оснований, почему бы его стали беспокоить – спокойного безобидного человека, который никому не причинил вреда и любил на этом свете только фарфор. Он признался сам себе, что секрет его счастья среди всех этих потрясений таится в любви к фарфору. Живое подвластно времени, оно смертно, он не любил его и был прав, что не женился, не завел детей… Господи! Все вокруг поддались на обман, он один сохранил мудрость.

Немыслимое намерение переселиться в другую страну возникло у него под влиянием необычайной, почти безумной мысли: ему показалось, что за несколько дней переменится все, что жизнь превратится в ад, станет непроходимым ужасом. И вот, пожалуйста… Похоже, ничего не переменилось. Он стал припоминать священную историю и описание земли перед потопом: как же тогда-то было? Ах да: люди строили, женились, ели, пили… Но Святое Писание не досказало все до конца. Там следовало еще добавить: «Воды после потопа схлынули, и люди снова начали строить, жениться, есть и пить…» Впрочем, люди не так уж и важны. Нужно сберечь произведения искусства, музеи, коллекции. Чем была страшна Испанская война? Тем, что разрушила столько шедевров. Сейчас главное – спасти замки, особенно те, что расположены на Луаре. Будет непростительно… Но вино за обедом было так хорошо, что Шарли настроился на волну оптимизма. Впечатляют и руины, великолепные бывают руины. В Шиноне, например, значительнее всего выглядит зал без потолка, его стены видели Жанну Д'Арк, а сейчас там птицы вьют гнезда, и в уголке цветут дикие вишни.

После обеда Шарли решил немного пройтись, но нашел, что улицы выглядят уныло. Непривычная тишина, отсутствие автомобилей и повсюду огромные красные полотнища с черными свастиками. Перед дверями молочной столпились женщины, ожидая своей очереди. Для Шарли это была первая война. Толпа показалась ему мрачной. Он поспешил к метро, единственному действующему виду транспорта, собираясь заглянуть в бар, куда обычно заглядывал в час дня или в семь часов вечера. Оазисы благоденствия – вот, что такое бары. Цены в них высокие, посетители – богатые люди в возрасте, ни мобилизация, ни война их не коснулась. Какое-то время Шарли сидел один, но к шести часам появились и другие старинные завсегдатаи, все прекрасно себя чувствующие, здоровые, невредимые, цветущие, сопровождая прелестных, ухоженных, умело подкрашенных женщин в очаровательных шляпках.

– Но это же он! Это же Шарли! – восклицали они. – Вы не слишком устали? Когда вернулись в Париж?

– Париж ужасен, не правда ли?

И сразу же, словно встретились они после самого обычного мирного летнего сезона, затевался легкий оживленный разговор, где касались всего, но ни на чем не задерживались – «скользите дальше, не сосредотачивайтесь», [4]4
  Строка из стихотворения П.Ш.Руа, ставшая расхожим выражением. (Примеч. перев.)


[Закрыть]называл такие беседы Шарли. Среди множества новостей он узнавал, что одного молодого человека убили, другого взяли в плен, и говорил:

– Да не может быть! Подумать только! А я и не знал. Как это ужасно! Бедняжки!

Муж одной из очаровательных дам находился в плену в Германии.

– Я регулярно получаю от него письма, нет, он не чувствует себя несчастным, он скучает, и это понятно. Надеюсь освободить его в ближайшие дни.

Слушая, принимая участие в беседе, Шарли все больше оживлялся – к нему вернулось его хорошее настроение, ненадолго омраченное видом пустынной парижской улицы, но окончательно умиротворила его шляпка, которую он увидел на только что появившейся в баре женщине; все вокруг были одеты изысканно, но с подчеркнутой простотой, говоря: «Сами понимаете, сейчас не до нарядов, во-первых, денег нет, во-вторых, не то время, я донашиваю старое», – но новая гостья с лихостью, отвагой и бесстыдством счастья щеголяла рыжей вуалеткой на золотых волосах и восхитительной новой шляпкой – маленькой, чуть больше тарелки, из соболя. Едва увидев эту шляпку, Шарли просветлел. Времени было уже много, а он до ужина намеревался еще заглянуть к себе; пора было уходить, но расставаться с друзьями не хотелось. Кто-то предложил:

– А не поужинать ли нам вместе?

– Чудесная мысль, – горячо откликнулся Шарли.

И тут же предложил маленький ресторанчик, где так хорошо сегодня пообедал, – он был из породы кошачьих и привязывался к месту, где с ним хорошо обошлись.

– Придется снова ехать на метро. Какая гадость! Метро отравляет жизнь, – пожаловался он.

– У меня появилась возможность достать бензин и разрешение на вождение автомобиля. Я не предлагаю вас отвезти, потому что пообещала дождаться Надин, – сказала женщина в новой шляпке.

– Как же вам это удалось? Как отрадно, что у вас это получилось!

– Да, получилось, – улыбнулась она.

– Так, значит, увидимся через час или час с четвертью.

– Заехать за вами?

– Нет, спасибо, вы очень любезны, но ресторан от меня в двух шагах.

– Будьте осторожны, на улицах хоть глаз выколи. Они требуют неукоснительного исполнения правил.

«В самом деле, сумрачно», – отметил Шарли, выбравшись из теплого, ярко освещенного погребка на темную улицу. Шел дождь в этот осенний вечер, а Шарли так любил парижские осенние вечера с отсветами огней на горизонте. Но сейчас вокруг, будто в глубине колодца, сгустились темнота и мрачность.

К счастью, устье метро было рядом. У себя Шарли застал мадам Логр, она еще не закончила уборку и подметала с сосредоточенным и сумрачным видом. Зато гостиная сияла. Шарли решил поставить свою самую любимую севрскую статуэтку – Венеру с зеркалом – на лакированную поверхность столика «чиппендейл». Он вытащил статуэтку из ящика, освободил от шелковой бумаги, в которую та была обернута, и залюбовался. Когда он понес ее к столику, в дверь позвонили.

– Посмотрите, кто это там, мадам Логр.

Мадам Логр отправилась к двери, вернулась и сообщила:

– Сударь, я рассказала, что вы ищете себе прислугу, и консьержка из шестого посылает вам эту женщину, которая ищет места. – Шарли пребывал в нерешительности, и она прибавила: – Это очень достойная особа, она работала горничной у госпожи графини Барраль дю Же. Потом вышла замуж и оставила работу, но теперь ее муж попал в плен, и она вынуждена зарабатывать себе на жизнь. Господин может сам убедиться.

– Хорошо, пригласите ее войти, – распорядился Ланжеле, ставя статуэтку на одноногий столик.

Женщина держалась достойно, спокойно и скромно, создавалось впечатление, что она хочет понравиться, но избегала заискивания. Сразу было видно, что она вышколена и служила в хороших домах. Крупная, сильная. Про себя Шарли поставил ей это в упрек, он любил сухощавых горничных; этой на вид было лет тридцать пять – сорок, самый лучший возраст для служанки, возраст, когда уже не ищут своего счастья, но хватает сил и здоровья на добросовестную работу; одета она была скромно, но изысканно, скорее всего, платье, пальто и шляпка достались ей от бывшей хозяйки.

– Как вас зовут? – осведомился благосклонно Шарли.

– Ортанс Гайяр, сударь.

– Очень приятно. Вы ищете места?

– Дело в том, сударь, что два года тому назад я вышла замуж и покинула госпожу графиню Барраль дю Же. Возвращаться к работе я не собиралась, но мужа мобилизовали, он попал в плен, и – господин поймет меня – я вынуждена зарабатывать себе на жизнь. Брат у меня безработный, и он, и его больная жена, и маленький ребенок у меня на содержании.