Текст книги "Французская сюита"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Они шли и шли и, наконец, увидели деревенские домики. Деревенька оказалась маленькой и совершенно пустой: жители все до единого убежали. Но до того как уйти, накрепко заперли окна и повесили на двери висячие замки, забрали с собой собак, унесли кроликов и кур. В деревне осталось только несколько кошек – одна спала на солнышке, устроившись на дорожке в саду, другие, сытые и спокойные, наблюдали за дорогой с низкой крыши. Лето – время цветения роз, и у каждого крыльца, развернув тугие лепестки, смеялась роза, маня к себе пчел и шмелей, позволяя терзать сердцевину. В оставленной людьми деревне ни одного привычного звука – не слышалось ни шагов, ни голосов, не поскрипывала тачка, не ворковали голуби, не квохтали куры, – она стала царством птиц, пчел и шмелей. Филиппу показалось, что еще никогда в жизни он не слышал такого радостного гуденья, не видел столько трудолюбивых роев. Над каждой лужайкой, клубничной грядой, смородиновым кустом, лентой душистых цветов, обрамляющей газон, слышалось тихое жужжанье, похожее на жужжанье прялки. А с какой любовью были ухожены садики возле домов – в одном проволочная арка, увитая плетистыми розами, в другом – беседка, окруженная доцветающей сиренью, там два садовых стула, здесь скамейка на солнце. И как крупны прозрачные золотистые ягоды белой смородины…

– Вас ждет превкусный десерт после ужина, – сказал Филипп. – Птицам придется поделиться с вами ягодами, мы никого не обидим, если полакомимся ими. Еды у вас в ранцах достаточно, никто не останется голодным. А вот на постели рассчитывать не приходится. Думаю, вас не испугает ночь под открытым небом? Одеяла у вас теплые. Так что же нам нужно? Лужок и питьевая вода. Ни рига, ни хлев, думаю, вам не понадобятся? Мне тем более…Погода стоит на загляденье. Подкрепитесь немного ягодами, и пойдем искать место для ночлега.

С четверть часа ребята набивали животы клубникой; Филипп заботливо наблюдал, чтобы они не помяли цветы, не потоптали огород, но ему ни разу не пришлось их одергивать, его подопечные и в самом деле были на удивление послушны. Не понадобился ему и свисток, хватило голоса.

– Довольно, – сказал он, – оставьте немного и на вечер. Следуйте за мной. Если не будете растягиваться по дороге, то не будем и строиться.

И на этот раз его послушались. Ребята шли, смотрели на деревья, на небо, цветы, но о чем они думали, Филипп не мог догадаться… «Нравится, по душе им, – полагал он, – не тот мир, который они видят, а будоражащий запах вольного воздуха, для них внове воля, ею они и дышат».

– Кто-нибудь из вас бывал в деревне? – спросил он.

– Нет, господин кюре, нет, сударь, нет, – послышались один за другим ответы с небольшой заминкой.

Филипп давно заметил, что ему отвечают не сразу, словно бы ища прикрытия, соображая, что бы соврать, а может, просто-напросто не в силах уразуметь, о чем он их спрашивает… Его не оставляло ощущение, что он имеет дело с… недочеловеками, что ли…

– Прибавим шагу, – сказал он вслух.

За деревней они увидели обширный сильно заросший парк, глубокий пруд с прозрачной водой и на холме дом.

«Усадьба», – подумал Филипп. И позвонил у ворот решетчатой ограды в надежде, что хоть там кто-то живет, но привратницкая была заперта, и на звонок никто не вышел.

– Лужайка будто для нас создана, – обрадовался Филипп, показав рукой на берег пруда. – Что делать, ребятки? Здесь мы причиним меньше вреда, чем в крошечных ухоженных садиках, и здесь нам будет лучше, чем на дороге. А если вдруг гроза, мы спрячемся в купальнях.

Через решетчатую ограду парка они перелезли с легкостью.

– Вот с моей помощью вы и совершили незаконное вторжение, – засмеялся кюре, – но тем больше уважения к чужой собственности от вас потребуется. Прошу вас: ни одной сломанной ветки, ни одной газеты, ни одной консервной банки, забытой на берегу. Договорились? И если будете хорошо себя вести, завтра я разрешу вам искупаться.

Траву никто не косил, и она выросла по колено, они шли и мяли цветы; Филипп показал цветок Девы Марии – белую звездочку с шестью лепестками; цветок Святого Иосифа – нежно сиреневый, почти розовый.

– А можно их сорвать, господин кюре?

– Конечно. Полевые цветы рвите, сколько хотите. Немного дождя, солнышко, и они растут без удержу. А вот чтобы вырастить те, понадобилось много труда и забот. – Кюре указал на засаженные цветами клумбы перед фасадом дома. Подросток, стоявший рядом с Филиппом, поднял бледное костлявое лицо к высоким окнам, плотно закрытым ставнями.

– Добра там, наверное!.. – Он произнес это негромко, но в его словах прозвучала такая жадность, что Филиппа невольно покоробило. Он промолчал, а подросток настойчиво повторил: – Там должно быть очень много всякого добра, не так ли, господин кюре?

– Мы таких домов в жизни не видели, – подхватил другой.

– Думаю, там красивая мебель, картины, статуи… Но владельцы подобных усадеб часто бывают и очень бедны, и вы вполне можете обмануться и не увидеть там никаких чудес, – весело отозвался Филипп. – Наверное, вас больше всего интересуют запасы провизии. Но жители этих мест, по моим наблюдениям, весьма предусмотрительны и, уверен, унесли все, до последней крошки. Впрочем, в любом случае нам ничего тут не принадлежит, и мы ничего не будем трогать. Давайте разбираться с тем, что у нас есть, и не будем тратить время на пустые домыслы. Для начала разобьемся на три отряда – первый отправится собирать хворост, второй за водой, третий будет накрывать на стол.

Филипп давал указания, подростки споро и быстро их исполняли. Скоро на берегу озера разгорелся большой костер; ребята поели, попили и разбрелись, собирая землянику. Филипп затеял игру в салки, но ребята играли неохотно, не вскрикивали, не смеялись. Солнце близилось к закату, пруд померк, потускнел, на берегу заквакали лягушки. Огонь освещал устроившихся на земле, завернувшихся в одеяла ребят.

– Ну что, пора спать?

Молчание.

– Не холодно вам?

И на этот вопрос никто не ответил.

«Не думаю, что все они заснули», – подумал священник. Он встал и прошелся по рядам. Время от времени наклонялся и натягивал одеяло на самого хилого и худосочного, с жидкими волосенками, оттопыренными ушами. Глаза у всех были закрыты. То ли притворялись, что спят, то ли в самом деле их сморил сон и усталость. Филипп вернулся к костру и углубился в молитвенник. Читал, потом поднимал глаза и смотрел на отблески пламени в черной воде. Краткие минуты безмолвного созерцания принесли ему отдохновение, воздали за все дневные тяготы. Любовь снова искала путь к его сердцу, капля за каплей, будто дождь в иссохшую землю, просачивалась она сначала, словно бы торя себе дорогу среди камней, а потом потекла широким потоком и захлестнула его.

Бедные дети! Одному из них снится сон, и он монотонно жалобно стонет. Кюре в темноте поднял руку и благословил их, прочитав молитву. «Pater amat vos», – прошептал он. Он любил повторять эти слова детям у себя в школе, когда занимался с ними катехизисом и понуждал к раскаянию, смирению, молитве. «Господь вас любит». Как он смел подумать, что эти несчастные лишены благодати? Вполне возможно, он сам не заслужит такой любви, как самый последний из малых сих, ему достанется меньше милосердия и божественной нежности. Иисусе! Прости меня! Во мне говорила гордыня, ловушка нечистого. Кто я такой? Ничтожество, пыль под твоими ногами, возлюбленный Господа! Да, конечно, Ты любил и хранил меня с детства, Ты меня вел к Себе и вправе спросить с меня! А эти вот дети… одних Ты призовешь к Себе… других… отмолят святые. Да, все хорошо, все добро, все благодать. Иисус, прости мне уныние!

Среди торжественного безмолвия ночи потихоньку плескалась вода. Присутствие, без которого он не мог существовать, Его дыхание, Его взгляд – Филипп почувствовал в потемках. Чтобы угадать драгоценные черты, почувствовать близость протянутых рук младенца, прижавшегося к сердцу матери, не нужно было света. Филипп даже тихонько рассмеялся от радости. «Иисус, ты здесь, ты опять со мной. Останься возле меня, возлюбленный Агнец!» Алый, живой язык пламени поднялся над черной головешкой. Было уже поздно, вставала луна. Филипп завернулся в одеяло и растянулся на траве. Он лежал, широко открыв глаза, щеки его касался цветок. Ни единого звука в этом маленьком уголке Вселенной.

Не слухом, не зрением – шестым чувством Филипп уловил бесшумное скольжение двух мальчишек в сторону усадьбы. Сначала ему даже показалось, что происходит это не в реальности, а ему начал сниться сон. Окликать их он не стал, боясь разбудить остальных. Он поднялся, отряхнул сутану от травинок, от прилипших цветочных лепестков и тоже двинулся в сторону усадьбы. Плотный газон скрадывал шум шагов. Теперь он вспомнил, что ставень одного из окон прилегал не плотно, был приоткрыт. Да, Филипп не ошибся! Луна осветила фасад. Один из мальчишек дергал, ломал ставень. Кюре не успел крикнуть, остановить его, в стекло уже полетел камень, брызнули осколки, мальчишки с кошачьей ловкостью проникли внутрь.

– Погодите, сорванцы, сейчас я вам помогу! – воскликнул Филипп.

Он подхватил сутану, чтобы не мешалась, пролез в окно вслед за мальчишками и оказался в гостиной с мебелью в белых чехлах и сияющим ледяным блеском паркетом. Кюре пошарил рукой по стене, ища выключатель. Нашел и зажег свет – никого. Филипп стоял и приглядывался – мальчишки или убежали, или спрятались: широкие чехлы в складках на канапе, пианино, глубоких креслах, занавеси на окнах из кретона с набивными цветами могли помочь им в игре в прятки. Он подошел к одной из оконных амбразур – показалось, что шевелятся занавески, резко раздвинул их – так и есть, один из его подопечных оказался здесь, самый старший, почти мужчина, смуглый, с красивыми глазами, низким лбом и мощной челюстью.

– Что вам понадобилось в доме? – осведомился кюре.

Он услышал шорох у себя за спиной и обернулся: второй паренек тоже оказался здесь и стоял позади него, и этому пареньку с тонкогубым, презрительным ртом тоже было лет семнадцать-восемнадцать. Филипп почувствовал: в них проснулось что-то звериное, и приготовился принять меры предосторожности. Но они оказались проворнее – один подсек его и повалил на пол, второй вцепился в горло. Филипп безмолвно и не без успеха сопротивлялся. Ему удалось схватить душителя за шиворот и в свою очередь прижать так, что тот его отпустил. Они катались по полу, и кюре услышал звон, у него из кармана посыпались деньги.

Наконец полузадушенному Филиппу удалось приподняться и сесть на пол.

– Поздравляю, – сказал он. – Быстро работаешь. – А про себя подумал: «Ни в коем случае не устраивать трагедий; как только я уведу их отсюда, они опять станут покорными, как дрессированные собачки. Завтра разберемся!» – и прибавил: – Побаловались, и будет. Пошли.

Но едва он произнес эти слова, как подростки снова набросились на него, отчаянно, яростно и свирепо; тонкогубый впился в него зубами, и потекла кровь.

«Того и гляди, убьют», – с недоумением подумал кюре. Подростки вцепились в него озлобленными волками. Он боялся причинить им боль, но не мог не защищаться – руками, ногами он отбрасывал их, но они с тем же ожесточением снова кидались на него, потеряв все человеческое, обезумевшие демоны, звери… И все-таки Филипп был сильнее и поэтому получил по голове столиком на золоченой ножке, упал и, падая, услышал, как один из мучителей подбежал к окну и громко свистнул. Больше он уже ничего не видел – не видел, как двадцать восемь подростков, мгновенно проснувшись, пронеслись по лужайке и влезли в окно, как раздирали, потрошили и выкидывали мебель. Они опьянели, они плясали вокруг лежавшего на полу кюре, пели, орали; самый маленький из них, похожий лицом на девочку, прыгал изо всех сил на софе, и старые пружины жалобно стонали. Те, что постарше, разыскали погреб с винными бочонками. Толкая перед собой, они прикатили один в гостиную, открыли, но он оказался пуст. Впрочем, зачем им вино? И без него они захмелели, им хватило преступления, оно сделало их счастливыми. Взяв Филиппа за ноги, они поволокли его к окну, вытолкнули наружу, и он тяжело упал на лужайку. Дотащили до пруда, раскачали, как тюк, и – смерть! «Смерть!» – кричали подростки хриплыми, срывающимися, а у иных – тонкими детскими голосами. Но когда Филипп упал в воду, он был еще жив. Инстинктивное желание жить, а может, последний всплеск мужества удержали его на поверхности; обеими руками он уцепился за низко склоненную ветку дерева и попытался встать. Разбитое кулаками и каблуками лицо, распухшее, кровоточащее, выглядело смешной и уродливой маской. В нее-то подростки и стали бросать камнями. Филипп держался, цепляясь из последних сил за раскачивающуюся ветку, но она обломилась. Он попытался добрести до другого берега, и тут же в него посыпался град камней. Филипп поднял руки, заслонил лицо, и подростки увидели, как фигура в черной сутане погружается в воду. Он не утонул, его засосал ил. Так он и умер, стоя по пояс в воде, голова откинута назад, левый глаз выбит камнем.

26

Каждый год в соборе Нимской Богоматери служили панихиду по покойным Периканам-Мальтетам. В Ниме жила матушка мадам Перикан. За дорогих усопших молились только тучная полуслепая старуха, чьи хрипы и сопенье перекрывали голос кюре, и ее кухарка, жившая в доме вот уже тридцать лет, поэтому служба проходила в боковой часовенке и была недолгой. Мадам Перикан в девичестве носила фамилию Кракан и была в родстве с теми самыми Краканами из Марселя, что так необыкновенно разбогатели на торговле растительным маслом. Таким происхождением можно было гордиться, и она, само собой, гордилась им (ее выдали замуж с приданым в два миллиона – и не каких-нибудь, а довоенных), но и ее происхождение меркло в ослепительном сиянии семейства, с которым она породнилась. Ее мать, старая мадам Кракан, разделяла взгляды дочери на родню зятя. И, поселившись в далеком Ниме, верно и преданно поддерживала все традиции семейства Периканов: молилась за усопших, поздравляла живых со свадьбами и крестинами. Напоминая тех англичан, что, находясь в колониях, одиноко пьют за здоровье королевы, когда весь Лондон празднует ее день рождения.

Заупокойная служба доставляла мадам Кракан тем большее удовольствие, что, возвращаясь из собора после панихиды, она заходила в кондитерскую и выпивала там чашечку шоколада с двумя булочками. Ввиду тучности мадам, домашний доктор держал ее на строжайшей диете, но в этот день она вставала раньше обычного, пересекала огромный собор от украшенного скульптурами портала до своей скамейки, очень уставала и поэтому подкрепляла силы без малейших угрызений совести. Иногда, пока кухарка, которую мадам побаивалась, молча стояла навытяжку к ней спиной у дверей кондитерской, держа в руках два молитвенника и шаль хозяйки, она придвигала к себе блюдо с пирожными и с рассеянным видом уписывала слойку с кремом или корзиночку с вишнями, а иной раз то и другое.

На улице ее ждала коляска, запряженная двумя старенькими лошадками, кучер, почти такой же толстый, как мадам Кракан, солнце и тучи мух.

Но в этом году все шло не так, как обычно. Периканы после июньских событий добрались до Нима и одну за другой получили вести о смерти старика Перикана-Мальтета и Филиппа. О первой смерти их известила монахиня монастырской больницы, где старик отошел «беспечально, безболезненно и по-христиански», как написала сестра Мария из монастыря Святых Даров, «доброта его к родным была беспредельна, и он потрудился оставить подробнейшее завещание, которое будет в ближайшее время переписано и отправлено родственникам».

Мадам Перикан несколько раз перечитала последние строчки, вздыхая с озабоченным видом, но тут же лицо ее приняло скорбное выражение, подобающее христианке, узнавшей, что близкий человек отправился с миром к Благому Господу.

– Ваш дедушка сидит теперь рядом с младенцем Иисусом, детки, – сообщила она.

Не прошло и двух часов, как новый удар обрушился на семейство Периканов: мэр одного городка на Луаре скупо, без всяких подробностей сообщал о преждевременной гибели кюре Филиппа Перикана и присовокуплял документы, которые не оставляли никаких сомнений, что погиб именно он. Тридцать подростков, бывших на его попечении, исчезли. Пропажа никого не удивила, после бегства одна половина французов разыскивала другую. Периканы слышали об упавшем в воду грузовике, как раз неподалеку от того места, где погиб Филипп, и не сомневались, что вместе с этим грузовиком погибли и несчастные сироты. В довершении всех бед они получили похоронную Юбера, он погиб в сражении при Мулене. Полная катастрофа. Непоправимое несчастье исторгло из груди матери вопль отчаяния и гордости:

– Я дала жизнь герою и святому, – заявила она. – Наши сыновья заплатили жизнью за жизнь других, – прибавила она, сумрачно глядя на свою кузину Кракан: сын кузины нашел себе тихое местечко в тыловой службе Тулузы. – Милая Одетта, сердце у меня кровоточит, ты знаешь, я жила ради детей, была матерью и только матерью, – мадам Кракан отличалась немалым легкомыслием в юности и опустила голову, – но клянусь тебе, гордость, которую я испытываю, заставляет меня забыть о боли.

Прямая, горделивая, исполненная достоинства, уже чувствуя вокруг себя колыханье траурной вуали, она проводила до дверей уныло вздыхающую кузину.

– Воистину римлянка! – сказала та.

– Всего-навсего честная француженка, – сухо ответила мадам Перикан и повернулась к ней спиной.

Ответ немного облегчил ее жгучее нестерпимое горе. Она всегда уважала Филиппа, догадывалась, что сын не от мира сего, знала, что он мечтал о миссионерской деятельности, и если отказался от нее, то из высочайшего смирения, приняв наиболее тяжкое служение Господу: покорное исполнение каждодневных обязанностей. Она не сомневалась, что сын ее сейчас подле Иисуса Христа. О близости своего свекра к Иисусу она сказала без большой уверенности и корила себя за сомнение, хотя… Но Филипп… «Я вижу его там, будто сама нахожусь с ним рядом», – думала она. Да, она может гордиться Филиппом, сияние его души освещало и ее саму отблеском света. Куда труднее с Юбером – добродушный, пухлый, губастый Юбер, с пальцами в чернилах, получавший в лицее нули, грызущий ногти, погиб как герой. Нет, ей трудно было себе это представить. Она рассказывала растроганным друзьям об его отъезде: «Я пыталась его удержать, но понимала: нет, это не в моих силах. Совсем ребенок, но такой мужественный, он погиб, спасая честь Франции». Как сказал Ростан: «Вдвойне прекрасно, если бесполезно…» Она перекраивала прошлое. Ей казалось, что в самом деле она сама произнесла эти великолепные слова, она сама отправила сына на войну.

В Ниме относились к мадам Перикан не без язвительности, но теперь, как страдающая мать, она вызывала уважение и почти что нежность.

– Весь город придет на панихиду, – вздыхала старая мадам Кракан с печалью и удовлетворением.

31 июля в 10 часов утра должна была состояться траурная месса по усопшим, к которым трагическая судьба прибавила еще троих.

– Чему это поможет, мамочка? – отвечала дочь, и трудно было понять, то ли ей неприятно тщеславное утешение, то ли неприятны земляки, которых она почитала за ничтожества.

Город светился в солнечном блеске. В бедных кварталах сухой недобрый ветер теребил бисерные завесы на дверях. Кусались мухи, предупреждая о приближении грозы. Обычно в это знойное время года Ним погружался в спячку, но сейчас народа было в изобилии. Город наводнили беженцы, которых задерживала здесь нехватка бензина и ожидание, что вот-вот границу на Луаре закроют. Улицы, площади сделались автомобильными парками. Найти свободную комнату не представлялось возможным. Люди спали прямо на улицах, и охапка соломы вместо постели казалась роскошью. Ним гордился – он выполнял свой долг и даже больше по отношению к беженцам. Город принял их с распростертыми объятиями, прижал к сердцу. Не было семьи, которая не оказала бы гостеприимства несчастным. Вот только жаль, что такое положение вешей длилось и длилось, переходя меру разумного. Во-первых, вставал вопрос снабжения, во-вторых, жители Нима беспокоились, что бедные беженцы, изнуренные мучительным путешествием, могут оказаться жертвами какой-нибудь страшной эпидемии. И вот, завуалированно, при помощи газет и журналов, или погрубее, попрямее устами горожан беженцев что ни день уговаривали как можно скорее покинуть город, хотя до сих пор обстоятельства не способствовали этому.

Мадам Кракан, поселившая у себя всю свою семью и с полным правом с этих пор отказывавшая в любой просьбе чужим, пусть даже речь шла о паре простыней, наслаждалась городским шумом, что достигал ее ушей сквозь опущенные жалюзи. Вместе с внуками она завтракала перед тем, как отправиться в церковь. Мадам Перикан смотрела, как они едят, не прикасаясь к поданным на стол блюдам, соблазнительным и аппетитным, несмотря на трудные военные времена – в обширных кладовых ее матушки было сделано немало запасов, как только стало известно об объявлении войны.

Мадам Кракан, прикрыв белоснежной салфеткой обширную грудь, справлялась с третьим гренком, намазанным сливочным маслом, чувствуя, что желудок, скорее всего, с ним не справится; смущал ее и холодный пристальный взгляд дочери. Время от времени она прекращала жевать и боязливо поглядывала на мадам Перикан.

– Уж и не знаю, зачем я все ем, Шарлотта, – говорила она, – ведь чувствую, больше не влезет.

Мадам Перикан отвечала с убийственной иронией:

– Нам всем приходится совершать над собой усилия.

И поставила перед матерью полный кувшин шоколада.

– Налей мне еще полчашечки, Шарлотта, но только прошу тебя, ровно полчашечки.

– А вы знаете, что я наливаю вам уже в третий раз?

На мадам Кракан, похоже, внезапно напала глухота.

– Конечно, – проговорила она, покачивая головой, – ты, конечно, права, Шарлотта, когда говоришь, что надо как следует подкрепить свои силы перед печальной церемонией. – И со вздохом принялась за пенистый шоколад.

В дверь позвонили, и слуга принес пакет мадам Перикан. В пакете лежали фотографии Филиппа и Юбера. Она посылала сделать для них рамки. Мадам Перикан долго смотрела на портреты, потом встала из-за стола и поставила их на консоль, отошла на несколько шагов, оценила, как они смотрятся, и отправилась к себе в спальню за розетками из черного крепа и трехцветными бантами. Бантами и розетками она украсила портреты сыновей. Няня, стоявшая на пороге столовой с Эммануэлем на руках, всхлипнула. Жаклин и Бернар заплакали вслед за ней. Мадам Перикан взяла своих детей за руки, помогла им встать и подвела к консоли с портретами.

– Милые мои, посмотрите внимательно на ваших старших братьев. Попросите Боженьку, чтобы помог вам быть похожими на них. Постарайтесь быть такими же, как они, послушными, исполнительными, старательными. Ваши братья были такими хорошими детьми, – произнесла мадам Перикан сдавленным от горя голосом, – что я не удивляюсь – Бог захотел вознаградить их и увенчал пальмовой ветвью мученичества. Не плачьте, они рядом с добрым Боженькой, они видят нас, они нам помогают. Они встретят нас на небесах, а пока мы здесь, на земле, мы можем ими гордиться как христиане и как французы.

Теперь уже плакали все; даже мадам Кракан отставила шоколад и дрожащей рукой искала носовой платок. Филипп на портрете был как живой и смотрел, как при жизни, ясным глубоким взглядом. Казалось, он смотрит на близких снисходительно, любовно, улыбаясь ласковой улыбкой, которая иной раз у него появлялась.

– И не забывайте в ваших молитвах тех несчастных детей, что погибли вместе с ним, – закончила мадам Перикан.

– Может быть, они не все погибли?

– Вполне возможно, – рассеянно отозвалась мадам Перикан. – Да, все возможно… Бедняжки… Но с другой стороны, приют – такая тяжкая ноша, – прибавила она, и ее мысли вернулись к завещанию свекра.

Мадам Кракан отерла глаза.

– Милый Юбер… такой добряк, такой шутник. Помню, однажды, когда вы у меня гостили, я как-то после завтрака задремала в гостиной, а наш плутишка спустил с люстры липучку для мух прямо мне на голову. Я проснулась и как закричу. В тот день ему хорошенько досталось от тебя, Шарлотта.

– Не помню, – сухо отозвалась дочь. – Допивайте ваш шоколад, мама, и поторопимся. Коляска уже ждет внизу. Скоро десять.

Они спустились вниз на улицу: первой бабушка – тучная, с одышкой, опираясь на палку, за ней – мадам Перикан, вся в черном крепе, под черной длинной вуалью, следом – двое детей, тоже в трауре, Эммануэль весь в белом и несколько слуг в черном. Экипаж уже ожидал их, кучер спустился с козел, взялся за ручку дверцы, собираясь ее открыть, как вдруг Эммануэль протянул пухленький пальчик и, указывая в толпу, сказал:

– Юбер, Юбер!

Нянька машинально повернула голову, посмотрела туда, куда указывал Эммануэль, побледнела и сдавленно вскрикнула:

– Иисус! Пресвятая Дева Мария!

Всхлип, похожий на хрип, сорвался с губ матери, она отбросила назад траурную вуаль, шагнула к Юберу и, лишившись сознания, упала бы на тротуар, если бы кучер не подался вперед и не подхватил ее.

В самом деле, сквозь толпу пробирался Юбер, взлохмаченный, розовощекий, загорелый, похожий на спелый нектарин, и улыбался до ушей большим красногубым ртом. Он был без вещей, без велосипеда и без единой царапины.

– Привет, мам! Привет, ба! Все здоровы?

– Ты? Это ты? Ты жив! – смеясь и плача, повторяла мадам Кракан. – Голубчик мой, Юбер, я знала, что ты уцелеешь. Не такой ты у нас простак, чтобы погибнуть ни за что ни про что.

Мадам Перикан пришла в сознание.

– Юбер! Неужели ты? – спросила она потухшим голосом.

Счастливый Юбер почувствовал некоторое смущение от подобной встречи. Он приблизился к матери, подставил щеку, и она поцеловала его, хорошенько не понимая сама, что делает. Юбер стоял, переминаясь с ноги на ногу, словно принес из лицея ноль по латинскому переводу.

Мадам Перикан выдохнула «Юбер», бросилась ему на шею, прижала к себе, покрывая поцелуями и обливая слезами. Вокруг них толпились растроганные прохожие. Юбер в растерянности и смущении хлопал мадам Перикан по спине, как будто кусок застрял у нее в горле.

– Не ждали меня?

Она отрицательно покачала головой.

– Вы собрались куда-то идти?

– Мой бедный мальчик, мы собрались идти в собор молиться за упокой твоей души!

Юбер выпустил мать из объятий.

– Серьезно?

– Скажи мне, где же ты был? Что ты делал эти два месяца? Нам сообщили, что ты убит под Муленом.

– Вы же видите, что это неправда, раз я здесь.

– Но ты ведь убежал, чтобы участвовать в сражении?! Не лги мне, Юбер! Ты впутался в это дело, дурачок! А велосипед? Где твой велосипед?

– Потерял.

– Ну конечно! С ума можно сойти от этого мальчишки! Говори же, рассказывай, где ты был?!

– Пробивался к вам.

– Лучше бы ты не отставал от нас, – сурово заявила мадам Перикан. – Твой отец обрадуется, узнав, что ты жив, – прибавила она разбитым голосом. И тут же опять расплакалась и принялась целовать сына.

Однако время не стояло на месте, мадам Перикан вытерла глаза, но слезы все текли и текли.

– Поднимемся, тебе нужно умыться. Ты, наверное, голоден?

– Нет, спасибо, я очень плотно позавтракал.

– Возьми чистый платок, надень галстук, вымой руки, приведи себя в приличный вид. О Господи! И поспеши, пожалуйста, чтобы быть вместе с нами в соборе.

– Как?! Вы все-таки идете на панихиду? Раз я остался в живых, почему бы не устроить вместо нее пирушку? В каком-нибудь ресторане, а?

– Юбер!

– А что я такого сказал? Тебе не понравилась «пирушка»?

– Да нет, но…

«Ужасно сообщать ему вот так, посреди улицы», – подумала мадам Перикан. Она взяла сына за руку и помогла ему подняться в коляску.

– У нас произошло два несчастья, сынок. Во-первых, умер наш бедный дедушка, а потом Филипп…

Юбер откликнулся на новость необычным для него образом. Два месяца тому назад он бы расплакался, по его розовым щекам потекли бы потоком крупные прозрачные соленые слезы. Сейчас он стал белее мела, и лицо приняло незнакомое матери жесткое, очень мужское выражение.

– Дед умер и ладно, – сказал он после долгого молчания, – а Филипп…

– Юбер, ты с ума сошел?

– Вы и сами так думаете, и я тоже. Он был старым и больным человеком. Что ему делать в этой заварухе?

– Напрасно ты так говоришь, – возразила больно задетая мадам Кракан.

Но Юбер продолжал, не слушая ее:

– Филипп… А вы уверены? Может, и с ним та же дурь, что со мной?

– К сожалению, это совершенно точно…

– Филипп… – Голос его дрогнул, и дальше он говорил еле слышно: – Он был не от мира сего, другие только говорят о небе, а сами думают исключительно о земных делах. Филиппа послал Господь, и он, должно быть, теперь счастлив.

Юбер закрыл лицо руками и долго-долго стоял неподвижно. Зазвонили соборные колокола. Мадам Перикан коснулась руки сына:

– Едем?

Он кивнул головой. Дети с нянькой сели во вторую коляску, все тронулись. И вот они уже у собора. Мать, бабушка и между ними Юбер вошли под своды. В том же самом порядке они уселись на скамью, и Юбер преклонил колени. Его узнали, он слышал вокруг себя шепот, приглушенные восклицания. Мадам Кракан не ошиблась: в соборе собрался весь город. Все увидели уцелевшего, который пришел поблагодарить Господа за свое спасение в тот самый день, когда горожане пришли помолиться вместе с его семьей за его усопших родственников. Людям было приятно смотреть на Юбера – славный мальчишка, избежавший немецкой пули, укреплял в них чувство справедливости, удовлетворял жажду чуда. Все матери, у которых не было вестей о сыновьях с мая месяца (а таких было немало), почувствовали, как сердца у них забились надеждой. Невозможно было думать с горечью: «Кое-кому везет больше, чем мне», потому как – увы! – бедный Филипп (а про него говорили, что он был удивительным священником) все-таки погиб.

И во время священной церемонии многие женщины улыбались Юберу. Он не смотрел вокруг, он не вышел из оцепенения, в которое погрузили его слова матери. Смерть Филиппа убила его. Он вновь оказался в том мучительном душевном состоянии, в каком был перед безнадежной и тщетной защитой Мулена, в миг, когда только начиналось повальное бегство. «Если бы мы все были одинаковыми, все свиньи, все суки, – думал он, оглядывая присутствующих, – все происходящее было бы понятно. Но зачем посылают сюда таких, как Филипп? Если посылают для нас, для искупления наших грехов, то это все равно что менять бриллиант на мешок булыжников».

Все, кто его окружал – друзья, близкие, – вызывали у него чувство стыда и ярости. Таких он встречал на дороге: перед его мысленным взором замелькали офицеры в автомобилях, они драпали, не позабыв скрипучие желтые чемоданы и накрашенных женщин, чиновники, бросившие свои посты, политики, терявшие в панике папки с секретными документами, девушки – поплакав, как положено, в день подписания капитуляции, они утешались теперь с немцами. И подумать только, никто об этом не узнает, все это загородят стеной лжи и сотворят потом славную страницу в истории Франции. Не пожалеют сил и отыщут героические поступки, примеры жертвенности. Господи! Чего я только не насмотрелся! Наглухо запертые двери – их не открывали на просьбу о стакане воды; ограбленные беженцами дома; всюду, сверху донизу, развал, подлость, тщеславие, невежество. Да, нечего сказать, мы все хороши!»