Текст книги "Девчонки и мальчишки"

Автор книги: Иосиф Дик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Своими глазами…

– В общем ладно… Наплев-ать и забыть! – сказал Владимир Сергеевич и дал команду укладывать продукты в шалаш.

На ужин мы сварили пшенную кашу и кофе. Настроение у нас немного улучшилось.

Владимир Сергеевич очень подробно рассказал нам о том, как он познакомился в Москве с нашими мамами и как вместе с ними ходил по магазинам.

– Да, а на обратной дороге я ехал и думал, – добавил Владимир Сергеевич, – сколько нам тут придется прожить, мы не знаем. Но для того чтобы в шалаше была дисциплина, надо распределить обязанности. Юрка, значит, у нас будет заведующий по продовольственной части. Лешку я бросаю на должность истопника. А Зоя, так как у нее папа – врач, она будет медиком. А себя я ставлю на пост начальника Кара-Бумбы. Какие будут соображения?

– Мы согласны, – ответил я.

– Значит, власть утверждена! – сказал Владимир Сергеевич. – Теперь я предлагаю установить дежурства. День дежуришь, два гуляешь, так?

– А что должен делать дежурный? – спросил Лешка.

– Вставать раньше всех, готовить еду, следить за чистотой. В этот день он является первым заместителем начальника Кара-Бумбы, и его приказы надо будет выполнять беспрекословно.

– Уж я тогда над Юрочкой поизмываюсь! – засмеялся Лешка. – Дайте мне только добраться до этих дежурств!

В общем мы согласились с новым порядком нашей жизни и после ужина стали готовить постель ко сну.

Зойка очень боялась одна идти в деревню через лес, и Владимир Сергеевич приказал мне ее проводить.

– А может, нам с Лешкой вдвоем пойти? – с надеждой предложил я.

– Нет, – сказал Владимир Сергеевич, – Лешка будет здесь мне помогать.

Я взглянул на Зойку, представил себе путь до деревни и обратно к шалашу и, по-честному говоря, струхнул. Как же я один буду возвращаться назад? И вместе с тем мне очень хотелось проводить ее.

Когда мы с Зойкой выбрались из лесу на просеку, мы увидели над нашими головами темно-синее небо с миллионами звезд. На траве лежала холодная роса, но от пыльной проселочной дороги к нашим босым ногам шло тепло.

– Слушай, а ты в эту зиму никакого письма не получала? – тихо спросил я у Зойки.

– Нет, – ответила она. – А от кого?

– А ты не будешь сердиться?

– Нет.

Я отвернулся и сказал:

– От меня.

– А зачем ты мне писал? Ведь у меня есть телефон!

– Ну, телефон – это неинтересно. А твой дом номер шестнадцать?

– Восемнадцать.

– Значит, я ошибся. Жалко!

– Юр, – спросила Зойка, – а что там было… в письме?

– Ничего особенного. Просто я тебя приглашал на день рождения… Посмотри, а вон звезда падает. Видела?

– Видела.

– Говорят, когда падает звезда, надо задумать желание, и оно исполнится.

– А ты задумал?

– Задумал. А ты?

– Я не успела. А что ты задумал?

– Об этом нельзя говорить. Если скажешь – не исполнится.

– Ну, мне-то можно сказать?

– Вот тебе-то и нельзя!

– А почему?

– Нельзя, и все!

Это было очень интересно – разговаривать загадками и полунамеками.

Но тут же я в открытую признался, что всю зиму ходил на каток «Динамо» на Петровку и думал, что встречу там Зойку. Потом я однажды позвонил ей домой по телефону, а когда она подошла и спросила: «Кто говорит?» – я испугался и бросил трубку.

Вообще весь этот разговор и о письме и о катке я продумал еще давным-давно. Я решил: увижу Зойку, расскажу ей все. Но вот сейчас я ей все рассказываю, а она идет и тихонько улыбается. Отчего? Пусть она старше меня почти на три года! Но я-то ведь рослый мальчишка, а она тоненькая, невысокая девочка, и можно думать, что мы ровесники. И то, что она уже проходила в школе какую-то там тригонометрию и анатомию человека, это еще ничего не значит. Я тоже буду их проходить. Но, может быть, я Зойке кажусь совсем маленьким?

Я вкладывал в свои слова особый смысл. Но Зойка словно не замечала этого. Она только пообещала:

– А знаешь, в эту зиму я тоже могу ходить на каток «Динамо».

До настоящей зимы еще было месяцев пять.

Мы постояли с Зойкой около дома и пошептались. Она сказала, что Нарик и Гарик все время ее зовут по вечерам танцевать к ним на веранду, а ей не хочется туда ходить. Эти ребята какие-то «лбы»: книжек не читают, ничем не интересуются. Когда они узнали от Зойки, что мы в лесу построили шалаш, то сказали, что этот шалаш они сожгут. А почему? Неизвестно.

– Да вы их не бойтесь, – добавила Зойка. – Они только хорохорятся. А пугнуть их как следует, они мигом разбегутся. Я их уже изучила. Они даже за меня как-то раз в совхозе заступиться не смогли, когда там один хулиган потащил меня за руку с ним танцевать.

Зойка влезла к себе в дом через окно. В доме уже все спали. Мы пожали друг другу руки, и я сделал вид, что пошел в шалаш.

Но – дудки! – в шалаш я не попал. Я забрался на старый сеновал за деревней и проспал там до зари.

Возвращаться одному в шалаш через лес мне было страшно.

Дела житейские

Наутро мы с Лешкой с восторгом рассматривали все хозяйство, которое было привезено из Москвы. На землю из рюкзаков выкладывались мешочки с манной крупой и гречкой, картонные коробки с макаронами, банки с топленым маслом, чай, соль, ложки, чашки, колбаса, печенье, алюминиевые миски и т. д. Оказывается, Владимир Сергеевич, познакомив наших мам со своим геологическим дипломом, сумел убедить их в том, что «дети» в шалаше отдыхают великолепно и единственно, что им нужно, это продукты. И тут уж мамы постарались!

Заодно они снабдили Владимира Сергеевича и кухонным ножом с деревянной ручкой, и огромной кастрюлей, и двумя одеялами с подушкой. В один из рюкзаков была воткнута короткая саперная лопатка и топорик.

Сколько все-таки нужно вещей для того, чтобы прожить человеку!

Для продуктов мы с Лешкой начали рыть погреб. Но Владимир Сергеевич сказал, что погреб без кирпичной обкладки – это чепуха. Он скоро обвалится, и в нем появятся мыши. Тогда на елке мы выбрали здоровый сук и начали на нем подвешивать на шпагате кульки и свертки. Получалось что-то вроде новогодней елки.

Под этой же толстой елкой из ровных стволов молоденьких осин мы без единого гвоздя соорудили четырехугольный стол с плетеной крышкой и три скамейки. Рядом с шалашом над костром на случай дождя был поставлен густой навес из еловых веток.

Через день-другой о нашем шалаше, видно не без участия Сашки Косого, прослышали в двух соседних деревнях, и к нам, поглядеть на наше житье-бытье, стали приходить совершенно незнакомые люди. Молоденькие воспитательницы деревенского детского сада приводили по утрам своих малышей, и те, заглядывая к нам в шалаш, будили нас словами: «Дяденьки, вставайте!»

Пришел как-то раз лесник, здоровенный мужчина в сиреневой заплатанной рубахе, с бородой и ружьем. Мы ему налили кружку кофе, дали сахару и стали расспрашивать, а не водятся ли в его лесу медведи.

– Медведи, буде? – переспросил он. – Отродясь не видывал! Что касаемо лосей, то это, буде, водятся. Я сам стою на реке, гляжу, буде, переплывает какое-то дерево, да против течения прет! Удивительно, какая новая физика, буде, думаю. Дерево, а против течения! А потом гляжу, буде, это дерево на берег на четырех ногах вылазит…

– Вот фольклор! – восхищенно шепнул мне Лешка. – «Буде» да «буде». – И обратился к леснику. – А вы какие-нибудь народные причеты знаете?

– Чего, буде, сказываете?

– Я говорю, ну, вы какие-нибудь сказки знаете или причитания?

– Сказками, буде, не балуюсь, – ответил лесник, – и причитания не знаю. А вот бабка Кузьминична на том берегу, буде, километров за десять, – она как хор Пятницкого, про что хошь, буде, проголосит. Она и в клубу выступала…

Лесник еще выпил кружку кофе, церемонно поклонился и, сказав: «Ну, радуйтесь тут, люди!» – ушел. Однако вскоре он вернулся и добавил: «Вы с огнем, буде, не того! А то я вас, буде, того!» И опять скрылся в кустах.

Зашла к нам как-то тетя Груня и, увидев, как мы уплетали за обе щеки картошку в шелухе, сказала:

– А может, вам в готовке пособить, а? Вы, ребята, меня не стесняйтесь. Хотите, я вам буду готовить, и вы ко мне будете приходить? Тут можно и мясца достать говяжьего али курочки. А вы небось все всухомячку да всухомячку?

– Спасибо, тетя Груня, – сказал я, – но мы не всухомячку… У нас все бывает: и первое, и второе, и третье.

– Ну?! – улыбнулась тетя Груня. – Как в чайной?

Наше первое приключение с «медведем», вернее с непонятным существом, каким-то образом очутившимся вблизи нашего шалаша, забылось не скоро. Мы сделали вокруг шалаша плотную изгородь из заостренных осиновых кольев и вырезали два дубовых «дрына» для самообороны.

И вот наступил долгожданный отдых. Наш шалаш стал теперь крепостью, неуязвимой со всех точек зрения: продукты у нас есть, безопасность жилья гарантирована.

Первый свободный от работ день мы с утра до вечера купались, на второй день мы ходили за ягодами, на третий – делали себе луки и стрелы и стреляли, как индейцы, в цель, в Лешкину тюбетейку.

А на четвертый я задумался: ну ладно, вот мы едим, спим, отдыхаем в лесу, а дальше что? Неужели и все лето так пройдет?

– А хотя бы и так, – глубокомысленно сказал мне Лешка. – Чем плохо? Тут пташки поют, там разные букашки чирикают.

– Но ведь так же скучно – только жрать и спать!

– Ну не жри и не спи, а по мне это в самый раз… Дети должны наслаждаться своим золотым детством. Так сам Толстой сказал.

– Значит, надо баклуши бить?

– Во-первых, ты мне объясни, что такое… «баклуши», а во-вторых, если кто и бьет их, то все равно, значит, работает… – У Лешки был иронический тон.

– Слушай! – сказал я. – Ну, зачем мы сюда приехали? Я считаю, что мы приехали сюда для того, чтобы закалять и вырабатывать характер. Так? А характер вырабатывается в борьбе с жизненными трудностями. Теперь дальше: сейчас у нас нет жизненных трудностей, но мы их можем сразу добыть.

– А как? – спросил Лешка.

– Очень просто. Мне сейчас в голову пришла великолепная идея: надо отказаться от всех денег, которые у нас есть, от помощи пап и мам, и надо начать самостоятельную жизнь!

– Что?! Самостоятельную? – удивился Лешка.

– Да.

– Без пап и мам?

– Да.

– Не выдержим! – сказал Лешка.

Этот Лешка был настоящим маменькиным сынком! В школе все ребята собирают металлолом: таскают на плечах водопроводные трубы, приносят невесть откуда битую чугунную фасонину от канализации, а Лешка стоит в сторонке и наблюдает. Ему-де нельзя таскать, у него аппендицит! Мы в школьном дворе начинаем сажать яблони: роем ямки, заливаем их навозной жижей, а Лешка ходит вокруг нас и бормочет: «Вы, ребята, с землей поосторожней. Проткнете чем-нибудь палец, и будет у вас столбняк!»

«Столбняк», «аппендицит»! Вот и сейчас: «Не выдержим!» Что за странный человек?

Владимир Сергеевич при этом разговоре не присутствовал. Он ходил на станцию за свежей газетой. Но когда вернулся, вдруг спросил нас:

– Друзья, а вы знаете, что самое плохое на свете?

Мы с Лешкой умолкли.

– Самое плохое на свете, – продолжал Владимир Сергеевич, – это безыдейное существование. Понятно?

– А мы тут при чем? – перебил его Лешка.

– При том, что мы с вами уже четвертый день зазря небо коптим. Мы ничего не делаем: ни хорошего, ни плохого. А посему совещание по вопросу о смысле жизни в нашем шалаше считаю открытым. Кто хочет слова?

В предвечерней тишине леса было отчетливо слышно далекое «ку-ку». За оврагом в пионерский горн дудел пастух. Оттуда слышалось мычание, хлопанье хлыста и крики подпасков: «Э-эй, комолая! Куда понесло?» Вероятно, стадо уже потихоньку шло к деревне. До нашего слуха долетал приятный церковный звон. «Дилинь-дон! Дилинь-дон! Дилинь-дон!» – захлебывались многочисленные колокольчики.

– А мы с Юркой уже говорили на эту тему, – сказал Лешка. – И он, знаете, что предлагает? Вот чудак! Чтобы мы отказались от всех папо-маминых продуктов и начали бы самостоятельную жизнь!

При слове «самостоятельную» Лешка поднял указательный палец и засмеялся.

– Ого! Интересный разговор. Прямо о пионерских «ступеньках», – улыбнулся Владимир Сергеевич. – Ну, и на чем же вы порешили?

– А ни на чем. Не выдержим!

– А сколько дней будут продолжаться ваши, то есть наши, испытания? – спросил Владимир Сергеевич.

– Я предлагаю весь шалашный период.

– Веселенькая затейка! – пробурчал Лешка. – Обалдел!

– А я стою за это испытание, – вдруг обрадованно сказал Владимир Сергеевич. – Это любопытно придумано. Итак, голосуем. Кто за самостоятельную жизнь? Кто против? Кто воздержался?

Лешка поднял руку.

– Против нет. Воздержался один, – сказал Владимир Сергеевич. – Но так как меньшинство подчиняется большинству, то завтра мы все начинаем трудовую жизнь. На имеющиеся у нас продукты накладывается «вето», что означает запрет. Кто не работает – тот не ест! Ура, товарищи!

– Подождите, а у меня вопрос, – сказал Лешка. – А как быть с одеждой, кастрюлями, топором и другими вещами? Их что, придется сдавать?

– Нет, сдавать не будем, – ответил Владимир Сергеевич.

– Но ведь эти вещи не наши, а пап и мам!

– А мы предположим, что мы их взяли в долг или нам, так сказать, их подарили.

– Ладно, – вдруг торжественно сказал Лешка. – А давайте также и продукты и деньги возьмем будто в долг или предположим, что нам их подарили. Вот и весь выход из положения!

– Товарищи, – будто стоя на трибуне, официальным голосом сказал Владимир Сергеевич, – мы, кажется, этот вопрос решили, и вновь к нему возвращаться уже нет смысла.

– Но что мы будем есть на ужин? – закричал Лешка.

– Ни-че-го, – по складам разъяснил Владимир Сергеевич. – Это даже полезно. Один врач говорил: завтрак съедай сам, обед подели с другом, а ужин отдай врагу. В общем теперь мы с вами несчастные сироты! Но у нас есть голова, руки и ноги.

И, словно для того, чтобы лишний раз показать свои ноги, Владимир Сергеевич стал затаптывать костер.

Но в этот вечер мы все-таки поужинали. Мы съели колбасу, привезенную из Москвы. И не оттого, что у нас не было воли отказаться от нее, а лишь для того, чтобы ее не выбрасывать: к утру она могла протухнуть.

Да здравствуют пампушки!

Наша самостоятельная жизнь началась ранним дождливым утром, когда мы, промокшие до нитки, вылезли после ночи из шалаша и пытались разжечь костер.

Спички и дрова были мокрыми. Единственная надежда была у нас найти в золе хоть одну маленькую искорку.

Осторожно тоненькой палочкой мы стали разгребать глиноподобную золу, и вскоре под толстым пластом на конце обгоревшего сучка мы обнаружили маленький розовый огонечек.

Под нашими губами он то ярко разгорался, то мерк и никак не хотел переходить на сухой мох, найденный в шалаше. Мы с трепетом смотрели на огонек, и наши сердца замирали, когда он потихоньку начинал покрываться матовым налетом.

Наконец микроскопическая искорка поползла по одной из ниточек мха и перескочила на соседнюю.

– Теперь я… один! – вдруг еле слышно скомандовал Владимир Сергеевич и, вытянув губы, стал дуть на мох.

Розовые ниточки все больше и больше расползались по сторонам, и в руках у Владимира Сергеевича вскоре очутилось огненное гнездышко с выгоревшей серединкой.

– Ух, спасены! – вздохнул он и, положив «гнездо» на землю, прикрыл его новым мхом, иголками и листьями. И вдруг над всей кучкой, словно над маленьким чумом, заколебался едкий дымок.

Вскоре мы разложили большой костер, для того чтобы обогреться, и маленький – для кастрюли с водой.

Умывшись на роднике, мы сели завтракать, то есть выпили по стакану горячей воды с брусничным листом.

У меня и у Лешки вода в желудке свободно переливалась, и эти «переливы» были очень хорошо слышны Владимиру Сергеевичу.

– Ну-с, товарищи романтики, – наконец спросил он, – надо завтракать, а чем? Денег и хлеба нет. Но есть желание стать полезными людьми.

– Я предлагаю на завтрак варить топор, – оптимистически сказал Лешка. – Помните, как в одной сказочке солдат топор варил? У нас будет суп из топора, а на второе мы его обсосем, как будто сахарную косточку. Вот проблема и решена!

– Уж лучше тогда ботинки взять, – сказал я, – они из кожи. Это очень вкусно – навар из подметок! А каблуки у нас на жаркое пойдут. С хреном съедим…

– Ну вы, дети! Развеселились! – сказал Владимир Сергеевич. – Я вас серьезно спрашиваю, а вы хиханьки да хаханьки!

– А знаете, – вдруг осветился Лешка, – деньги на хлеб будут! Я думал об этом всю ночь.

– Значит, ты хлеб берешь на себя? – спросил я.

– Беру.

– Чудесно! – сказал Владимир Сергеевич. – А мы с Юркой берем на себя другое съестное. Только, чур, деньги у Зойки не добывать!

– Ну зачем мне Зойка? – улыбнулся Лешка и, взяв кастрюлю и стакан, пошел по направлению к станции.

– Убежит? – спросил я Владимира Сергеевича.

– В Москву? Да нет, не думаю. А убежит – бог с ним! Нам такие люди не нужны.

– А какие нужны?

– Люди дела! Раз постановили – значит, выполняй! А то куда это годится: сегодня скажешь одно, а завтра – другое. Сам себя уважать перестанешь. А это самое страшное на свете.

По серому зеркалу Оки расходились миллионы маленьких кружков; мелкий дождик шуршал в кустах ивняка, выбивал на песке рябинки. Зеленые окрестности были задернуты легким туманцем. В природе было что-то такое осеннее и печальное.

«А может быть, и мне поехать в Москву? – думал я. – А ну его… этот шалаш и «самостоятельную» жизнь!»

Сняв брюки, в рубашках – дул холодноватый ветер – мы с Владимиром Сергеевичем начали ловить рыбу… руками.

Я предлагал сбегать в деревню к Сашке Косому за удочками, но Владимир Сергеевич махнул рукой:

– Ладно, обойдемся. На одном конце крючок, на другом дурачок! Рыбу можно по-всякому ловить…

– А правда, что и с помощью борной кислоты ее можно ловить? – спросил я. – У нее вздувается пузырь, и она всплывает!

– Ей бы ты еще на нос люминала насыпал.

Мы подходили в воде к ивовому кустарнику и осторожно шарили под его корнями. Владимир Сергеевич мне сказал, что в дождливую погоду рыба любит стоять в корнях или под корягами. И в подтверждение своих слов он вскоре выкинул на берег маленького окуня. Я выломал прутик с сучком на конце и продел ее сквозь рыбьи жабры и рот.

Я несколько раз чувствовал, как в мои ладони тюкались рыбки, но схватить мне их не удавалось.

– А ты не торопись, медленно, без шума, – погрузившись по горло в воду и еле заметно подбираясь к ивняку, учил меня Владимир Сергеевич, и вдруг – цоп! – в его руке опять блестит рыбка!

За час мы наловили семь рыбок. В конце концов и я поймал одну: серебряной елочкой висели они у нас на прутике и тянули граммов на двести пятьдесят. Как-никак, а завтрак у нас все-таки был.

Я то и дело выскакивал из воды и, посиневший, бегал по берегу. У Владимира Сергеевича лицо было в мурашках, и он отчаянно щелкал зубами.

– Вот бы сейчас стаканчик горячего какао да яичницу с жареной ветчиной! – говорил он, переходя по реке с места на место.

– А может быть, лучше сосиски с пюре на молоке?

– Нет, пельмени с маслом… Эх, каналья, ушла! – горько вздыхал Владимир Сергеевич. – И здоровая была, на полкило. Вот бы поели!

Мы еще с полчаса ходили по реке, но поймать еще какую-нибудь дурную уклейку или зазевавшегося пескаря нам не удалось.

Придя к шалашу, мы рыбу почистили, посыпали солью и уложили в кастрюлю. После чистки рыбки сделались еще меньше, но Владимир Сергеевич не огорчался. Он то и дело подливал в кастрюлю воды.

– Одно ведро воды, – говорил он, – заменяет сто граммов мяса, а два ведра воды – два яйца. И стоит только нам вскипятить три ведра воды, как у нас будет королевский завтрак!

В кастрюле уклейка догоняла уклейку.

Наша «уха» бурлила долго, а Лешки все не было. Без него завтракать мы не могли.

Мы с Владимиром Сергеевичем лишь в порядке пробы съели по четыре ложки ухи. И остались довольны. Мутно-серая эмульсия с костями была приятно солоноватой и имела далекий запах рыбьего жира.

– А Лешка, видимо, все-таки удрал к своей мамочке, – сказал я, вдыхая парок над кастрюлей. – Уже к Казанскому вокзалу подъезжает.

– Ты прав, надо садиться за стол, – сказал Владимир Сергеевич. – Что ж, будем есть без хлеба.

– Слушайте, Владимир Сергеевич, – сказал я, – а может быть, взять нам какой-нибудь крупы и насыпать в кастрюлю? Все-таки сытнее будет.

– А уговор?

– Да бог с ним, с этим уговором!

– А ты, брат, малодушный, – усмехнулся Владимир Сергеевич. – Говорил, надо воспитывать волю, надо закалять характер, а сам? Можешь, конечно, брать продукты. Там, кстати, на веревочках висит и масло и сахар. Я их рюкзаком прикрыл – не промокли.

Он взял ложку и принялся хлебать нашу уху.

Кастрюлю мы уничтожили в пять минут. Но не всю. Мы еще надеялись, что придет Лешка и спросит свою порцию.

Дождь перестал. С неба уходили последние тучи, и лес ежеминутно менял свое освещение: то становился ярко-зеленым от солнечных лучей, то моментально темнел. И миллионы капелек на ветвях, на сосновых иголках, на цветах то вспыхивали, как алмазы, то угасали. И птичий щебет то умолкал, то раздавался с новой силой. Потом вдруг все зазеленело, зацвенькало, засверкало, и к нам в лес пришло ослепительное, жаркое утро.

– Да здравствует шалаш – поели и шабаш! – воскликнул Владимир Сергеевич. – Начинаем трудовой день! Сегодня у нас – разведка: где работа, какая работа? Мы можем пойти на подсобное хозяйство дома отдыха, в колхоз. А то и на Оку. Видел, там баржа с цементом пришла? Станем грузчиками! Лучше помогать от чистого сердца, чем болтаться без дела. Все работы хороши, выбирай на вкус…

Мы прикрыли наш шалаш «дверью», сплетенной из еловых ветвей, предварительно уложив в него все походное имущество, и снова отправились на реку.

Маленькая баржа была причалена к деревянным жиденьким мосткам. Она была уже наполовину разгружена, и цемент в мешках лежал под брезентом на берегу. Около баржи нас встретила женщина-сторож.

– Скажите, тетя, – обратился к ней Владимир Сергеевич, – а чья это баржа?

– Колхозная.

– А разгружать будете?

– Конечно. Тут ребята были, Мишка да Петька, а потом ушли. Говорят, мало платят.

– А сколько платят?

– Рубль за мешок. Вынести из баржи и уложить. А в мешке, чай, килограммов сорок.

Владимир Сергеевич, прищурив глаз, прикинул расстояние от баржи до штабеля мешков и спросил:

– А деньги когда?

– Разгрузите и сразу получите.

– Без ведомостей?! – улыбнулся Владимир Сергеевич.

– Да зачем они, волынку разводить! Мне председатель дал сотню и говорит: рассчитывайся сама.

– Отличная постановка дела! – сказал Владимир Сергеевич и, сняв с себя рубаху и штаны, бросил их на траву.

Эта работа была очень тяжелая. Помогать Владимиру Сергеевичу я не мог. Я только стоял в барже на мешках и пытался за края подцепить их и поудобнее укладывать на его спину.

Шатающиеся мостки прогибались под ногами Владимира Сергеевича, и он ежесекундно мог свалиться в воду. Его черная загорелая спина покрылась цементной пылью, которая смешалась с потом и струилась по ложбинке между лопаток.

Владимир Сергеевич вынес на себе двадцать мешков, а потом лег на траву и закрыл глаза. Я сел около него и молчал. У него высоко вздымалась грудь и на шее пульсировала жилка.

Владимир Сергеевич заработал двадцать рублей. Мы их тут же получили и пошли отмывать рабочий пот.

– Даром деньги никому не даются! – сказал Владимир Сергеевич. – Но главное, честное слово, не в деньгах, а в том, что поработал, сделал дело.

В буфете на станции мы купили батон белого хлеба, бычки в томате и свежих огурцов.

Неподалеку от шалаша, пробираясь через кусты, мы случайно забрели в малинник. Красно-фиолетовые прозрачные ягоды, еще влажные от дождя, словно маленькие китайские фонарики, гирляндами висели на кустах, окруженных крапивой.

– Ну, вот нам и еще дело подвернулось! – подмигнул я Владимиру Сергеевичу.

Малина была сочная, сладковатая. Я сначала, сняв ягодку с ножки, заглядывал в ее беленькое бархатное нутро – нет ли там червяка, – но, не найдя во многих ягодах и намека на его существование, отказался от предварительной проверки и пустил малину в «переработку» с удвоенной энергией.

Но вот около шалаша послышались какие-то женские голоса.

Потом мы увидели, как мимо нас с чайником к роднику пробежал… Лешка. Вот так новость!

Нам захотелось посмотреть на незнакомых пришельцев, и мы решили подобраться к шалашу незаметно.

Первое, что мы увидели сквозь кусты, – это наш стол. На нем на развернутых бумажках лежали колбаса, плавленый сыр, яйца, открытая банка шпрот.

– Мама! – закричал я и бросился к маме, которая на четвереньках вылезала из шалаша. Следом за ней показалась и Тина Львовна.

Обе мамы горячо поцеловали меня, а увидев Владимира Сергеевича, протянули ему руки.

– Владимир Сергеевич, что это значит? – вдруг возмущенным голосом сказала Тина Львовна. – Выходим мы на станцию и вдруг видим – ну, подумайте только! – мой мальчик на перроне. И что он делает? Торгует земляникой! Я его спросила: «Сколько стоит?» А он: «Два рубля стакан!» Держит в руках кастрюлю и торгует! Я прямо заплакала: «Леша, объясни, что это такое?» А он: «Мы так решили!» Скажите, что это значит? Что вы решили? Как вы решили?

Но Владимир Сергеевич что-то промычал в ответ и тут же, улыбаясь, пошел в лес за дровами.

Лешка принес с родника чайник и повесил его над костром на толстой палке. Потом он полез в шалаш и, вытащив оттуда буханку черного хлеба, положил ее на стол и торжественно сказал:

– Вот! Моя! А у вас что-нибудь есть?

Я показал ему пальцем на кастрюлю с «ухой».

Тина Львовна взяла кастрюлю в руки, понюхала ее и брезгливо поставила на стол.

– Ты что даешь? – спросила она меня. – Ты видел, что ты даешь ребенку?

– Это уха, мы тоже ею питались.

– А ты загляни в кастрюлю, загляни!

Я заглянул в кастрюлю и ахнул. В нашей ухе было полно еловых иголок, которые, видно, нападали туда с шалашных веток.

– Подумаешь, иголки! – сказал я. – С ними даже вкуснее. Это витамины.

– Вот ты сам и доедай витамины, а Леша будет питаться по-человечески, – сказала Тина Львовна и принялась делать бутерброды. – И вообще садитесь все за стол. Сначала поедим, а потом пойдем гулять.

Наши мамы в четыре проворные руки быстро вымыли стаканы, ложки, тарелки, поставили сковородку на угли и зажарили яичницу с луком и колбасой. Откуда-то у нас на столе появилась бумажная скатерть и букетик ромашек.

Моя мама то и дело гладила меня по голове. Лешкина тоже не сводила глаз со своего чада и причитала:

– Господи, на кого он похож! Похудел, оборвался, на шее космы… Совсем в папуаса превратился…

Я наблюдал за Лешкой. Он все время поглядывал на стол с богатой закуской, но одновременно не сводил глаз и с нашей «ухи». Его, видно, очень интересовало: а как мы выполнили свой долг? Потом он незаметно от мамы взял в руки ложку и хлебнул нашего варева. Рыбно-хвойный экстракт, видно, был слишком крепок: Лешка тут же выплюнул его и еще с минуту после этой процедуры ходил с открытым ртом, часто-часто дыша и ежесекундно отплевываясь.

– Хороша кашка, да мала чашка! – сказал он.

Пока наши мамы заканчивали приготовления к обильному обеду, мы устроили тайное совещание.

Положение было тяжелое. С одной стороны, мы поклялись жить самостоятельно, а с другой – в этот полуголодный день у нас от снеди ломится стол. Как быть? И тем более, что Лешка ничего не ел.

Мы с надеждой смотрели на Владимира Сергеевича: что он скажет? Мы чувствовали, что он человек твердый. Но неужели в этот «родительский» день он не снимет с нас клятвы?

– Вот, слушайте, ребята! – вдруг произнес Владимир Сергеевич. – Наше слово нерушимо. Однако, если ваши мамы узнают о нашем секрете, нас будут бить. Так что да здравствует на один день колбаса и прочие пампушки!

Мы были готовы расцеловать Владимира Сергеевича и, не дожидаясь маминых приглашений, бросились к столу. После первой чашки чаю Тина Львовна вдруг подняла руку:

– А вы знаете что? Я привезла вам подарок, – сказала она и полезла в кожаную сумку. – Вернее, «вам» вообще, а в частности моему сыну. Вот смотрите…

Хотя я и недолюбливал Тину Львовну, но в этот раз она меня необычайно подкупила: в ее руках я увидел новенький фотоаппарат «ФЭД».

Этот «ФЭД» принадлежал Лешкиному отцу и все время лежал в его столе без дела, но теперь он будет в верных руках! Мы уж тут зафиксируем для потомства всю нашу жизнь!

Еще Тина Львовна привезла Лешке шерстяные носки и ватные… трусики! Да, да, они были с подкладкой, и под ней лежал тонкий слой ватина.

– Ну, шедевр! – сказал Лешка. – А ватной майки ты не привезла?

– Леша, не смейся! – сказала Тина Львовна. – Ты еще обо мне не раз вспомнишь! Вы спите на сырой земле, и очень легко получить радикулит. А наденешь трусики – и тебе сразу станет тепло.

Торжественный приезд наших мам в шалаш был запечатлен на пленке до самых мельчайших подробностей. Мы их сфотографировали и в лесу, и на реке, и спящими в шалаше.

Под конец дня, перед отъездом в Москву, они уже окончательно согласились с нашим цыганским существованием и даже перешли на восклицательные фразы: «Ах, как здесь прелестно! Ах, какой воздух! Ах, как пахнут эти цветы!»

И, слыша эти восклицания, мы были очень счастливы тем, что доставили нашим мамам большую радость.