Текст книги "Сон Лилии (Легенды и сказки)"

Автор книги: Иоасаф Любич-Кошуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Вы сейчас спросите, как?

А так – веслом, и заколдовал: чтоб, где он веслом отметил, рыба за ту межу не переплывала…

А русалкам спокон веков такой зарок положен: пасет их ихний дедка по полям, лугам и болотам, – играй сколько хочешь, а за межи переходить нельзя… Как межа, так сейчас и ищи, где ее обойти. Ну, значит, эта русалочка играла, играла с подругами по пруду (пруд-то большой был, в камышах весь, раздолье)… да… Играла – играла, да и – заплыла к самой мельнице, а Корень как раз тут и заколдовал межу; ей и нельзя.

Подруги ушли, а ей нельзя: горит водяная межа поперек через весь пруд.

Ну, взобралась она на купавки, значит, и плачет. Конечно, ребенок: скучно одной.

А Корень спит себе, ничего не слышит. Ему что? Рыба дома – значит, и спи себе.

Расспросил это Борода обо всем русалочку, – ах ты, – говорит, горемычная…

Глянул по пруду: – в самом деле, все равно как след от лодки через весь пруд, как медная струна протянута.

– Дедушка, – говорит, русалочка, – перенеси ты меня через эту межу…

Сложила ручки, смотрит на Бороду, а глазами: морг-морг, и ресницы мокрые, мокрые от слез. Вздрогнула.

Вытаращились и лягушки на Бороду, смотрят, что скажет?

А нельзя, никак нельзя переходить русалкам межи; закон такой.

Что нельзя, то нельзя.

Хорошо. Вот взял Борода русалочку в лодку и повез вдоль межи. Едет, а она сидит напротив, глаз с него не спускает.

– Дедушка, – говорит, – куда ты меня везешь?

– Куда везу, туда везу, – говорит Борода. Сам говорит, а сам думает; «как быть?»

Знаете, задал ему Корень задачу: поглядит – поглядит на межу нет крепко сделано: уж как он колдун, так сразу видит, какое колдовство можно снять, какое нельзя. Все равно, как скажем, сделал слесарь замок, а ключ потеряли, позвали другого слесаря.

– Можешь отомкнуть?

– Нет, ваше-скородие, не могу-с.

Так и тут: и тот мастер, и тот мастер, да один дохитрился, а другой нет.

Задумался Борода, брови сдвинул, приставил палец ко лбу, крякает… Трудно дело.

И не то, что-б ему никак нельзя было русалочку из пруда вывести, а главное, подумает, подумает про Кореня: «ах ты думает этакой, сякой»… Обидно. И не то что обидно, а досадно.

Однако, под конец плюнул. Причалил к берегу, взял на руки русалочку, вышел на берег.

– Вот что, – говорит, – у него свое, у меня свое, всякий свое знает… Попади он ко мне на огород, так я бы его еще не так оплел… (Все-таки, знаете, немножко стыдно, что он как будто дурей Кореня). Да. Нахмурился. – «А ты, говорит, девочка, не бойся, все сделаю».

И понес он ее, по лозняку, по крапиве, – где не было меж.

Темно это в ракитках. От месяца светлые пятна лежат на траве, роса кое-где блестит, только тусклая, не то, что на чистом месте. Сухие сучки хрустят под ногами…

Откуда-то медом пахнет. Теплая, теплая ночь.

А Борода идет – идет, нет, нет и выругается:

– Ах ты, будь тебе не ладно! – Все не может забыт Кореня.

И сейчас-же возьмет и погладит русалочку, потому что, она знаете, дикая, пугливая: как выругается Борода, сейчас слышит: вздохнула.

– Не, нет, – говорит Борюда, – ты у меня хорошая…

Возьмет, и погладит.

И слышит вдруг Борода, – шепчет ему что-то русалочка на ухо…

– Что ты? – спрашивает. Остановился.

А она, должно, боится говорить громко.

Шепчет:

– Дедушка, приходи к нам в гости; ты дедушка, добрый… Не сердись на Кореня, – как придешь к нам, наши тебя всему научат…

Сама шепчет, а сама одной рукой за шею держится, а другой бороду ему пальцами перебирает.

– Придешь, дедушка?

– А куда? говорит…

– На «Большое болото»…

– Хорошо, хорошо, – говорит Борода, взял ее половчей и понес дальше.

Ну, вынес он ее на прямо к мосту, пустил на траву.

– Гуляй, – говорит.

Прыгнула русалочка в воду, поплыла. Даже «прощай» не сказала: уж очень обрадовалась.

А Борода пошел домой.

А что было дальше, об этом в другой: раз.

Вечер второй

а чем мы вчера остановились? … Да! Ну, слушайте.

Пришел, значит, Борода домой, лег спать, да все и заспал, что с ним в ту ночь было… То есть, не то, чтобы совсем заспал, а сам, говорит, не знаю, – проснулся и не знаю: сон ли, правда ли, – все перемешалось.

К вашему дедушке тогда приходил, так рассказывал. Любитель ваш дедушка были это послушать. Однако, не верят.

– Врешь, – говорят, – Борода!

– Ей Богу-с, – говорит, и сейчас, знаете, – верней всего, – говорит, – правда…

Ах, ты Господи! – то сон, а то правда. Такой уж старик был.

– И что ж, говорят, – пойдешь на Большое Болото?

– И пойду-с, – говорит.

Под конец уперся на своем: правда и все тут.

– Хорошо, – говорит, – батюшка, Николай Петрович, наша барышня, Александра Петровна, петь обучены, а только, куда же им до этой русалки.

Добрый ваш дедушка были, прямо, можно сказать из господ первый – только смеются.

Ну, и как вам сказать, может это и врут, а может и правда – ведь ходил он на это болото! И не вдолге после того.

Дело так вышло.

Жил тогда, где нынче Аторинские мужики выстроились, один барин, запамятовал, как звали. Высокий-высокий, вот этакий, худой:

«Шапкой» дразнили, а почему шапкой не знаю: господа прозвали.

Бывало, соберутся гости, в карты там, другое что, сидят в гостиной, разговаривают:

– У меня, знаете, собака… ах какая собака…

– И у меня, дескать…

– А я недавно на ярмарку ездил …

Ну, знаете – один одно, другой другое… бывало, не понимаешь, а слушаешь. Так себе, стоишь в передней около притолки и слушаешь.

А он, этакий-же ведь был человек, сейчас заведет кого-нибудь из гостей в зал, станет посреди зала, возьмет за пуговицу (привычка уж такая была, сейчас с кем говорит, сейчас непременно его за пуговицу), сам держит за пуговицу, а сам:

– Бу-бу-бу, бу-бу-бу…

Только и слышно: голос глухой был – ничего не разберешь.

Борода это рыжеватая, хвостиком; была у него на подбородке бородавка – только на этой бородавке и росла борода, а ни усов, ни бак – ничего! Брови – и то все равно, как их градом выбило: так, даже и не видно; лицо желтое-желтое, в морщинах.

Конечно, мне все равно – говори себе, что хочешь, а вы посудите так, иному, особенно кому из господ, может и неприятно?

Бывало, как заметит, если ему тоже хотят сказать что-нибудь, – сейчас:

– Нет, нет, батенька, вы послушайте…

(Дедушка очень хорошо их умели передразнивать).

И опять:

– Бу-бу-бу, бу-бу-бу…

Да так иной раз больше часа.

Так и не выпускает из рук пуговицы.

Иного морит – морит… раз из города один был черный такой, волосастый – слушал-слушал…

Шапка, говорит, (ну т. е. не шапка, а как там его звать) дай, говорит, пощады: у меня – жена, дети…

Ну, а иной и постесняется.

И все больше про Воронеж любил рассказывать.

– Такой – говорит, – город, такой.

Опять-же, говорю, мне все равно: Воронеж – так Воронеж, а иной, может, заграницей бывал?..

Всякие тогда господа бывали. И бывало, так что сидят в гостиной, ну и кто-нибудь (говорю ж всякие тогда господа были) начнет таим рассказывать, скажем про папу римского…

А он сейчас:

– Бу-бу-бу… А вот, господа, был я в Воронеже…

Иногда даже с учеными, с учителями там с докторами спорил.

Что с ним поделаешь! Они ему свое, а он свое.

Такой уж беспокойный был.

Ну и значит, задумал он жениться.

А была тут не далеко у одного тоже барина дочь. Красавица, умница на фортепьяне ли, по-немецки, по-французски – прямо, можно сказать на всю губернию…

Да. Хорошо. Вот, значит, надел он сюртук, который поновее, рубашку там с манишкой сапоги велел вычистить, поехал.

Ну, так и так, мол, как это вообще у господ, – «не могу ли просит вашей руки?»

А та, знаете, поглядела – поглядела:

– Нет, – говорит, никак нельзя…

Ну, он ей то, другое, про Воронеж там – нет, уперлась на своем:

– «Нельзя» – и конец!

Ну, нельзя и нельзя – уехал.

А тут ему кто-то и расскажи про Бороду.

– Съездите, дескать, Шапка, к мельнику Бороде: он как-нибудь наколдует, чтоб она согласилась за вас замуж выйти.

Хорошо. Поехал он к Бороде… да… «можешь»? – говорит.

Ну они колдуны – разные; опять-же вам скажу, все равно, что мастер: один мастер замки делает, другой топоры, третий клещи: каждый – свое.

А подите, скажите замочнику, чтоб он клещи сделал – он, может, и сделает, а все не то.

Так и Борода:

– Нет, – говорит, – вот день. На ночь я могу обратить, а это – нет.

– Ах ты – говорит – жалость какая; а ты Борода, попробуй.

– Что ж, – говорит, – мне пробовать: не мое дело.

Сел это «Шапка» на лавку – видит, плохо дело. Сидит, думает. Что делать?

И Борода тоже сидит. Он, знаете, и своим господам не очень потворял; а с чужими всегда так: граф ли, князь ли, – ему все одно.

Конечно, – старик, опять-же колдун, ему и прощали.

Сидит, отрезал себе хлеба, есть на «Шапку» и не глядит. Сердитый сидит.

Думал, думал «Шапка»… Вот, что, – говорит, (а он тоже знал, как они постоянно с Коренем друг перед дружкой: как петухи – «Вот что, пойду я тогда к Кореню».

– Что ж говорит Борода, – иди…

Однако, крякнул, сдвинул брови, глядь, глядь на «Шапку», сердитые такие глаза. Потом плюнул. – Совсем рассердился.

– Больше к кому же, – говорит «Шапка», – только на него и надежда.

Молчит Борода.

А «Шапка» опять.

– Эх, Корень, Корень…

Тоже был не без хитрости.

Покрякал, покрякал Борода, повернулся к «Шапке», мигнул бровями.

– Чья, – говорит – панночка-то? (барышня, значит).

Сказал «Шапка».

Опят глянул на «Шапку».

– А сколько заплатишь?

Ну, столько-то, мол.

– Хорошо, – говорит Борода, – постараюсь, только дам я тебе настоящий ответ через три дня…

Вы думаете, почему, через три? Хорошему колдуну приворожить кого-нибудь, может и минуты много, да Борода совсем по этой части не знал. Вот что.

И решил он, значит, тут сходить на Большое Болото, как говорила русалка…

Может, он и не пошел бы, когда б не «Шапка»: очень уж он донял его Коренем.

Вот, значит, велел он своей бабе коржей натереть на дорогу, взял сала, взял ветчины, водки штоф, оделся по-праздничному, пошел.

Баба провожать вышла.

– Куда ты, – говорит, – старый, на ночь глядя?

А правда – ночь не ночь, а уж темнеть стало.

– Не твоего, – говорит, – ума дело.

Подтянул пояс потуже, сошел с крыльца.

– Ну, – говорит, – прощай, к завтрему вернусь…

Баба туды – сюды.

– Как – к завтрему?!

Махнул рукой, ничего больше не сказал и пошел.

Не любил он с бабами разговаривать; разве какая ведьма или колдовка, да и то говорил: – какие теперь ведьмы?.. «вот в старину…» – Не любил.

Хорошо, вышел на мост; стадо только что прогнали, пыль это по дороге, с дороги на выгон набегает, стелется по низу, далеко по всему выгону. В огородах галки шумят на ракитках: собираются на ночлег.

Ясная – ясная вода в реке, не колыхнется, гладкая как стекло, чуть-чуть от зари около берега отливает золотом, только тускло – тускло…

Стая уток плывет через реку, быстро плывут прямо к берегу – видно, что торопятся. Гуси выбираются на берег, а какие уж на берегу – либо сидят, либо отряхиваются после воды, чистятся.

Далеко, далеко видно – на берегу стоит мужик, одевает рубаху.

Вышел Борода на выгон, с выгона прямо в поле. Тихо в поле, только перепел кричит, громко кричит, хрипло, да коростель; но коростель совсем уж далеко – должно быть в лугах. Идет Борода по дороге налево – рожь, направо – рожь, по всему полю – конца не видно. Смолкнул вдруг перепел, только коростель слышен, теперь уж явственно слышен… Опять закричал перепел также громко, как будто даже еще громче, только уж в другом месте.

А Борода идет, да идет; слышит дегтем потянуло – значит шлях недалеко; поднялся на бугорок – далеко-далеко скрипят возы.

Жеребеночек вдруг заржал тоненьким дробненьким голоском, тоже далеко – может днем и не услышал бы…

А уже совсем темно становится. Густая, густая кажется рожь; где попадутся овсы, где загончик гречихи.

Идет Борода. Все темней, да темней. Пощупал траву на межнике – мокрая трава – роса села. Остановился, послушал: тихо. Поздно, значит. Уж никакого звука; и возы не скрипят, и перепела умолкли, только один коростель кричит… Тихо… Поглядел кругом – одна рожь, одно поле, и будто спит поле, и он не заметил, как подошел этот час, как уснуло поле…

И будто молчит поле и тихо все, и кто-то неслышно говорит и его не слышат уши, а слышит душа, и будто это в самой душе говорит сам Бог:

«Тихо… не тревожьте тишины – пусть спит поле»…

Много-много звезд в небе – будто все они, сколько их есть, высыпали в этот час и горят, и тоже говорят неслышно с вышины:

– «Тихо пусть спит поле…»

И играют лучами, блестят и искрятся.

О поле – широкое, широкое, спокойное и безмолвное.

Присел Борода на межничек, закурил трубку.

Сидит покуривает. «Отдохну – думает, – потом пойду дальше».

Сидит. Тихо кругом. Поглядел на небо: все небо в звездах, синее-синее, глубокое.

Любил он, знаете, этак посидеть подумковать по-своему, один где-нибудь в безлюдье, потому что, знаете, полевой человек был: все в поле, все в поле и все один.

Ну, хорошо, сидит это, значит, сыро все-таки – продрог: взял выпил; не много там выпил, а оно, знаете, в дороге, уставши – дай, говорит, посижу еще; посижу, да посижу, привалился этак к межничку и сам, говорит, не помню, как, что, а заснул.

Час он там проспал или два, или сколько, только, говорит и сплю, и слышу: поет кто-то, а что поет и где не разберу. Тихо так поет, все равно как над ухом, все равно как листья шумят.

И хочу, говорит, глаза открыть и не могу.

Ах ты, Господи! Шумит, шумит что-то над головой, – и будто песня и будто не песня: то, говорит, пошумит, то будто чей голосок тоненький-тоненький ветер доносит откуда-то.

Лежу, говорит, этак, и сплю, и не сплю; вдруг как тяпнет комар…

Подскочил.

Глядь, глядь… Господи Иисусе Христе… Было поле – нет поля! Был межник – нет межника.

Протер глаза – нет, – все переменилось.

Куда делось поле, куда что …

Камыши, это высокие-высокие, густые, сыростью пахнет, слышно, как вода чуть-чуть журчит, а воды не видно. Направо степь, налево бугры. Месяц из-за бугров светит: бледный, бледный свет, а сам месяц еще за буграми – только свет идет от него через бугры. Трава на буграх, которая в свиту бледная стоит словно прозрачная.

Тихо.

Погляжу-погляжу, – говорит, будто и не на земле…

А звезды, звезды – так и горят: яркие большие…

Знаете, есть такие места, вроде как заколдованные; говорят, что есть. Там и небо, и месяц, и все-другое.

И вот вы скажите, очень хорошо я знаю все урочища, ан и не так… Бывает, вы целую жизнь прожили и везде ходили: и по полям, и по лесам, да и по болотам и все видели, а есть такое место, что вы его не можете видеть, будто его и нет… И мимо ходите, и не видите.

Со мной-то ничего этого не было, а Борода рассказывал.

Бывало, говорит, дойдешь вечером пройтись, и вот же хорошо знаешь: тут овраг, тут, попов огород и около, какие другие места – тоже хорошо знаешь – значит дома. Ходит, говорит, этак, ходит и вдруг, Господи! куда попал? Лопухи – это не лопухи широкие, зеленые – зеленые, и знаешь, что ничего кругом кроме колокольчиков не росло – никаких цветов, а, глядишь – будто и колокольчики будто и не колокольчики… И месяц светит совсем по-иному, и роса висит на лопухах, на цветах и на траве крупная как стеклянная… И место то, главное место, совсем не знакомое…

В другой раз, говорит, нарочно пойдешь искать, а нет, не попадаешь! … И хорошо, знаешь: вот тут же, тут, около оврага, – а нет, не то!

И бывает это больше на зеленые святки – около Духова дня.

Может, это русалки делают – свои сады садят, а может и так – от другого какого времени осталось, когда земля была совсем другая…

Ну, подумал-подумал это Борода:

– Так, говорит, – и есть, непременно я попал на такое место.

Только стоит приглядывается – слышит, опять откуда-то издалека – шум не шум, говор – не говор… и будто смех, и поют что-то… Слушает, слушает – нет ничего не разберешь!

И потом уж, кажется, будто это вода журчит в камышах… Прислушается, прислушается – нет не вода это: поют, поют и смеются, и разговаривают… Только далеко-далеко…

– Не без того, думает, что я где-нибудь около «Большого Болота»…

Сейчас вспомнил, что ему русалка рассказывала про «Большое Болото»…

Однако, что делать? Куда идти?

Сунулся было в камыши: точно вода хлюпает по ногам.

Раздвинул камыши – батюшки! – болото, то-есть такое болото: конца краю не видно…

Кочки это, осока; кое-где между кочками вода блестит, как окна.

И вы, знаете, это ведь действительно окна – где на болоте такие водомоины – а то разные эти водяные, которые в болоте – чтоб им делать впотьмах? Нарочно прокапывают такие окошки, чтобы к ним в болото свет с земли доходил.

Пробрался Борода по кочкам к одной такой водомоине, которая побольше, осторожно подошел, чтоб не испугать, заглянул одним глазом видит, сидит…

Ну я у него не расспрашивал какой он: водяной и водяной.

Сидит, говорит, за столом и натирает спину надошником…

Все, говорит, как следует: лавки это, стол (скатертью накрыт), валенки в углу стоят, печка; на пороге лягушка лежит: свернулась клубочком, как собака… (У нас, знаете, собаки, а у них лягушки).

С верху все видно: крыши то нет (какие у них крыши!). А стенки камышовые, глиной обмазаны и тоже беленые, как у нас.

Ну, хорошо. Сидит это, говорит, на лавке с ногами, согнулся весь крючком, кряхтит.

Вы знаете от чего надошник?

От ревматизма. Вон спросите у аптекаря: он сколько его у баб покупает. Дедушка ваш тоже потребляли; бывало, нарочно Прошку-захлопщика посылали на болото.

Хорошо. Постучал Борода ему камышинкой об воду…

А лягушка, сейчас, подняла голову.

– Ква-ква…

А водяному, видно не до того – видно, больно.

– Цыц! – говорит.

И это – трет, трет спину – и не глядит на лягушку.

Только лягушка должно чует чужого. Помолчала – помолчала, потом опять:

– Ква-ква!..

Спустил водяной ноги с лавки.

– Ох, – говорит, – чтоб вас! Кто там?

Борода говорит:

– Я, – Борода…

Почесал водяной в затылке, потому что, знает: не пойдет к нему Борода зачем-нибудь так: за пустяком.

– Что, – говорит, – тебе надо?

– Проводи, – говорит, – меня, где тут русалки…

Ничего не сказал водяной, только по лицу, говорит Борода, вижу, что выругался про себя, даже сплюнул… И на меня, говорит, не глядит, а все вниз, все вниз и – сердитый – сердитый. Только кряхает.

Слез совсем с лавки, обул валенки, обвязал шею платком, взял палку…

– Сейчас – говорит…

И только сказал это, глядь уж высунул голову из водомоины, а потом и сам весь вылез.

– Доброй, – говорит, – ночи…

Буркнул этак, тоже все равно, что выругался, а потом говорит:

– Пойдем.

Ну и пошли они.

Идет, говорит Борода, впереди, согнулся, кряхтит, кашляет. А отказаться нельзя, потому что у них такая служба, у болотных водяных: вроде как сторож: сейчас заблудился какой колдун, или русалка или еще кто из ихних – сейчас иди и показывай дорогу…

Хорошо. Вывел он Бороду за бугры, прошли там еще сколько, смотрит Борода – лес.

– Тут, – говорит водяной, свистнул свою лягушку (лягушка-то за ними скакала) взял и заковылял назад.

Остался Борода один. Сначала только и слышал, как хлюпают у водяного ноги по болоту, – потом затих водяной – слышит опять как тогда, только уж теперь много ближе, будто шум какой идет по лесу, и смех, и говор…

Смутно все-таки слышно.

Вошел он в лес.

Темно в лесу, хоть глаз коли. Темные – темные стоят деревья. Сыростью пахнет, гнилым листом, грибами. Темно.

Где-где между листьями вверху сверкнет звездочка, как глаз; ступит шаг Борода, и нет звездочки: будто мигнул глаз и погас.

Потом, смотрит, месяц должно из-за бугров стал выкатываться – засветлело-засветлело в лесу; по траве между деревьями потянулись от месяца как серебряные паутинки; роса замигала на траве и на листьях, темные были листья, а теперь – все равно, говорит Борода, будто я не на земле, а на месяце – весь лес и все, что в лесу, пни, мхи, цветы все стало темно-голубое, синее, темно-зеленое, все заблестело… А цветы стояли как стеклянные, как сквозные.

Видно он и то попал на заколдованное место. Однако, не струсил. (Колдун, конечно). Иду говорит, тихо иду, сердце только замирает – замирает и радуется…

И боишься говорит, как бы шума лишнего не сделать, будто ты тут совсем чужой и будто зашел к какому барину в богатые хоромы, и не знаешь, как ступить и не знаешь, что сейчас еще увидишь…

Блестит роса под ногами – и жалко ее давить; стоять цветы, стоят молча недвижно, а будто молят:

– «Обойди мимо»…

Хорошо. Идет он и слышит, правда где-то, только где, никак не сообразит, говорят смеются поют что-то…

Остановился. Глядь далеко-далеко впереди мелькнуло что-то между деревьями – человек не человек – так голубое что-то – все равно как зайчик от синего стекла…

Опять мелькнуло, опять… Потом присмотрелся и на дереве тоже в листьях копошится… Стал больше приглядываться видит, так и есть – русалка. Сидит на ветках, ноги вниз весила, распустила волосы; сидит, качается на ветках, листья чуть-чуть шумят, и видно, что прислушивается, как шумят листья и за ними что-то свое поет…

И сама голубая тоже как листья…

Только поглядел Борода – нет совсем не та русалка.

– Да что ж, – думает, – должно и моя тут. Взял пошел; и чем ближе, тем и слышней – совсем уж явственно слышно смех, говор, песни…

Шел, шел, глядь редеть лес стал, потом видит – поляна, а на поляне, – Господи Боже ты мой, сидит это на пенушке, старый этакий престарый – усы длинные, длинные, чуб это, брови седые, как щетина, а на бороде – мох.

Дед, это, значит, ихний русалочий. Хворостину в руках держит, строго глядит.

А по поляне русалки: ну вы видели, как бывало ребят выпустят из школы – сейчас они и туда, и сюда – рады что на волю выскочили – игры там разные… Да… Ну и тут то же самое.

И все маленькие, все маленькие, голубенькие, зеленые – всякие.

И вся поляна на месяце, вся в свету – горит роса по всей поляне; от деревьев синие тени лежат. Засохший дуб по средине поляны – весь на тени вышел с суками; с ветками, как нарисованный.

И сидит это значит дед над дубом, то туда поглядит, то туда, все равно, как учитель или дядька… Потом возьмет и погрозит хворостиной: …

Даром что старый – все видит.

Он, знаете, русалки, а тоже иной и пошалить захочется.

Борода рассказывал, выскочила, говорит одна – сейчас – хлоп в ладоши и пошла в присядку – настоящего, говорить, трепка, – и где только научилась…

А это не полагается.

Ну дед сейчас и погрозит.

Да. Увидели Бороду русалки, окружили. А дед сейчас встал.

– Что, – говорить – такое?

Насупил брови, как крякнет – будто сухой сук сломался.

Подошел – уставился на Бороду.

– Ты, – спрашивает – кто?

Потом видит – Колдун, значит – свой.

– Пожалуйте – говорит, – ко мне и будем знакомы…

Вон как.

А русалкам говорит:

– А вы говорит, дочки нам не мешайте.

– Нет, – говорит Борода, – я именно потому и пришел, что звала меня в гости одна из ваших…

– А какая? – говорит.

– А это, – говорит, – не могу знать, потому что имя не спрашивал; а, – говорит, – так ее можно узнать, что она заплыла к Кореню в пруд, а я ее выручил.

– Ага, – говорит дед, – очень хорошо; я знаю. Однако, – говорит, – покамест она разыщется, не присесть ли нам между прочим?

– Это можно, – говорит Борода.

Ну, сели под дубом. Сейчас у них разговоры, то, се.

– Как, мол, колдуете?

– Да ничего, поколдовываем…

Про других колдунов спросил, все как следует.

Видит Борода, – старик обходительный, не то что водяной…

– Дозвольте, – говорит, – узнать, как ваше имя, отчество?..

– Иван Григорич, – говорит.

– Вот, – говорит, – собственно я зачем к вам Иван Григорич, известно вам, есть такие приворотные травы?

– Как же-с, как же-с, – говорит…

Ну и сейчас у них, как скажем, сошлись два аптекаря: шу-шу-шу, шу-шу-шу…

– Так-с, так-с, – говорит. – А это как?

– А это так… Возьмите, того-то, того-то, там дурману прибавьте…

– А не знаете-ли вы, между прочим, – говорит, – чего такого поядовитей, чтоб сразу действовало?

– Мало ли что есть, много, говорит, есть…

– А примерно скажем что?

– Да много.

– Да что? …

– Это, – говорит, – не всякому колдуну положено знать: иной, говорит по неопытности возьмет и перепустит…

– Ах, – говорит, – Иван Григорич, – как это можно…

– А вот, – говорит дед, – ах ночь какая хорошая…

Сейчас, значит, разговор переменил, потому что это правда, есть у них такие колдовства, что нельзя открыть всякому. По знакомству, конечно, еще туда-сюда, а то увидел человека в первый раз – и на тебе…

Все равно, пойдите вы в аптеку: – «Ах, дескать, господин аптекарь, дайте мне купоросного масла» – ведь не даст. Так и это.

А поговорить – отчего не поговорить?

Подумал – подумал Борода.

– Иван, – говорит, – Григорич!

– Что, – говорит…

– Вы, – говорит, – извините, а я, говорит, как собравшись в гости… Между прочим, говорит, не желаете-ли закусить?

Вынул сейчас штоф, сало, коржи…

– Для первого, – говорит, знакомства.

– Что вы, что вы – говорит.

– Ах, – говорит, – вы меня обижаете…

Ну, конечно, как он постоянно между господами, – пригляделся и знал, как и что – чтобы вышло деликатно.

– Милости прошу, – говорит.

Нарезал сальца, разломил коржи… (Сало то хорошее, розовое, от Святой осталось – совсем свежее).

Русалки, они знаете, и дед ихний – щи себе варят из щавеля, а после щей – земляника или клубника…

Да ведь нынче – щи, завтра щи – надоест…

Поглядел дед на сало, поглядел на коржи.

– Сами, – говорит, – откармливали?

А сам тянется, тянется к салу. Взял, кусочек.

– Сами? – опят спрашивает.

– Сам, – говорит. – Иван, – говорит, Григорич, а по рюмочке?..

– Соблазнитель вы – говорит.

Да; так и сказал. Усмехнулся.

Сейчас вынул Борода стаканчик, вытер, его свиткой, поглядел на свет – чисто.

Налил.

– Кушайте, – говорит, на доброе здоровье.

Выпил дед, закусил сальцем сощурил глаза, потом: «уф», – говорит, потер себя по груди и опят:

– Уф…

Крепкая была водка.

Выпил и Борода.

Тут откуда ни возьмись и та самая русалочка.

Видит Борода: веселая, разыгралась: глазки блестят, волосы разметались.

– Здравствуй, – говорит, – дедушка.

А дед сейчас:

– Поди-ка, – говорит, – дочка, принеси нам брусничного квасу…

Сбегала русалочка за квасом.

– Ну, – говорит дед, – теперь позвольте между прочим и мне потчевать.

Стали они пить квас; тут Борода и говорит:

– Ах, – говорит, я несчастный…

– А что, – говорит, – такое?

– А так – говорит, все равно вы не поможете.

– Да я для вас, – говорит, – что хотите!..

А тут сейчас русалочка:

– Когда бы, – говорит, – не Борода, так бы и осталась я в пруде у Кореня…

Вспрыгнула к деду на колени.

– Иван Григорич! – говорит, а сама обняла его за шею руками. – Иван Григорич!

Закрякал дед, задвигал бровями…

– Ну? – говорит. Представляется, что сердитый, а сам ничего: не гонит от себя.

– Он, – говорит, – Иван Григорич, добрый не то что другие колдуны…

– А, – говорить дед. Поглядел на Бороду.

– Дайте, – говорит, – мне вашу руку…

А Борода сейчас:

– А как же, – говорит, – насчет приворотного?

– Да видите, – говорит, – сказал бы я вам, да кто вас знает…

Однако, поглядел-поглядел на Бороду, усмехнулся.

– Ну, – говорит, – слушайте…

Перепрыгнула русалочка к Бороде, тоже шепчет.

– Слушай, дедушка!..

– Вот что, – говорит дед, – найдите вы дуб и березу, чтоб они вместе срослись, ну и пойдите туда ночью и отсеките топором коры, так чтобы топор сразу ударил по дубу и березе – чтобы одна кора вышла, только чтоб одна половина дубовая, а другая березовая… А когда будете рубить, то говорите: —«Як дуб з березою в корени ридно жывут, не разлучно, так щоб и вы дитки жылы й не тужылы, и щоб тоди тилько разлучылысь як дуб з березою в корени».

Рассказал все, как следует.

– Ну, а как, – говорит, – отсечете кору, сейчас ее оттопить и дать выпить кому нужно.

– А где ж, – говорит Борода, – такой дуб с березой найти?

А уж русалочка ему шепчет на ухо:

– Не бойся, – говорить, – дедушка, есть такой дуб, дескать, там-то и там-то…

Известно, они, русалки, везде бегают, все знают…

Ну, поговорили – договорили еще там сколько…

– Не хотите-ли, – говорит дед – отдохнуть? Прекрасная говорить тут есть полянка… Постели-ка, говорить, нам, дочка! …

Борода было туда-сюда, некогда дескать домой надо – куда тебе!

– В такую-то поздноту, – говорит, – еще ногу сломаете…

Подумал-подумал Борода.

– Что-ж, – говорит, – так и так… Спать, говорит, не хочется, а так полежать – отчего ж?

Лег, да и заснул…

И не помню, говорит, как заснул. Только лег ночью, а проснулся днем… Чувствую, – говорит, что-то горячо стало.

Открыл глаза, глядь день.

Блеск это от солнца, сиянье, даже глазам больно: прямо в глаза светить…

А погляжу-погляжу кругом – ни леса, ни русалок, ни деда – ничего! Одно поле… И лежу, говорит, около межничка, где вчера сидел… Что такое?..

Стал припоминать, как и что было. Ну хорошо, ну с дедом разговаривал, русалок видел, свою русалочку видел, квас пил, потом отдохнуть лег, а потом?..

Помню, говорить, как сквозь сон, будто качало меня что-то как в люльке или в лодке и будто пели около что-то, а больше ничего не помню…

А это, я думаю, как он заснул, его дед и велел русалкам вынести на поля…

Вы спросите: зачем?

А Бог его знает зачем. Может у них в ту ночь какая ревизия была – ну дед и боялся, чтоб не нашли чужого человека…

Вы думаете, у них не бывает ревизии? Бывает. Есть тоже и над этим дедом, который постарше. Вроде, как скажем: вот Иван Иваныч у нас становой, а то есть еще исправник, а то еще губернатор…

Может тогда этот ихний губернатор и заехал: «дай, дескать, погляжу, все ли благополучно…».