Текст книги "В Маньчжурских степях и дебрях"

Автор книги: Иоасаф Любич-Кошуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Брюнет и блондин направились прямо к этому зданию: брюнет – впереди, блондин – сзади, сейчас же за ним, ловко перескакивая по большим серым камням, набросанным в некотором расстоянии один от другого по прямой линии от двери из коридора через весь двор.

Им опять пришлось стучаться так же, как на улице, в дверь каменного здания – в несколько приемов, с короткими перерывами: стук…

И потом после небольшой паузы раз за разом: стук-стук-стук.

Дверь отворилась. Она была узенькая и низенькая, словно прорубленная карликами и для карликов. Согнувшись, они скользнули в эту лазейку один за другим тихо и бесшумно, как два зверька.

Они опять очутились в темноте.

Но темнота теперь уже была полная.

Блондин опросил шопотом:

– А что ж дальше?

Под ногой он чувствовал каменные плиты. Пахло сыростью, как пахнет в подвале или погребе. Когда он протянул руки, чтоб ощупать стены, пальцы его встретили что-то твердое, влажное и холодное.

Невольно он отдёрнул руку и сейчас же сообразил: «Кирпичи… верно, подвал».

Шопотом он окликнул товарища.

– Сейчас, – отозвался тот невнятно и глухо. По звуку его голоса можно было догадаться, что он уже переменил место, отойдя куда-то дальше в глубь подвала. Подвал, видно, был большой.

Потом там же, где прозвучал его голос, что-то скрипнуло, и вслед затем в темноте блеснул свет.

Свет, казалось, родился из этого скрипа.

– Ага, – сказал блондин, двигаясь вперед.

Но свет сейчас же потух.

Брюнет все также шопотом произнёс:

– Сюда.

Опять вспыхнул свет.

На блондина из мрака глянуло знакомое ему худое болезненно-желтое лицо…

– Идите сюда.

Когда брюнет произносил эти слова, черная резкая полоска тени легла у него между губ… Потом полоска исчезла, губы словно посерели и провалились. Только лоб, щеки и нос белели рельефно, как вылепленные.

Слабый бледный, немного дрожащий свет продолжал струиться сверху, искрясь чуть-чуть на стенках там, где на кирпичах была известка.

Опять что-то скрипнуло.

На одну минуту блондину показалось, будто слегка приотворили дверь в комнату, где собралось много народа: сразу вместе с этим скрипом ударил ему в уши слитный и смутный гул голосов, шмурыганье и громыханье шагов по каменному полу…

Но дверь – если это точно была дверь – сейчас же закрылась: звук голосов и шум шагов вспыхнул в тишине и потух мгновенно, словно налетел и бесследно унесся. Словно упал камень куда-то, где звук не родить эха.

Свет усилился.

Теперь уже ясно было видно, что свет идет чрез небольшое полукруглое окошко под самым потолком. Под окошком стояла железная лесенка, прислоненная к краю подоконника верхним концом. Нижним концом она упиралась в пол. Направо от лесенки смутно различалась дверь, проделанная в каменной стене. Дверь устроена была аркой.

– Ступайте за мной, – шепнул брюнет.

Он стоял возле лесенки, сбоку, держась за нее одной рукой.

– Слышите? Наверх…

И, повернувшись, он ловко закарабкался по лесенке, как обезьяна, хватаясь за перекладины лесенки то левой, то правой рукой и также попеременно быстро переставляя ноги.

На ходу, взбираясь по лесенке, он еще раз оглянулся на блондина.

– Сюда…

* * *

– Мы должны бежать, – сказал блондин.

Он поглядел на брюнета и перевел затем глаза на сидевшего на корточках возле маленькой железной печки человека в кожаной куртке, с большим покатым лбом и реденькими, словно выщипанными, на голове, щеках и подбородке волосами.

Человек в куртке поднял руку и почесал у себя под глазом. Брови у него были сдвинуты. Почесывая левую бровь, он медленно, не вставая с пола и не разгибая колен, повернулся чуть-чуть корпусом в сторону блондина.

– А?

Он еще больше сдвинул брови и жмурился.

– Нужно бежать, – повторил блондин.

Брюнет кивнул головою; пока блондин говорил, человек в куртке, словно уже заранее решив, что блондин ничего нового ему не скажет, остановил глаза на брюнете.

И брюнет на этот безмолвный вопрос ответил также безмолвно кивком головы.

– Вы ошиблись, мой друг, – снова заговорил блондин, – вы указали на этого содержателя меблированных комнат, но он оказался большим патриотом…

Человек в куртке слабо вздрогнул, выпрямил потом спину и затих, чуть-чуть подняв голову.

Блондин продолжал:

– От нашего номера у него оказался запасной ключ, и когда мы ушли, он вошел в номер, распаковал чемодан…

Человек в куртке снова вздрогнул.

Казалось, и в глазах его тоже дрогнуло что-то, словно трепетный огонек сверкнул на мгновенье сквозь выражение испуга, внезапно изобразившееся в них…

– Счастье, что мы не потерялись, – продолжал блондин. – Мы застали, когда вернулись в номер, как раз у открытого чемодана. Я успел вовремя замкнуть его на ключ в номере. Потом мы бросились на улицу… Я слышал, как он кричал в окно, чтобы нас задержали.

Лицо у человека в куртке побледнело, словно серая тень легла на него.

Губы побелели.

Немного хрипло он произнес:

– Ну?..

И потом спросил, прямо в упор уставившись на блондина:

– А никто не видел, что вы скрылись сюда?

Рот у него после того, как он произнес эту фразу, остался полуоткрытым.

– Никто.

– Я думаю, – заговорил брюнет (и сейчас же человек в куртке повернулся к нему), – я думаю, что он, конечно, не прочь был воспользоваться фальшивками, которые нашел в чемодане, но его смутило наше появление.

– Так никто не видел? – живо переспросил человек в куртке, снова поворачиваясь к блондину.

– Никто… Нас могли заметить по плащам, но по дороге мы бросили плащи.

– Но все-таки нам необходимо бежать, – сказал брюнет.

– Необходимо, – подтвердил блондин. – Будут искать.

Он поднял глаза.

– Нам нужно бежать… Поезд отходит ровно в два. Есть у вас что-нибудь, во что переодеться?

– Есть.

Голос у человека в куртке стал еще более хриплым. Цзын-Тун, содержатель тайного игорного дома, китаец по происхождению, но воспитанный в Японии и имевший теперь дела с японцами по сбыту фальшивых русских кредиток, этот маленький тщедушный человек, совсем растерялся.

Он сидел на корточках у своей железной печки, согнув спину, сгорбившись, съежившись, боясь шевельнуться, изредка только вытягивая худую морщинистую, словно состоящую из одних позвонков и обвисшей кожи, шею и прислушиваясь с напряженным выражением на желтом лице к глухим звукам, временами доносившимся снизу из подпола.

Там были подвалы. Там в четырех просторных залах днем и ночью шла игра в банк.

Точно парил над ним ястреб, а он, Цзын-Тун, был цыпленок, не оперившийся, выгнанный бурей из гнезда. Он и правда походил теперь на цыпленка: худенький, сгорбленный с редкими, будто выщипанными на половину, короткими волосами.

– Я все устрою, – сказал он.

Он встал и ушел за перегородку. Минуту спустя, он вернулся.

Он принес с собой зеркало, бритву и два дамских платья.

О, как он ухаживал за своими гостями!

С каким старанием одергивал юбки, прикладывал банты и ленты.

Когда все было готово, он сказал:

– Теперь хоть в Москву! Ведь вы прямо на поезд?

– Да, – ответила одна из дам. – Но как мы дотащим наш багаж?

У них, действительно, был большой багаж, – два мешка с золотом. Для чего предназначалось это золото, было ли оно точно золото, или стоимость его не превышала стоимости фальшивых ассигнаций, Цзын-Тун не знал.

Но золото хранилось у него.

– Вы дадите нам провожатого?

– Хорошо, – сказал Цзын-Тун.

Он на все был согласен.

Он мало теперь о чем думал. Одна мысль владела теперь им:

«Пусть едут, пусть едут».

Эта мысль с каждым биением сердца била ему в грудь. «Пусть едут, пусть едут»…

И он сказал:

– Хорошо.

* * *

По направлению к вокзалу чрез огромный пустырь шли две дамы в сопровождении высокого, бородатого субъекта в старой обтершейся кожаной куртке.

Когда-то эту куртку носил Цзын-Тун. Потом он подарил ее завсегдатаю своего заведения, местному мещанину Иванову.

Иванов был страстный игрок и спустил у Цзын-Туна не одну сотню. Но теперь ему было нечего спускать. Цзын-Тун оставил его у себя в качестве прислуги.

Когда Цзын-Тун платил Иванову жалованье, Иванов проигрывал его в тот же вечер.

Иванов был всегда неразговорчив и мрачен. Он шел за своими дамами, высокий, взъерошенный, как медведь, опустив голову, угрюмо поглядывая вперед из-под густых черных бровей.

Спускалась ночь.

На всякий случай Иванов захватил с собой дубовый кол.

Вдруг Иванов остановился.

Глухой удар. Потом удар еще…

Быстро во всю прыть бежит Иванов, а на том месте, где он стоял только что, корчатся две темные женские фигуры.

* * *

Цзын-Тун метал банк.

Вокруг небольшого столика, за которым он сидел, стояло кучкой несколько человек.

Просторная низкая комната, скорее подвал, а не комната, со сводчатым потолком, обитым железными выкрашенными в белую краску листами, освещалась только свечкой в медном низеньком, с ручкой, подсвечнике, стоявшей на столе перед Цзин-Туном.

Свечка горела неровным широким пламенем. На полу и на стенах от стоявших около Цзын-Туна лежали огромные тени.

От времени до времени Цзын-Тун оставлял карты, протягивал к свече руку и своими крепкими желтыми ногтями очень ловко, словно маленькими острыми щипчиками, отрывал верхушку обгорелого фитиля. Тогда пламя свечи становилось меньше, тени сбегали со стен, и самые стены точно отодвигались куда-то в глубь, в темноту. Но свеча скоро опять разгоралась, пламя забирало силу, колебалось, трепетало, вытягиваясь кверху, и вместе с ним из-под стола и из-под ног, играющих выползали опять огромные безобразные тени и занимали свои места на полу, на стенах, на потолке.

Стены выступали из мрака. Красноватый отблеск пламени вспыхивал слабо вверху на потолке, на железных листах.

В комнате было тихо. Слышался только шорох тасуемых карт да их шелест, когда Цзын-Тун, перетасовав, принимался метать.

Что-то скрипнуло в глубине комнаты слабо и тихо… Потом по каменному полу громко раздались шаги.

К столу подошел Иванов.

Цзын-Тун узнал его сразу – по шагам. Не переставая тасовать карты и не роднимая головы, он спросил:

– Проводил?

Сейчас же он услышал, как задышал Иванов. Дышал Иванов всегда с полуоткрытым ртом, шумно вбирая воздух, одновременно ртом и носом. Точно нос у него постоянно был заложен.

– Восьмерка, – сказал Иванов.

Снова послышалось его сопенье. Через секунду Иванов добавил:

– Бубновая.

Во время игры Иванов обыкновенно имел при себе свою колоду карт. Прежде, чем назначить карту, он пробовал счастье: вынимал из колоды, спрятав руки назад, какую-нибудь карту, – какая попадется.

Сейчас в руках у него была бубновая восьмерка. Он держал ее за уголок, приблизив к губам. Пристально смотрел он на руки Цзын-Туна.

– Проводил? – опять спросил Цзин-Тун.

Иванов промолчал, как и в первый раз.

Казалось, он не слыхал совсем, что сказал ему Цзин-Тун.

Карты ложились на столе против Цзын-Туна, направо и налево, почти бесшумно одна па другую, двумя ровными кучечками.

– Восьмерки все не было.

Положив левую руку на плечо одного из играющих, Иванов вытянул шею, наморщил лоб; брови у него поднялись высоко; глаза мигали редко и коротко.

– Бита, – сказал Цзын-Тун.

Восьмерка упала налево.

Иванов вынул золотой и бросил его на стол.

Цзын-Тун теми картами, что остались у него в руках, пододвинул золотой к себе, действуя картами, как лопаточкой, и, не взглянув даже на Иванова, произнёс:

– Желаете?

Он смотрел теперь на человека в форме железнодорожного кондуктора, стоявшего как раз против него.

Иванов бросил на стол еще золотой.

– Я желаю, – сказал он.

Исподлобья он взглянул на Цзын-Туна и закусил чуть-чуть с уголка нижнюю губу.

Цзын-Тун слегка вздрогнул.

Он уже ожидал услышать снова стук тяжелых сапог Иванова но каменному полу…

Он нарочно возвысил голос, обращаясь к кондуктору, так как ожидал, что Иванов сейчас же, как проиграет, уйдет от стола и застучит сапогами. Иванов всегда отходил от стола после неудачной ставки.

Когда игра шла на два стола, Цзын-Тун умел по одному звуку шагов Иванова (если Иванов играл не за его столом) угадать, выиграл он или проиграл. Иванов тогда, ступая но полу, еле волочил ноги, словно на ногах у него были свинцовые гири.

Цзын-Тун одним глазом новел снизу-вверх в его сторону; черненький зрачок перекатился в угол глаза, и сейчас же веки медленно опять наплыли на глаза.

Иванов еще больше закусил губу, потом порывисто сунул руку в карман пиджака, задержал ее на мгновенье в кармане и немного с хрипотой проговорил:

– Другой золотой…

Его рука дернулась кверху, как-то нервно, с дрожью… На стол упал еще золотой.

– А карта? – спросил Цзын-Тун.

– Та же.

– Восьмерка?

– Восьмерка…

Глаза Иванова скользнули мимо играющих куда-то в сторону, в глубину комнаты.

– Пиковая, – произнес он и тяжело перевел дух.

– Пиковая?

– Да, пиковая.

Иванов опять сунул руку в карман. Видно было, как он перебирает в кармане пальцами.

На секунду в уголке правого глаза Цзын-Туна опять блеснул зрачок и сейчас же потух, словно потонул под веком.

Цзын-Тун кашлянул и стал бросать карты.

И на этот раз Иванов проиграл.

– Все? – спросил Цзын-Тун.

Иванов оперся левой рукой на край стола, согнув спину, и опустил на середину стола правую руку, сжав ее в кулак.

Когда он разжал кулак, – на столе оказалась кучечка золотых.

– Валяй! – сказал он и прямо в упор уставился на Цзын-Туна.

Грудь его тяжело поднялась и опустилась.

Цзын-Тун слегка побледнел…

Иванов откачнулся от стола, мигнул веками и выговорил с трудом, будто слова у него цеплялись во рту:

– Ну… я сказал.

– Карта? – произнес Цзын-Тун, совсем так, как Иванов, изменившимся голосом, двигая челюстями медленно и тяжело, словно помимо воли.

– Все та же!

– Бубна или пика?

– Пика!

Теперь Иванов выиграл.

Цзын-Тун поднялся со стула…

– Пойдем ко мне.

Он дернул Иванова за рукав.

Иванов в это время тасовал свою колоду. Он поднял голову и посмотрел на Цзын-Туна.

– А?

Глаза его не мигали, рот был открыт. Он смотрел на Цзын-Туна, но казалось, он его не видит и не слышит, и не понимает, что от него нужно Цзын-Туну.

– Пойдем, – повторил Цзын-Тун.

Только теперь Иванов его понял…

– Пойдем, – сказал он и двинулся от стола, положив свою колоду в карман.

Он шел вслед за Цзын-Туном, громко стуча сапогами, опустив голову и сунув руки в карманы пиджака.

Вдруг он схватил Цзын-Туна за плечо.

– Зачем?

Цзын-Тун оглянулся. На минуту в его глазах мелькнуло выражение испуга… Он словно колебался.

– Ну, идем, – сказал Иванов и опять опустил голову.

* * *

– Ты откуда достал деньги?

Иванов молчал.

Он стоял перед Цзын-Туном, опустив голову, как-то весь сгорбившись, держа руки в карманах пиджака.

– Ну!

– Достал, – сказал Иванов, подняв голову и вздернув плечи.

Глаза его широко открылись.

Цзын-Тун забарабанил по столу пальцами.

– Где достал?

Иванов пожал плечами.

– Мало ли где…

И он развел руки…

Пальцы Цзын-Туна выбивали по столу дробь все громче и громче.

И вдруг он неожиданно подступил к Иванову почти вплотную.

– Где, спрашиваю?

Он так и впился в лицо Иванова маленькими глазками.

Руки теперь он держал опущенными вниз, растопырив и согнув пальцы, как будто у него были не пальцы, а когти, и он собирался впиться ими в Иванова.

– Ну, где?

Иванов немного попятился.

Но Цзын-Тун сейчас же опять очутился возле него.

– Где?

Иванов оглянулся на дверь, потом растерянно поглядел вокруг.

– Убил? – зашептал Цзын-Тун, тоже оглядываясь назад. – Убил?… Слышишь?

Иванов побледнел.

– Ведь ты пошел проводить до вокзала?

– Зачем вокзал? – произнес Иванов все так же растерянно.

Неподвижным взглядом смотрел он в одну точку, продолжая разводить руками.

– Зачем?… Какой вокзал?…

– Убил? – снова зашептал Цзын-Тун. – Где ты девал этих барынь?

Иванов опустил руки и быстро-быстро зашевелил пальцами. Нижняя его челюсть тряслась. Глаза забегали по комнате и вдруг сразу, словно увидев что-то страшное, остановились.

Нижняя челюсть отвисла. Еле ворочая языком, он произнес:

– На пустыре…

– Значить, убил?…

– Не знаю…

Все так же быстро перебирал он пальцами.

Голову он держал прямо и прямо неподвижным взглядом смотрел перед собою.

– Как не знаешь?

– Не знаю, – повторил Иванов.

Он словно всматривался во что-то, что пока различал смутно и неясно.

– Не знаю.

Голова его затряслась.

– Не знаю…

А глаза все смотрели неподвижно, слабо, в одну точку.

– На пустыре? – спросил Цзын-Тун.

– Эге, – сказал Иванов. – Эге.

Он кивнул головой.

– Только я не убил.

И он затряс отрицательно головой.

– Нет?

– Нет…

Он снова тряхнул головой.

– Они копошились.

– Копошились?

– Да…

– Куда же они делись?…

На лбу Иванова выступили крупные капли пота.

– Не знаю.

– Может, ушли?

Он снова повторил:

– Не знаю.

Цзын-Тун поспешно оделся.

– Пойдем на пустырь.

– Пойдем.

Они отправились на пустырь.

– Где?

– Вон там.

Иванов протянул вперед руку.

– Там.

Он шел рядом с Цзын-Туном, прямо держа голову. Иногда он спотыкался. Но он все равно не глядел под ноги, о что споткнулся.

Он подвигался вперед как лунатик, как автомат.

Цзын-Тун тяжело дышал. Слова срывались с его губ отрывисто и глухо. Он силился разглядеть то, на что ему указывал Иванов, но ничего не видел.

Вероятно, и Иванов тоже не видел ничего, так как темень была страшная, но ему, должно быть, казалось, что он видит что-то…

Может-быть, он наполовину галлюцинировал.

Наконец, они почти наткнулись на два женских трупа…

Чтобы скрыть следы несчастных, их тела пришлось бросить в реку…

* * *

Много времени спустя, в токийских газетах появилась заметка о двух «безвременно погибших богато одаренных юношах, талантливых художниках», пустившихся ради своей родины на рискованное дело.

Когда эта заметка попалась Цзин-Туну, он сказал:

– Конечно, им не зачем было пускаться в рискованное предприятие, раз у них есть свой особый талант. Но все равно, разве не могло их обоих придушить балкой, когда они, например, занимались бы расписыванием потолков в каком-нибудь новостроящемся доме?

В блиндаже
(набросок)

I

– Нельзя-с, – сказал Семен, – нам это никак нельзя…

Сунув большой палец за борт своего узенького, застегнутого на все пуговицы пиджачка, он забарабанил сверху по борту остальными пальцами.

– Н-да, – сказал Гурин, – конечно.

Он поставил руку локтем на стол и, прикрыв нижнюю часть лица – подбородок и губы – ладонью, поглядел в окно. Его глаза серые, немного мутные, словно в них в самую середину зрачков попала капелька мыла и расплылась в них, не мигали, остановившись неподвижно; брови приподнялись, кожа на лбу, собралась в длинные через весь лоб тонкие морщины.

Лицо у Гурина было худое, отливавшее в болезненную желтизну. Желтая тонкая кожа, казалось, не имела под собой мяса, присохнув непосредственно к кости.

И когда он говорил или шевелил бровями, ясно было видно, как под кожей двигаются, надавливая на кожу, скулы, десны, височные кости.

Словно мертвую голову обтянули тонким эластичным пергаментом или тонкой резиной и заставили функционировать иссохшие мускулы…

В серых глазах огонь жизни мерцал тускло, как не своим, а чужим, отраженным светом. Глаза были как стеклянные– из мутного белесого стекла…

Гурин смотрел в окно, но то, что было видно сквозь окно, может-быть, только отражалось в этих потухших глазах, как отражался в них переплет оконной рамы, и не проникало глубже.

Будто и душа у него тоже застыла, засохла и потухла… И никакой мысли не было в глазах. Маленький изогнутый крестик – это отражение вертикальной и горизонтальной перекладины в оконной раме – блестел в них, все равно как блестел бы этот крестик на поверхности мыльного пузыря.

– Никак невозможно, – повторил и Семен, – сами посудите.

Он слегка подался вперед корпусом, все продолжая держать большой палец за бортом пиджака и барабанить сверх борта остальными пальцами. Потом пальцы его растопырились, и он крепко прижал их к груди.

Вытянув шею и уставившись на Гурина широко открывшимися глазами, он сказал:

– Будь я один, а то…

В глазах его было такое выражение, будто он просил Гурина обернуться к нему. Такое же выражение было и в его голосе.

И сквозь это выражение светилось в глазах что-то другое: словно он сомневался, слушает ли его Гурин и может ли принять к сердцу и понять то, что он ему говорит.

– Когда бы один… А то ведь возьмите: жена, теща-мамаша, дети…

Он выпрямился.

– Никак нельзя, – сказал он и крякнул, поднеся руку ко рту.

Крякнув, он сейчас же собрал пальцы в горсть – будто схватил в горст этот свой кашель.

Гурин повел глазами в его сторону слабо, медленно. У него словно не хватило сил повернуть голову так, чтобы глаза остановились прямо на Семене: зрачки глаз перекатились опять в обратном направлении, только чуть-чуть скользнув по фигуре Семена.

Вытянув руку по столу, он стукнул по крышке стола раза два пальцами.

– Гм, – сказал он, – так уедешь, значит?

Он опять поглядел в окно.

Брови у него шевельнулись и чуть-чуть сдвинулись.

– У еду-с….

– А когда?..

Семен вздернул плечи.

– Говорят, еще можно недели полторы.

Гурин кивнул головой.

– Через неделю будет поздно, – сказал он.

Он все смотрел в окно.

Его брови сдвинулись еще больше.

Семен вздохнул.

– Поздно, – повторил Гурин и, помедлив минуту, заговорил опять, придвинув к себе свечку в жестяном подсвечнике и ковыряя ногтем указательного пальца застывший на донушке подсвечника стеарин. Он говорил тихо, тянул слова и делал короткие паузы, когда стеарин плохо поддавался ногтю…

Казалось, движение его пальца находится в непосредственной связи с тем, как срываются с его губ слова, обращенные к Семену. Когда палец, сколупывая стеарин встречал сопротивление, и слова, казалось, спотыкались неожиданно, или обрывались совсем… И звучали опять легко и свободно, если палец благополучно преодолевал препятствие.

– У меня есть к тебе дело… Да… Видишь, ты каменщик?

– Каменщик…

– А хороший?

– Как сказать…

Семен пожал плечами.

– А, например, можешь вынуть камень из стены?

– Камень-с?..

– Да…

– Это какой-с…

И подумав секунду, Семен добавил:

– И опять же, какая кладка.

– Как какая кладка?

– Кирпич? – спросил Семен и пояснил сейчас же: – Кладка бывает разная. Изволите видеть…

– Нет не кирпич, – перебил его Гурин…

– Не кирпич?

– Нет.

– Дикий камень?

– Дикий.

– На цементе?

– На цементе…

– Теперь Семен знал, что ему отвечать. Заложив руку опять за борт пиджака, он сказал с уверенностью:

– Можно-с.

– Значит, и два камня можно вынуть?

– Можно-с. Лишь бы один, а там легко.

– Легко?

– Легко… Главное первый.

– А первый трудно?

– Опять же говорю, какая кладка.

– Можно, значить, например, в стену вмазать шкап?

Глаза у Турина сузились. Казалось, он что-то внимательно разглядывает на своем подсвечнике.

– А?

Голос у него стал немного хриплый. Он словно каркнул. – Можно, – ответил Семен.

– А потом заложить опять, и чтобы один камень вынимался, и его опять можно было бы поставить на место…

Семена будто кто неожиданно толкнул в грудь, он вздрогнул.

– А? – опять так же глухо и с хрипотой спросил Гурин, продолжая ковырять пальцем стеарин на подсвечнике.

– Можно-с.

– И не будет заметно?..

– Потайной, значит?

– Да.

– Можно…

Гурин вынул спички, зажег свечку и, поднявшись с кресла, запахнул халат.

– Пойдем за мной, – сказал он Семену, в первый раз взглянув ему прямо в лицо. Он сдвинул при этом брови и в его глазах глубоко сквозь их мутный блеск сверкнуло что-то острое, точно короткий луч. Но сейчас же он прикрыл глаза веками: он словно боялся, что Семен поймет и разгадает мысль, вспыхнувшую в нем в эту минуту и блеснувшую в глазах навстречу глазам Семена.

Но он все равно словно кольнул Семену душу этим взглядом.

Семен пошел за Гуриным, осторожно ступая на носках по паркетному полу. Ему казалось, что Гурин будто не доверяет ему.