Текст книги "Магия имени"

Автор книги: Инна Бачинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Пан Станислав внимательно посмотрел на бледное лицо друга, глубокие тени под его глазами, и сердце сжалось. По негласному обоюдному согласию они никогда не говорили о здоровье – какой смысл? Подобные разговоры, как правило, переходят в жалобы, а жалобы расслабляют. Им обоим уже… ох, сразу и не вспомнить, сколько, целая эпоха позади… Какое здоровье в их годы? Руки-ноги двигаются с трудом, как ржавый механизм, и предсказывают погоду получше барометра, сердце стучит с перебоями, давление скачет, как кузнечик, печень пошаливает, а желудок требует овсянки. Слава богу, голова соображает. Есть книги, есть газеты, есть о чем поговорить с другом и есть что вспомнить. И времена, несмотря ни на что, стоят интересные! И если не повторять себе, что все осталось в прошлом, а впереди – очень мало, то жизнь складывается не наихудшим образом. Вот только Генрик беспокоит последнее время…

* * *

…Он забрел в церковь Св. Петра и Павла лет шесть назад, сразу же после открытия, о чем с удивлением прочитал в местной газете. Забрел из-за любопытства – хотелось увидеть ксендза и посмотреть на паству. Он попал на воскресную службу, примостился сзади, не собираясь задерживаться надолго, да так и остался до самого конца. Людей оказалось довольно много, как он отметил, хотя, возможно, так ему показалось, потому что храм был небольшой.

Здание бывшей юридической коллегии, в прошлом барский дом с облупившейся штукатуркой, разбитыми крыльцом и колоннами, исписанными образцами местного субкультурного фольклора, и с заколоченными окнами, потихоньку доживало свой век в тупичке, сразу за рынком, надежно скрытое тогда от посторонних глаз высоким покосившимся деревянным забором, старинным одичавшим яблоневым садом и непроходимыми зарослями малины и крапивы. Забора больше не существовало, сад был расчищен, дорожки посыпаны гравием. Перед крыльцом горела яркими красками круглая клумба – георгины, канны, портулак. Станислав Сигизмундович отметил с умилением, что клумбу окаймляет широкая полоса из наивных круглых листьев полузабытой настурции, сквозь которые сияют оранжевые жизнерадостные цветы. Дом оштукатурен заново, дверной проем расширен, новая дверь, массивная, сверкающая лаком, украшенная металлическими литыми причудливыми растениями в стиле арт нуво, распахнута. Разбитые слепые окна по обе стороны двери заменены новыми, с красно-сине-желтыми витражами.

Пан Станислав постоял несколько минут перед храмом, прислушиваясь к звукам органа. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, счастливым, беззаботным и нарядным, которого мама, пани Изабелла, молодая и красивая, держит за одну ручку, отец – за другую, после службы они все вместе пойдут в городской парк кататься на карусели, а потом в кафе старого пана Лещинского, что на городской площади. Того самого Лещинского, который однажды, как рассказывает местная легенда, съел таракана из пирожного, дабы поддержать честь заведения, доказывая, что это изюм.

– Таракан? Какой же это таракан, проше пани? – якобы сказал, засмеявшись, пан Лещинский возмущенной клиентке, взял таракана с тарелки, положил в рот, пожевал, прислушался к ощущениям. – Изюм! Прекрасный изюм из элитных сортов винограда, импорт из Франции! Честь имею! – Он приложил руку к груди и щелкнул каблуками.

Уже во времена детства Сташека пан Лещинский был глубоким стариком, а кафе принадлежало его сыну, молодому Стефеку Лещинскому, женатому на певичке из венской оперы, которая вскоре после свадьбы сбежала со странствующей цирковой труппой, безумно влюбившись в ее директора, проходимца и жулика. Стефек Лещинский, полный респектабельный мужчина лет сорока, появлялся в кафе ровно в полдень. Здоровался с гостями, называя многих по имени, расспрашивал о здоровье матушки и батюшки, поздравлял именинника, который непременно случался на тот момент, и дарил ему игрушку в нарядной коробке, перевязанной цветной ленточкой. Всегда одно и то же. Мальчикам – автомобиль, девочкам – куклу. Маленькому Станиславу однажды досталась ярко-красная пожарная машина. Такого счастья в своей жизни ему никогда больше не довелось испытать…

Растроганный воспоминаниями, со смутной улыбкой на лице вступил пан Станислав в храм Божий.

Служба заканчивалась. Гальчевский сел на стул в последнем ряду и стал слушать.

– Спасибо тебе, Господи, за то, что я не один, а среди людей, – говорил невысокий, круглый, лысый человек в черной одежде, с белой полоской на стоячем воротнике рубашки – единственном свидетельстве сана, – стоявший на невысокой кафедре, – за то, что вокруг меня единомышленники, разделяющие со мной мою веру и убеждения. Если у вас есть еда, если на плечах ваших есть одежда, если у вас имеется крыша над головой, то вы богаче большинства людей в этом мире, потому что у них этого нет!

Он замолчал, глядя на присутствующих в зале, давая им возможность оценить сказанное. Голос у него был неторопливый, держал он себя удивительно по-домашнему. Казалось, он не читает приготовленную заранее речь, а делится своими мыслями с друзьями и соратниками. Слова его были просты и не похожи на проповедь и оттого необычны. Он верил в то, что говорил.

– Если у вас есть деньги в банке, в кошельке или в старом чулке под матрасом, то вы среди восьми процентов богатых мира сего, потому что у остальных этого нет. Если вы проснулись сегодня утром, чувствуя себя скорее здоровым, чем больным, то вы более благословенны, чем миллионы людей, которые не переживут следующую неделю. Если вам повезло не знать войны, одиночества тюремной камеры, агонии пыток, голода, то вы счастливее пятисот миллионов, которые изо дня в день живут в этом!

От его слов мороз бежал вдоль хребта.

– Если вы приходите в церковь свободно, не опасаясь репрессий, ареста, пыток и смерти, то вы более благословенны, чем миллиард людей, которым в этом отказано. Если живы ваши родители – вы богаты! Если в вашей руке лежит ладонь близкого человека, если вы можете прикоснуться к его плечу, кивнуть ему и улыбнуться – вы более благословенны, чем тысячи и тысячи людей на Земле, у коих этого нет. Даже когда вы читаете вашу ежедневную газету или письмо от друга, вы счастливее тех двух миллиардов населения Земли, которые не умеют читать. Всегда помните об этом. Помните об этом, когда вам хочется пожаловаться на жизнь, на ближних своих – неблагодарных детей и докучливых стариков, на неинтересную работу и маленькую зарплату. Помните об этом, когда вы думаете, что вам не воздают по заслугам и не прислушиваются к вашим словам. Идите и помните о том, как вы благословенны. И не забывайте повторять: «Спасибо тебе, Господи!»

Пану Станиславу проповедь понравилась, а личность священника заинтересовала его. После службы он терпеливо переждал, пока отец Генрик ответит на вопросы прихожан, и, когда тот остался один, подошел к нему, представился, заговорил по-польски. Они оба были рады знакомству – их связывала эпоха, на которую пришлись их детство и юность, а также воспитание и образование. Волею судьбы они оказались в чужой стране, пережив расставание с собственной, попав под жернов истории. Воспоминания их были сходны. Жизненные пути, правда, оказались разными. Отец Генрик служил Богу и людям, а пан Станислав – только людям. С тех пор они стали неразлучными…

– Генрик, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – ответил тот все так же рассеянно, – устал немного. Я хочу попросить тебя… – Он замолчал, словно раздумывая, стоит ли продолжать.

– О чем?

– Знаешь, Сташек, я почему-то подумал, что жизнь проходит очень быстро… и человек не успевает подготовиться… – Он снова замолчал.

– Генрик, ты должен показаться врачу. Ты как ребенок, который боится горького лекарства. Давай я договорюсь…

– Не нужно. Ты же знаешь, никуда я не пойду. Я прекрасно себя чувствую. Устал немного… Сташек, я недавно получил письмо от человека, которого видел последний раз лет сорок назад, а то и больше. От человека из моего детства. Это так неожиданно! – Отец Генрик замолчал и задумался. – Письмо из прошлого, которое совсем недавно было настоящим, – произнес он через минуту. – Знаешь, Сташек, я начал вспоминать, как будто меня толкнули…

У меня нет времени на воспоминания, это «консервы» на долгую зиму, как сказал один писатель, я всегда боялся воспоминаний, считая их признаком старости, и я рад тому, что в свои годы живу достаточно насыщенной жизнью… А тут вдруг вспомнил маму, отца и, знаешь, понял, что забыл их лица. Припоминается какой-то жест, движение, наклон головы… кружевной воротничок мамы… смех, ее интонация, такая знакомая, и тут же ускользают бесследно, и удержать невозможно.

Я вспомнил игры наши, своих школьных друзей… Как мы играли во дворе в самом начале зимы, барахтались в снегу, бросались снежками, от мороза горели щеки и уши… Зимы были другие, настоящие, с морозами, не то что сейчас… Отчетливо помню, как щипало щеки, и запах снега, и нашу радость, визг, хохот и ощущение счастья, какое бывает только в детстве…

Он замолчал. Станислав Сигизмундович тоже молчал, думая, что он, в отличие от Генрика, вспоминает детство довольно часто.

– У меня было два задушевных друга, – продолжал Генрик, – Марек и Славомир. У Марека была необыкновенная фамилия – Козак-Бомбера! Как мы только не издевались над ним из-за этой фамилии! Марек утонул в пруду накануне войны, а семья Славомира переехала в Краков, отец его получил там работу в какой-то фирме. Через пару месяцев он прислал мне письмо, и я страшно гордился этим письмом, всем показывал и даже читал вслух. Это было первое послание в моей жизни, адресованное мне лично. Получив его, я подумал, Сташек, что оно, наверное, последнее.

Пан Станислав шевельнулся, словно желая возразить, да так ничего и не промолвил. Как ни печален был смысл сказанных его другом слов, в них не содержалось ни тоски, ни горечи.

– Оно шло ко мне почти полгода. Вообще удивительно, что я его получил. Человек, написавший письмо, указал на конверте наш старый варшавский адрес… Но там уже никого из семьи не осталось. К счастью, вдова, чей муж купил дом, вспомнила, что я учился в духовной семинарии, и, предположив, что я принял сан, стала искать меня через центральную канцелярию Варшавского епископата. После разных бюрократических проволочек ей наконец сообщили мой здешний адрес, и она, вложив письмо в новый конверт и сопроводив его запиской, где объясняла, как она меня искала, и извинениями, что поиски заняли почти полгода, отослала его мне. Редкая обязательность. Несовременная. Видимо, провидению очень хотелось, чтобы я получил это послание.

– Генрик, у тебя такой торжественный тон, что я начинаю думать: а не от женщины ли из прошлого это письмо? – пошутил пан Станислав. Ему было не по себе. Он никогда не слышал подобного тона у Генрика, оптимиста и жизнелюба, который жил в согласии с окружающим миром и собой. Маленький, круглый, он напоминал ему весело катящийся по дорожке мяч. Однажды он застал своего друга играющим в футбол с детьми из воскресной школы. Несколько раз он порывался спросить, как получилось, что Генрик, в котором жизнь била через край, посвятил себя Богу? В его понимании человек, посвятивший себя Всевышнему, должен быть совсем другим.

– Ты неисправимый романтик, Сташек, – отец Генрик улыбнулся. – Письмо это от моего двоюродного брата, с которым я встречался всего два раза в жизни. Первый раз, когда нам обоим было не больше десяти, в нашем доме в Варшаве, и последний – спустя лет двадцать, когда мы стали уже взрослыми молодыми людьми, в его доме в Барселоне.

– Ты никогда не говорил, что у тебя есть брат в Испании.

– Я и сам едва помнил о нем и очень удивился, когда понял, от кого письмо. Мы никогда не были близки, скорее наоборот – мы не симпатизировали друг другу. Я не любил его. Я думаю, его никто не любил, и в этом состояла трагедия его жизни.

– Чего же он хочет?

– Он просит меня выполнить некое поручение. А я хочу просить у тебя, Стах, помощи мне. Самому мне не справиться, да и времени может не хватить… Я могу не успеть.

– Ты успеешь, – перебил друга пан Станислав, – ты все успеешь сам, я даже не хочу слушать… Завтра же мы пойдем к врачу… Вместе пойдем!

– Сташек, ты прекрасно знаешь, что никуда я не пойду! – Старик, лежащий на диване, откинул плед, приподнялся и сел, опираясь на подушки. – Я прожил хорошую жизнь, в которой было все. Счастливую жизнь, несмотря на войны, потерю близких людей, горе и лишения. Счастливую потому, что не было в ней ни предательства, ни подлости. Бог миловал. Знаешь, я иногда даже не верю, что в ней оказалось так много людей и событий, так много всего! Хватило бы на две, а то и на три жизни. Я не боюсь смерти и не нуждаюсь в утешениях. И если я говорю, что могу не успеть, это значит только то, что я действительно могу не успеть. В моих словах нет ни горечи, ни сожаления.

Знаешь, Сташек, один древний философ красиво сказал: «Summum nec metuas diem, nec optes», что значит: «Не бойся последнего дня, но и не желай его», и я полностью с ним согласен. Я просто могу не успеть, и если случится так, что я не успею, то закончишь начатое ты, потому что ты самый близкий мне человек, я верю тебе как самому себе, и мне кажется, я знаю тебя чуть ли не всю мою жизнь. Я даже не прошу тебя ничего обещать, просто говорю: если я не успею – придется тебе. Я все расскажу, дам адреса и имена людей в Варшаве… Хотелось бы увидеть Варшаву еще раз, и я рад, что мне представится возможность поехать. Если хочешь, поедем вместе! – Он помолчал, потом добавил другим тоном: – Ты не слушай меня… я сейчас, как старая ворона… раскаркался! «Не успею… жизнь прошла…» Глупости! Жизнь продолжается. И я безмерно благодарен судьбе за это письмо!

– Почему он просит именно тебя? Если вы никогда не были близки…

– Потому что просить больше некого. Да и не расскажешь всего чужим. Человек этот, видимо, уже умер. Письмо написано под диктовку его секретарем и, по сути, является завещанием. Я рад, что получил это послание, потому что некая история, связанная с людьми, которых я знал и любил когда-то, получила логическое завершение. Я понимаю, что никому теперь от этого не легче, но все равно это лучше, чем ничего. И я все время думаю о тех людях и еще думаю, как бывает жестока жизнь… Перед каким трагическим выбором она иногда ставит человека! Выбором, при котором нет победителей…

Мой кузен просит меня открыть в Варшаве фонд имени его брата, погибшего во время войны, в поддержку молодых архитекторов и художников и дает два миллиона долларов. Задачей фонда будет устройство конкурсов на лучший архитектурный проект, творческих выставок, присуждение денежных премий и стипендий самым одаренным, обучение и стажировка за границей и так далее. Задача сложная, требующая сил и времени и, главное, достойных и честных людей. И я сделаю все, что смогу, и даже то, чего не могу, чтобы фонд этот открылся уже в конце нынешнего года. Я благодарен судьбе за то, что она послала мне это испытание!

Стало очень тихо и почти темно. Пора было зажигать свет. За окном уже царила ночь, шуршал в листьях яблонь теплый дождь и слабо шевелились занавески на окнах от легкого ночного ветра.

Глава 6
Уличные знакомства

– Ты обещал! Подонок, ты же обещал! – Женский голос взвивается под потолок к сияющим люстрам, пронизывая ресторанный гомон и облако сигаретного дыма.

– Лелечка, – урезонивает подругу солидный мужчина, сидящий напротив, – я не отказываюсь, получишь ты свою тачку, не сейчас, так позже, я слово держу, сама знаешь! Ситуация складывается не самым…

– Это твои проблемы! Ты обещал – выполняй! Я, как нищая, езжу на ободранном «вольвешнике»!

Она с ненавистью смотрит на собеседника. Ноздри ее крупного носа раздуваются, она не считает нужным понизить голос, так как изрядно пьяна, а может, просто невоспитанна. Неловким движением она смахивает на пол фужер с водой. Тот, ударившись об пол, разрывается, как небольшая бомба.

«Стерва! – думает мужчина с раздражением. – Акула! Все ей мало! С рукой откусит! Но… хороша, стервида!»

– Лелечка, – он пытается взять ее за руку.

– Не прикасайся ко мне! – визжит, вырывая руку, Лелечка. – Проблемы обсуждай с законной, в койке, все равно там с ней делать больше нечего! Мне нужен мужик, понимаешь, мужик! А ты говно! Что в постели, что в бизнесе, везде говно!

Она швыряет в своего спутника какой-то кусок, подхваченный с тарелки. Он отклоняется, и кусок пролетает мимо. Ближайшие столики наблюдают эту сцену, не скрывая удовольствия. На женских лицах написано: «Я – не такая! Как вы, мужики, можете с такими?!» На мужских однозначно: «Лопух!»

– Понимаю, – говорит мужчина почти спокойно. – Я дерьмо, а ты белая и пушистая. – Он хватает ее за руку, и она вскрикивает от боли. Глаза его становятся светлыми от бешенства. – Шлюха, б…, тебе нужна новая тачка, на старой стыдно? – шипит он. – А на улицу не хочешь? Сука! Жадная, подлая гадина! Все мало, да? Сидеть! – рявкнул он, видя, что Лелечка порывается встать.

– Хам! – врубила она звук на полную мощность. – Пусти!

– Иди! – Он внезапно выпустил ее руку, и она с размаху плюхнулась назад в кресло. – Охолонь! Ключи, быстро!

– Пошел вон!

– Уже!

Он сдернул со спинки ее стула сумочку, раскрыл, опрокинул над столом. Со звоном посыпалась разная женская мелочь, блестящие тюбики косметики. Он сгреб связку ключей, сунул в карман, бросил сумочку в блюдо с салатом.

– Отдай, подонок! – Лелечка бросилась на него.

Он сжал ее плечи, удерживая на расстоянии, процедил:

– Запомни, принцесса, тебе давно не шестнадцать, конкуренция на вашем рынке сама знаешь какая. Посиди без тачки и без денег, покатайся на трамвае, на такси ты не заработала, поищи другого такого идиота, может, и найдешь, если очень постараешься.

Он встал, схватил Лелечку за локоть, бросил на стол деньги и поволок ее за собой из зала.

– Садись, – раскрыл дверцу машины. Она стояла на тротуаре, чуть покачиваясь, широко расставив длинные, по-жеребячьи тонкие ноги в туфлях на высоких каблуках. – Ну!

– Ненавижу! – Она смачно плюнула на боковое стекло машины.

Он, не отвечая, с силой захлопнул дверцу, плюхнулся за руль и ударил по газам. Машина, тяжелый мощный «Бентли», взревев, рванула с места. Лелечка осталась одна на пустынной неуютной ночной улице. Глядя вслед быстро удаляющимся огням автомобиля, подумала, а не перегнула ли она палку.

– Ничего, – попыталась успокоить она себя, – никуда не денется. С его постельными привычками… Жлоб! Нет, ну какой все-таки жлоб! Отправил свою половину и чадо в Испанию, – она вспомнила, из-за чего, собственно, и начался скандал, – на это деньги, блин, нашлись! Ключи забрал от тачки, скотина! Ну, ничего, есть запасные. Надо будет перегнать ее к Анюте… на всякий случай. Да не посмеет он ни фига! Не впервой. Сейчас приползет обратно!

Лелечка стояла на тротуаре, постепенно трезвея. Пустынная и почти не освещенная улица напоминала декорации к пьесе о Гражданской войне. Только развалин не было. Ночь оказалась прохладной и безлунной. Она поежилась в своем вечернем платье с открытыми плечами и спиной. «Бросил на улице раздетую, сволочь!» Она неторопливо пошла на своих высоченных каблуках в сторону площади. Вторично ей в голову пришла мысль, что она, пожалуй, погорячилась. Это от шампанского, она его на дух не переносит, и зачем только пила, дура? Это он нарочно, провокатор! «Ну, ничего, приползет!» – утешила опять себя, чувствуя растущее беспокойство. Цоканье ее каблуков далеко разносилось в тишине ночи. Она поднесла запястье к глазам – ого! Третий час! И такси, как назло, нет. Какое такси? А деньги? У нее с собой всего ничего. Ей вдруг пришло в голову, что ее могут ограбить – она стала торопливо расстегивать колье, серьги, стаскивать с пальцев кольца и запихивать драгоценности в сумочку. Подумав, вытащила все из нее и сунула за вырез платья в лифчик.

Шум мотора сзади, свет фар – она выпрямилась, резким взмахом головы отбросила назад волосы, завиляла бедрами и стала загребать ногами, как моделька на подиуме. «Ни за что не оглянусь, – решила она мстительно, чувствуя радость и облегчение. – Подонок! Вернулся все-таки!»

Машина затормозила, поравнявшись с ней, и незнакомый мужской голос произнес:

– Такси заказывали?

– Это такая шутка? – высокомерно бросила Лелечка, не оборачиваясь.

– Я не шучу! – ответил мужчина. – Куда же вы ночью одна? Говорите адрес!

Леля замедлила шаг, краем глаза окинула тачку – не иномарка и не новая, но в хорошем состоянии. Человек вышел из машины, обошел ее, открыл дверцу и сказал:

– Прошу!

Он, улыбаясь, смотрел на Лелечку. Приятный парень, на хама не похож и не нахал. Такой действительно возьмет и отвезет домой. Они оба были почти одного роста, Леля все же немного повыше. Он смотрел ей в глаза, а не за вырез платья. Аккуратно одетый, в красивом свитере и светлых брюках. Интересно, откуда это он почти в три утра, с работы, что ли? «Молочный поросенок» в ее табели о рангах. Все они животные. Стас, например, козел и жлоб; этот, по молодости, – молочный поросенок; Эдик – фотограф, который зовет ее замуж, – элитный баран; Максим Ивашкин, владелец «хот лайна» толстомордый, с крошечными глазками и бабьей задницей, – Хомчик. Орлов, львов, тигров и прочих благородных животных вокруг не наблюдалось. В жизни их не бывает вообще, они водятся только в американских боевиках.

Она уселась в машину, парень заботливо прикрыл ей колени пледом. Лелю сотрясала дрожь, только сейчас она поняла, как замерзла. В машине было тепло и приятно пахло.

– Хотите кофе? – спросил незнакомец.

– Хочу!

Она шарила глазами по пустой улице, надеясь, что вернется козел и жлоб и увидит, как ее увозит чужой мужик, но того все не было. Зубы ее выбивали дробь о край пластикового стакана – да что это с ней?

– Вас зовут Леля? – полувопросительно сказал вдруг парень. Она вздрогнула и резко повернулась к нему. Кофе выплеснулся ей на колени.

– Откуда вы знаете? – Ей стало не по себе. Она всматривалась в его лицо, по которому скользили красно-зеленые рекламные огни. Он не отрывал глаз от дороги.

– Вы работали с Наташей Кругловой, я ее знал. Она однажды познакомила нас в ресторане. Не помните?

– Наташка Круглова? – У Лели отлегло от сердца. – Не помню. Сто лет ее не видела. Говорят, после смерти мужа она подалась за границу. Это правда?

– Правда. В Париж.

– Ну, и как ей там? На жизнь зарабатывает? Мы с девочками недавно вспоминали – из тех, кто начинал с Хомчиком – это наш менеджер, Максюля Ивашкин, – остались только я и Вика Никольская. Наташка в Париже; Зойка слиняла в неизвестном направлении, хвасталась, что ее берут певичкой в ночной бар чуть ли не в Берлин; Динка, выдра, тоже свалила – и никому ни словечка. Одни мы с Викой остались в дерьме и со жлобами. Ну, у Вики вроде жених наметился, из Франции. Французы наших баб любят. Встретится там с Наташкой. У вас ее адреса нет случайно?

– Есть где-то.

– У Наташки характер легкий, решения принимает с ходу, не то что я. Перелетная птица!

– Перелетная птица?

– Ну! Говорила всегда: «Птица в полете! Расправлю крылья – и вперед, заре навтречу! Ничто нигде меня не держит».

– Как дикий гусь?

– Как дикий лебедь! Ты-то откуда знаешь? Я и забыла уже. Точно, дикий лебедь!

– Делилась.

– Найдешь адрес, ладно? Свалить бы отсюда – и горя не знать. За границей все по-другому, там и культура, и совсем другие отношения, там женщина с головой всегда устроится. А здесь что? Если бы ты только знал, как мне моя работа осто…ела! – Леля закинула ногу на ногу, плед сполз, высоко обнажив бедра. Она чувствовала себя совсем свободно. Достала сигареты. – Слушай, а ты один живешь? Домой не хочется, – сказала она просто.

– Хотите за город?

– Давай!

Мелькнула невнятная мысль, что Стас вернется, а ее нет, он бросится к ней на квартиру – а ее и там нет. Пусть побегает, жмот! Она сдержала смешок и покосилась на парня. «А он ничего, – подумала она, – молочный поросеночек… Руки красивые, не то что у Стаса… лапы». Она уселась поудобнее, юбка задралась почти до пупа, но она не стала ее поправлять, облизнула губы и положила руку на колено парня. С удовлетворением отметила, как он выпрямился и застыл, по-прежнему не отрывая глаз от дороги.

* * *

…Он проснулся, словно от толчка. Слабый серый свет заполнял пространство вокруг и сгущался по углам. Свет был не однородной субстанцией, а дрожащим неверным маревом. Он даже звучал тонко и нежно, звук напоминал свист тонкой струи воздуха. На краю его постели сидела женщина.

– Наташа! – выдохнул он. – Наталечка!

Женщина повернула голову на его голос, смотрела печально черными провалами глаз сквозь пряди длинных светлых волос.

– Мне холодно, – прошептала она, обхватывая себя руками. – Если бы ты только знал, как мне холодно… Смотри, что случилось с моими руками, – она протянула к нему ладони, и он почувствовал, как жесткие ледяные пальцы прикоснулись к его лицу. Ему до слез жаль женщину, и он подносит ее ледяную ладонь к губам в тщетной попытке согреть. – Холодно и одиноко, – жалуется она. Ледяные пальцы касаются его шеи, смыкаются на ней, ему нечем дышать… Он в ужасе отрывает от себя руки женщины… Пальцы с хрустом ломаются и сыплются ему на грудь. – Я люблю тебя, – бормочет она, – тебя одного, на всю жизнь… на всю жизнь… до самой смерти… уже скоро встреча… совсем скоро… нужно только остановить сердце, оно такое живое и горячее… – Ледяные пальцы протыкают ему грудь, добираются до сердца и сжимают его сильней и сильней. Он чувствует дикую боль, такая тоска наваливается, что останавливается дыхание, глазам больно от слез…

– Не надо! – вырывается у него вопль-рыдание. Он с ужасом смотрит на белый костяной кулак с зажатым в нем сердцем… на красные струйки… хватает себя за грудь – там пустота!

– Пошли!

Она скользит прочь, держа над головой бьющееся все слабее сердце, манит его за собой. Потоки темно-красной крови заливают белые простыни. Он хватается руками за спинку кровати в последней надежде удержаться… Но порыв ветра отрывает его и несет следом за женщиной, уже стоящей на пороге двери в никуда. Ладонь ее ложится на ручку… Дверь распахивается… Подвальным холодом тянет из черноты. Женщина молча ожидает, шевелятся на ветру длинные одежды… пряди волос…

– Не бойся, – говорит она. – Не бойся, любовь моя. Ты же сам этого хочешь. Здесь тебе больно и страшно… ты один… пошли… пошли… Мы теперь всегда будем вместе… Скорее!

Черная дыра медленно втягивает его. Далеко за собой он слышит негромкий стук захлопнувшейся двери. Смертная тоска пронизывает его. Он чувствует, что летит в холодных потоках воздуха, и где-то очень далеко впереди разгорается ослепительно-яркий свет…

– Нет! – кричит он. – Я не хочу! Отпусти!

Он судорожно втягивает в себя воздух, почти захлебывается, сбрасывает влажную от пота простыню, с неистово бьющимся сердцем, полный страха и тоски, усаживается в постели. Закрывает лицо руками.

В доме тихо. За окном ночь.