Текст книги "Юность Бессоновки"

Автор книги: Инна Кошелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– О, это все сложно, – ответила Власова. – Ну, начните хотя бы с этого, чтобы понять, как все неоднозначно. – И она протянула мне толстую тетрадь, подвешенную в обычное время за ленточку к гвоздику на стенде.

Слова, написанные и высказанные

Тетрадь оказалась своеобразным дневником группы. На корочке большими буквами написано: «Мое мнение». Здесь каждый пишет, когда хочет и что хочет. Круг тем – о работе, специальности, постановке дела на ферме, организации обучения. Подпись вовсе не обязательна, анонимность в данном случае не зазорна.

«Рада, что получаю профессию. Я хочу здесь работать. Хотела бы видеть этот комплекс преобразованным, а все доильные залы ярко освещенными. Попраздничнее!!!»

«Очень хорошо, что мы получаем за свой труд деньги. Добавка к маминому заработку. Даже там, где этот заработок достаточно велик, свои деньги все равно нужны. На поездки, на шапочку, на духи».

«Плохо закрывается на моей траншее дверца, когда корова входит в доильный цех». Замечание вполне деловое, человека, заинтересованного в происходящем.

«Мне нравится, что нам читают лекции все колхозные специалисты, а председатель Василий Яковлевич Горин тоже часто приходит сюда, интересуется нашими успехами. Впечатления со знаком плюс».

«Здесь работать совсем не трудно. Интересно. И даже приятно – кругом хорошие люди. Но я каждый раз работаю со страхом – а вдруг что не так? Может, мне нельзя работать с животными? Или это будет везде такое чувство, на каждой работе? Или пройдет?»

Я вопросительно смотрю на Власову. Что имела она в виду, давая мне тетрадь? Замечания в пределах нормы. Она перелистывает еще страницу. А, вот о чем!

«Не нравится запах. Работать здесь не хочу и не буду».

Что ж, вольному воля. А Надежда Яковлевна рассказывает, как болезненно переживает подобные высказывания Василий Яковлевич. Председатель даже собирался провести со школьниками своеобразную экскурсию в близлежащие города. Показать, что запах «присутствует» на многих промышленных предприятиях, а платят за труд далеко не везде так щедро, как в Бессоновке. Да и бытовые условия позволяют от запахов быстро избавляться: в каждом доме есть горячая вода и ванная.

Но дело, оказывается, не только в этом.

– Знаете, многие из тех, кто пишет о труде, о ферме этой даже очень тепло и хорошо, пока оставаться на ней вовсе не собираются. Впрочем, поговорите сами.

Девочки не очень охотно, но соглашаются побеседовать со мной. В конце концов беседа пошла нормально: им любопытен каждый новый человек. Хочется не столько услышать, сколько высказаться, на ком-то «проиграть» свои мнения, предположения. Порисоваться, наконец!

Наташа Годовченко на МТФ работала рядом со своей мамой, дояркой Любовью Петровной Годовченко.

– Наташа, маме работа нравится? Она работой довольна?

– Если бы не нравилась, она бы не работала, – чуть резко отвечает девушка. Резкость эта еще не раз ощутится мною как невидимая преграда. Но здесь я не захожу за грань первого знакомства, «не лезу в душу». Хотя с полным внутренним правом узнаю, что живут Годовченки очень близко от молочно-товарной фермы. Что заработки родителей высоки, вполне их устраивают. Что дома никто и никогда не высказался применительно к Наташе «против коров».

– Наташа, а вы останетесь работать на ферме, если представится такая возможность?

– Нет.

– Что-нибудь есть на примете другое?

– Нет.

– Что-либо не нравится в работе?

– Нравится. Но это не мое. Я не успеваю, я медлительная.

Ну, насчет «не успеваю» – здесь что-то не так. Кокетство? Наташа только что первой закончила дойку и получила полновесную пятерку за сегодняшнее практическое задание. Да и вообще об ее умении собраться, стать быстрой, когда надо, мне уже рассказывали.

Наташе незадолго до моего приезда вручили медаль за спасение утопающего. Именно за находчивость, быстроту реакции, смелость, самоотверженность. Весной, когда подтаял лед, по пруду, что близ Наташиного дома, проходил шофер. Лед под ним раскололся, и мужчина попал в полынью. Наташа кормила собаку, когда услышала крики о помощи. Тут же схватила лестницу, веревку – и к воде. Мужчина вылез, но лед обломился под Наташей. Она выкупалась в ледяной купели, и ее уже спасал шофер и другие люди из ближайших дворов.

«Медлительная»... Есть в Наташе некоторая погруженность в себя. Любит читать. В основном читает фантастику. То, что зовет медлительностью, – скорее всего мечтательность, наличие внутреннего неспешного мира с окном в не ясное пока ей будущее.

Галя Шацкая совсем другая. Шустрая, не задумывающаяся над ответами, не претендующая на то, чтобы казаться интересной. Откровенная и, как нынче говорят, «без комплексов». Галя недавно приехала в Бессоновку из-под Курска вместе с родителями. Мама у Гали – тоже доярка на этой ферме (в изоляторе). И тоже очень довольна заработками, не имеет ничего против того, чтобы дочь после десятого класса поработала в колхозе. Условия труда женщине кажутся хорошими.

Но Галя собирается поступать в институт торговли.

– Почему?

– Да просто.

С каждой беседой убеждаюсь, что на сегодняшнего ученика влияет не только ближайшее окружение. Что существует-таки, реально существует незримый список профессий, расположенных одна над другой в соответствии с престижными, подчас ложными совсем, подчас имеющими реальные основания в нынешней действительности, ценностями. Как и в городе, престиж торговых вузов в селе сейчас очень высок. Разумеется, Галя вовсе не рассчитывает на «сверхблага», блага незаконные. Она прекрасно понимает, что получать в промтоварном магазине она будет раза в два меньшую зарплату, чем на ферме. Но... Пожинайте, товарищи родители, издержки дефицита. Ассортимент тканей, платьев, обуви в бессоновском универмаге (сама видела) оставляет желать лучшего. Что может купить там такая вот модная и красивая девочка, как Галя? Даже при хорошей возможности заработать? Вот и кажется девушке, что красивая, интересная жизнь начинается там, где есть «все». В свои годы она еще не осмысливает даже реальный факт: мама ее, в Курской области работавшая в торговле, в Бессоновке к этой торговле не рвется.

Я еще долго буду думать над этим неумением видеть то, что происходит близко, под носом. Совмещается это с удивительным даром ощущать то, что носится в воздухе повсюду. Этот девятый класс был для меня маленьким барометром общей нашей погоды: все потепления и все сквозняки, все плюсы и минусы нашего общего хозяйствования (в масштабах страны! не меньше!) нашли здесь свое выражение. Так же, как и повороты «педагогических раздумий», официальных и неофициальных наших родительских уроков. Такое уж нынче время: не дает оно никому защиты от всех влияний. Ничто не создашь изолированно: в колхозе ли, в школе или в классе.

Кстати, боком всем нам выходит и та самая «романтика», которой долгие годы кружили мы головы молодым. Что-нибудь. Где-нибудь. Что-то, не признающее четких очертаний.

Разговорилась со Светой Галичей. У девочки уже нажит свой нелегкий опыт поисков. После восьмого класса она поехала в Белгород, поступила в строительное ПТУ.

– Хотелось увидеть, как там живут.

Через пару месяцев вернулась девочка в Бессоновку. Трудно было привыкнуть к общежитию, отчаянно скучала по дому, по маме, по одноклассницам и одноклассникам, по учителям. С трудом забрала документы из ПТУ – не отдавали, с трудом догоняла свой класс. Программа в училище другая, выходило, что целую четверть она пропустила. Словом, как сама Света говорит, «натерпелась».

Сейчас, получая профессию оператора машинного доения, Света работает рядом с мамой. Маме на МТФ нравится, Света тоже не может привести ни одного довода против получаемой специальности. Но...

– Останешься после десятого класса здесь?

Отрицательное движение золотистой головой.

– Нет.

– А куда?

Девочка горестно молчит, а после с трудом, прерываясь, объясняет:

– Ну, в городе у меня не получилось уже. Так уж буду искать здесь.

– Чего искать?

– Хоть что-то новенькое. Вот достроится в нашем колхозе комбикормовый завод, туда схожу.

Ну что здесь скажешь? Возрастные особенности? Неразвитость социального сознания?

Одна из тех, кто прекрасно осваивает основы животноводства, делилась со мной мечтой стать... путешественницей и побывать в Сибири и пустынях юга. Другая взахлеб рассказывала о профессии стюардессы. Третья хочет стать декоратором.

Я долго раздумывала над природой такого головокружительного полета мечты, снова и снова удивлялась ее полному отрыву от реальной действительности, от реальной ситуации.

Уже вернувшись из Бессоновки, перепроверяла свои впечатления, разговаривая на ту же тему – кем быть? – с городскими столичными старшеклассниками. Эти были, на мой взгляд, более точно нацелены на будущее, чем их сельские сверстники. Были ребята неопределившиеся, но они это отчетливо сознавали. Но большинство из тех, с кем беседовала, неплохо представляли приглянувшуюся профессию. А некоторые – вполне конкретно, могли сказать, сколько смогут получать, работая электрослесарем, шофером или педагогом, каким свободным временем будут располагать.

Как отнестись к полному отсутствию здорового практицизма у моих бессоновских собеседниц? (Говорю именно о девушках, юноши судили о будущем более здраво хотя бы потому, что впереди у них армия – «А там посмотрим».) Думаю, это явление должны оценить социальные психологи, а я могу предложить в качестве трактовки лишь собственное, возможно спорное, мнение.

В принципе мечтательность – проявление естественного порыва юности испробовать свои силы в неизведанном, любой ценой расширить свои горизонты. Черта возраста, давно зафиксированная общей психологией, психологией личности.

В это время судьбы людей, живущих вокруг, кажутся подросткам однообразно похожими. В эту пору еще не осознается, что похожесть эта внешняя, только внешняя, ведь по внутреннему содержанию жизнь сельчанина часто бывает куда богаче и наполненнее, чем жизнь горожанина (одно повседневное общение с природой, вечно меняющейся и обновляющейся, чего стоит!). Можно только завидовать постоянству дружеского и родственного общения, какую нельзя гарантировать в большом городе.

Надоедает юным и то, что «давно известно», – село, окрестности, молодые еще не ощутили могучую тягу этого изученного до мельчайших деталей места на земле, которое зовется Родиной.

И вот возникает нечто вроде бунта против привычного – уехать, сменить все, выбрать дело непривычное и экзотическое даже. Но как своеобразно проявляется это юношеское «томление духа» в местных условиях! При внешней неожиданности замыслов, все они похожи. Тем, что не мотивированы, случайны, ни в одном не улавливаются подлинные интересы, склонности, особенности личности, ее истинная воля. Почему?

Не так давно вычитала в дневниках Федора Абрамова, писателя, прекрасно знавшего современное село, поначалу удивившую меня мысль. Писатель незадолго до смерти своей писал, что село и сегодня «не работает на личность»: «И в деревне нашей по-прежнему высший закон – общественное мнение».

Влияние сельского, всегда немного «общинного» образа жизни, сложившегося в замкнутой и сравнительно небольшой системе (не то что город!), пока велико. Ведь и сегодня в деревне нет анонимности, вся жизнь идет на виду у других, все судьбы переплетены, все люди друг от друга зависят.

Да, все еще давят стереотипы поведения, извечное «все, как у всех»: это хорошо, а это плохо, это красиво, а это – нет.

Сегодня, при растущем динамизме существования, эти оценочные ориентиры, конечно, расшатываются, становятся менее жесткими, и все-таки... Не принято здесь пока считать удачным выбор профессии доярки или электрика, свинарки или механизатора, не принято – и все. Десятилетиями считалось: остаться в колхозе – значит потерпеть поражение, спасовать перед судьбой.

Инерцию преодолевают извне, улучшая условия жизни. Но окончательно преодолеть ее можно только изнутри.

Ведь, говоря со старшеклассниками, я не могла не заметить: не умеют юные прислушиваться к себе, вглядываться в себя, вынашивать свое, собственное мнение. Парадокс: у каждого, с кем я говорила, была, по сути, неограниченная свобода выбора. Денег дома у всех хватает. Свободу действий нынче родители не пресекают. Поезд довезет куда угодно. Но воспользоваться возможностью взрослые дети явно не умели. Коли можно уехать, вкусить иной жизни – значит, надо? Куда? Зачем? На эти вопросы они не были готовы ответить. Первая заявка личности о себе – и такая незрелая. «Я существую», «Я решаю», «Я хочу»... А дальше – совсем неуместное, невообразимое.

А может, лучше без непродуманных экспериментов?

Подчас жизни стоит сказать свое самое тихое, самое некатегорическое «за» в пользу колхоза, и это «за» срабатывает.

Как правило, сразу остаются в колхозе юноши. Тот самый год перед армией, когда «все равно не стоит затеваться», решает выбор в пользу родной Бессоновки. За это время ребята волей-неволей входят и в коллектив, и в работу. Заведомой привлекательности неизведанного уже противостоит внутренний интерес к делу, его занимательность – то творческое начало, которое в нем есть, или возможность профессионального совершенствования. Позже в чужих краях юноши имеют возможность сравнить, увидеть, что иная природа, люди, труд менее для них привлекательны, чем свое, родное, знакомое с детства. Словом, после армии многие возвращаются в родной колхоз.

Несколько лет назад председатель лично предложил первым дипломированным (подготовленным школой на ферме) десятиклассницам поработать по своему профилю – доярками, показать, на что способны, и на новой, только что сданной ферме в Солохах создать молодежный коллектив. Пообещал Горин, что будет для них специально неподалеку от фермы выстроено общежитие, и обещание было выполнено. Ключ к душам был подобран верно. Во-первых, сработало столь высоко ценимое в это время «все вместе» – сила привычки друг к другу, привязанность, дружба. Во-вторых, глубоко, за всеми поисками – скрытое желание не выпасть из общего ряда, не оказаться хуже других, а здесь – все на равных. К тому же открывалась и желанная возможность испытать свои силы в деле, поработать самостоятельно, без опеки старших. И – рядом дом, родители. Все выпускницы пошли на МТФ, все работают здесь. Шестеро – доярками, одна девушка – учетчицей.

Но с большинством девчат, как я убеждалась, все не так просто. Покидают село поначалу почти все. Многие возвращаются. Кто-то, потерпев первое крушение в личной жизни. Кто-то, убедившись в том, что специальность, выбранная умозрительно, не подошла, не нравится. Надо ли говорить, что встряска при этом получается сильная, наживаются «синяки и шишки», душевные травмы.

Выходит, не столь уж безобиден инфантилизм, недобор «личностного начала» в юные годы. Что может послужить формированию самоуважения, личного достоинства, понятия предназначения и верности себе? Только общение с умной книгой, искусством, высоким, заставляющим думать. Или же влияние крупной личности. Не каждый педагог-воспитатель способен ускорить процесс духовного созревания подростка. Родителям подчас не хватает времени, подчас гуманитарной культуры, знаний; некоторым педагогам – умения использовать все имеющиеся возможности для «строительства» мировоззрения у воспитанников.

Около двух десятилетий назад в Бессоновке работал (к сожалению, очень недолго) известный наш педагог Михаил Петрович Щетинин. Что-то не заладилось тогда у него в отношениях с некоторыми членами колхозного правления, поспешил, уехал. Сегодня многие, вспоминая об этом, судят так: бессоновским ребятам и так повезло, рядом с ними живет и работает такой замечательный человек, как Горин. Две огромные фигуры, две личности такого масштаба – вроде и роскошь.

Согласна, школьникам есть у кого учиться любви к Родине и своему народу, самоотверженному труду на благо односельчан. Но воспитание – это ведь и те тонкости, та глубина отношений к жизни, которые возникают в повседневном общении воспитателя и воспитанника. Каждому растущему человеку нужен не только идеал, но и учитель жизни, тот, что рядом.

Читатель может спросить меня: как же быть с тем наглядным неопровержимым фактом, что именно в селе формируются люди своеобычные, нестандартные, даже если нет в школе таких педагогов «высокого полета», как Щетинин? Обычное, диалектическое противоречие жизни: потому и появляются, что каждый растет в постоянном силовом воздействии коллектива, односельчан. Иногда – вопреки растет, иногда – аккумулируя «токи».

Как только человек попадает из несколько все же тепличных школьных условий в условия рабочие, его становление идет необыкновенно быстро. И доказательством тому вот что. Я не слышала в Бессоновке ни об одной трагедии неприкаянности. Зато знаю немало городских ребят, которые, не достигнув первой своей цели, теряют веру в себя, «ломаются», долго и трудно социализируются, подчас до тридцати лет «ищут себя», меняя не раз и коллективы, и профессии.

В Бессоновке этот процесс происходит и жестче и проще. Не задалась жизнь и работа где-то, молодые юноши и девушки возвращаются домой и нормально работают у себя на родине. Все приходит в равновесие: самооценки, притязания и возможности. Ошибок не происходит уже потому, что здесь больше доверяют своему «зеркалу» – окружающим. Здесь с первых шагов жизни все знают друг друга. Смешно на глазах у «дяди Феди», «тети Маши» и прочей изумленной публики изображать, скажем, непризнанного гения от музыки или поэзии. Иди на сцену, пой, читай стихи, во Дворце культуры односельчане послушают тебя. И не жалуйся, что «не додали». Так к 20—22 годам происходит самоопределение. Остается одно – работать в силу своего умения, возможностей, что молодые и делают. Высшей ценностью становится сам труд и признание односельчан.

И вот что в этой ситуации хорошо. Обмануть здесь никого невозможно. Зато обратить на себя внимание сравнительно легко. Только трудись самоотверженно и честно – здесь все виднее. Старание – тоже. Несколько лет проработал в Харькове Сережа Бабич. Неплохо, наверное, трудился, но кто его знал в большом городе? А вернулся в Бессоновку, стал механизатором и уже в первый год получил благодарность за труд, бесплатную путевку на отдых заслужил.

Итак, где они, беспредметные мечтания вчерашних выпускников? Их нет, никто о них не жалеет. Так, может, и не стоит говорить?

Стоит. Хотя бы потому, чтобы показать: в этот период, на этом срезе – перед выходом в большую, рабочую жизнь – видна некоторая задержка в развитии личности, и она не безобидна.

Еще одно соображение о том, что удлиняет дорогу сельских ребят к отчему дому.

Колхоз делает очень много, чтобы закрепить за собой ребят. Практически все, что можно.

И если КПД этой работы еще не так высок, как хотелось, ищите в этом наши общие недоработки.

Что значит «наши»? – спросит иной читатель. Причем здесь «мы»? Пусть бессоновские мамы и папы убеждают своих сынов и дочерей оставаться дома – в долгих и теплых, как говорится, доверительных беседах.

Убеждают. Просят. И молят. И плачут, чтобы не покидали, не уезжали. Обо всех этих домашних воспитательных беседах так хорошо и так подробно говорили мне мамы-доярки на МТФ, где проходили практику девочки. И Годовченко, и Галичая. Добавляли:

– Не слушают.

В наш век стремительных скоростей, переездов-миграций, телевизора и прочее, и прочее что-то случилось с домашней педагогикой. Растворились двери в мир, в жизнь. И если не стать нам воспитателями всем миром – не убедить «тихую» девочку Свету: «Сиди дома!»

И потому председатель, выступая с высочайшей трибуны, вновь повторял: «В жизни все взаимосвязано». А еще укорял центральное телевидение за то, что специально жителям села адресована, по существу, только одна передача – «Сельский час». Один час в неделю!

– А за стол-то мы садимся не меньше трех раз в день, – со свойственным ему юмором заметил Василий Яковлевич.

Продолжу его мысль: видели вы в городе памятник колхозному председателю? Выставку, рассказывающую о селе?

Не для того совсем, чтобы городские ребята хлынули на фермы и поля. Чтобы сельские, приехав в город, не думали, что праздник жизни только здесь.

Престиж сельских профессий растет год от года, но медленно. И здесь в долгу перед сельскими ребятами все мы, наше общество.

ПЯТЫЙ ДЕНЬ

«Рубашка» на вырост

В этот день я должна была для себя расшифровать вывеску, которая висела у входа в Бессоновскую среднюю школу, – «Учебно-воспитательный комплекс».

Я, конечно, в общих чертах уже знала, что это такое. Знала, что Белгородская область около десяти лет назад выступила инициатором создания таких комплексов, и сейчас их на Белгородщине насчитывается более ста.

Комплекс – это когда все работают вместе и в одном направлении. Когда под одной крышей объединяются музыкальные, спортивные, художественные, хореографические школы и студии, принадлежащие разным ведомствам: учреждениям культуры, спорткомитетам, отделам народного образования.

И все для того, чтобы по единому плану заниматься воспитанием ребят. При этом (не надо быть опытным прогнозистом – любому ясно) улучшаются условия внеклассной работы, появляется возможность воспитывать детей всесторонне, развивая способности и задатки.

Не случайно в «Основных направлениях реформы общеобразовательной школы» записано: «Дальнейшее развитие внешкольных учреждений – Дворцов, Домов пионеров, станций юных техников и натуралистов, туристов, спортивных, музыкальных, художественных и хореографических школ, детских библиотек, пионерских лагерей – должно привести в перспективе к созданию в каждом районе комплекса внешкольных учреждений с широким спектром направлений деятельности.

Важно охватить всех учащихся разнообразными массовыми и индивидуальными формами воспитательной работы во внеучебное время.

Следует поставить дело так, чтобы школа стала центром активной воспитательной работы в микрорайоне. Вовлекать в эту работу родителей, общественность, трудовые, в первую очередь производственные, коллективы».

Итак, мне предстояло немного опередить нынешний день, увидеть воплощенной в жизнь одну из моделей завтрашней школы.

Председатель Горин объяснил, что все это произошло абсолютно естественно. Как только наладились в колхозе экономические дела, выросло материальное благополучие, стало ясно, что надо резко поднимать культуру. У людей появились деньги и время. В связи с улучшением технологии на производстве произошла и экономия обычных жизненных сил. Во что-то это должно было вылиться? Ну, купили машины, обновили бессоновцы мебель, многие вселились в новые дома. Назревали перемены в общении, в стиле, образе повседневной жизни.

– Мы почувствовали, что прежняя «рубашка» нам как бы мала. Выросли! – объясняет Василий Яковлевич. – И когда начали создавать на Белгородщине комплексы, мы сразу включились.

Колхоз предоставил музыкантам, художникам, танцмейстерам рабочее помещение (да и не только рабочее, как я увижу позже; жилье специалисты культуры и тренеры тоже получили в первую очередь), создал условия для занятий с детьми. Словом, началась в Бессоновке совсем новая жизнь.

Короткая продленка

Бессоновская школа по проекту рассчитана на 450 человек. Занимается немного больше – около 500. Почти 400 находятся на продленке. Кроме самых старших ребят (из девятых-десятых классов), после звонка с последнего урока никто не уходит домой: до пяти часов ребята живут в школе. Здесь они обедают, отдыхают, ходят в технические кружки и на факультативы и, что в данном случае самое главное, занимаются музыкой, танцами, спортом, живописью.

Кончает работу общеобразовательная школа – открывается школа искусств.

Ни разу не ощутила я того томительного неуюта продленки, от которого часто убегают дети домой, предпочитая стать «ребенком с ключом на шее». Когда все тот же класс, все тот же стол, все те же уроки, названные самоподготовкой... Какими же длинными кажутся дни!

Здесь продленка, по моему ощущению, была «короткой». Жизнь ребят шла разнообразно. Школа умно перестроила свой ритм в связи со спецификой жития.

В школе по программе ведь тоже положены уроки пения, музыкальные задания, рисование – все это есть. И все это приспособлено для того, чтобы «перебить» нагрузки от других предметов, требующих предельного интеллектуального напряжения.

Еще во время первой смены – общеобразовательной – врывался в организованную и серьезную школьную жизнь ветер иных, вольных занятий. Веселые перебивки! Они помогали расслабиться, отдохнуть, сбросить разом груз усталости.

На большой перемене все младшие классы вдруг сбежались в рекреацию на первом этаже. Без особых приготовлений, без немыслимых требований «Стойте прямо!», «Стойте ровно!» малыши стали петь массовые песни, одну за другой. Издавна знакомую «Солнечный круг, небо вокруг...» и другие. Они пели, и распрямлялись плечи, веселели лица.

Иногда эти семь минут отдаются ритмике. Так исподволь, незаметно начинается приобщение к музыкальной и танцевальной культуре.

Сразу после уроков, после обеда полтора часа классы проводят на улице. Санки, лыжи или просто снежки – все подходит. Немного занятий уроками на завтра, и снова коллективные, общие дела. Веселые.

В этот день я видела, как ребята второго класса разучивали музыкальную сказку «Ку-ку». Несколько действующих лиц: Аленушка, Бабушка, Дрозд, Ворон, Кукушка, Волк и хор. Сказочная история, как клубочек привел девочку к бабушке, как помогали ей лесные звери, предупреждая об опасностях, разыгрывалась в лицах. Музыка, танцы, движение, игра – все это было ребятам явно по душе, захватывало их.

«Корова» ползала на четвереньках, а остальные вволю хохотали. Потом пели «Уж как я свою коровушку люблю», изображали лес, шумящий тревожно и страшно, птичек, рыбок.

В игре шло незаметное обучение и научение чувствовать, сопереживать другому, давалось немало сведений о природе, обреталась ловкость, артистичность.

Вела эту игру воспитатель продленной группы Вера Алексеевна Алексеева. Она молодой педагог, недавно закончила Институт культуры. Владея и хормейстерским искусством, аккомпанируя ребятам, сама, казалось, с наслаждением включалась в общее действо. А уж ребята!

Игра подходила к концу, и класс постепенно рассыпался, как горох. Ребята шли на занятия в школу искусств. Воспитатель продленки в курсе, кому куда: «Ира – в музыкальную аудиторию», «Дима, бери краски».

В Бессоновке сложилась интересная ситуация, противоположная среднегородской. В городе мамы и папы озабочены, куда бы пристроить ребенка. Возьмут ли в спорт-секцию, если «не перспективный»? Примут ли в музыкальную, если слух не абсолютный? Здесь все по-другому. На каждого ученика кто-то из педагогов второй смены претендует.

Каждый класс полностью прослушивают музыканты, смотрят хореографы.

Наиболее одаренные ребята приглашаются в классы фортепьяно, домры, гитары. Не все могут играть на инструменте, но большинство поет в хоре. А тут параллельно и хореографы, и художники «смотрят» первоклассников (а то – и старших детсадовцев).

Говорят, и, наверное, справедливо, что неодаренных детей нет. Важно вовремя определить, кто и чем одарен от природы. В Бессоновке мимо таланта не пройдут.

В два-три раза больше (в процентном отношении) ребят в этом селе занимается музыкой и танцами – по сравнению с областным центром.

Надо отдать должное и родителям. Они тоже включились в поиск «талантов». Может, потому, что дело это в здешних краях сравнительно новое. Может, чтобы занять подросших детей. А может, просто у каждого есть возможность купить и дорогой инструмент, и хорошую «музыку» в дом, а уж краски с мольбертом – тем более. «Хочу, чтобы дочь пела», «Хочу, чтобы сын рисовал» – подобное мне приходилось слышать часто. Кроме того, многие родители и сами по вечерам отправляются во Дворец культуры. Более 500 колхозников участвуют в самодеятельности.

Итак, во второй половине дня в Бессоновском комплексе вступают в свои права музы.

В изостудии, как и положено, тихо. Сосредоточенно работают ребята разного возраста. Натюрморт. Учебный рисунок. На всех листах появляется один и тот же «глечик» – кувшин. Тот же и не тот же – увиден он разными глазами.

В хореографическом классе два педагога разучивали со старшими ребятами какой-то очень замысловатый танец. «Разводы», «переплетения» – все это немного путалось, преподаватели нервничали. Всех «поджимали сроки», номер нужно было где-то и кому-то показать. Словом, отрывать от работы их не хотелось – можно перейти и во владения музыкальной школы.

Из аудитории доносились те разрозненные звуки, которые свидетельствовали: здесь еще только начинают, разучивают, еще только идут к слитности и синтезу, а пока...

Приоткрыли одну из дверей – нас улыбчиво, приветливо пригласили зайти.

Извинились. Зашли. И здесь проблема.

Пока девочка продолжала брать ноту за нотой и тихо себе подпевала, разучивая несложную мелодию, мы знакомимся с Ириной Ивановной Горбатовской. Неброским изяществом она напоминает курсистку начала века: рыжеватые вьющиеся волосы, белая кофточка, строгий костюм. Должность ее звучала вполне внушительно:

– Заведую в Бессоновской музыкальной школе фортепьянно-теоретическим отделом.

Опыт за ее плечами уже был. Охотно рассказала о себе.

Несколько лет назад она закончила музыкальное училище и как хорошая ученица получила распределение в одну из школ Белгорода. Вполне удачно преподавала там все эти годы. Вышла замуж. А вот квартиры не было. Когда предложили перебраться в Бессоновку, сначала колебалась: все-таки село. Правда, недалеко от областного центра, и главное – жилье. Поселились здесь, и оказалось, что не просто удобно, но и очень интересно жить.

– Вы знаете, главное – работать можно. В той, городской, школе мы жили очень тесно и ...бедно. Нет аудитории, нет инструмента. Занятия срываются – нервничаешь. А здесь? Что еще нужно?

Ирина Ивановна прошлась чуткой рукой по клавишам. О! Какой звук! Сама выбирала. В средствах правление не отказывает. А дети... они везде – дети. Есть очень одаренные.

– Вот девочка хорошая.

Мы подходим к той, что сейчас разучивает урок, поближе. Девочка берет ноту за нотой пухлой, еще совсем младенческой, но уже «поставленной» ручкой. Не совсем «поставленной», потому что Ирина Ивановна на миг сжимает ее «лапку» в своей руке и, подержав, словно сообщив какой-то внутренний импульс, вновь выпускает на клавиатуру. И снова тоненько, старательно девочка поет о маленькой елочке, которой холодно зимой.

Взгляд на часы – урок окончен. Перемена.

Я спрашиваю шестилетнюю Лену Бараковскую, которая начала ходить в музыкальную школу раньше, чем в первый класс: