Текст книги "Не верь зеркалам"

Автор книги: Инна Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

«Почему-то мать редко вспоминает Бориса Петровича, – думала Вера, щурясь от солнца, бьющего в ветровое стекло. – Со мной она любит вспоминать только Якима. Конечно, Бориса Петровича я хорошо помню и так. Он дарил мне все, что мог, – шоколад, игрушки. Он спас мне жизнь, отправив в тыл на той, последней машине… Но подарил мне жизнь все же Яким, никто другой. И жизнь, и этот характер, как говорят белорусы. Любопытно, какой будет Танька? Будет ли жить и в ней хоть частица Якима? Иногда я ее не понимаю. Не могу угадать, что она сделает или скажет. Так было у меня с матерью. Мать часто не понимала меня. Она не стремилась меня понять, а только вырастить, накормить, поставить на ноги. Она была строга со мной, слишком строга, – от сознания своей ответственности. Когда я училась в восьмом классе, она пришла в школу. Она работала с утра до ночи, но для этого вырвала время. Пришла в школу, отыскала классного руководителя, старушку нашу Зинаиду. „Ну, как моя Вера?“ – „Ничего, занимается неплохо“. – „А эта, чернявенькая, Люська, она как?“ Люська была моя подруга. „И Люся Зубкова прилично учится“.

Никто меня так не понимал, как Люська. Война давно кончилась, выросли мы, и наши дети выросли, но до сих пор для нас встреча – праздник, потому что редки на земле люди, которые так тебя понимают. „Ну, а как вообще Люська эта?“ – „Хорошая девочка“. – „Чует мое сердце, не доведет их дружба до добра“. – „Вас что-нибудь беспокоит?“ – „Хохочут много. Как соберутся вместе, и вот хохотать“. – „А чего хохочут?“ – „Не знаю. Боюсь, не плохое ли что задумали? И замечаю, она, Люська, всему зачинщица…“ Бедная мама! Как ты боялась дурных влияний! Боялась – не испортил бы кто твою Веру! Зинаида засмеялась. „Хохочут? Только и всего? Молодые, вот и хохочут. Ну и пусть хохочут себе на здоровье“».

Люська стала доктором наук. Ее имя известно у нас в стране и за рубежом. Этот несчастный спецкор Кругликов, заговори о ней Вера, сразу назовет ее Люсей. Как будто это не Вера, а он сидел с Люськой в холодной комнатушке, у остывшей печки, сочиняя частушки для школьного вечера. Будто это он, Кругликов, ездил с Люськой в колхоз копать картошку и ходил с ней в госпиталь к раненым, где Люська читала рассказ Чехова «Шуточка». Теперь и мать говорит: «Смотри – Люська! Не девка была, а чвирь! А каким человеком стала! Ну, не умница?»

Теперь мать ставит Люську в пример Вере.

А Вера Межонок, говоря о Люське с посторонними, всегда называет ее по фамилии. Она, Вера, гордая.

Вдали уже выстроились в ряд белые домики Усть-Лабинской, столицы великого почина. Усть-лабинцы обещали стране собрать по сорок центнеров пшеницы с гектара. И зачастили сюда представители из ближних и дальних областей, работники радио и печати.

«Газик» свернул с асфальтированного шоссе и выехал на полевую дорогу, ведущую в шестую бригаду колхоза «Поля Кубани». Красный флаг, поднятый на мачте, реял в синеве. Вера знала – флаг, поднятый над станом, означает, что все идет как положено, бригада работает, все тракторы на полях. Придется ждать до обеда, когда все соберутся и можно будет записать репортаж.

На стане действительно было пусто. Солнце жгло не по-апрельски. Под крышу дома, где сейчас, в дни посевной, жили трактористы, залетали ласточки, кружили под потолком и вылетали на волю. Тянуло дымком из кухни и пыльной свежестью с полей. Вера села в холодке, под яблоней, – их было две на стане. Над белыми сладко пахнущими цветами густо вились пчелы, и все дерево от них гудело, как самолет перед взлетом. Ее охватило чувство покоя, которое всегда приходило к ней вместе с чувством свободы. Потому что нигде человек не свободен так, как в дороге… Димка не любит, когда она уезжает, говорит, она всякий раз возвращается немножко чужой.

Она вынула свой блокнот, перелистала. Он был почти заполнен, а ведь служил ей всего неделю. Сколько поездок, встреч, людских судеб. Пусть в ее блокноте нет автографа Павла Поповича. Не в этом суть. Суть в том, чтобы поведать миру о незаметной доселе прекрасной судьбе. Сделать сто репортажей – это сто раз влюбиться, сто раз зажечься чьей-то мечтой, сто раз задуматься о жизни… Может быть, поэтому и приезжаешь домой немножко чужой, во всяком случае – новой.

Близился полдень. В красном уголке звукооператор Петя уже приготовился к записи. Стан оживал. Наконец появился тот, кого ждали, бригадир шестой бригады Залужный, рослый мужчина с тяжеловатыми, красными от работы на ветру и недосыпа глазами. Первый завладел им Кругликов. Вопросы Кругликова были трафаретны, они вызывали такие же трафаретные ответы. Впрочем, орешек попался не из легких. Бригада Залужного уже второй год держала знамя по району, и бригадир, герой многочисленных репортажей, в бумажку не глядел, но говорил как по писаному.

Вера разглядывала плакат на стене красного уголка – «Могучее зернышко» – гигантский пшеничный колос, составленный из мешков. Каждое зерно – мешок.

Залужный кончил говорить, Петя включил воспроизведение. Заметно было, что бригадир слушает свою речь в записи с удовольствием. Голос Залужного звучал монотонно, чуть простуженно. Он рассказывал о том, что механизаторы шестой бригады ведут сев кукурузы, кончают свеклу. Он говорил «в эту ве́сну», делая ударение на первом слоге, и эта единственная неправильность в записи тревожила Кругликова – Вера увидела это по его бегающим глазам, – но поправить героя бригадира он не решался.

Вера смотрела на бригадира, на его большие руки в солярке, въевшейся в трещинки, и думала – женат ли он, есть ли у него детишки? Наверно, есть. Двое. Или трое. Такие же белоголовые, мал мала… И жена-казачка небось красавица, в ушах – сережки-бубенчики… Каков он с ней? Такой же степенный, медлительный?.. А в ревности, должно быть, крут… Многое хотелось ей знать о человеке. О каждом. В этом и был секрет Веры Межонок, «мастера солнечных репортажей», как называли ее у них в редакции.

Бабушка любит смотреть, как Танька ест. Подаст на стол, а сама сядет сбоку, подопрет голову и приговаривает:

– Моя ты рыбочка! Ешь, поправляйся… Ешчо налью. Ты ж растешь, тебе питаться надо как следует… Вон лазиночка какая вытянулась. И куда твоя дорогая мамочка глядит? И чего это, скажи, ее по свету мотает?

– Профессия такая, – говорит Танька. – Она же по делу ездит, а не так просто… Значит, послали.

– А где же ты обедаешь, когда бабушки нет?

– В школьном буфете.

– Моя ты рыбочка!

– У нас хороший буфет. Можно взять яйца крутые или сосиски с пюре. Только борщ невкусный. Я вместо борща лимонад беру. Два стакана.

– Так-так, – приговаривает бабушка, глядя на Таньку светлыми, непонятными глазами. – А батька где обедает?

– На заводе. Там у них столовая.

– Тоже лимонад пьет? И нравится ему такая жизнь, твоему батьке? Наверно, нравится. Другой бы давно вас кинул, и тебя и матку твою…

Танька внутри вся сжимается. Так и хочется сказать: «Это мы от папы уходим к тете Людмиле». Но Танька уже не маленькая. Она даже обиделась, когда мама, уезжая в Усть-Лабинскую, отозвала ее и сказала:

– Если бабушка спросит, как мы с папой живем, скажи «хорошо». Мы ведь и в самом деле живем хорошо, правда?

– Правда, – сказала Танька. Она сердилась на нее за этот разговор. Неужели Танька такая дурочка? Станет рассказывать бабушке. – Только больше я к тете Людмиле не пойду, – строго сказала Танька маме. – Так и знай. Если захочешь опять убежать, беги одна. Я останусь с папой.

– Ладно, – сказала мама. – Договорились…

Они друзья, а друзей не выдают.

– Мы живем хорошо, – говорит Танька, кладя ложку. – Не хуже людей. – Она где-то слышала это выражение, и оно ей понравилось. – Папа нас любит, и мы его тоже…

– Так-так, – приговаривает бабушка. – И не спорите никогда?

– Нет.

– Ну и слава богу!

Танька вырывается наконец на волю, во двор. Здесь солнце и ветер. Ах, какой ветер! Он пахнет морем. Если б не горы, Танька бы увидела море. Она глазастая. Но море скрыто за горами, и только ветер, перевалив через них, приносит сюда его солоноватый запах. Каждым листочком звенят на ветру тополя. Хлопают листы жести на крыше. Но всего интереснее наблюдать за бельем, что сушится на веревке, протянутой через двор. Ветер раздувает детские платьица, как будто в танце. А рукава мужских рубах наливаются ветром; как мускулами. Вчера Сашка Петров из первого подъезда показывал ей свои мускулы, а она ему свои. Конечно, у Сашки мускулы больше. Во-первых, он в шестом классе, и, во-вторых, он мальчик. Кроме того, он занимается в спортивной школе, и ему ничего не стоит перевернуться на турнике подряд два раза. Турник во дворе есть. А рядом качели. Обычно они с Сашкой беседуют так: Сашка болтается на турнике, а Танька качается на качелях. И сейчас Танька раскачивается на качелях и поет на манер Робертино Лоретти:

– Шамай-ка! Шама-а-ай-ка!

Шамайка – это такая рыба. Есть рыбец, и есть шамайка. К приезду бабушки папа достал шамайку, и мама его даже поцеловала за это.

– Шамай-ка! – поет Танька, все выше подлетая на качелях. – Шама-а-айка!

Хорошо, когда солнце и ветер! И море за горами, пусть даже его не видно. Главное, знать, что оно есть.

– Шамай-ка! – поет Танька и поглядывает на Сашки-ны окна – он живет на третьем этаже. – Шама-а-айка!..

Сашка не заставляет себя ждать. Вот мелькает в окне за тонкой занавеской его курчавая голова, а спустя минуту Сашка выходит во двор. Он стоит у подъезда, насвистывая и спрятав руки в карманы, а потом ленивой походкой направляется к турнику.

– Привет! – говорит он и повисает на турнике.

– Привет, – отвечает Танька и раскачивается так, словно хочет достать до неба.

Они не виделись целых четыре дня. На Сашке новая голубая тенниска с белым воротником.

– Где пропадала? – спрашивает Сашка и выжимается на руках.

Руки у него уже успели загореть. Сашка быстро загорает. Летом он совсем черный. Танька раскачивается, придумывая, что бы соврать. Не скажешь ведь: «Мы уходили от папы».

– Я с мамой ездила. В командировку, – говорит она.

– Зачем? – спрашивает Сашка и опрокидывается вниз головой на вывернутых руках.

– Надо было, – говорит Танька, подлетая в небо. Она думает, что бы такое сочинить, если Сашка станет расспрашивать. В командировках с мамой Танька действительно бывала, но давно. Когда была маленькая. Мама уходила по делам, а Танька оставалась в приемных учреждений, с красивыми секретаршами, и в заводских проходных, со стариками вахтерами в телогрейках или гимнастерках, смотря по времени года. Секретарши рассказывали ей сказки, вахтеры делали кораблики из газетной бумаги. От секретарш хорошо пахло духами, от вахтеров – табаком. Вот и все Танькины воспоминания о ее ранних командировках. С тех пор как Танька выросла, мама в командировки ее не берет.

– А еще мы встречали бабушку, из Минска, – говорит Танька. – Она у нас гостит. Сегодня мы с ней пойдем в парк…

– Старенькая бабушка? – интересуется Сашка, выворачиваясь на турнике. – Лет сто?

– Сам ты старенький, – возмущается Танька. – Вон погляди, она на балкон вышла…

Сашка выжимается на руках и разглядывает Танькину бабушку. Бабушка стоит на балконе, как на капитанском мостике. Прямая, высокая, с гордо поднятой головой и золотой косой, свернутой на затылке.

– Законная бабка, – оценивает Сашка.

– Она начальник цеха, – говорит Танька. – У себя на бисквитной фабрике.

– На бисквитной? – Сашка перебирает руками, передвигаясь на турнике от одного столба к другому и подергиваясь, как лягушка. – Вот небось поела за свою жизнь бисквитов…

– Она их не любит, – раскачиваясь, говорит Танька и машет бабушке.

Сашка выжимается на руках и ныряет вниз головой. Руки у Сашки худенькие, но сильные, тело легкое. Таньке приятно, что бабушка смотрит с балкона.

Потом, когда они обе принаряженные – бабушка в новом лиловом платье и шерстяном жакете, а Танька в белой кофточке и синей плиссированной юбке, из которой давно выросла, – шли к остановке троллейбуса, Танька все ждала, что бабушка спросит о Сашке, но бабушка молчала, только улыбалась, щуря на солнце серые глаза. Или говорила совсем не про то – про город, что ей здесь очень нравится, и про погоду – прямо лето, подумайте, в жакете жарко. В троллейбусе люди оглядывались на бабушкин белорусский говор, и Танька немножко стеснялась, пока какой-то дяденька не обратился к бабушке: «Вы, гражданочка, часом, не из Беларуси? Я гавару, моя землячка!»

Дяденька говорил так же, как бабушка, – «часом», «гавару». Они оба обрадовались и стали вспоминать свои края, бульбочку и липничек, и все в троллейбусе слушали и смеялись. Наконец земляк сошел, чуть не проехав свою остановку, а вскоре и они с бабушкой вышли. Бабушка была веселая и все приговаривала:

– Ты подумай, земляка встретила! И как это люди со своей земли уезжают? Конечно, ты еще малая это все понять. Что для человека значит родина… Ты с мое поживи на свете, испытай, сколько я испытала…

В парке пахло прелым прошлогодним листом и молодой травой. Каменные львы улыбались своим тайным мыслям. Доцветали, осыпаясь, кусты черемухи. Белый цвет ее ложился на воду небольшого пруда. В пруду плавали утки и лебеди, а по берегу, на другой стороне, разгуливали павлины. Вокруг пруда стояли скамейки. Они с бабушкой сели на одну из них и стали ждать, пока павлин распустит свой зеленый веер.

– Бабушка, тебе Сашка понравился? – спросила Танька.

– А что за Сашка?

– Ну, Сашка. Тот, что на турнике занимался. Ты же с балкона видела.

– Крутился там хулиган какой-то… Ты о них не думай, о хулиганах этих. Ты учись.

– Он не хулиган, бабушка.

– Все равно. Ты об этом не думай. Ты об уроках думай. Тебе ешчо рано думать про такие вешчи.

– Про какие, бабушка?

– Про хулиганов. Босяков этих. Сколько я их из дому гоняла, босяков этих, пока твоя мамочка выросла.

Бабушка только с виду строгая. А у самой глаза смеются, и лучики из глаз – веселые, озорные.

– Бабушка, расскажи про маму, – просит Танька. – Какая она была?

– Ой, внучушка, твоя мама таких мне коников выкидывала, что если все их рассказать…

Бабушка качает головой и смеется.

– Про войну расскажи, – просит Танька. – Как мама по вагонам ходила…

– Про войну? – говорит бабушка и замолкает. Солнце светит ярко. Золотые блики на пруду качаются, плещут рыбками. Медленно, важно плавают лебеди – два белых и черный.

– Ну, посадили нас, значит, в машину, шестнадцать женщин с детьми, полный кузов. Второй день, как война идет, а тут граница. Шоферу велели, чтобы вез нас на Минск, на Могилевское шоссе, через Быхов. Едем, значит. А вокруг земля горит, пулеметы стреляют. Самолеты немецкие десантников бросают – в милицейской форме новенькой, а наши их расстреливают, не дают на землю спуститься… И мы, командирские жены и дети, через этот ад едем. Две с нами молоденькие ехали, Марыйка и Раечка, бездетные. Повыкидали они чемоданы свои и в санитарки ушли. Я б и сама пошла. А на Веру свою гляну – не могу дитё одно кинуть. Было ей, как тебе сейчас… Да… Едем, значит, дальше. Навстречу военные. «Куда вы?» – «На Могилев». – «Горит Могилев. Вы на Быховский мост поспешайте, а то в мешке останетесь. Немцы кругом». Шофер посмотрел, что такое дело, и решил от нас утекать. Ну, бежать, одним словом… Тады одна женщина, комиссара полкового жена, достает наган – муж ей, догадался, дал с собой – и говорит шоферу: «Вези, а то застрелю». Испугался шофер, дальше повез, а мы его с тем наганом по очереди караулили.

А тут стали нас бомбить. Едем полем, деться нема куда. Як почнуть бомбить, машину кидаем – и в жито. Осколки по житу чиркают. А Вера, мамочка твоя, хохочет: «Ой, как весело! Опять в нас не попало». Нашла-таки себе веселье! Все ховаются и назад вертаются, к машине. А потом машину разбило, и Олю, подружку Верину, осколком в плечо ранило. Увидела Вера на Оле кровь – заплакала. Пошли мы по шляху…

– А шофер, бабушка? – спрашивает Танька.

– Шофер утек. Его тады не стерег никто. Зачем он нам, гадость такая, когда машину разбило!.. Ехать нема на чьим. Идем, значит, по шляху. Подбирает нас военная машина – нас с Верой, и Олечку с мамой ее, и бабашку их старенькую… Тесно было у них, но все же взяли нас. «Як-нибудь, кажут, доедем на тую сторону…»

Бабушка сняла жакет, сложила на коленях. А у Таньки в глазах дорога, военная машина и в ней бабушка и мама. У мамы косички тонкие, белые. И сарафанчик на ней маками – все это бабушка уже рассказывала. Но каждый раз, как дойдет до этого Быхова моста, у Таньки по коже мурашки. Как будто не знает, чем там кончилось, – не погибла ли на переправе девочка в сарафанчике? Успела перебраться или осталась у немцев, в неволе?

– Выехали, значит, на Быхов мост. Машин на нем – лава, а над мостом наши самолеты кружат – не допускают мост бомбить. Кругом бьют, а на мосту не бьют. Переехали Днепр, тут военные говорят: «Слезайте, Днепр будет укрепляться. Его немец не пройде». Добралися мы до Рославля, сели на камни, угли, на бревна – товарняк, одним словом, – и едем. День едем, день стоим. Ести нема чего. Ну, тады Верка моя, гляжу, детей с нашего товарняка собрала – и к военному эшелону… Пела она там, плясала, верши рассказывала…

– Не плачь, бабушка, – говорит Танька.

– А я не плачу, что-то с дерева летело, попало у глаз… Ну, пела, значит, плясала, а потом подол сарафанчика собрала: «Товарищи бойцы, помогайте, есть нечего». Накидали ей усего – и булки, и колбасы, и сахару… – Бабушка и смеется и плачет. – Такое детство было у твоей мамочки. Чего только не пришлось пережить!

Ветер обдувает лепестки черемухи, они тихо ложатся на воду, и черный лебедь по кличке Отелло клюет их своим красным клювом.

– А про мальчиков? – говорит Танька. – Как ты их гоняла?

Бабушка не слышит ее. Она смотрит на павлина. Он распустил наконец свой веер, но при этом повернулся к ним задом, некрасивой стороной.

– Ну, не гадость? – смеется бабушка. Это ее словечко, и произносит она его на всякий лад.

У него привычка – стоять у окна. Он не помнит сам, когда это началось. Наверно, с тех пор, как она стала его женой. Она заставляла себя ждать подолгу, и это сделалось привычкой. Теперь он продолжает стоять у окна и в те немногие часы, когда Вера дома. Ее это сердит.

– Ну и что ты там увидел интересного? – говорит она и смотрит на него подозрительными глазами. В такие минуты она становится похожа на свою мать. – Кого ты высматриваешь?

Ему бы надо сказать – «тебя». Но он ничего не отвечает, просто отходит в сторону. Но ненадолго. Вскоре он опять стоит у окна. Как будто все еще ждет кого-то, кто вот-вот появится там, в конце улицы.

Сколько долгих часов одиночества он провел, ожидая Веру из командировок или от Людмилы, где она отсиживалась, уходя от него «навсегда». Или просто из компании друзей.

В этих компаниях – у Веры их было несколько – он чувствовал себя не в своей тарелке. Он не был говоруном и всегда предпочитал слушать. Но и слушать людей, которые говорят одновременно, перекидываясь обрывками фраз, полунамеками, понятными лишь избранным, своим, – таких людей слушать утомительно. Постепенно он откололся от ее компаний. Его перестали приглашать. И ему казалось, что Вера в душе этому рада. Ведь ей приходилось объяснять ему шутки, намеки, выполняя роль переводчика. Ее друзья так и говорили: «Вера, переведи ему!»

А она не любила его заводские вечеринки. Говорила чуть презрительно: «Опять одно и то же – сделают салат и будут петь по песеннику, а потом кто-нибудь напьется…» В общем, она бывала права – вечеринки по случаю праздников походили одна на другую. Действительно, девушки-копировщицы из его КБ приготовляли салат, а потом пели по затрепанному песеннику, потому что многие не знали слов. Пели все подряд: от «Ревела буря, дождь шумел» до «Рула ты рула-ла-ла». А потом всегда кто-нибудь надпивался. И все же, зная наперед, как все будет, он не мог не пойти. Когда он возвращался домой чуть навеселе, мурлыча что-то из песенника, Вера ревниво расспрашивала его, чего это он распелся. Ее интересовало все – танцевал ли он и с кем сидел за столом. Наверно, опять с Кларой! И было приятно, что она ревнует его. Пожалуй, ради этого он туда и ходил.

Может быть, ее друзья из редакций и радио были славные ребята, но они отнимали у него Веру, и он не мог любить их. В последний раз тоже все получилось из-за них.

Он пришел с завода позже обычного, усталый как черт. Еще на лестнице он услышал гитару, смех и голоса. Громче всех смеялась Вера. На столе стояло вино, остатки тараньки. Вокруг стола сидело трое парней – спецкоры Толя и Коля, фотокор Вася из газеты и редактор вещания Зоя, по прозвищу Заяц. Вася держал гитару.

– Васенька, – закричала Вера, – сыграй еще раз ту, первую. Пусть Димка послушает. Слушай, Димка! – И представила: – Знакомьтесь – мой муж!

Это была ее любимая шутка – они все были давно знакомы.

Заяц сказала:

– Очень приятно, – а Толя, Коля и Вася галантно поклонились.

– Налейте ему штрафную! – сказал один из них тоном распорядителя.

Вася уже ударил по струнам и запел блатным фальцетом.

 
Где твои семнадцать лет? –
На Большом Каретном.
А где твои семнадцать бед? –
На Большом Каретном.
А где твой черный пистолет? –
На Большом Каретном.
А где тебя сегодня нет? –
На Большом Каретном.
 

– Большой Каретный – это улица такая была, в Москве. Там раньше МУР помещался, понял? – пояснила Вера. – Блеск, настоящая воровская!.. Чувствуется, да?

– Чувствуется что-то родное, – сказал Коля, красивый брюнет лет двадцати пяти.

– На Большом Каретном она провела лучшие годы своей жизни, – продекламировал Толя.

– Дурачье, – сказала Вера. – Мой отец был агентом уголовного розыска. Он ловил таких, как этот тип. Возможно, он и отобрал этот черный пистолет, а?

– Ты же говорила, что твой отец казак, конник, – сказала Заяц. – Помните, мальчики?

– Ну и что? – сказала Вера. – Ну и говорила. У меня было два отца. – У нее побелели ноздри, как всегда, когда ее злили.

– Везет же некоторым, – вздохнул брюнет, – У тебя два, а у моих сыновей ни одного…

– Где же третий мой отец? – пропел фоторепортер Вася. – На Большом Каретном!

Они шумели, а он слушал молча и медленно мрачнел. А потом сказал:

– Ладно, давайте валяйте по домам. Я спать лягу…

Без всяких там «извините» и «пожалуйста». И сам открыл дверь на лестницу. Вера говорила потом, что он поступил, как последний хам. Чего только она не наговорила ему тогда. Возможно, что он погорячился. И даже поступил, как последний хам. Но он слишком устал в тот день. И еще ему не нравилось, как брюнет Коля посматривает на Веру. И эта знаменитая шуточка: «Знакомьтесь – мой муж!»

Это было в последний раз, когда она ушла от него к Людмиле «навсегда». «Я не останусь в доме, где не уважают моих друзей», – говорила она. Потом, когда они помирились, она сказала: «Ты был в чем-то прав, Димка. Не знаю, в чем. Я очень была на тебя зла, и мне было стыдно за твое хамство. Но… Если бы ты поступил иначе, ты был бы не ты и я бы так не любила тебя».

Нет, с Верой он никогда не знал, что будет завтра.

Он был рад приезду Анны Устиновны. С ее появлением дом наполнился запахами и звуками жилья – пахло вареным, жареным, паленым, что-то звенело, падало, плескало. Уже поднимаясь по лестнице к себе домой, он заранее радовался тому, что его встретят все эти запахи и звуки, и заботливый, всегда как будто удивленный возглас: «Дима, пришел уже?», и приглашение к столу, на котором уже дымится тарелка щей или борща – нехитрые радости, которые он тем более ценил, что они выпадали ему нечасто.

Сегодня Вера в Усть-Лабинской и вернется только под вечер. Танька давно пообедала и ушла к подружкам учить уроки.

Анна Устиновна и Дима обедают вместе. Он достает из холодильника бутылочку, наливает по рюмке себе и ей. Она отнекивается, больше для порядка, но потом соглашается, желая уважить Диму.

Мальчишкой – они с Верой поженились, когда им было по восемнадцати лет, – он ох и боялся строгую Верину мать. Они любят вспоминать то время.

– А боялся же ты меня, Димка? – говорит Анна Устиновна, дуя на горячую ложку.

– Боялся, Устиновна, – говорит он ей в тон. И она смеется, довольная.

– А теперь так уже не боишься?

– Теперь не боюсь.

– Врош, – смеется она. – И теперь боишься. Канешна, не так, как тады, но трошки есть…

И они вспоминали послевоенный Минск, разбитый, искалеченный, – кладбище домов. Идешь улицей – стены стоят и окна целы, а за окнами – голубое небо или ночь в звездах, смотря по времени. Окраины еще как-то уцелели. Вера с матерью жили в маленьком домике на тихой улице, в комнатке узкой и низкой, похожей на блиндаж, – входя в нее, пригибали голову, чтобы не стукнуться о притолоку. И даже эта комнатка была у них не своя – платили за нее хозяйке. Стояла в ней кровать, на которой мать с дочерью спали вдвоем, узкий столик письменный – на нем и обедали и тумбочка – все хозяйское. Шкафа не было – вещи в чемоданах, под кроватью держали.

И сюда, на тихую улочку, тянулись за Верой «хвосты» – друзья ее и подружки. Она тогда только десятый класс кончила, в институт поступила, на первый курс.

Мать на фабрику, а она наведет к себе друзей, – в хату некуда, так во дворике сидят. Шум, споры, разговоры… Хозяйка сердится: «Разве то люди? Дрозды! Знала б – не пустила к себе, где хотите живите». А Вера смеется – рада. Как-то летом еще пришла мать с фабрики, а с Верой на лавочке за воротами мальчишка-солдатик сидит, тоненький такой, высокенький. У Веры на коленях каска немецкая пробитая, а в нее вишня насыпана до краев. И они эту вишню кушают. Стали мать угощать, а она смотрит на каску, и вся война, вся судьба перед глазами проходит.

– И не противно вам из этой гадости вишню есть? – спрашивает.

– А мы газетку постелили, – Вера отвечает.

А мальчишка, сопляк совсем, молчит, испугался…

Так и помнится ей эта каска – с трещинкой на паучьем знаке, с дыркой от пули. «И где ж вы нашли такую?» – «В лесу, – отвечают. – Тут, недалеко». Ей бы не на каску смотреть, а на сопляка, мальчишку этого. Ей бы спросить: «В лес-то зачем ходили, что там делали?..» Не спросила. А полгода спустя попался ей под руку паспорт дочкин, открыла его – и пошел свет кругами!.. Мамочки мои – штамп загсовский! Жена уже чья-то!

Вера дома была. Услышала, как закричала мать, и бежать из дому вон. Месяц не появлялась.

– А я тады с фабрики в пустую хату не могу идти, – говорит Анна Устиновна, – как дурная на трамвае по городу езжу туда-сюда, думаю: может, где встречу? Дитё ж мое, родное. Так нет – не встречаю. Люди говорат: там вчера видели, тут сегодня ехала. А мне не попадается. Потом адрес дали, где она с мужем живет. Где вы, значит, комнату сняли… Другой край города. Прихожу туда – улочки-пераулочки, наконец насилу нашла. Говорят: заходите, муж дома. Мамочка ты моя – «муж»! Вхожу, а тут он самый, сопляк этай, высокенький, что на лавочке с ней вишню кушал. Котелок в печку ставит, в котелке бульба у шелухе, нечыщеная, печка вытопилась, а зола остыла уже. Что, может, не так было?

– Все правильно, – кивает Дима и хочет налить вторую, но Анна Устиновна прикрывает свою рюмку ладонью.

– Вхожу, значит. Становлюсь на пороге. «Где Вера?» – «Не знаю. Она здесь не живет». – «Как так не живет?» – «Она от меня ушла. В общежитие, к девочкам».

А сам дрожишь, бледный – боишься меня. «А ну пойдем», – гавару. А ты: «Не пойду никуда». – «Пойдешь!» Оделся. Приходим, значит, с тобой в этом общежитие.

– Новый год был, – вставляет Дима. – Главное-то забыли?

– Как же, забыла я! На том свете и то не забуду все ваши коники! Пришли в общежитие. Вера увидела меня. Подбежала, целует. Вижу – рада, что я первая к ней пришла. Соскучилась все же по матери. «Заходи сюда!» – «Нет, гавару, пойдем!» А ты на улице дожидался. Выходим с ней, она тебя увидела: «А ты здесь чего? Уходи!» А я: «Нет, он не уйдет!» Что, может, не было так?

– Было, Устиновна. Все было, – говорит он.

– Пришли домой утрох. Я гавару: «Так, дети, у нас уже не пойдет. Дело сделано, теперь живите. Надо как-то жить…» А тут подружки прибежали с общежития. «Где Вера? У нас вечер, без Веры пьесу не можем играть». И утягли ее с собой. Сказала – скоро приду. А мы с тобой на стол собрали что бог послал, елочку зажгли и сидим.

– Как теперь, – сказал он. Ему вдруг стало грустно. – Сидим час, сидим два… Елочка наша сгорела. Новый год встретили… А Вера утром уже пришла, сказала – подружки не отпустили.

Он посмотрел на Устиновну, на эту сильную, еще по-своему красивую женщину, которая когда-то казалась ему такой грозной. Сколько он помнит ее – помнит и эти мужские часы у нее на руке, «чиненые-перачиненые». Женских часиков она не признавала, считая их забавой, игрушкой, годной для тех, кому «нема чего рабыть». Когда она осталась вдовой во второй раз, ей было, как сейчас Вере.

Он поблагодарил за обед и поднялся. Подошел к окну. Сколько раз стоял он так, ожидая Веру. И опять он ждал ее. Ждал, когда покажется в конце улицы, промелькнет за стволами деревьев зеленый «газик» с надписью «Радио».

Долго не может она ночью заснуть, разбередив сердце воспоминаниями. Весь дом спит, а она лежит и слушает, как шелестят за окнами поздние машины, свет их огней беззвучно проходит по потолку. Сладко спит Танька, набегавшись за день. И кажется Анне Устиновне, что это не Танька, а маленькая Вера. Кажется ей, что и войны еще не было, и она, Анна, молодая вдова, живет с дочкой в белорусском городе Слуцке. Как занесла ее туда судьба, сама не помнит. Яким погиб от кулацкого зелья, и заметалась Анна, как раненая птица, по свету. Думала, и ее сердце не выдержит, разорвется. Приехали в этот Слуцк, пошла в роно на работу устраиваться. Документы смотрят придирчиво – погранполоса. Рассказала Анна про мужа, подобрели. Что окончила, спрашивают. Педтехникум, отвечает. Воспитателем в детдоме или в детском саду могу работать. Короче, дошкольник.

Взяли ее в детский сад воспитателем. Год проработала – заведующей поставили, а еще через год – в роно взяли, и стала она по колхозам ездить, детские сады и школы организовывать на селе. Там впервые услышала она о себе, что есть у нее особый талант – организаторский. Дитенка за собой таскала, как того мыша за пазухой. Куда сама – туда и оно. Зима как сон прошла. Дни короткие. А тут весной повеяло. Бывало, с работы идет домой, станет на пороге хаты – и заходить жаль. Снег тает, ручьи бегут. И Анна отогрелась на тех лучах, расцвела лицом, ударила в очи людям ее красота.

«Ты чего замуж не идешь?» – спрашивают. «Ни один черт не бере», – отшутится и мимо. «Она военных не любит, – говорят. – Не глядит ни на кого».

А там и правда кругом одни военные – погранполоса.

Пять лет прошло, как схоронила Якима, а все скучала по нему, ночами просыпалась, плакала. Никто ей не был нужен, а все же весной расцвела. Так и вишневое дерево не может не цвесть, когда придет время садам цвести. И где бы ни стояло оно, может, в дальней дали от садов этих, за глухой стеной каменной, а придет пора – зацветет и оно с садами вместе.