Текст книги "Личный демон. Книга 3 (СИ)"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава 13
Чаша скорбей человеческих

– Я же предупреждал: антихрист изменит вселенную. И начнет с вас, – произносит Самаэль, встречая их после поездки на море Ид. Или не поездки, а прогулки? Саграда не помнит, чтобы они ехали или шли, направляясь к далеким берегам. В тот же миг, как ей, Кате, захотелось на море, вокруг, насколько хватало взгляда, простерся песок, пахнущий солью и медью. Вдалеке за дюнами шумел прибой.

Наверное, море Ид не нуждается в людском нетерпении, в ожидании встречи, чтобы произвести впечатление, решает Катерина. Поэтому встреча с ним всегда неожиданна. А после возвращения с его берегов неожиданным кажется весь мир. И ты никак не можешь поверить, что до цели остался один шаг. Всего один – за последний порог, за двери твоего собственного ада.

Самаэль – нет, уже Уриил – стоит, положив руку на створку Последних врат. Откуда-то в катиной голове берется это название, падающее в тишину мерными ударами колокола.

– Преисподняя постоянно меняется, – пожимает плечами Люцифер. – Не понимаю, отчего ваш курятник трясется… кхм, небеса тревожатся.

– Оттого, что здесь… – ангел широким жестом обводит скальный склеп, и даже не склеп, а целый санктуарий, служащий Тартару прихожей, – …царство мертвых. И оно не должно, не вправе оживать по капризу сатаны.

– Ой-ой-ой! – паясничает Мурмур. За те несколько часов, а может, дней, что катина семейка провела на море, повелитель нганга обгорел на солнце и теперь похож на индейца: красная кожа, рубленые черты лица, аспидно-черные волосы, стянутые в хвост. Совсем как у его отца, владыки преисподней. Младший дьявол и двигается, словно индеец – бесшумно и текуче, слегка рисуясь. – Какие мы ригористы. Какие мы традиционалисты. Какие мы защитники устоев! Небось, когда к людям поближе подбираемся и новую личность себе лепим, на вечные ценности плюем, а, Цап?

«Я просил не называть меня этой собачьей кличкой!» – не произнесенное вслух взрывается воплем в катиной голове. Катерина замирает, силясь понять, кто это вопит – искренне, отчаянно, зло. Неужто Уриил? «Как же ты не понимаешь, щенок: вспоминать прошлого себя, отброшенного человечеством за ненадобностью – это больно! Особенно если ты стар, стар настолько, что переменам больше не радуешься и обновкой не гордишься. Когда тебе будет столько, сколько мне…»

«К тому времени он научится не только врать себе, но и смеяться над собой, зануда ты эдакий. Это поможет щенку пережить свою смерть во вселенной и смерть вселенной в себе», – звучит лениво-равнодушный ответ. И всё, что Катя знает – на крик боли, вырванный у ангела луны, ответил не ее родич, а кто-то другой. Кто-то равный Уриилу, Самаэлю и всему небесному воинству.

Саграда оборачивается и видит его, равного ангелам, но не ангела.

По другую сторону Последних врат маячит Белиал. Прислонившись к панели с искусной резьбой, истертой до невнятной ряби, он смотрит на Катю. Разглядывает ее так, будто узрел впервые, с отталкивающей, противоестественной смесью нежности и отвращения. Пута дель Дьябло знакомо это выражение лица: им юнга Билли Сесил приветствовал пиратку Кэт, граф Солсбери – мать своего ребенка, демон разрушения – свою жертву. Вот только Катя не то, не другое и не третье.

Катерина отвечает второму князю прямым, открытым взглядом победительницы. Ей незачем даже торжествовать: достаточно толкнуть створки и за дверью повелительницу ада встретит столько пафоса и поклонения, сколько душе ее будет угодно. И она протягивает руку, чтобы открыть врата и начать церемонию.

– Подожди, – останавливает ее Агриэль. – Теперь, после причастия, ты можешь СЛЫШАТЬ. Всех – ангелов, чертей… души. Не слушай, мой тебе совет. Знаю, ты мне не веришь… – Пронзительно-синие глаза духа лжи принимают по-детски обиженное выражение – наигранное, впрочем. – Но это хороший совет. – И Велиар сам отворяет перед Саградой последнюю из дверей ада.

В уши ей врывается торжествующий рев, сбивающий с ног, точно ураганный ветер. Катерина отшатывается, натыкаясь спиной на могучую грудь Люцифера. В ее голове мечутся обрывки фраз, обрывки слов, обрывки видений: антихрист! человек! еда! тепло! разорвать, выпить, насытиться! Две пары крыльев взлетают вверх, укрывая, защищая. Под крылами Денницы-старшего и Наамы Катя чувствует себя так, будто смотрит из окна уютного дома на дождь с градом, бессильно ярящийся снаружи. И не ощущает ни обиды, ни растерянности. Саграда понимает: демоны не умеют хотеть иначе, они – стихия неукрощенных желаний. Обитатели преисподней полны безумной жажды, голода, похоти. Как все отвергнутые человечеством тени, способные убить тех, кто их отбрасывает.

«Всё еще хочешь научить их смирению? Воссоединить с хозяевами? Привести к гармонии?» – насмехается над княгиней Белиал. «Может, ты и права…» – неожиданно заявляет Уриил. «Мама Катя, мы с тобой», – подбадривает Мурмур. «Иди и порви их всех!» – хохочет владыка ада.

Насколько легче было не слышать, думает Катерина. Зачарованный полусон, защита понадежней ангельских крыл, здорово экономил силы, сознает она. Слепоглухая, по местным меркам, не слышащая ни демонских мыслей, ни чувств, Саграда глядела на окружающий мир, словно кино смотрела. И в самый сильный момент могла выключить звук или вовсе выйти из комнаты. Теперь преграда пала и приходилось учиться противостоять всему, что окружает новую царицу ада. Раствориться в стихии, стать тенью среди теней – не лучшая участь для монархини. Но именно это ее ждет, если не усмирить преисподнюю прямо сейчас.

– А ну цыц! – раздается под сводом коронационного зала. Голосом, которым могла бы говорить пещера. Голосом камня порчи, сердца горы, повергающим в прах города, раскалывающим материки. И Катя не сразу понимает, что это ЕЕ голос. Разве я не лишилась Камня, отдав его Деннице-младшей? – удивляется Катерина. Нет, похоже. Те, кто владел тобой, не знают, что и ты владел ими. И оставил след силы в каждом, кому принадлежал.

Саграда так ошарашена этим открытием, что некоторое время не замечает наступившей тишины. И только когда в ушах начинает звенеть, осознает: подействовало.

– Мамочка, а можно мне мороженое? – ерничает Дэнни, разрушая своей дурацкой выходкой почтительное молчание.

– Нет, – роняет Катерина. – Никакой еды до конца церемонии.

– А попкорну? А жвачки? – давясь смехом, шепчет Мурмур. – Это вообще не еда!

– Дети… – закатывает глаза Денница-старший. – Чертовы отродья. Надо было придушить их в колыбели.

– Да, – соглашается Катя. – Теперь уже поздно.

Хихикая, повелитель нганга и его сестра-жена берутся за руки, переплетая пальцы, точно влюбленные школьники, и выходят вперед, чтобы первыми ступить на красную дорожку, ведущую к престолу. Катерине кажется, она видит ковер, лежащий на каменном полу. Но это, конечно, никакой не ковер. Она надеется, что это также не кровь, не внутреннности жертв, не что-нибудь столь же отвратительное. Саграде вполне хватило бы красного болотного мха, пружинящего под ногами, будто диванный матрас.

Ее с Люцифером отпрыски идут по проходу между порождениями тьмы, ублюдками Хошех, зачатыми от собственного отца и братьев в извращенном соитии – только такое и возможно здесь, в нижних мирах, где не действует ни одно табу, не работает ни один закон. Будь Катя человеком, она бы умерла при виде этих тварей – сначала умерла, а потом сошла бы с ума. Но Саграда больше не человек и даже не помнит, когда перестала им быть. Поэтому она идет следом и ничто не заставит ее споткнуться, даже потроха под ногами. Ведь самое важное сейчас – не споткнуться, не выказать слабость, не дать повода усомниться в себе.

После я научу вас смирению. Я покажу вам, каково это – быть уязвимым, прощать ошибки себе и другим, мысленно обещает Катерина. Я изменю вашу вселенную. Потом, после того, как возьму ее себе.

Осторожно, они тебя слышат, предупреждает Катю кто-то свой, близкий – может быть, Кэт, а может, Наама. Ну и пусть, отмахивается Катерина. Я знаю, каждый из них мечтает о прощении. И я исполню их мечту. Главную тайную чертову мечту.

Краем глаза княгиня улавливает движение, чувства ее кричат: опасность! – как тогда, во время ватиканской процессии, когда женская сущность папессы открылась толпе религиозных фанатиков. Целую долгую, долгую секунду Саграде кажется: сейчас всё будет так же, разъяренная толпа бросится на них, сомнет и снова ее жизнь (какая жизнь? загробная?) будет зависеть от того, насколько быстр и находчив окажется ее князь, ее спаситель. Но это, к счастью, не террорист, а всего лишь демон, преклонивший колени. Первый из многих, и многих, и многих.

– Ну ты прямо Христос, – выдыхает Катерине в ухо Люцифер, когда они оба, наконец-то, занимают княжеский трон.

– Не богохульствуй… без повода, – шипит Саграда.

– Я все-таки дьявол, мне положено, – парирует Мореход.

– А коли дьявол, – не сдается Катя, – призови Баала.

И Денница, содрогнувшись, делает так, как велит княгиня. Губы его раскрываются в беззвучном крике, а через мгновение тень Люцифера, мертвенно-бледная, залитая светом факелом, словно потоками крови из невидимых ран, возникает в центре зала. Мушиный полог, посверкивая красным золотом, взвивается и опадает вокруг него, точно плащ, заполняя жужжанием преисподнюю. Баал движется, как сомнамбула, медленно и целеустремленно. Он действительно спит и видит сны. Даже ради участия в коронации Повелитель мух не готов отказаться от долгожданного отдыха. Глаза его, похожие на глаза глубинной твари, обращены вовнутрь и прикрыты тяжелыми покрасневшими веками. Походкой голема, получившего приказ, он доходит до подножия трона и начинает долгий путь наверх. К престолу владык ведут десятки ступеней, наверняка их количество что-нибудь да значит, но Катерине было недосуг считать. Кажется, что Баал передвигается невыносимо медленно, словно под водой – и все-таки оказывается рядом слишком быстро. Будто зверь, настигающий охотника задолго до того, как тот перезарядит ружье.

Саграда не знает, что делать. Никто раньше не соединял адскую тень с тем, кто ее отбрасывает. Катя чувствует беспомощность и растерянность – и свою, и Люцифера, и всех в зале. Выровняв дыхание, Катерина протягивает руку и командует:

– Чашу.

Теменная кость ложится в ее ладонь – хрупкая, древняя. Саграда подносит ее к губам Баала, не разобрав, чьей скорбью собирается поить воплощение зла – своей или своего князя.

– Пей.

Повелитель мух послушно размыкает губы и делает несколько глотков. Лицо его искажается, точно среди сновидений Баала затесался кошмар.

Катерина вновь протягивает руку:

– Вторую.

– Остановись, – шепчет Мореход. Если можно кричать шепотом, то сатана кричит, в его голосе слышна мольба. – Останови-и-и-и…

– Пей, – приказывает Катя и наклоняет над полуоткрытым ртом вторую чашу. Свою. Ей кажется, она узнает форму на ощупь – череп своей матери, живой и здоровой где-то вдали, в мире людей, а здесь превращенной в сосуд для причастия, для познания темных и страшных глубин катиного «я».

Что же я делаю, что я делаю, успевает еще подумать Катерина. Он никогда не будет прежним. Не будет таким, каким я его полюбила – беспутным, насмешливым и… добрым. Он станет собой, но я не знаю, КАКИМ он станет. Не знаю, смогу ли я принять нового Денницу, цельного, незнакомого.

Баал глотает воду моря Ид, никогда не иссякающую в чаше скорбей, слезы и пот, соль и горечь, что копятся в душах человеческих веками.

И открывает глаза.

– Ты! – произносит он с отвращением и нежностью, а сам смотрит, смотрит на Катю – так же, как смотрел Велиар, видя в ней, Саграде, Кэти-Тринадцать-Шлагов, давно умершую и похороненную в лоне морском.

Повелитель мух переводит взгляд на Люцифера:

– И он. Вместе. Без меня.

Денница-старший поднимается с трона, делает шаг навстречу себе, отвергнутому, искалеченному, ожесточившемуся. И когда его руки смыкаются на спине Баала, тронный зал тонет в ослепительной вспышке света.

Катерина слышит чувства Люцифера как свои: мучительное облегчение, переходящее в отчаяние; дикую, безумную ярость, какой ни Саграда, ни Пута дель Дьябло не испытывали никогда в жизни, но та дремала глубоко в душе, а сейчас проснулась, вспыхнула белым магниевым пламенем – и горит, горит. Катя узнает это ощущение: человеческий стыд, усиленный тысячекратно, разросшийся до размеров ненависти не только к себе, но и к окружающему миру – за то, что тот соприкасается с тобой, делает тебя таким, каков ты есть. И желание уничтожить себя вместе с обреченным миром, безнадежно оскверненным твоим существованием – а значит, остается только уничтожить его, сжечь, словно некогда прекрасный дом, где теперь пирует чума.

Что может пристыдить отца всех пороков? Саграда теряется в догадках. Нет преступлений, которых бы не совершал владыка ада, нет поражения, которого бы он не пережил. После падения с небес любое из них – не больше, чем воровство варенья из буфета для кровавого каннибала. Хотя кто знает? Может, с ворованного варенья и начался путь Ганнибала Лектора…

У Катерины нет сил смеяться даже собственным шуткам, всё ее существо заполнено болью, будто кукла-бибабо – огромной равнодушной рукой, которая движет ею, не заботясь о катиных желаниях. Но разум, неукротимый, любопытный женский разум продолжает складывать паззл, не отвлекаясь на боль, свою и чужую.

Итак, что может вызвать стыд, если не поступки? Катя зажмуривается крепко-крепко, но белый свет проходит сквозь веки, превращаясь в ярко-алый, мясной, телесный – в тревожный, надоевший, излюбленный цвет преисподней. Тяжело сосредоточиться. Но надо. Никто не решит этой загадки за нее. Что проку от новой царицы ада, если она перестанет решать загадки и отвечать на вопросы, которых здесь никто не задает? Саграде не хватает опыта. Опыта, сравнимого с опытом многотысячелетнего демона, пускавшегося в такие тяжкие, что катино – да попросту любое человеческое – воображение пасует, пытаясь нарисовать себе эти бездны и выси.

Алое свечение под веками гаснет, принося долгожданную, блаженную темноту. И Катерина представляет себе царство вечной, ненарушимой тьмы, где весь свет – это голубоватые и зеленоватые искорки, испускаемые живыми существами, когда их одолевает голод или инстинкт размножения. Глубинная тварь, текучая длинная тень, дрейфует среди живых огоньков, под нею проплывает дно, устланное скелетами, точно недры гигантского шкафа, где заперты все грязные тайны человечества.

– Наама! – пронзительно кричит Катя, вслепую протягивая руку. – Наама! Ко мне!

Ладонь ее тут же накрывают пальцы матери демонов. Саграда, не открывая глаз, тычет вверх чашей, зажатой в другой руке:

– Пей!

– Нет, – слабым, каким-то жалким голосом умоляет Наама. – Нет, Катенька, ты не знаешь, о чем просишь…

– Да знаю я, знаю! – рычит Катерина, боясь сдаться на милость этого мягкого, дьявольски убедительного голоса. – Пей, говорю! Мы нужны ему обе!

Губы демона охватывают край чаши скорбей, вода моря Ид льется в глотку, веками не знавшую соли. Наама мычит от отвращения, морская вода струйками стекает у нее из уголков рта, идет носом, однако упорства матери демонов не занимать: она запрокидывает голову и вливает в себя из бездонного сосуда все новые и новые порции горько-соленой жидкости, рвущей ей горло, словно кислота.

Зато теперь они могут объединиться – так же, как Люцифер и Баал, чтобы княгиня смогла помочь своему князю, подставить ему плечо, а если ему нужно, то и упасть за него – прямо на несчитанные ступени адского престола.

Наама не горит в катиной крови, точно бог солнца и пыток – в крови Денницы. Наоборот, она входит в человеческую душу успокаивающим, утешающим мраком. Катя больше не чувствует пламени магния, выжигающего ее изнутри, будто немецкая бомба-зажигалка. Она слепнет и глохнет, словно погружается в толщу воды, где не страшна встреча ни с одним существом. И даже то, что зовется адским вампиром, предстает всего лишь небольшим моллюском, всегда готовым вывернуться наизнанку, чтобы спасти свою пятнистую шкурку.

Наконец-то на Катерину нисходит прощение. Наконец-то она понимает, как это – прощать. Себя. Других. Мироздание. Наконец-то ей не кажется, что обман, разврат, предательство, жестокость – грехи и грехи непростительные. Сила матери демонов охлаждает человеческую кровь и Катя уже не знает, кто из них чья тень. Может быть, это Наама отторгла ее, катину, слабость, а не Катерина – снисходительность Наамы к греху.

Саграда сознает: прямо сейчас, сию минуту она лишается того, что привыкла считать вечным и неизменным – умелого, бережного манипулирования собой, которое многие, многие женщины охотно принимали за любовь. Взамен она получит правду, столько правды, сколько ей вовсе не требуется. А еще иронию – меткую и злую, словно отравленная пуля, злее любого сарказма.

Потому что в кровь Денницы-старшего входит слабость, отторгнутая им слабость лютого бога солнца и пыток.

И отныне всякий раз, как Саграде понадобится поддержка или утешение, придется обходиться дьявольски равнодушным «Будь выше этого!» – самозабвенной мужской насмешкой над женскими бедами, и унижением, и болью. Будь мужчиной! – вот что на самом деле говорит каждый мужчина каждой женщине, будь тем мужчиной, каким я сам хотел бы быть, не становись я бабой, когда мне больно, и тошно, и страшно. Будь мужчиной, с которым легче найти общий язык, которому легче передать свой гнев, свою муку. Будь мужчиной, подставь мне плечо, упади за меня, отстрадай за меня.

Нет, решает Катерина, нет. Если мой князь уподобится маменькиным сынкам, от которых я сбежала в мир фантазий, в мир выдуманных страстей, мне снова останется только бегство – на этот раз в смерть. Пусть князья преисподней делят мир без нее.

Она не знает, что может быть отторгнуто, выброшено в тень охотней, чем слабость, и трусость, и жалкость. И пускай Баал не выглядел жалким, а был, наоборот, устрашающим и беспощадным – Катя уверена: лютовать начинают не от силы, лютовать начинают от слабости. От невозможности искоренить уязвимое, вечно саднящее место в душе, которое хочется убить, точно воспаленный нерв, лишь бы избавиться от непроходящей зубной боли в мозгу, в сердце, везде.

И все-таки она подставляет плечо, и ловит в раскрытые объятья падающего навзничь Денницу, каменно-тяжелого, точно мертвое тело. Ловит и оборачивает кожистыми крыльями, тонкими, но прочными. Своими.

От крыльев, доставшихся Катерине от Наамы, нестерпимо тянет спину, они судорожно дергаются, царапают собственную катину кожу, цепляют волосы, катины и Люцифера, дрожат от напряжения – и вообще ведут себя, будто живое существо, вшитое внутрь позвоночника. Не слишком-то умное существо, склонное к панике. Но Катя справится с ним, справится с собой. И Денница, ее Денница – тоже.

– Мы справимся, – шепчет Катерина то ли в висок, то ли в щеку Люциферу, притиснув его спину к своей груди. – Справимся. Вместе. – И под слоем пота на мужской коже чувствует смутно знакомый вкус Баала – гари, пепла, остывшей лавы.

Не поддавайся ему, хочет сказать Саграда Люциферу. Не позволяй ему взять над тобой верх. Пропади они пропадом, эти советы принять себя целиком, таким, каков ты есть, со всей подлостью своею. Наверное, индульгенция подлости – ошибка из ошибок нашего времени, ленивого и бесстыдного. А еще это самая большая победа преисподней над людским разумом, взыскующим чистоты, готовым на ложь и на отверженность ради нее, недостижимой на земле и ниже.

Глава 14
И замерзнет ад

Церемония длится и длится. Похожая и непохожая на земные ритуалы коронации, она оставляет ощущение ирреальности происходящего. Как будто перед троном с мерзлым хрустом разверзлась огромная холодная дыра, растущая прямо на глазах, но никто ее не замечает и скоро в эту пропасть с грохотом обрушится все царство мертвых, проваливаясь под лед озера Коцит.

Саграда с трудом удерживает себя, чтобы не вздрогнуть, когда по центру зала, прямо по расходящейся каменной корке (Катерина кожей чувствует струйки воздуха, вырывающиеся из трещин) движется процессия, несущая железные короны царя и царицы ада. В факельном свете – а если быть точным, то в факельной полутьме – трудно рассмотреть, каковы они, символы власти над преисподней. И хорошо, потому что оба венца довольно уродливы: неполированная поверхность с впаявшимися в нее осколками костей (Катя готова поклясться, что видела человеческий зуб, выглядывавший из металла, словно из могильной грязи), острые пики зубцов, надписи на безнадежно мертвых языках и тяжесть, тяжесть – чертово бремя власти. Когда оно ложится на чело, шею пронзает боль, а спину немедленно хочется согнуть и не разгибать уже никогда. Катерине жаль ампирного платья с подолом в опалах, погибшего при переходе через адские земли, ей по-прежнему неловко нагишом перед толпами демонов (тоже голых, мускулистых и кряжистых, так что преисподняя напоминает не то «Страшный суд» в Сикстинской капелле, не то солдатский день в городской бане), но она понимает: тому, кто не обладает телом, и одежда не нужна. Разве что корона, чтобы запомнила геенна огненная: теперь у нее имеется не только князь, но и княгиня.

Грубое и злое, будто терновый венец, железо стискивает катин лоб, посылая вспышки спазмов по всему телу – ну и что, что наполовину чужому и иллюзорному, а между тем Саграда не может оторвать взгляд от провала. Который, похоже, видит она одна. Сумасшедшая царица ада.

Это и есть безумие, думает Катя, это оно? Вот это – оно? Кто бы мне подсказал, схожу ли я с ума? Где Ата, где Апрель, где Мама Лу с ее ответами на все вопросы? Почему ее нет со мной сейчас, когда я нуждаюсь в ней? Поистине царский гнев клокочет в катиной груди – не прежний, бессильный и ослепляющий осознанием своего бессилия, но лениво-равнодушный, привычный, отдающий предвкушением: ужо я вас! Попадись ты мне…

– Здесь она, здесь, – усмехается Мореход, кивком указывая куда-то во мрак за троном. – Разве Ата пропустит такое зрелище?

«Да! Разве я пропущу рождение новой богини?» – ворчит Апрель, и Катерина слышит ее ворчание внутри своей головы и одновременно извне, точно телефонную гарнитуру на ухо надели.

«Подойди ко мне!» – резко и зло приказывает Саграда. Кто бы ей раньше сказал, что она научится отдавать приказы, не произнося ни слова – и привыкнет к собственной телепатии в мгновение ока, потому что есть и более серьезные заботы, чем играть со сверхспособностями.

«Ого!» – присвистывает богиня безумия, но не сопротивляется, выходит на свет. Она в образе Лисси, полуденницы, языческого божества, задающего бесконечные вопросы. Правильные, жестокие вопросы, наводящие на ответ лучше самих ответов. Высокая и бледная, с глазами цвета раскаленного неба, стоит она перед адским престолом и в кои веки раз – молчит. Ждет, пока Катерина спросит. Самое важное, самое-самое…

– Так и будешь Витьку динамить? Страдает же парень.

Не ожидала Ата такого вопроса. И никто не ожидал – посреди преисподней, посреди коронации, посреди своего пути в никуда вдруг спросить: что ж ты, сука, мальчика моего кинула? Покинула. Бросила и забросила. Я т-т-тебя…

Лисси сгибается от хохота. Это первый искренний взрыв смеха за целый день, месяц, вечность катиного пути через ад, крестного пути владык. Отсмеявшись, Апрель вытирает слезы, выступившие в уголках глаз, основательно так вытирает, всей ладонью и даже тыльной стороной по-плебейски под носом проходится – а вместо ответа, разумеется, задает свой вопрос:

– Хочешь, чтоб я ему и дальше голову морочила?

– Может, тогда ты отвяжешься от моей головы, – пожимает плечами Саграда. Зная, что не отвяжется. Что Ата – бессменная спутница Гекаты, богини лунных обманов, наконец-то занявшей свое законное место в естестве княгини ада, среди прочих сущностей и титулов.

– О чем ты? – искренне удивляется Апрель.

– Об ЭТОМ! – тычет пальцем Катерина в провал, над которым вот-вот проломится днище преисподней, словно у корабля, налетевшего на скалы.

И видит в глазах богини безумия растерянность.

– Не пугай старых богов, – вполголоса говорит Кате Люцифер, – они, в отличие от нас, видят только прошлое.

– В отличие от нас? Прошлое?

Ты ведь уже поняла, что он имеет в виду, говорит себе Саграда. Так зачем переспрашиваешь, хмуришь брови, пытаешься отгородиться от того, что понято и принято, принято давно? Весь твой крестный путь тебе понемногу, будто пшено горлице, скармливали то, что нельзя увидеть в один присест, потому что некоторые прозрения убивают. Они подсовывали тебе прозрение по кусочкам, дольками, намеками.

Катерина хватает свой бокал – хорошо хоть не чашу скорбей, хватит с нее соленой водицы – и глотает, давясь, не то ром, не то текилу, не разбирая вкуса, не испытывая опьянения – добрая треть литра заходит, как лимонад. Люцифер смотрит на нее прозрачными глазами Баала, в которых цвет выжжен яростью солнца. Не пытается согреть свою Саграду сочувствием, как делал обычно. Не пытается разделить ее ношу. Просто ждет.

– Значит, мы, в отличие от богов, видим будущее, – отдышавшись, произносит Катя. – Вот почему ты выбрал меня. Вот почему я антихрист, а вовсе не потому, что приврать с детства люблю.

– Это поможет тебе выкручиваться, – бесстрастно замечает Денница, – когда все они начнут просить тебя о пророчествах, имея в виду, конечно же, утешительные пророчества. Которых не будет. А если сказать им правду – не будет вообще ничего. Они сами все уничтожат, лишь бы не дожить до того, о чем ты им расскажешь.

Лицо у Кати немеет, то ли от рома, то ли от представших ей картин, от скул до подбородка – сухой лед, только что не дымится в горячем воздухе преисподней.

– А я расскажу?

– Понемногу. По крохе, по капле. Истина – яд, который принимают как лекарство.

– Да я и сама не знаю, что вижу, – беспомощно бормочет Катерина, вглядываясь в очертания будущего пролома, полыньи в озере Коцит, куда они ввалятся всей геенной огненной – и довольно скоро. И замерзнет ад.

– Неважно, – отмахивается Люцифер. – Главное, что видишь ты и вижу я, а остальные – нет. Мы вдвоем против всех.

– Спина к спине у мачты, – улыбается катиными губами Кэт.

– Плечо к плечу на троне, – подмигивает Мореход, становясь на удивление похожим на Торо. – Сумасшедшие владыки ада.

– Когда-нибудь эту коронацию назовут Ночью безумных владык и будут праздновать, как день Гая Фокса, – усмехается Катя, в душе обмирая: а вдруг и шутка – всего лишь завязь правды, похожая на зрелый плод не больше, чем икринка – на кракена. – Но ты ведь скажешь мне, что происходит?

– Сама догадаешься. Особенно после того, что проделала с собой и со мной, – дергает щекой Люцифер – намек на улыбку или на раздражение, или на то и другое разом. – Спроси себя: для чего? Забавы ради?

Слившись со своей тенью, ее хейлель забросил игры в симпатяшку-суккуба, очаровывающего всех и вся на своем пути – просто потому что может. Он больше ничего не пытается смягчить, точно осознал наконец всю меру человеческой выносливости, скрытой внутри слабости, говорит, не выбирая слов и интонаций, смотрит без теплоты, без приглашения во взгляде. Катерине тяжело с ним – настоящим. При этом равнодушная снисходительность Наамы, будто железный стержень, не дает ей согнуться под этой тяжестью. Саграда тоже изменилась, открывшись для своей тени.

– Я сделала то, о чем мечтают люди, – медленно, размеренно произносит она. – Мы хотим знать себя до донышка. И мечтаем там, в глубине себя, оказаться не хуже придуманных идеалов. Понимаем, что это невозможно, но продолжаем мечтать.

– Еще недавно люди мечтали о другом. Они мечтали разорвать душу надвое и избавиться от половины, мешавшей им уважать себя, гордиться собой. Мечтали не об отпущении – об очищении от грехов. Человечество подозревало в грехе великую силу, верило, что эта сила несравненный разрушитель. И не ведало, что и творец тоже несравненный, что миры пекутся из муки грехов в горниле страстей, как блинчики. Теперь оно узнало. И жаждет овладеть этой мощью. Человечество заглядывает в ад, все глубже, все жаднее. Ад к этому не готов. Старые боги боятся стать пешками в играх людей. Боятся, но рано или поздно станут. Мы беззащитны перед вашим родом. – Неровный румянец стыда выступает на скулах Люцифера. Он зол, но он, по крайней мере, не собирается лгать себе. Да и другим тоже.

Ангельская правдивая кровь.

– Хватит говорить о нас так, словно нас здесь нет. – Голос у Апрель точно у обиженного подростка. – Могли бы просто рассказать, что видите, и попросить присоединиться. Безумие верный соратник и никого еще не покинуло по своей воле.

Князь и княгиня смеются шутке, мало похожей на шутку. Им действительно придется носить титул безумных владык – годы и годы. Перекраивать в угоду своему безумию преисподнюю, преодолевая яростное сопротивление демонской иерархии сверху донизу, от второго князя до распоследнего мелкого беса, беря во временные соратники небеса, чтобы через пару удачно провернутых интриг предавать сообщников и расходиться каждый в свою сторону: грешники – ошую, праведники – одесную.

Политика – это ад. Ад – это политика.

– Скажи ей, что ты видишь. И мне заодно, – велит Люцифер.

Катя опускает веки и пытается рассмотреть грядущее – так глубинная тварь из-под воды, через колеблющийся хрусталь вглядывается в очертания корабельного борта, в склоненные над ним человеческие лица.

Грядущее… обыденно. До обидного обыденно. В воображении всех, кто рисует себе будущее, рождается мир красочный и захламленный, будто комиссионка советских времен, где антикварные драгоценности соседствовали с засаленными раскладушками. То, что грезится Катерине, ничуть не напоминает комиссионку. Это всё та же площадка для крысиных бегов на выживание. Так же солнце ползет в белесом от жары или холода небе, так же луна встает над горизонтом, медная или золотая, чтобы к полуночи уменьшиться и сменить цвет на белое серебро. Хотя результаты бегов все сильнее раскачивают мироздание, словно огромную древнюю лодку, которая вот-вот хрустнет и развалится на несколько частей – хрупкая, обветшалая, латаная-перелатаная.

Да, именно так все и произойдет. И будет длиться, пока не закончится.

Люди жаждут все больше власти над космосом извне – и все свободней их внутренний космос, их личный ад. Все страшней шторма на море Ид. Саграда хочет успокоить своего князя, хочет, но не может. Знание, что научный прогресс отнюдь не скоро позволит вмешиваться в дела космической, божественной значимости, что впереди у рая и ада века, может быть, тысячелетия полновластия – жалкое утешение для богов и демонов.

Высшим силам тоже требуется больше, всегда больше.

– Антропогенный фактор, – бормочет богиня безумия. – Ничего нового. Антропогенный фактор и психовитализм. [90]90
  Философская теория принятия сверхиндивидуального, психически-теологического принципа, призванного объяснить нецелесообразное поведение живых организмов – прим. авт.


[Закрыть]