Текст книги "Личный демон. Книга 3 (СИ)"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Хоть бы умереть поскорей, мелькает в катиной голове малодушная мысль.

Глава 12
Путь по хлебным крошкам

Ты слишком любима, чтобы умереть, поет Кате преисподняя. Твой князь уже познал эту истину, эту пытку, он тоже слишком любим отцом нашим, равнодушным отцом, разочарованным отцом, поэтому Утренняя Звезда не умрет, пока не погаснет небо. И ты, его Пута Саграда, не умрешь, что бы ни твердили откровения и откровенные. Будь свободна от страха смерти. Страхи твои – хлебные крошки, рассыпанные по нижним мирам, дабы указывать верный путь. Обернись быстрее птиц небесных, собери их, пройди ад из края в край – и освободи землю свою, вторят пески пустынь. Тебе не избавиться от страхов, сколько ни тверди им в лицо, что приняла себя целиком, как есть, что простила себе всё, всё. Зря ты закрываешься от них, строишь стены, запираешь двери – это всего лишь меры против чужаков, настоящего врага впускаешь сам. Наступит день и ты откроешь дверь на простой стук, будто зачарованная, впуская врага своего в дом свой и в сердце свое, скрежещут камни, врастая в землю.

В катиной душе нет трепета перед шепчущей землей и поющими небесами, Катерина уже видела, слышала, осязала такое. Где-то, когда-то. Может быть, во сне. Может быть, в раю. И все, что она когда-либо сказала или сделала, вело ее именно сюда, но не в рай, отнюдь не в рай.

Саграда стонет сквозь окаменелые погребальные бинты, нестерпимо пахнущие смолой, пытается выгнуться, прикусить щеку изнутри… Однако легкое, пустое, иссохшее тело не шелохнется. Только в черепной коробке с писком и скрежетом, наползая друг на друга, потирая панцири колючими лапками, роится саранча. Мертвая, безглазая, без мышц, растворенных едкой солью натрона, без органов, разложенных по канопам с головами сыновей бога солнца, [88]88
  Ритуальные сосуды, в которых древние египтяне хранили органы, извлеченные из тел умерших при мумификации. После извлечения органы промывались, а затем погружались в сосуды с бальзамом из Каноба (откуда и название). Крышки каноп украшались головами четырех сыновей Гора: Хапи, имеющий голову павиана; Дуамутеф, с головой шакала; Квебехсенуф, имеющий голову сокола; Амсет с человеческой головой. Амсет хранил печень, Дуамутеф – желудок, Квебехсенуф – кишечник, а Хапи – легкие – прим. авт.


[Закрыть]Катерина пытается молиться тому богу, имя которого еще помнит.

Она помнит, как имя его падало на язык вместе с теплыми каплями крови, частило бесконечным «божебожебожебоже», пока железный крючок рвался к мозгу, ломая решетчатую кость. Помнит, как звала и каялась во всех прегрешениях, своих и чужих, признавала вину истинную и выдуманную, соглашалась с любым возведенным поклепом, лишь бы прекратить пытку, хоть на минуту остановить железное копошение, направленное вперед и вверх, туда, где за глазами, давно лопнувшими от прилива крови, полтора килограмма жирного студня хранят ее никому не нужное эго.

Бог упорно делает вид, что не слышит ни зова, ни упреков.

Может, он смущен методами своего суда. Пускай они придуманы мифом – ангелы и демоны воплотили каждую страшилку, дабы не разочаровать тех, кто умер, а значит, имеет право на исполнение посмертной воли и ожиданий. Может, богу надоело оправдываться в том, что творим мы, люди. Может, он иначе представлял себе вселенную и нас, создавая из праха смертную, теплую, жадную до удовольствий и мучений плоть. Может, не бог вселил в наши головы монстра вины, вопящего на всех языках земных: это тебе за то, что ты плохая девочка!

Хорошие девочки получают свою порцию добрых снов еще при жизни, восхищаясь и благоговея перед явью и навью, словно клеймо на себе ставят: я – хорошая. Плохие девочки живут наяву, а во сне смотрят положенные им кошмары, не отличая одно от другого. А очень плохие? Те, для кого вековая сладкая дрема в хрустальном гробу заменена на тяжкие многотысячелетние видения под ступенчатыми небесами пирамид, в разрисованной тьме могильных камер?

Саграда спит и видит сны, не имея права проснуться. Под куполом черепа, точно в пустом соборе, витают неисполненные мольбы и непринятые сожаления. Все казни египетские отныне к катиным услугам. Она готова пережить и лягушек, и мух, и саранчу, и огненный град, и воду, претворенную в кровь – лишь бы не самое последнее, сломившее фараона. Смерть первенцев. Невозможно переиграть божий гнев на его поле, невозможно. Суди меня, но оставь их, что тебе стоит быть милосердным? Не карай детей за грехи отцов, неправильно это, нечестно, господи. И если ты хочешь меня сломать, то я сломаюсь, я УЖЕ сломалась, мне хватило и краткой боли, прежде чем тело мое, слабое, жалкое, всегда готовое сдаться тело возопило: я умираю, чтобы не дать душе моей обратиться в демона! Моей гордыни не хватит, чтобы принести жертвы, достойные княгини ада.

Фолд. Я пас, господи.

И тьма египетская приходит как блаженство и отдохновение, накрывая Катерину пеленой мягче ангельского крыла.

* * *

– Осторожно, осторожно, – шепчет кто-то у катиного виска. Две пары сильных рук разматывают ее, распаковывают, будто рождественский подарок, мир вокруг пропитан удушливым смолистым запахом, Катя почти слышит, как позванивают игрушки на елке и шуршит, осыпаясь с мертвых ветвей, колючая хвоя.

Катерина с детства любила этот праздник, синий и серебряный дома, в России, алый и золотой в Европе, рождественские базары с кучей бесполезных вещей в каждой лавчонке, с глинтвейном по холодку, с пьяненькими Дедами Морозами и Санта-Клаусами, бродящими по улицам, словно новогодние зомби. Если ей суждено родиться заново, пусть это случится на Рождество.

– Гребаные ангелы, – ворчит кто-то, кажется, женщина. – Сами заповедей не соблюдают, а нам запрещают…

– Ибо сказано: не убий ближнего своего совсем уж без причины, – соглашается знакомый мужской голос.

– Плеть подбери, – деловито советует женский.

– Да уж тут валяться не оставлю! – рычит мужчина.

Мурмур? Витька? – гадает Катерина, боясь открыть глаза. Ей страшно двигаться, страшно дышать, страшно глядеть – вдруг ее глаза зашиты суровой нитью, а легкие по-прежнему лежат в сосуде с головой бога Хапи на крышке?

– Мама, ма-а-ам, – тянет все тот же мужской голос.

Сыночек мой, первенец. Живой. А Плеть так и не вернул, паршивец.

Катя размыкает веки – и вот он, семейный праздник над ее преждевременной могилкой: все в сборе – не только Витька, но и Дэнни, Мурмур, Люцифер… Наама. Родня из ада. Мое кровавое Рождество, устало улыбается Саграда. Я дошла? Скажите мне, я – дошла?

– Нет, – жалея супругу, но приговоренный к правде, качает головой владыка преисподней, бывший ангел. – Нет, еще нет.

– Ну сколько можно? – взрывается Виктор. – Сволочи вы! На ней и так лица нет… – И умолкает, глядя на то, как расширяются от ужаса катины глаза.

– И это мой брат. Старший, – произносит Денница-младшая таким тоном, будто это неизлечимое заболевание мозга. – Мам, он фигурально. Он фигурально выражающийся… ДЕБИЛ! – Дэнни отвешивает сводному братцу подзатыльник. Витька, насупившись, не сопротивляется – чует свою вину. – Есть у тебя лицо, есть. Даже, э-э-э, посвежевшее такое… Как после обертываний.

Катерина вздыхает, захлебываясь морозным, вкусным воздухом – ничего общего с промозглой духотой в подземельях пирамид:

– Да, обернули меня знатно… Хейлель! – Первый раз она обращается к Люциферу так же, как Велиар. Точно клеймо ставит: я теперь твой бессменный спутник, твой аколит. Пусть всего на три года, но Я. – Ты в курсе, что Велиару не нравится твоя реформация и твоя жена? И что он пытается угробить нас обеих?

– Не угробить, – качает головой Денница-старший. – Если бы он пытался тебя убить… Я бы приревновал. Потому что убить тебя сейчас – самое милосердное, самое доброе деяние. Ангельское. Все, что могут Агриэль с Самаэлем – лично провести положенные пытки, провести их правильно. Подтолкнуть тебя к верным ответам, чтобы дать шанс на победу. Заставить потерять сознание вовремя, чтобы дать твоей душе передышку. Белиал – великий мастер, лучший из адских палачей, а Самаэль – сама смерть во всех ее ипостасях. Я не мог доверить тебя никому – только им.

– Что?! – изумляется Саграда. – Так это было твое поручение? Твое… милосердие?

– Катенька, Катарина, Кэти, – шепчет Люцифер, садясь перед разгневанной супругой на корточки. – Пойми, мы в аду, оба. То, что мы его повелители, означает одно: мы разделяем участь каждой души, угодившей в нижний мир. Ощутить на себе каждую муку, пройти через собственный страх боли, смерти, потери того, что нам дорого – и выжить. Не рассыпаться в пыль, не раствориться в здешней земле, не сгореть без следа. Палач вырвал у тебя ужас, раскаяние, отвращение к себе – но это самая малая плата, которую он взял за свои услуги. Есть и более высокая цена.

– Хочешь, мы заплатим золотом?.. – с отсутствующим видом бормочет Катя, начиная понимать, ЗАЧЕМ она идет через всю преисподнюю. – Моя ненависть к вам – вот она, та самая цена?

Владыка ада кивает.

– Ты выдержала, мама, – произносит Денница-младшая и Катерина слышит в ее голосе слезы. – Мы здесь, а значит, всё еще… – Дэнни прерывисто вздыхает. Когда Витька был маленьким, с таким же коротким вздохом, похожим на всхлип, он успокаивался, наплакавшись.

Саграда обводит взглядом свою семью, стоящую плечом к плечу, словно потрепанная боевая пехота перед превосходящими силами противника. Они всё еще нужны ей. Всё еще. Нужны. И дороги, так дороги, что девять казней египетских перевешивают десятую – потерю их, врученных Катерине судьбой, нечаянных, даренных, бесценных. Катя помнит: рыдая и моля о пощаде, она перенесла все девять кругов мытарств, лишь бы не попасть в десятый, в круг, где теряют самых близких. Чем бы Катерина ни пыталась умилостивить палачей, ЭТОЙ жертвы она им не предлагала.

Или дьявол с ангелом, действуя слаженно, жестоко и четко, не позволили ей проорать, простонать, прохрипеть «берите их, оставьте меня». Не довели до последней грани.

– Так что, нет никакого заговора ангелов и демонов? – с надеждой спрашивает княгиня ада, некоронованная, неопытная.

– Есть, конечно! – смеется Мурмур. – Всегда есть заговор, подковерная интрига, дружба двух против третьего, троих против четвертого, всех против всех… Ад – скучное место, мама Катя. – Саграда едва заметно вздрагивает от столь… выверенного обращения. Мама Катя. Мурмур точно намекает: ты мне мать – и в то же время не совсем. Надо же, каков хитрец! – Вот мы и развлекаемся, как можем. Людьми расплачиваемся, демонами обмениваемся, отдаем себя в заклад на пару вечностей, а после выкупаем. Как будто это что-то меняет. Прости уж нам, дуракам обреченным.

– Прощу… – кряхтит Катерина, пытаясь приподняться, сесть, не валяться кулем на полу. Несколько пар сильных рук придерживают ее за плечи, подхватывают, обнимают. Теплые ладони прогоняют смертный холод, окутавший тело, словно ледяной кокон. – Прощу, конечно, куда деваться-то? Глупая у вас мать, дети мои. Ничего в этой жизни не понимает.

– Разберешься, – сухо роняет Наама. – Понемногу во всем разберешься. Время есть.

– Разве? – вскидывается Катя. – Три с половиной года – это, конечно, срок! – Катерина пытается язвить, но получается не столько зло, сколько беспомощно.

– А ты наплюй, – тихо отвечает ей мать обмана. – Наплюй на откровения, на пророчества, на законы божеские и человеческие. Как мы все. Живи сейчас, не думай ни о прошлом, ни о будущем. Обманывай себя, если тебе так легче. Обмани весь мир, если ему так легче. Ты – сама ложь. У тебя получится.

Саграда перехватывает ее взгляд – непроглядно-темный, нечитаемый, бесстрастный – и понимает: она больше не игрок. Она дилер, сдающий карты, шулер с полными рукавами тузов и джокеров. Если княгиня захочет, сидеть ей на троне рядом с князем своим до Судного дня. Но сначала…

– Куда мне теперь? – устало спрашивает Катя.

– Куда пожелаешь, – пожимает плечами Наама. – Хочешь отомстить за свою боль – иди. Мсти.

Владычица ада смотрит на сына. А Виктор на мать – не смотрит. Отводит взгляд, закрывается, боясь ее желаний, ее воли, беспощадной, сатанинской… Княжеской. Катерина чувствует себя диким зверем, вкусившим человеческой плоти. Зверем, которого вот-вот пристрелят, потому что больше не доверяют.

«Я учился не делать того, что сделали со мной», вспоминает она витькины слова.

– Ну нет, – качает головой Катя. – Не стоит оно того.

– Так ты простишь отца? – жарко вскрикивает за спинами ее родных кто-то, кого Катерина до сих пор не замечала. А этот кто-то все время был здесь. Была. Эби, разменная монета в опасных играх небес и преисподней.

– Детка, – тянет руку Катерина, – детка, поди сюда.

Абигаэль покорно подходит.

– Знаю, твоему отцу нужно ВСЁ, – полушепотом произносит Саграда. – Он не довольствуется малым. Но он не получает того, чего хочет, никогда. Пусть привыкает быть вторым. Это его судьба. И моя, и твоя. Никто из нас не первый, даже Люцифер. Даже Он. – И Катерина поднимает глаза вверх – туда, где, по дурацкому поверью, находится обитель бога. Хотя бог – он всюду. И здесь, здесь тоже, среди отвергнутых, нелюбимых детей своих. – Всегда есть кто-то, над кем у нас нет и не будет власти. Попробуй научить Белиала этому. Ты сильная, у тебя получится.

– Я не могу. Не хочу, – зажмуривается Эби. – Не умею… хотеть.

– Умеешь. – Саграда поглаживает ее по руке. – Ты же захотела прощения для него? Ты же пришла ко мне – сюда? Значит, ты моя семья. Кэт, твоя мать, часть меня и…

– Я не ты! – почти с ненавистью обрывает Катю Абигаэль. – Мне нечем ХОТЕТЬ!

Катерина беззвучно смеется.

– Да ты полна желаний. И страхов. Боишься отказа, боишься проиграть. Папочкина радость, гордыня дьявольская, темный нефилим… Отпусти себя с поводка. Я – человек, но и я справилась. А тебе сам… сама суть твоя велит хотеть и добиваться.

Саграда выпускает узкую ладонь с каменными мозолями от ножевой рукояти – и Эби отступает, отходит, теряясь в темноте.

Чего я хочу, думает Катя, чего я хочу… На море. Я хочу на море. К Лясирен. Сидеть у кромки воды, бездумно перебирая в горсти сокровища морские – разноцветные ракушки. Многие из них уже объедены волнами, скоро прибой перемелет раковины в песок, уничтожив их красоту без следа. Но вдали от моря эти яркие известковые цветы вянут, превращаются в груды блеклого мусора – как будто близкая гибель есть непременное условие их красоты.

Совсем как у людей, улыбается Катерина.

Решено, она отправляется к морю. С семьей, как в далеком детстве.

* * *

Много лет назад они с родителями ездили в Крым на машине. Два дня в «Жигулях», тяжко просевших от совершенно необходимого на море барахла – и вот она, цепочка каменистых пляжей, заваленных телами гриль.

Катерина ненавидела всё – и дорогу, и пляжи, и море. С того момента, как родители бросали клич: «Ура, мы едем в отпуск!», катина жизнь превращалась в кошмар. Из своей маленькой, но отдельной комнаты Катя попадала в месиво посторонних тел и взглядов, точно в прокисший бульон, уже начавший пованивать. В машине, сутками ползущей по раскаленной дороге, крепко пахло потом, влажные, наполненные комариным звоном ночи в палатках и обшарпанных кемпингах пахли средством от насекомых, галька на пляжах, больно язвящая ноги и даже само море, казалось, пахли распаренными, рыхлыми телами. Все человечество валялось здесь, у склизкого от медуз мелководья, уныло ворочаясь с боку на бок, прожариваясь на год вперед.

Море не хотело становиться бассейном у солярия. Море сопротивлялось, отбирая у людей любимые безделушки – цепочки, колечки… жизни. По пляжу день и ночь бродили местные жители, глядя себе под ноги жадными глазами стервятников – искали золото, выброшенное волнами за ненадобностью. Позже, на песчаных берегах Адриатики, Катерина встречала людей с металлоискателями, бродивших, словно саперы-привидения давно отгремевшей войны. Охотников за драгоценными игрушками стихий.

Саграда не хочет видеть ТАКИХ морей. Она мечтает о море, свободном от людской власти, от бремени ленивых, разморенных тел. О море злом и хитром, словно синие Карибы из воспоминаний Кэт, о море, поющем свою бесконечную песню: ты моя, ты принадлежишь мне, это моя соль в твоей крови, мое семя в твоем лоне, моя смерть в твоей жизни. И все происходит именно так, как хочет княгиня.

Пляж пуст и воды пусты до самого горизонта. Зимний ветер вспенивает волны, обманчиво ласковые, зовущие окунуться в их серебро, и синь, и зелень. Волнолом вспарывает прибой, прошивает его, точно белая игла. В проржавевших прутьях под катиными ногами плещется прилив. Тот самый, который унес мертвое тело Пута дель Дьябло – или другой, но такой же ненасытный. Люцифер обнимает Катерину обеими руками, прижимается грудью к ее спине, словно боится, что Катя шагнет с бетонного уступа в хищную синеву – и растворится в ней, разойдется пеной морскою. Но Катерина не андерсеновская русалочка, она не собирается жертвовать собой ради прекрасного принца или ради бессмертной души. У нее есть и то, и другое, нет только ответа на вопрос: надолго ли?

Когда-нибудь у Кати отберут всё, что куплено задорого, но в глазах вечности не стоит почти ничего – ее память, ее любовь, ее семью. И Катерина смиряется: пускай. Сколько бы ни было отпущено судьбой, незачем судорожно сжимать кулаки, надеясь удержать, остановить неуловимое время. Никто не может приказывать Зервану Акарана: не трогай мои клубки, мои дни и ночи, мои грехи и добродетели. И не помогут ни гнев, ни торг, ни камень порчи.

– Как ты это делаешь… – восхищенно произносит Денница-старший.

– Что «это»? – бездумно спрашивает Саграда. Мысли ее заняты другим.

– Смиряешься. – В голосе Люцифера слышится улыбка. – Научи меня, а?

– А ты хочешь научиться смирению? – удивляется Катя. – Я думала, дьявол ценит свою гордыню превыше всего. Превыше спасения и прощения.

– Так и было, – кивает Мореход. – Давно. Очень давно.

– Думаешь, ты изменился?

– Не знаю.

Ветер доносит до Катерины хохот и визг: если ты не бродишь по пляжу в одиночестве, по кромке воды отчего-то хочется бегать наперегонки, брызгаясь в спутника водой или грозясь утопить в отместку. Мурмур и Дэнни резвятся в прибое, точно щенки. А Витька сидит на песке и сосредоточенно смотрит вдаль. Один.

– Послушай, а где Апрель? – неожиданно вспоминает Катя. – Давно ее не видела.

– Только сейчас заметила? – посмеивается Люцифер. – Старается держаться подальше. От тебя, от сына твоего. Для Аты слишком сильно, слишком ново начать игру с людьми и вдруг обнаружить, что перед нею не люди. Никак не может решить, что теперь делать: продолжать играть? Выйти из игры? Принять вас в число игроков? Дождаться конца партии? Девушка запуталась.

Мореход стоит позади нее, большой и горячий, сухой жар от его дыхания течет по катиной спине, пока лицо и грудь стынут от пронизывающих морских ветров. Нельзя сделать счастливыми всех, думает Катерина. Я могу придумать любовь себе и своему хейлелю, Деннице-младшей и ее демону-защитнику. Потому что действительно желаю счастья нам, пусть бы и неправильного, непрочного, недолгого. Но, господи, я бессильна, когда представляю их вместе – моего сына и темное древнее божество, самое темное из древних божеств. Меня парализует стыд, чувство запретности – матери не должны видеть сыновей в ТАКИЕ минуты. Я не хочу вспоминать лицо, показанное мне Исполнителем желаний, мужское, жадное, нетерпеливое лицо, совсем не похожее на моего мальчика. В этом новом, незнакомом Викторе нет ничего от маленького Витьки, а то, что есть, мне видеть нельзя и даже думать о таком стыдно, так стыдно, что кажется, будто от стыда сходит кожа на затылке.

У меня не получится придумать счастье для сына, вздыхает Катя. Придется ему делать это самому. Всю. Свою. Жизнь. Чтобы прожить ее по-своему, а не по-моему.

– А вот и она, – произносит Денница-старший. Легко и непринужденно, словно речь о чем-то (ком-то?) незначительном. Саграда чует подвох в этой легкости. Грядет очередное испытание, о котором ей знать не положено, пока всё не станет очень и очень плохо.

Катя всматривается в волны, пытаясь разглядеть хотя бы тень грядущего.

– Глубинная тварь, – поясняет Люцифер. – Прямо скажем, не русалочка.

И тут Катерина видит ЕЕ. Да, это персонаж не андерсоновский и не диснеевский. Но Катя всегда подозревала: сладкоголосые девы с рыбьими хвостами и круглыми грудями есть оскорбление морской стихии, самозабвенно рождавшей монстров, чье появление на земле было невозможно, немыслимо – ни в древности, ни в современности. Русалочке, порожденной бездной, понадобилась бы не только пара прелестных ножек, дабы не отпугнуть прекрасного принца.

Создание глубин, бесцветно-переменчивое, точно вода, с темной спиной и перламутровым брюхом, с широкими руками-ластами, с извилистым телом морской змеи, колышется, удерживая плечи над волнами, волосы облепляют его сплошной пеленой, незрячие глаза обращены к небу. Оно нюхает воздух, как все слепые ночные твари, поворачивает голову, будто локатор, ловит след чужого присутствия. Ищет Катю.

– Ужас какой, – севшим голосом произносит Катерина. – Мне что, прыгнуть в воду и раскрыть ей объятья?

– Зачем? – недоумевает Денница. – Просто поговори. Пусть она знает: ты ее видишь.

– А она понимает, что такое «видеть»? Она же слепая, – шепчет Катя.

– Слепая. И немая, – соглашается Люцифер. – Но не глухая. Слух и чутье у нее богаче, чем у любого из детей земли. Она любит слушать. И осязать.

– Значит, раскрывать объятья все-таки придется, – бормочет Саграда. Она не уверена, что ее жизнь в безопасности – особенно если вспомнить, чем закончилось путешествие по лабиринтам пирамиды. Но надеется, что очередная смерть иллюзорного тела не убьет ее, Катерину, целиком. И все-таки ей страшно, точно кто-то чуткий и нервный, сидящий у Кати внутри, пытается докричаться до катиного разума сквозь слой рассудительности и надежд.

Катерина становится на колени на краю пирса, протягивая твари руку, всем телом ощущая шаткость мостков под собой, напряжение мужчины за своей спиной, неустойчивость собственного равновесия.

Огромная перепончатая ладонь охватывает ее кисть, заворачивает в себя до самого запястья. Рука у глубинной твари холодная, но не скользкая и не липкая. Катя, не удержавшись, проводит пальцами по углублению в центре ладони: там, где у людей проходят папиллярные линии, у твари из бездны совершенно гладкая кожа. Порождение глубин изумленно ахает, не издавая ни звука, ни вздоха – беззвучно распахивается безъязыкий рот с острыми иголками зубов, голова запрокидывается назад. Глубинная тварь жадно шарит по катиному предплечью, упиваясь теплом, тянется навстречу и тянет к себе – не сильно, скорее робко.

От этой робости Катю прошивает необъяснимая жалость к ним, живущим в вечном холоде глубин, день и ночь слушающим бездну, не отличая дня от ночи. Она позволяет трогать свое лицо и шею и сама проводит ладонью по гладкой, без единой поры, щеке. В любой миг Катерина может сорваться вниз, в ледяные воды зимнего моря – и к моменту, когда ее родные бросятся следом и извлекут Саграду из волн морских, она будет мертва, мертвее всех утопленников в мире. Глубинная тварь способна выпить все тепло человеческого тела за секунду, Катя это знает. И все-таки рискует, опасно балансируя на краю причала.

«Русалка» что-то говорит, по-прежнему беззвучно, Катерина изо всех сил пытается прочесть послание по бесцветным губам, но то, что ей видится, заставляет Катю замереть статуей. В руку этой статуе глубинная тварь и вкладывает знакомо-незнакомый, неправильно-округлый предмет. И со всплеском уходит туда, где всему хозяйка тьма, а еще холод, поистине неземной холод, потому что нигде, кроме бездны, не бывает воды холоднее льда.

– Мне кажется или она действительно сказала: «Это твоя мать»? – Саграда осторожно поднимается с колен и поворачивается к своему хейлелю.

Ее хейлель улыбается и кивает. Катерине остается лишь покрепче сжать подарок глубин – чашу из теменной кости, такую же, как люциферова. Собственную катину чашу скорбей.

– Теперь она и у тебя есть, – замечает Наама, приземляясь на камни мола и утомленно складывая крылья, словно гигантский альбатрос, потрепанный бурей. – Чаша из того, кто был причиной твоих скорбей.

– Я должна буду пить из черепа собственной матери? – сипит Катя чуть слышно, как будто голос ее забрало морское чудовище. А взамен подарило пару ножек – довольно прелестных, спасибо и на том.

– Ты и раньше так делала. – Наама прикрывает тяжелыми веками круглые птичьи глаза. В каком бы обличье ни появлялась мать демонов, глаза ее никогда не бывают человеческими. – Пила разум и неразумие твоей матери, впитывала их с молоком и словом. А сейчас ты в том месте, где материализуются символы и образы, в том числе самые тошнотворные.

Ага. Надо мне быть поосторожнее с образным мышлением, отмечает на будущее Катерина.

– Ну и что я должна из него пить? – сдается Саграда. – Надеюсь, хотя бы не кровь младенцев?

– Дались вам те младенцы, – ворчит Люцифер. – В геенне их вообще нет.

– Совсем? – Катя изо всех сил пытается отсрочить обновление чаши. – Ни одного некрещеного младенца на весь ад?

– Что. Здесь. Делать. Ребенку? – раздельно, только что не по слогам произносит Денница-старший. – Мы не мучаем ни детей, ни зверей. Нечего мучить в том, в ком нет сознания, нет вины, нет греха.

– Все мурзики и пупсики попадают в рай, – не то насмешливо, не то печально улыбается Катерина.

– Ну уж точно не в рай! – неожиданно зло шипит Наама. – Для рая мы, видите ли, недостаточно мыслящие. И потому нам остается колесо перерождений, в котором мы крутимся, как белочки, ангелам на потешение, пока не станем злее чертей в аду. Так ты будешь пить?

– Да. – Саграда кивает и делает глубокий вдох – для храбрости. – Я выпью. Если нальют.

– Зачерпни, – Люцифер показывает на пенную зелень, лениво облизывающую причал.

Морскую воду? Серьезно? Катя еще помнит вкус, отвратительнее всего, что ей доводилось пробовать. Соль и горечь, наполнившие ее когда-то – и не раз. Триста лет назад, тридцать лет назад, снова и снова, чтобы помнило каждое тело Пута дель Дьябло: оно принадлежит морю.

Саграда снова опускается на колени и набирает добрых пол-литра отменно соленого и горького напитка. А потом выпрямляется в полный рост и подносит заздравную чару владык ада к губам. К СВОИМ губам. Теперь это по праву – губы царицы преисподней.

Откуда в аду море? – размышляет Катерина, старательно отвлекая себя от страшного вкуса соли на языке, от страшного вкуса воспоминаний – пиратки Кэт, взятой морем триста лет назад, маленькой Кати, едва не взятой морем три десятилетия назад. Горло сжимается, пытаясь вытолкнуть заполнившую его воду, разум пытается вытолкнуть наполнивший его страх… А княгиня все пьет и пьет – и понемногу начинает понимать, откуда море в аду.

Слезы. Океан слез, разделенный островными дугами преисподней на моря архипелага под названием Ид. Море горестей, море страстей, море бессознательного.

Мысль о происхождении моря Ид не добавляет питью вкуса, а Кате энтузиазма. Но без положенного причастия мировой скорбью владычицей ада Катерине не бывать. Именно здесь, на взморье, начинается ее коронация. Священная Шлюха достигла цели – стала Законной Супругой.

И теперь сама не знает, радует ее это или печалит.

– А как же остальные фобии? – спрашивает Катерина, отдышавшись после последнего глотка. – Я что, так с ними и не встречусь?

– Встретишься, не сомневайся. – Законный Супруг не дает надеждам на лучшее даже взойти. – Мы, владыки ада, только и делаем, что с фобиями встречаемся. Мало нам своих, так еще и чужие вокруг отираются! – Люцифер машет рукой, точно отгоняя москитов. Или нечто покрупнее, но столь же назойливое. Проследив за движением широкой ладони, Саграда внезапно видит ИХ.

Вот вы какие, керы, эринии, адские псы, преследующие виновных и невиновных, летящие на запах вины и страха, ловящие флюиды гнева и боли в самый миг их зарождения. В моем воображении вы смотрелись лучше, усмехается Катя. А в моих глазах, прозревших от причастия мировой скорбью, вы похожи на зеленых падальщиц. [89]89
  Металлически-зеленая муха размером несколько больше обыкновенной комнатной, около 8 мм. Ее можно видеть на человеческих испражнениях. Поскольку зеленые падальщицы чувствуют запах разложения уже через минуту после смерти, они слетаются на падаль одни из первых и немедленно приступают к откладке яиц – прим. авт.


[Закрыть]И как я могла принять одну из вас за фею абсента – там, в Бааловой долине?

– Прогони их, ты же можешь, – просит Катерина, следя за полетом неисчислимых мушиных стай, переливающихся на солнце бронзой и зеленью. Их столько, что в глазах рябит – кажется, будто над морем колышется искусно вышитый полог.

– Я не Баал, – отнекивается Люцифер. – Не Повелитель мух. Мы с ним…

– …части одного целого. – Саграда заканчивает фразу за мужа, как хорошая жена. – Знаешь, я ведь заставила его заснуть.

Денница косится на Катю с опаской:

– Знаю.

– Может, мне удастся вас помирить? – задумчиво бормочет Катерина. – У тебя не получится свалить всю сатанинскую вину на Баала. Ты можешь играть хорошего мальчика, но не можешь им БЫТЬ. Зато пока твоя тень спит, ничто не мешает тебе действовать на свое усмотрение – с жестокостью, но и с расчетом. Как в пирамиде: отдать меня лучшему из адских палачей и проинструктировать – пытать так, чтоб лишнего не сболтнула.

– Катенька… – Люцифер пытается погладить Саграду по щеке. И стая бааловых мух, почуяв вину, бросается на владыку ада.

– Прочь! Пошли прочь! – восклицает Катя, разгоняя падальщиц. – Я же говорю: всё правильно рассчитал. Баал, дай ему волю, убил бы меня. Сам, своими руками, никому бы не доверил. А ты меня вытащил. Значит, сможешь его обуздать.

– Ад устроен так, что здесь у каждого имеется тень, – заводится Наама.

– И об этом поговорим, – чеканит княгиня, глядя в яростные птичьи глаза своей тени.

– Не было бабе забот, купила баба порося! – хохочет Мурмур, хлопая мать обмана по спине между угрожающе приподнятых крыльев. – Что, мутер, даст вам жизни новая царица? – На лице его играет бешеная, демонская улыбка. Лютая радость мести, счастье сбывшихся надежд.

И снова Катерина ощущает гордость – за него, за себя, за силу, огнем бегущую по венам.