Текст книги "Крымские тетради"

Автор книги: Илья Вергасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

10

Румын Тома Апостол, или, как он сам себя называл, "туариш Тома", попал в Бахчисарайский отряд сложным путем.

Зимой 1942 года румынские дивизии дрались против нас в полную силу, многие солдаты еще верили немцам, в газетах писали о какой-то Трансднестрии с центром в Одессе, которую "союзники"-немцы "навечно отдали" под власть "великого вождя Антонеску". Прозрение пришло после Сталинградской битвы.

А пока румынские полки штурмовали Севастополь, их карательные батальоны ходили в горы и настойчиво преследовали партизанские отряды.

И все же отдельно взятый солдат-румын представлял для нас опасность вдесятеро меньшую, чем солдат-немец. Да и положение у него было второсортное. Румын занимал самую неудобную боевую позицию, отдыхал в домиках, которыми пренебрегали немцы, из награбленного получал крохи, одним словом, по всем статьям находился на положении пасынка.

И конечно, солдат не знал, во имя чего он обязан класть свои косточки на чужой земле.

Румынские офицеры пьянствовали и были старательны только в одном: в грабеже.

Солдат вынужден был думать о себе, о своем животе, как-то приспосабливаться, самодельничать, действовать по своему разумению.

Ефрейтор Тома Апостол всю жизнь брил чужие бороды, любил, как большинство парикмахеров мира, всласть поболтать, был склонен даже к некоему философствованию.

Война была не по нем, и он делал все, чтобы ни разу не выстрелить из карабина, который таскал с полным пренебрежением.

В Лаки он попал квартирьером, но начал со знакомства с сухим каберне. Налакался с первого часа и продолжал пить до той поры, пока напудренный капитан на глазах всего села не отлупил сержанта – начальника Томы.

Тома по виду присмирел, постарался быть подальше от глаз капитана. По какой-то случайности Апостола поселили в доме председателя колхоза Владимира Лели.

Лели был наблюдателен и сразу же разобрался в тихом ефрейторе, понял: такой зла никому не причинит, разве обстоятельства заставят. Он пригрел Тому, накормил, напоил.

А тут еще открытие: Тома знал греческий язык. Лели – грек. За ночь было выпито ведро сухого вина, и Тома говорил столько, что можно было буквально утонуть в его краснобайстве. Но Лели был доволен: ефрейтор, оказывается, бывал во многих городах Крыма: Симферополе, Ялте, Феодосии, Бахчисарае, у него отличная память. Все это может пригодиться партизанскому штабу.

Мы готовили очередную информацию для Севастополя, нам нужен был "язык"-румын: надо было узнать о многом, что касалось румынского корпуса, его тылов, жандармских формирований.

Македонский держал со штабом района постоянную связь; в очередном донесении он подробно написал о некоем румыне-греке Томе Апостоле, преданном председателю колхоза.

Мы приказали доставить румынского ефрейтора в лес.

Румына решили взять подальше от Лак, чтобы к деревне не привлечь излишнего внимания. Исполнители – Самойленко и Спаи.

Лели уговорил Тому сопровождать его до Керменчика.

Шагали налегке. Тома забегал то справа, то слева и все говорил, говорил...

Навстречу шел высокий черноусый дядько... Тома где-то его видел, да и глаза у встречного веселые, ничего неожиданного не предвещают.

Черноусый поздоровался с Лели, сказал по-гречески:

– А хорошее сегодня утро!

– Отличное! – согласился Лели.

– Крим – во! – Тома показал большой палец.

Спаи вытащил из кармана кисет:

– Закурим, солдат!

Тома отдал карабин Лели и с охотой крутил большую цигарку.

Только прикурил, как из-за куста вылез вооруженный Михаил Самойленко.

Тома побелел, но выучка сказалась: сразу же кинулся к карабину.

Но Лели оружие прижал к себе:

– Тебе это не нужно, солдат.

Тома стоял как пригвожденный, у него тряслись руки. Он глухо спросил:

– Пп... аар... ти... заан?

– Спокойно. – Самойленко обшарил его карманы: нет ли личного оружия, взял из рук Лели карабин, простился с председателем. – Спасибо, надо спешить, путь далекий.

Тому необходимо срочно доставить в штаб района. Сорок километров трудной зимней дороги.

Самойленко оценивающе смотрел на щуплую фигуру румынского ефрейтора, пришибленного неожиданным поворотом своей судьбы.

Тома от испуга потерял дар речи.

Спаи постарался успокоить: ничего с тобой не случится, друг. Но Тома перестал даже понимать по-гречески и только со страхом смотрел на Самойленко.

Михаил Федорович – холодный и расчетливый человек по внешнему виду имел доброе, жалеющее сердце, хотя об этом трудновато было догадаться. Он редко улыбался, близко расставленные глаза будто смотрели в одну точку.

Не ахти какой ходок был Тома, уже через несколько километров он стал задыхаться, но боялся признаться и безропотно шагал за широкой спиной "домнуле", – он принимал Самойленко за важного офицера.

Вскарабкались на кручу, Самойленко снял с плеча карабин.

– Подзаправимся, Николай Спиридонович!

Спаи ловко развел очаг, в котелке разогрел баранину, разломал полбуханки хлеба на три части.

– Садись! – Самойленко позвал румына.

Тома вобрал в плечи голову.

– Ну!

– Домнуле... офицер... Тома сольдат...

– Я не офицер, а товарищ командир! Садись, раз приглашают.

Тома почувствовал в голосе Самойленко доброжелательные нотки, чуток взял себя в руки.

– Туариш... Тома-туариш...

– Ишь, товарищ нашелся, – хмыкнул Самойленко, подал ложку, коротко приказал: – Ешь!

Тропа сужалась, а ледяной ветер косо бил по усталым путникам.

Короткая желтая куртка и беретик не грели Тому. Он посинел, мелко стучал зубами.

– "Язык" может дуба дать! – забеспокоился дядя Коля. Ему было жаль солдата.

Самойленко снял с себя плащ-палатку и подал Томе:

– Укутайся!

Ошеломленный румын испуганно уставился на "домнуле", который остался в одной лишь стеганой курточке.

Тропа оборвалась перед бурной Качей. Летом река тихая, мелкая, как говорят, воробью по колено. Зато сейчас... Шумит, бурлит, прет с такой силищей, что и на ногах удержаться можно только очень опытному ходоку.

Никаких переправ, и Тома глядел с ужасом на воду. Особенно потрясали его действия "домнуле", который на ледяном холоде в один момент сбросил с себя одежду и остался нагим.

– Раздеться! – крикнул он и румыну.

Тома уже ничего не понимал и действовал автоматически.

Вода обожгла его, конвульсивно сжалось маленькое тело. Дядя Коля с силой волочил его за собой и вынес на тот берег.

Самойленко быстро и ловко начал растирать всего себя от кончиков пальцев до мочек ушей и требовал этого же от Томы.

Сильное тело Михаила Федоровича раскраснелось, загорячилось. Он ловко оделся и подбежал к Томе, который уже на все, в том числе и на собственную жизнь, махнул рукой. И если он еще шевелился, то только из страха: не вызвать бы гнев грозного "домнуле".

Михаил сгреб его в охапку, брякнул на сухой плащ и самолично стал приводить в чувство.

Его цепкие руки проворно растирали дрожавшее тело, и Тома ощущал, как блаженное тепло обволакивает его со всех сторон.

Он увидел глаза "домнуле", в которых ничего страшного не было.

И что-то новое, никогда не испытанное наваливалось на маленького парикмахера.

Собрав запас русских слов, которые каким-то манером отпечатались в его памяти, крикнул:

– Гитлер сволош... Я туариш Тома.

Румын оказался человеком наблюдательным: в этом убедился партизанский штаб, когда допрашивал его о румынских войсках в Крыму.

Как быть с ним дальше?

Лагерей для пленных у нас не было, да и в плен нам брать, собственно, некого было: дело имели с карателями, военными преступниками, и счет у нас с ними был короткий.

Можно ли до конца доверять Томе?

Вопрос нелегкий, и на него может ответить лишь сама жизнь. Пока что Тома остался при Бахчисарайском отряде под негласным надзором дяди Коли, который лично ему доверял. Один случай убедил партизана: на маленького парикмахера можно вполне положиться.

Охотники убили оленя и просили дать им двух человек на помощь, чтобы перенести мясо в отряд.

Пошел пожилой Шмелев, а с ним снарядили и Тому. Получилось так, что их пути разошлись. Тома, взвалив на плечи оленью ногу, пошел по прямой тропе, а Шмелев двинулся в обход. Так и потерялись.

Прошло несколько часов, а о Томе никакого слуха. Неужели сбежал?

– Дьявол его знает! – сомневался Михаил Самойленко, который был во всех случаях человеком осторожным.

Комиссар отряда Черный верил румыну.

– Куда он денется! Может быть, он впервые человеком себя почувствовал.

А дядя Коля нервничал, прислушивался к каждому шороху. К вечеру глаза его живо блеснули:

– Идет!

Не шел, а полз Тома Апостол. Он заблудился, а тяжелый груз окончательно доконал его. На четвереньках карабкался в отряд, и когда докарабкался, то умоляюще произнес:

– Туариш Тома удирать не делал...

А ориентировался Тома действительно из рук вон плохо. Вот он моет партизанский котел – аккуратно, старательно. Вымыл, песочком почистил, идет в отряд...

Но отряда нет. Туда – нет, сюда – нет... Спрятал котел в кустах, отчаянно забегал вокруг, но троп много, и по какой в отряд – шут его знает.

Спустился к речке и загрустил.

Мимо шли партизаны Евпаторийского отряда, увидели румына...

Щелкнули под самым носом затворы, Тома поднял глаза и обмер: черные отверстия автоматов уставились в грудь...

– Туариш... Ма... ке... дон... ский!!! – дико заорал Тома.

Только это его и спасло.

Уже весной 1942 года, в дни нашего самого отчаянного голода, среди румын в Крыму появились кое-какие признаки разложения.

В горных селах, например, можно было обнаружить бродячие "команды" румын. Они под всякими предлогами требовали у старост продовольствие, ночевку, вино.

Вначале их принимали за представителей румынских частей, но потом немцы издали специальный приказ о таких "командах", и их начали повсеместно преследовать.

Начальник разведки Михаил Самойленко, возвращаясь с очередной операции, заметил на партизанской тропе румынских солдат без оружия.

– Или рехнулись, или в царство небесное хотят до срока попасть!

Партизаны окружили румын, выскочили к ним:

– Руки вверх!

На всякий случай Самойленко отрезал у всех румын, охотно подчинившихся его команде, пуговицы с брюк, аккуратно вручив их владельцам:

– Понадобится – пришьете!

Тома Апостол, конечно, пришел в восторг, когда увидел своих, прыгал, как мальчишка, в момент побрил своих соотечественников, беспрерывно лопоча что-то на родном языке.

Румыны, оказывается, искали партизан. Случай этот здорово нас подбодрил в те тяжкие дни.

...Мы простились с нашим главным врачом – Полиной Васильевной.

Македонский долго смотрел на тропу, по которой уходила наша докторша.

– Хороший человек шагает по земле! – сказал Михаил Андреевич.

Мы вернулись в шалаш.

Голодная блокада леса сказывалась и здесь. Связь с селами на время прекратилась. Отряду жилось все труднее и труднее. К моему приходу у бахчисарайцев уже два дня не было в котле ничего, кроме липовых почек и молодой крапивы.

Глаза у всех запали, скулы заострились, но той безнадежной отечности, что сводила многих прямо в могилу, здесь ни у кого не было.

Сам по себе факт по тем временам потрясающий: Македонский и Черный победили голод. Во всех отрядах умирали партизаны, а здесь, в Большом лесу, летальных исходов, как выражаются врачи, не было.

Упорство Михаила Македонского, умеющего бороться с самым страшным голодом – детство научило, – не только восхищает, но и требует анализа: как он этого добивался?

Движение, движение, еще раз движение... Никому не давал он и часа покоя. Того в разведку, другого на подвижную охрану, третьего за мороженой картошкой в предгорье пошлет, четвертого ловить соек, пятого глушить форель в горных проемах, шестому боевое задание: искать на чаирах горный лук, чеснок...

И вот сейчас я вижу в лагере движение; каждый что-то делает.

Поел и я супа из липовых почек. Не знаю, чем его заправляли, но что-то мучнисто-клейкое чувствовалось. Голода не утолил, но желудок набит!

Я все время ощущал: Македонский готовит меня к неожиданности. Это было видно по тому, как он расспрашивал о положении в других отрядах района, выяснял и уточнял: сколько же можно поднять под ружье людей?

– Уж не собрался ли ты штурмовать сам Бахчисарай?

Македонский отрицательно качал головой, но мысль его непрерывно пульсировала. Особенно оживился командир, когда увидел своего прославленного разведчика и старого друга Ивана Ивановича.

– Что, Ваня? – торопливо спросил он.

– Да все на месте! Только солдат поднаперли еще!

– Много?

– С батальон насчитал.

– А фрицы?

– В двух километрах, в Ауджикое. Рота – не меньше.

– С машинами?

– Пока без.

– Отдыхай, Ваня.

Определенно готовится что-то. Я решил быть поофициальнее:

– Докладывай, что надумал!

Первый раз я встретился с нежеланием Михаила Андреевича так сразу выложить свои планы. На него это не похоже.

Он помолчал, а потом не очень уверенно сказал:

– Одну штучку надумали...

– Какую? – тороплю его.

– С переодеванием...

– Что? – Я не верил своим ушам. Мы в те времена были так далеки от романтических атрибутов с использованием против врага его формы, неожиданного появления в немецких питейных заведениях, проникновения чуть ли не в спальни командующих и прочих приемов, которыми заполнены детективные романы.

Македонский настойчиво:

– А это очень серьезно!

Дело связано с румынами. И партизан, одетых в румынскую форму, у нас немало...

Деревня Шуры, шурынская мельница – большая, с мукой, пшеницей. Мелет румынам. Но в тех же Шурах штаб и батальон пехоты. Круговая оборона, пулеметы. Штурмом не взять!

План такой: создать "румынскую роту", войти с ней в Шуры, дошагать до самой мельницы – это главное. Дальше все зависит от решительности нашей.

Я думаю, прикидываю: не одна ли тут романтика?

Но предлагает Македонский! Разве был случай, чтобы он пустопорожними делами занимался?

Я потребовал: еще раз разведать Шуры!

Пошла Дуся – причепурилась, принарядилась. Самойленко дал ей легенду: выдавай себя за обменщицу барахла, ялтинку.

Дуся пришла через день, все подтвердила: мука есть, румыны на своих не обращают никакого внимания, приходят и уходят в Шуры солдаты, и никто даже документов не проверяет.

Что ж? Пусть будет так, как хочет Македонский, а вернее, как нужно. Мука! Это же провал лесной блокады, ожившие землянки, это новые походы по севастопольским тылам!

Готовили операцию тщательно, тайно и срочно. Я подтянул из других отрядов до двухсот партизан, подбросил нам людей и Северский – командир соседнего района.

"Румынское подразделение"! Тут главным консультантом был "туариш Тома", ходивший за Михаилом Андреевичем как тень.

Тревожило нас это "подразделение": партизаны мало напоминали действовавших под Севастополем в основном сытых румын.

Командовать будет "румынами" Тома, а Иван Иванович, переодетый в форму рядового пехотинца – в желтой куртке и папахе, – фактически несет ответственность за каждый шаг и настоящих румын, и поддельных. Он правофланговый, за ним последнее слово.

Македонский и Черный поведут главную партизанскую массу в обход к сосновому бору, что темнеет напротив мельницы и отделен от нее бурной горной рекой Кача.

Итак, ни пуха ни пера!

Иван Иванович, отличный знаток местности, удачно подвел "румын" к шоссе Бешуй – Бахчисарай, выждал момент и тихо через партизана-грека дал команду Апостолу: "Веди!"

Впереди маршевого строя шел "фельдфебель" маленького роста с юркими глазами. Это и был Тома Апостол, на которого возложили главную роль в опасном эпизоде. Иван Иванович, шагая в строю, зорко наблюдал за всем и всеми, что окружали его, осторожно передавая команды Апостолу.

Партизаны шли, их обгоняли машины, полные солдат.

Из одной встречной, затормозившей перед идущей колонной, высунулся румынский офицер. Тома с выдержкой остановил "своих солдат", четко шагнул к офицеру.

Обстановка была необычная. Тома толково отвечал офицеру.

– Куда шагаете?

– В Шуры, господин капитан!

– Какой черт вас туда направил?

– Начштаба полка, господин капитан!

– Болван! – Капитан посмотрел на часы. – Ночуйте в Шурах, утром пришлю связного.

– Так точно, господин капитан!

Солнце пряталось за развалинами древнего городка Чуфут-Кале. С гор струился сырой воздух, пахнувший талым снегом.

Наступал партизанский "день". В вечерних сумерках отряд Томы пошагал смелее. Бешеный лай собак встретил партизан на околице. Патрули молча пропускали запоздавших "румын". Тома сердито и требовательно отдавал команды, всем видом показывая, как ему все осточертело.

Дорога свернула к бушующей реке, заглушавшей все звуки вокруг.

Впереди замерцали огоньки. Мельница!

Вдруг пристал патруль. Высокий румын что-то спрашивал у Томы, тот отвечал, упорно продолжая движение. Уже доносилось хлопанье лопастей гигантского водяного колеса и...

И неожиданно высокий румын застыл, а потом что-то крикнул напарнику. Тот испуганно побежал. Тома, вскинув в момент винтовку, крикнул:

– Лупи!!!

Выстрелы – и румыны упали.

– Сигнал! На мельницу бегом! – Иван Иванович дал очередь из автомата.

Суматоха, стрельба, крики...

Македонский бросился форсировать буйную от талых вод речку. Он первым вошел в воду, за ним – остальные.

Ноги скользили, партизаны бултыхались в воду, захлебывались, но неудержимое движение по реке продолжалось. Девяносто партизан оказались на том берегу.

Стрельба на мельнице вмиг оборвалась, там уже хозяйничал Иван Иванович с "румынами". На покрытом мучной пылью полу лежали трупы и наших и врагов.

Мельник, муж Дусиной знакомой, семеня рядом с Иваном Ивановичем, говорил:

– Я русский, свой... Значится, Петр Иванович... Ну, до чего напужали... Ведь чуть не ухлопали своего человека...

– Свой, а якшаешься с кем? Работаешь на кого? – огрызнулся Иван Иванович.

– Работаешь, работаешь... Жрать захочешь, так будешь работать, мил человек, – обиженно пробормотал Петр Иванович и отошел в сторонку: появился комиссар отряда.

– Как, Ваня?

– Отлично! Ребята на обороне, а мучица есть... Вот двоих потерял...

С исключительной быстротой мешки с мукой передавались по живой цепи на ту сторону реки. В воде, поддерживая друг друга, плотной стеной стояли самые сильные партизаны. Через некоторое время сто мешков муки было на том берегу.

Из-за поворота показалась машина, за ней другая. Осветив мельницу, фашисты открыли сильный пулеметный огонь.

– Ванюша! – Македонский обнял товарища. – Теперь все в твоих руках... Бери фрицев на себя... Давай к повороту и продержись минут двадцать, понял?

– Продержусь!

Черный собирал людей и быстро направлял их через речку в лес.

Вдруг кто-то схватил его за рукав:

– Товарищ секретарь райкома! А мне что, пропадать? Ведь фрицы убьют! Это был мельник.

– Что же с тобой делать?

– Бери в лес!

– Давай, живо!

Туго пришлось Ивану Ивановичу. Отбиваясь, он отходил в сторону Бахчисарая, вступая порой буквально врукопашную. Убили троих румын – друзей Томы, потом еще двоих партизан – коренных бахчисарайцев.

Оторвались только к рассвету. В горы несли раненых.

Македонский, нервно поглядывая на дорогу, по которой с трудом отходил Иван Иванович, уводил в горы партизан, нагруженных до отказа ценнейшим грузом – мешками муки.

Мучной след вел в лес. Утром по нему отправились фашисты. Напрасны были их попытки, – разветвляясь по тропинкам, след удваивался, утраивался, удесятерялся... Трофейная мука расходилась по всем партизанским отрядам, неся живительную силу для новой борьбы с заклятым врагом.

Долго вспоминали в лесу о "мучной операции", а участники нескоро отделались от ее следов: вся одежда их пропиталась мучной пылью.

А вскоре начался апрель. Через горы шла весна. Она долго бушевала в садах Южного побережья, захлестнула зеленью предгорные леса и, перешагнув через продутую злыми ветрами яйлу, зашагала в Большой лес, а потом и в таврические степи.

Прошли первые весенние дожди – короткие и стремительные. На северных склонах гор сходил снег. Легкие туманы поднимались из ущелий и где-то высоко над зубцами гор таяли в небе.

Стали к нам регулярно летать самолеты из Севастополя, с Большой земли. Родина взяла нас на довольствие.

Перед нами стали новые проблемы, и уже не было необходимости нашему Македонскому ломать голову: а как перехитрить самого черта и добыть конину?

11

Приятно лежать на шелковистой траве и ждать, когда в теплом бархатистом небе мелькнут долгожданные огоньки и ровный рокот авиационных моторов зальется по всем ущельям трехречья.

Как ни темна ночь, но мы чувствуем полет белого купола парашюта то ли по шуршащему звуку, то ли по отсветам, которые замечаем даже в непроглядную темень.

Мы почему-то знаем, куда приземлится наш груз, и летучие группки партизан порой оказываются точно на нужном месте и даже не дают торпеде с парашютом коснуться земли – груз хватают на лету.

Нас радует не только сам факт, что мы можем дать каждому партизану на завтрак по два сухаря, по полконцентрата и даже по кусочку маргарина, что мы можем по всем правилам забинтовать рану, ночь провести под шелковистым шелестом купола, заменившего шалаш. Мы потрясены другим: нас помнит Большая земля, нас знают, о нас думают!

Весна 1942 года. Грозная предвестница керченской трагедии, облегчившей фашистам путь на Кавказ и к волжским водам.

Мы предчувствовали: все еще впереди – и страдания, и муки, и радость освобождения родной земли.

Но в теплые апрельские дни сердца наши колотятся сильнее, чем когда-либо. Мы живем ощущением наступившего дня, тем, что кроны зеленеют гуще и гуще, что на чаирах раскрываются венчики ярко-красных полевых тюльпанов, что где-то над нами поют птицы.

Нам хочется жить, любить...

Но больше всего мы одержимы другим – тем главным, во имя чего мы покинули родную кровлю, свои семьи, за что отдали жизнь наши товарищи, за что мы страдали на мучительных яйлинских дорогах.

Это главное – Севастополь!

И мосты рвем, и дороги поднимаем на воздух, и машины валим в кюветы, и солдат с офицерами убиваем, и с немецкими холуями рассчитываемся по самому крупному счету... Но все ли это, что нужно Севастополю?

Неужто мы не можем сделать что-то большое, каким-то выдающимся подвигом ответить на то, что к нам чуть ли не каждую ночь прилетают самолеты, наш радист Дмитриев принимает короткие шифрограммы, в каждом слове которых забота и тревога о нас?!

Кричат паровозы, стучат колеса... Стальной путь лежит от Симферополя через Бахчисарай на Севастополь... Вот там, на железной дороге, немцы полные хозяева. Только дня побаиваются, пристально следят за воздухом.

А что им день, когда ночь в их руках: от сумерек до рассвета.

Стучат колеса, на стыках путей подпрыгивают платформы с танками, пушками... Храпит пушечное мясо в серых вагонах.

Дорога идет по равнинам: ни кустика вокруг. Чтобы добраться до нее, надо километров десять пройти по местности, открытой, ровной – хоть шаром кати, мышь прошмыгнет – увидишь.

Железная дорога! До нее мы добраться обязаны.

Я и комиссар района Амелинов перебираем сотни возможных вариантов, но все они лопаются как мыльные пузыри.

За Басман-горой бахчисарайцы. Македонский! Перебирай не перебирай, а все дорожки сходятся к нему, к его мастерам партизанской тактики.

Я снова жму крепкую ладонь Михаила Андреевича. Он с лукавинкой спрашивает:

– А не перекочевать ли тебе к нам со всем штабом, а?

– Не возьмешь?

– Испытание выдержишь – возьму.

Смеемся.

В лагере удобная чистота и легкость какая-то. Дай команду сняться с места, ей-богу, через пять минут и следа не останется. Так уйдут, что и не разберешь, в какую сторону ушли.

За простотой обращения друг к другу, за домовитостью, за демократизмом чувствуется такая организация, которая способна горы из вулканического диорита расплавить.

Почерк Македонского! Я еще тогда подумал: а разверни-ка этого гиганта по-настоящему, дай-ка ему полную волю, да он способен из безжизненной пустыни сделать роскошный уголок. После войны этим-то он и занялся. И весьма успешно.

Перекусили чем... не бог, а Севастополь послал. Македонский вынул карту и решительно показал на черную и жирную линию Симферополь Бахчисарай:

– За этим явился?

– Догадался.

– Штука не хитрая. Как это сделать с одного захода?

– Небось прикинул, Михаил Андреевич?

– Конечно, дело трудное! – повернулся ко мне Македонский. Лицо его, освещенное красноватым отблеском потухающего костра, показалось мне усталым. – Но божий свет не без добрых помощников!

– А как мельник? – спросил я, догадываясь, куда гнет Михаил.

Комиссар Черный мельника знал давно как хорошего специалиста, но человека нелюдимого. И во время коллективизации мельник не очень-то восторгался тем, что люди скопом шли в артели, да и позже всякие там займы и прочие кампании встречал без восторга. Вел себя тихохонько, смирнехонько, но на людей смотрел исподлобья. Впрочем, работал в МТС механиком, трактористом, были им довольны и старались даже задобрить. Побывает машина в руках "дяди Пети" – можешь спокойно сезон "отжарить".

В этом отряде командование особых секретов от партизан не имело. Дезертиры смылись еще в ноябре, предателей разоблачили. Народ остался верный. И только потому отряд и мог жить за Басман-горой. Он для противника всегда был загадкой. Каратели, бывало, окружат лес, заблокируют горы, а где искать Македонского – не знают.

Шли и на такие провокации: выставят на заметном месте двух-трех горлопанов, и те орут истошно:

– Македонский!!! Выходи, пиндос трусливый!

– Ма-ке-дон-ски-ий!!! Холуй жидовский! Давай один на один!!

Партизаны только посмеивались, а сам Македонский радовался как ребенок:

– Вот дешевка, дает так дает!

Появился новый человек в отряде – мельник Петр Иванович. Пока держат его особняком. Он хорошо понял указанное ему место и любопытства ни к чему не проявляет.

Один интересный факт: старший брательник мельника – будочник на дороге, служит немцам. И живет прямо у переезда. Вот так!

Мы с Македонским во все глаза глядим на комиссара: что же он скажет окончательно? А Василий Ильич будто испытывает наше терпение – молчит!

– Да ты забудь прошлое! – уже горячится Михаил Андреевич: ему хочется получить немедленное "добро" и сейчас же закрутить дело, чтобы пыль столбом пошла.

Черный по привычке поджал губы и стал чем-то похож на обиженного ребенка.

– Он же мог убежать! Ан нет, помогал нам мучку нагружать... подсказывает Македонский.

– А что ему оставалось делать?

Македонский с отчаянием ко мне:

– Что прикажешь?

Хитер бес, ведь он в душе уже решил положиться на мельника, а сейчас ищет только официального согласия комиссара. Тут он принципиален, да и очень верит Василию Ильичу. Его "добро" ему необходимо, как глоток вина после тяжелого труда.

– Я за мельника! – отвечаю ему.

– Видал?! – Македонский снова к Черному.

– Что ж, давай мельника, – наконец соглашается комиссар.

Появляются Иван Иванович и мельник в рабочей одежде, низенького роста, на вид лет тридцати пяти и, видать, болезненный – лицо желтое.

– Давно был у брата? – спросил Македонский.

– За два дня до леса.

– Где он работает?

– Будочник, на железке.

– Как он с оккупантами?

– Дружит, – коротко ответил мельник.

– А ты?

– А на кой ляд я пришел к вам?

– Привел случай.

– А я давно ждал его – вот что я вам скажу! Дуся моей жене все выложила, а та мне. И держал муку на мельнице, и румынам брехал: машина поломалась. Вот и весь мой "случай".

Михаил Андреевич нервно потер подбородок – первый признак признания вины – и излишне бодро сказал:

– Петр Иванович! Ты нас строго не суди, время такое... Надо к брату идти. Как?

– Приятности мало. И толк выйдет ли?

...На третьи сутки Петр Иванович вернулся в отряд. Он побывал у брата, не выдавая себя; разузнал: немцы дорогу охраняют, но не особенно шибко. Подобраться к ней трудно – надо переходить шоссе Симферополь – Бахчисарай. Солдатни там туча тучей. Мельник сам чуть не попался в лапы жандармов, выручило только сохранившееся удостоверение, выданное румынским штабом.

Сведения были свежие и нужные. Но сам вопрос о диверсии остался открытым. Как же нам быть?

Иван Иванович наипростейшим образом разрубил этот сложный узел.

Он – выбритый, с белым подворотничком, аккуратный такой, что не всегда за ним наблюдалось, – неожиданно предстал перед нами.

– На парад, Иван? – подначил Македонский.

– На железную дорогу!

– Так-таки и туда?

– А что, командиры? Мы знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют ветку, наконец – там брат нашего партизана! Хватит! А эшелон на воздух!

Очень убедительно говорит Иван Суполкин.

Македонский шапку назад:

– Под лежачий камень вода не бежит! Давай группу, Ваня! Ты, мельник да еще двоих.

Они шли на перегон Бахчисарай – Альма (теперь ст. Почтовая), день отлежались под кустами, а когда стемнело – пошли к дороге. Но темнота была жуткая, будто в погреб попали. Искали, искали дорогу – нет ее, и все! Утром опять в кусты, посоветовались и решили Петра Ивановича к брату послать.

Рассвело, и будка стала видна – бродили-то рядом, оказывается.

Рискованно было, конечно, Петра Ивановича посылать, но, кроме всего, уж очень животы подвело, особенно у Ивана Ивановича, любителя "подзаправиться".

Но Петр Иванович вернулся, даже буханку хлеба принес, зеленого луку в палисаднике надергал. В общем, стало веселее...

Уж если что втемяшилось в голову Ивана Ивановича – колом не вышибешь. А втемяшилось: взять да с Петром и ввалиться в гости к будочнику, а там черт не выдаст – свинья не съест!

Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи – во!

Этот дядя накинулся на мельника, брата своего:

– Чего ты шляешься, шибздик?! Сказал тебе, уходи!

Иван Иванович на него:

– Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи... Ребята, – это к партизанам, – будем здесь базироваться! А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!

Будочник только руками развел: такого нахальства он не ждал.

– Вы кто же такие будете?

– Партизаны, и твой брат Петр – партизан. А ты кто?

– Российский человек! А что Петя партизан, это чудно. Оа же Советскую власть на всех перекрестках...

– Сука ты! – Петр Иванович взъерепенился. – Не Советскую, а дураков, что вокруг нее вились. И чудно тебе, коль сам у немца служишь и водку его глушишь...

Будочник встал да с размаху кулаком Петра... Тот и отлетел в самый угол.

Иван Иванович на него автомат.

– Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! – вскипел Суполкин. Пристрелю, сволочь!

Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.

– Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем! И ты иди! – гаркнул на брата.

Забежал в сарайчик, зажег фонарь, всунул его в руки Петра, взял лопату и начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на труп.

– Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.

– Это ты его, Гаврюша?! – ахнул Петр Иванович.

– Ударил по лицу, сволочь... А другой – под скирдой лежит. Немец-техник... Все выкаблучивался, душу теребил, паскудина... Но тот маленький, того с одного маха...