Текст книги "Детство императора Николая II"

Автор книги: Илья Сургучев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

   Он только тогда согласился писать в тетрадке, когда мама показала их целую гору в запасе. У него было необыкновенное уважение к бумаге: писал он палочки страшно старательно, пыхтя и сопя, а иногда и потея, и всегда подкладывал под ладонь промокательную бумагу. Часто бегал мыть руки, хотя тут, пожалуй, была предлогом волшебно лившаяся из стены вода. Его писанье было девически чисто, и тетради эти мать потом благоговейно хранила. Не знаю теперь, где они, кому достались и кто их бережет.

   Ученье начиналось ровно в девять. Уроки были по 50 минут, десять минут – перемена. Вне урока рисовали огромного папу и маленькую маму с зонтиком. Иногда на уроках бывал Великий Князь Георгий: этот только смотрел, слушал, вздыхал и норовил, как бы поскорее выбрать такой промежуток, чтобы поскорей стрельнуть из комнаты в сад. И мы смотрели ему вслед с искренней завистью. По стенам бегают зайчики, в саду простор, улица аппетитно шумит: улица – недоступный, запретный, какой-то особенный, удивительный, для счастливых, свободных людей мир.

   Что же, признаться, скучно было во дворце жить. Великим князьям было все равно: они в этом родились, свободы не знали и жили, как будто так и быть должно. Но я был птицей вольной, я знал, что такое свет Божий, что такое наслажденье дружбы, отваги, вольной игры, в которой каждый волен изобретать свои вариации, комбинации... Я знал, что такое сирень за забором или манящее яблоко. Я знал, что такое марафет, купленный по дорогой цене, за копейку, я знал восхитительное свойство денег, приближающих к вам очаровательные вещи, я знал запах дикой бузины и как из нее делать пушки, а из сочной арбузной корки – звонкие заряжалки. Я знал, как в сирени искать счастье, я знал мечтательность и загадочность счастья, а они? Они все имели уже при рождении.

   Меня потрясло рождение Великого Князя Михаила. Однажды нам таинственно объявили, что родился братец. Там, наверху, в четвертом этаже родился братец. Что за братец? Какой братец? Мы знали только то, что наверх нас давно уже не пускали, и катанье на шлейфе кончилось, и маму никак нельзя видеть. Начиналась полная заброшенность. Великие Князья приуныли, осиротели, и Ники часто спрашивал:

   – Мамочка больна?

   Ему отвечали, что нет, не больна, но ее нельзя сейчас видеть, ей некогда, дедушка задерживает, уезжает рано и приезжает поздно. Дети как-то осунулись, потускнели, стали плохо есть, плохо спать. Жоржик плакал по ночам, и Ники, подбежав к кровати голыми ножками, трогательно успокаивал его, утешал и говорил.

   – Гусей караваны несутся к лугам...

   Ложился с ним в кроватку и вместе засыпал. Вообще Ники не мог съесть конфетки, не поделившись... И вдруг:

   – Братец! Новый братец! На кого похож? – Когда же мы его увидим?

   – А вот погодите, придет срок.

   Началось ожиданье. Дворец притих, Аннушка ходила неузнаваемая, не глядя на людей, зажигала у своих образов красные страстные свечи.

   И вдруг как-то нас всех позвали в неурочную минуту из сада, после завтрака или по окончании обеда. Была какая-то взволнованность и особое тревожное внимание к Великим Князьям. Как-то особенно тщательно осматривали их костюмчики, их причесочки, заново прошлись гребешком по проборчикам, заставили экстренно вымыть руки, вычистили ногти и потом как-то скомандовали:

   – Ну, а теперь к маме, смотреть нового братца. Взяли и меня.

   И вот мы вошли в спальню Цесаревны. С подушки на нас смотрело милое, знакомое, улыбающееся, отстрадавшее лицо, счастливое. Ничего общего с той, что уезжала к дедушке, такой одетой и причесанной, не было. Лежала обыкновенная, как все, мама, которой вовсе не надо каждый день ездить во дворец. А около нее стояла колыбелька, и в колыбельке лежал толстенький ребенок, спавший. Все в нем было новое: и кожа на лице, и ручки, и маленькие пальчики, и какие-то особенные неуловимые волосики. И все было в смешных морщинках.

   Но самое главное, – около него на особом столике, вровень с колыбелью, лежала какая-то толстая тяжелая цепь.

   Я спросил, что это за цепь.

   И мне ответили:

   – Это – Андрей Первозванный.

Дружба

   Когда начались занятия моей матери с Великим Князем Николаем Александровичем и когда мы только что переехали на жительство в Аничков дворец, – мама моя больше всего боялась (и теперь я считаю это совершенно естественным), как сложатся мои отношения с детьми, но все же российскими Великими Князьями самой, так сказать, большой ветви. В далеком, но, все-таки, несомненном будущем, – Великий Князь Николай Александрович – сначала – Наследник Престола, а затем, если Бог соизволит, и Император всея Руси, Царь Польский и Великий Князь Финляндский. Конечно, теперешний Наследник Престола Великий Князь Александр Александрович – богатырь и рассчитан минимум на сто лет жизни (в моем тогдашнем воображении "не мал человек под потолок ростом"), но все под Богом ходим и надо брать вещи так, как они суть. И поэтому мать ночей не спала и мне не давала, все уча меня: как надо быть почтительным к царским мальчикам, как быть сугубо осторожным в обращении с ними и, в особенности, как нужно их титуловать.

   – Обязательно называй Вашим Высочеством и никак не Ники или Жоржик, а Николай Александрович и Георгий Александрович и обязательно на "вы". Это – дети царские, считай счастьем, это папочка умолил и так далее и так далее...

   И я чувствовал, как у меня к сердцу подступает, что называется, неизбывная тоска. Это мне, человеку с Псковской улицы, ходить с накрахмаленной душой, быть вечно на страже собственных слов, следить за каждым своим движением и жестом! И потом: какие они великие князья? Такие же мальчишки, как и я, только у богатого отца, – вот и все, У них отец есть, а у меня, бедного, нет: вот и вся разница. Я – сирота, они нет. В этом их счастье. Так почему же мне думать о каких-то высочествах, когда они так же, как и я, ходят, бегают, разговаривают, едят, спят и так же, как и я, врут маме насчет больного живота, когда урока не выучил, или что палец болит, когда писать не хочется? И, как говорят французы, я ходил со смертью в душе. Мне было скучно и тоскливо, и в саду я старался отделяться от них. Пусть я играю здесь, а Их Высочества – там. Так проще и для языка – удобнее. И не нужно о чем-то думать, к чему-то приспособляться.

   И вот однажды в зимний день я что-то делал в саду и вижу: прямо на меня, в одном сюртуке, идет действительно Великий и благоговейно уважаемый, без всяких предварительных наставлений, Князь Александр Александрович, подходит ко мне и спрашивает:

   – Володя! А где же Ники?

   Я ответил:

   – Его Высочество за горой чистит снег.

   Великий Князь, подумав немного, сказал:

   – Слушай, Володя. Для тебя великий князь здесь – только я один. А Ники и Жоржик – твои друзья, и ты должен звать их Ники и Жоржик. Понял?

   – А мне мама велела...

   – Правильно. Маму слушаться необходимо, но это я тебе разрешаю и сам с мамой поговорю. Понял?

   – Понял, Ваше Высочество. А то очень скучно.

   – То-то и дело, что скучно. Ну беги к мальчикам и играйте вместе.

   Лед рухнул. С плеч скатилась гора.

   Я на крыльях радости полетел к Ники, теперь моему дорогому другу и товарищу, которого тоже злило, что я называл его неуклюжим и плохо вращающимся во рту титулом. Иногда с досады он тоже и меня называл вашим высочеством, и тогда я боялся матери: услышит и будет скандал в очках, как говаривал наш ламповщик. Этот ламповщик был большим нашим общим другом, вроде Аннушки, и мы испытывали по отношению к нему самое полное доверие. Когда он, бывало, зайдет в игральную комнату заправлять лампы,– мы сейчас же к нему:

   – Сидор, расскажи про войну...

   И он, нарочно подольше возясь с лампами, рассказывал, и особенно наше воображение поразил переход русских войск через Дунай. Как это: переход через Дунай? И потом в саду мы изображали это так: маленький Жоржик был Дунаем, ложился на землю, а мы с Ники через него "переходили", причем Дунай, чтобы сделать трудности, шпынял нас ногой в зад. И мы тогда, чем больше было трудностей, тем больше гордились и надевали медали, которые Ники уже тогда мне "жаловал", отлично понимая эту свою привилегию. Жорж не менее отлично понимал неблагодарность роли переходимого Дуная и за это выхлопатывал себе немалые привилегии, например: он был постоянным продавцом мороженого, ему принадлежала в частном порядке знаменитая столовая ложка, выбитая из пивной бутылки и о которой я в прошлый раз уже говорил.

   Иногда Ники, ложась спать, когда горел только маленький ночничок, изображал низким басом:

   – Сах-харно мрожено, мр-р-ожено.

   И тогда Жоржик вскакивал и лупил его кулачком по одеялу и требовал:

   – Не смей кричать. Это я кричу.

   Тогда, закрывшись в одеяло с головой, начинал я:

   – Сы-ыхарно мырожено.

   Жоржик подлетал ко мне и кричал:

   – Замолчи! Это я кричу.

   И ожесточенно барабанил по мне.

   Мы с Ники закатывались со смеху, но Жорж входил в азарт, отстаивал права собственности, кричал, что никогда больше не будет Дунаем, не даст ложки даже понюхать и мы насидимся без мороженого. А когда и это не действовало, начинал всерьез грозить:

   – Диди скажу-у... Папе скажу-у...

   – Докладчику – первый кнут, – говорил Ники.

   – Пусть кнут, а я скажу.

   – Ну замолчи, Володя, – начинал уступать Ники, – я тебе жалую медаль.

   – Какую? – спрашивал я.

   – В ладонь, – отвечал Ники.

   И тогда я, уже от полной души, говорил:

   – Рад стараться, Ваше Императорское Высочество.

   Тогда же Жорж смирялся, лез к Ники на кровать и начинал вести с ним переговоры о медали. Начиналась торговля.

   – Сколько раз Дунаем будешь? – деловито осведомился Ники.

   – Два раза буду.

   – Мало два раза. Сто раз, – требовал Ники.

   – Двести раз буду.

   – Нет, сто.

   – Сто много. Буду двести.

   – Двести мало, требую сто.

   – Сто, – тогда две медали.

   – Ну, хорошо. Две так две. Ты маленький.

   – Я маленький. Мне надо две.

   – Маленькие по две не носят. Где это ты видел?

   – Я видел.

   – Врешь.

   – Ей-Богу, не вру. Видел.

   – Божиться грех, дурачок.

   – Значит, жалуешь две?

   – Две. Иди спать.

   Жоржик счастливо вздыхал и шел к себе.

   Ники вдруг что-то вспоминал, приподнимался и угрожающе говорил Жорку:

   – Но только, чтобы животом вверх лежать! Жорж вздыхал и отвечал:

   – Животом так животом. За живот третью медаль потребую. Не дашь – папе скажу.

   И, как по команде, все сразу засыпали, удовлетворенные, что жгучие вопросы жизни благополучно разрешены...

   Время от времени во дворец приводили каких-то высокорожденных мальчиков "для принятия участия в играх Их Высочеств", как это на суконном языке именовалось. Мальчики эти были не чета нам, псковским, необыкновенно воспитаны, выдрессированы, отлично понимали оказанную им честь и всем от усердия шаркали ножками, даже проходящим лакеям. У них уже было твердое и дальнозоркое представление и о важности двора, и соображения карьерности, и настороженное внимание ко всему, и то подмечание глаз, которое обыкновенно характеризует людей себе на уме. С переляку они и меня тогда именовали высочеством, понимая, что кашу маслом не испортишь, а я, в порыве великодушия, отводил их в сторону и тихонько, на ушко, жаловал им медали. Они шаркали ножкой и как-то по-особенному, головкой вниз, кланялись. Все почти, как на подбор, они были рыжие, и это в наших глазах их делало не симпатичными. В припадке ревности я даже выучил Великих Князей песенке, которую распевали у нас, на Псковской улице:

   Рыжий красного спросил,

   Чем ты бороду красил?

   Я не краской,

   Не замазкой, –

   Я на солнышке лежал,

   Кверху бороду держал.

   Определенного мотива этой песенки у нас не было, мы всегда пели его импровизацией, и Жоржик, надув шею, всегда брал самого низкого баса, подражая своему кумиру в церковном хоре. И вообще у него необыкновенно были развиты подражательные способности и он не раз морил нас со смеху.

   Эти посещения рыжих мальчишек навели меня на мысль о необходимости подписать договор дружбы. Мысль была принята с большим воодушевлением. дело было сделано так. Из новой тетради вырвали лист бумаги, и я, в подражание крови, мамиными красными чернилами написал, как мог: "Дружба на веки вечные, до гроба". Потом, памятуя, как после смерти отца мать подписывалa через марку какие-то бумаги (это ослепило раз и навсегда мое воображение), я и теперь решил исполнить эту формальность. Путем долгих переговоров с Аннушкой я упросил ее купить в мелочной лавочке три марки, и Аннушка за девять копеек привезла мне три какие-то красненькие марки. Мы столбиком наклеили эти марки на договоре дружбы и потом расписались. Первым поставил свою подпись Ники и вывел ее через марку каракулями несгибающимися линиями. Я подписался с росчерком "Володя", а Жоржику, как малограмотному, предложили поставить крест. И он поставил его с необычайной твердостью и правильностью. У него была крепкая и уверенная рука. Он без линейки проводил совершенно и безукоризненно правильную линию, – признак художественного дарования. Он рисовал чрезвычайно верно всякие предметы, особенно лошадей и собак. Детям нужна тайна, и с необыкновенными и изобретательными предосторожностями в какой-то жестяной коробочке мы зарыли договор дружбы под деревом в Аничковом саду. Потом забыли, и этот договор, быть может, и до сих пор в целости лежит на своем месте. Если не изменился пейзаж сада, я, пожалуй, и теперь бы его отыскал.

   Рыжих мы не любили. Рыжие нанесли нам тяжкое оскорбление: когда Жоржик предложил им сахарного мороженого из мокрого песку, – рыжие поголовно все шаркнули ножкой и отказались. Тогда мы им спели песенку про бороду: рыжие вежливо слушали и криво улыбались: фу, какие противные! Их карьера в Аничковом дворце была кончена. Когда провозглашалась угроза:

   – "Завтра будут мальчики", – то Великие Князья с редким искусством начинали дуэт: "Не надо рыжих..." А Жоржик невпопад обмолвился:

   – К чолту рыжих! – что произвело колоссальное смущение, и мама нюхала спирт.

   Как чудесно и таинственно было сознавать, что неподалеку, рукой подать, в садовой земле зарыты такие сокровища, как договор дружбы и стеклянная ложка! У нас было особенное многозначительное, в присутствии других, переглядывание, понятное только нам. Были особые, вроде масонских, знаки пальцами, – как-то: если я поднял большой палец мякотью к Ники, то это значило: "Дай списать задачу". Если я его поднял ногтем к нему, то это значило: "Надо произвести шум для отвлечения внимания". Мы так разработали эту систему, что иногда вели целые молчаливые беседы, как глухонемые. И это было таинственно и прекрасно, и дружески связывающе.

Пасха в Аничковом дворце

   В годах: 1876, 1877, 1878 и 1879, – все предметы, начиная с грамоты, преподавала одна моя мать по программе для поступления в средние учебные заведения. Когда эта программа была выполнена и для дальнейших занятий был намечен ген. Данил`ович, была приглашена особая комиссия, которая произвела экзамен Великому Князю. Экзамен прошел блестяще (о нем я расскажу подробнее позже), и о результатах было доложено Августейшим Родителям и новому воспитателю ген. Данил`овичу. Генералу же Данил`овичу было предложено пригласить преподавателей по своему усмотрению, – тогда были приглашены гг. Коробкин (математика), Докучаев (русский язык), протопресвитер Бажанов (Закон Божий) и забыл фамилию преподавателя географии и истории. Много позднее были приглашены преподаватели: по французскому языку – мсье Дюпперэ и немец Лякоста.

   По окончании своей трудной и ответственной работы мама получила от Августейших Родителей большую бриллиантовую брошь с вензелями: "АМ" и датою: 1876-1879. Это было дано при уходе матери из дворца, и это была брошь самая роскошная, но и ранее, после каждого учебного года, Родители так же дарили маме броши бриллиантовые, но более скромные и обязательно со своими вензелями. Где-то они теперь, эти царские броши, которые когда-то хранились, как семейные реликвии?

   Теперь нужно вспомнить и рассказать, как Аничков дворец встречал Святую Пасху.

   Страстная неделя была неделей постной, – постной относительно, конечно. К столу продолжали подаваться масло, молоко и яйца, но мяса с четверга уже не полагалось. В Страстную пятницу с Императорского фарфорового завода привозилась груда фарфоровых прелестных яиц, различных размеров. Эти яйца предназначались для христосования со всеми служащими во дворце. Большие яйца, очень дорогие, вероятно, получали лица, близкие к Августейшей Семье. Меньшие размеры полагались персоналу, обслуживавшему дворец. Начиная с Великого четверга, церковные службы происходили как и везде, то есть вечером – двенадцать Евангелий, которых мы, дети, не достаивали: Родители слушали их до конца. На увод детей из церкви разрешение у Родителей всегда испрашивала мать, и мы, признаться, бывали рады, когда она отправлялась за занавеску. (Царская Семья была отделена от остальных молящихся особой бархатной занавесью у правого клироса. В церковь же был свободный доступ для всякого служащего при дворце.) В пятницу был вынос плащаницы, на котором мы обязательно присутствовали. Чин выноса, торжественный и скорбный, поражал воображение Ники, он на весь день делался скорбным и подавленным и все просил маму рассказывать, как злые первосвященники замучили доброго Спасителя. Глазенки его наливались слезами, он часто говаривал, сжимая кулаки: "Эх, не было меня тогда там, я бы показал им!" И ночью, оставшись одни в опочивальне, мы втроем разрабатывали планы спасения Христа. Особенно Ники ненавидел Пилата, который мог спасти Его и не спас.

   Помню, я уже задремал, когда к моей постельке подошел Ники и, плача, скорбно сказал:

   – Мне жалко, жалко Боженьку. За что они Его так больно?

   Подскочил и Жоржик и тоже с вопросом:

   – Плавда, за что?

   И до сих пор я не могу забыть его больших возбужденных глаз. Время до воскресения дети переживали необычайно остро. Все время они приставали к маме с вопросами:

   – Боженька уже живой, Диди? Ну скажите, Диди, что он уже живой. Он уже ворочается в своей могилке?

   – Нет, нет. Он еще мертвый, Боженька.

   И Ники начинал капризно тянуть:

   – Диди... Не хочу, чтобы мертвый. Хочу, чтобы живой...

   – А вот подожди. Батюшка отвалит крышку гроба, запоет: "Христос Воскрес", – тогда и воскреснет Боженька...

   – И расточатся врази Его? – тщательно выговаривал Ники непонятные, но твердо заученные слова.

   – И расточатся врази Его, – подтверждала мать.

   – Я хочу, чтобы батюшка сейчас сказал: "Христос Воскрес"... Вы думаете, хорошо Ему там во гробе? Хочу, чтобы батюшка сейчас сказал... – тянул капризно Ники, надувая губы.

   – А этого нельзя. Батюшка тебя не послушается.

   – А если папа скажет? Он – Великий Князь.

   – И Великого Князя не послушает.

   Ники задумывался и, сделав глубокую паузу, робко спрашивал:

   – А дедушку послушается?

   – Во-первых, дедушка этого не прикажет.

   – А если я его попрошу?

   – И тебя дедушка не послушается.

   – Но ведь я же его любимый внук? Он сам говорил.

   – Нет, я – его любимый внук, – вдруг, надувшись, басом говорил Жоржик. – Он мне тоже говорил.

   Ники моментально смирялся: он никогда и ни в чем не противоречил Жоржику. И только много спустя говорил в задумчивости:

   – Приедет дедушка, спросим.

   На самом же деле любимицей Императора Александра Второго была маленькая Ксения. Приезжая во дворец, Император не спускал ее с колен, тетешкал и называл: "моя красноносенькая красавица".

   Несмотря на все недостатки воспитания, слишком оторванного от земли, теперь, с горы времен, мне это видно, несмотря на оторванность от живой жизни, дети оставались детьми и ничто детское им не было чуждо. Привозились самые занятные, самые драгоценные игрушки, сделанные в России и за границей, но все это занимало их внимание только какой-то первый момент. Иное дело выстроить из песку домик для дедушки, или из снегу – крепость для защиты России, – это было свое, это было драгоценно. Каждый день летом подавалось мороженое, сделанное по драгоценным рецептам. Это имело успех, но что это было в сравнении с тем мороженым, которое мы сами делали из песку с водой? Продавцом этого мороженого был всегда, к нашей глубокой зависти, Жоржик. У него была какая-то ложка, сделанная из битой бутылки, и эта ложка, сделанная нами самими, хранилась под заветным деревом в саду и была произнесена страшная клятва, чтобы никому, даже дедушке, не выдавать ее местопребывания.

   И потому, когда я сказал, что иду сейчас в мамину квартиру, где Аннушка красит яйца, – то впечатление было такое, будто гром ударил среди ясного неба!

   Что такое: красить яйца? Как это так: красить яйца? Разве можно красить яйца? И, в сравнении с этим любопытством, чего стоили все писанки, изготовленные на Императорском заводе.

   Вырваться из царских комнат не так-то легко, и тут нужен был весь опыт приснопамятной Псковской улицы, чтобы выбраться в эту сложную и трудно-одолимую экспедицию. Нужно было главным образом преодолеть бдительность мамы. На наше счастье, ее, через посланца, вызвала к себе М.П. Флотова в четвертый этаж. И не успела еще отскрипеть веревка лифта, как мы, всей компанией, пробрались в заветный коридор, встретив на пути одного только Чукувера, который нес к себе какие-то пакеты и не обратил на нас ни малейшего внимания.

   Аннушка делала какую-то особенно прочную краску из лукового настоя, который разводила в глиняной миске. Вся мамина квартира пропахла луком, так что Ники даже осведомился:

   – Чего это так в глаза стреляет?

   Но когда он увидел, как обыкновенное белое яйцо, опущенное в миску, делается сначала бурым, а потом – красным, – удивлению его не было границ. Аннушка, добрая девка, снизошла к нашим мольбам, засучила нам троим рукава, завесила грудь каждому какими-то старыми фартуками и научила искусству краски. И когда изумленный Ники увидел, как опущенное им в миску яичко выкрасилось, он покраснел от радости и изумления и воскликнул;

   – Это я подарю мамочке!

   Мать вернулась от Марьи Петровны, хватилась нас, безумно испугалась. Кинулись в сад – нас нет. В кухню – нас нет. Подняли всю дворню на ноги, поднялся шум, суматоха, и тут всех выручил Чукувер. Нас нашли, но в каком виде! И тут оба Великих Князя оказали бурное сопротивление: ни за что не хотели уходить из кухни Аннушки, – Жоржик даже брыкался. Разумеется, мне, как заводиловке, влетело больше всех. Влетело и Аннушке, а Аннушка огрызалась.

   – Ну что ж что царята? Дети как и есть дети. Всякому лестно.

   Забрав в руки плоды своего искусства, мы, под стражей, с невероятно вымазанными руками, следовали на свою половину. Мать принимала валериановые капли, услужливо поднесенные целителем Чукувером. А для нас весь мир исчез. Важно было донести целыми и не раздавить яички, предназначенные то маме, то папе, то дедушке.

   Начали мыть нам руки, принесли песку, но краска так и не отмылась до самой Фоминой.

   Во время христосования отец Ники вдруг потянул носом и спросил:

   – Что-то ты, брат, луком пахнешь, а?

   И тут заметил его неоттертые руки.

   – А ну ты, Жорж? Ты, Володя?

   Понюхал всех. От всех несло луком.

   – В чем дело?

   Мать со слезами объяснила происшествие. Александр Александрович расхохотался на весь дворец.

   – Так вы малярами стали? Молодцы! А где же ваша работа? Мы бросились в опочивальню и принесли свои узелки.

   – Вот это папе, это маме, это – дедушке.

   Александр Александрович развел руками.

   – Вот это – молодцы, это – молодцы! Хвалю. Лучше всякого завода. Кто научил?

   – Аннушка.

   – Шаль Аннушке! И пятьдесят рублей денег. А вам по двугривенному. Сколько лет живу на свете, – не знал, что из лука можно гнать краску!

   И через несколько минут после его ухода нам принесли по новенькому двугривенному.

Семья

   Однажды ламповщик, прихода которого мы с тайной в душе поджидали, прошел в свое обычное время, со своими обычными машинами, в игральную комнату. Хотя мамы с нами не было и в особой таинственности нужды тоже не было, – все-таки мы с Ники показали друг другу пальцы в том их сочетании, которое значило "нужно идти к ламповщику".

   Распевая искусственную песенку: та-ра-ра-ра-а и почему-то глядя в потолок, заложив руки за спину, я, как ни в чем не бывало, вдоль стен пробираюсь в игральную. И так же запев песню без определенного мотива, собственного сочинения, следом за мной последовал Ники. Жоржа было брать опасно: по неопытности или по озорству разболтает – и тогда прощай сладчайшая тайна, которая красит жизнь! Но от наблюдательного взора Жоржа трудно было уйти. Он сначала сделал вид, будто ничего не понимает в наших демаршах и ни на что будто бы не обратил ни малейшего внимания, но, выждав время, нагрянул по нашим следам и застал нас на месте преступления.

   Ламповщик, тоже таинственно оглядываясь, подальше от окна, достал из-за пазухи какую-то бумагу, сладковато и непонятно пахнувшую и свернутую трубкой, и таинственно же развернул ее. Бумага не поддавалась и завертывалась углами. Ламповщик начал ее свертывать с противоположной стороны, и при этой манипуляции мелькнуло что-то нарисованное. Жоржик, уследив нарисованное, пришел немедленно в большое волнение.

   – Калтинка! – с восторгом прошептал он.

   – Не калтинка, а картинка, – сердито поправил его Ники, недовольный, что Жорж появился в игральной.

   – Калтинка! – продолжал стоять на своем Жоржик. Это оказался лубок довольно большого размера, изображавший в медальонах героев русско-турецкой войны. Ламповщик, водя по лоснистой поверхности лубка твердым ногтем, представил шепотом нам всех героев-генералов, и нам почему-то особенно запомнились Радецкий и Гурко (Жоржик, вызывая наше патриотическое возмущение, говорил: "турка"). Тут же были портреты и турецких полководцев в фесках, и особенно был интересен Осман-паша. Жоржик раскрыл ротик и прошептал:

   – Я хочу такую.

   – Что "такую"? – сердито спросил Ники.

   – Такую... Шапочку...

   – Э, – сказал ламповщик, – кто в Бога верует, тому нельзя. Посередине, в отличном от других большом медальоне, был нарисован дедушка с синими усами, и это привело Великих Князей в состояние необыкновенной гордости:

   – У всех усы черные или белые, а у дедушки синие.

   – Нет, – медленно вращая языком, говорил Жоржик, – у дедушки не синие...

   – Как не синие? – сердился взволнованный Ники. – А это что? Конечно, синие.

   – Нет, у дедушки серо-буро-малиновые, – ответил Жоржик. И я до сих пор не могу понять, откуда и как, какими путями в затворническую головенку маленького Жоржика могла залететь эта простонародная насмешливая фраза? Где он ее подслушал и как? Повторяю еще раз, что по остроте наблюдательности Великие Князья шли далеко впереди меня.

   – У меня тоже будут усы синие, – сказал Ники и от носа протянул рукой до уха, показывая величину будущих усов.

   Ламповщик, все с непрекращающейся таинственностью, оставил нам картинку с генералами, и мы с трепещущим сердцем поняли, что наших сокровищ прибавилось.

   Но как и куда спрятать ее от посторонних взоров? Я предложил проект зарыть ее в саду вместе с договором, но Ники не согласился и сказал:

   – Ну как же в саду? А если ночью посмотреть захочется?

   И с редкой для ребенка изобретательностью (это я теперь понимаю) предложил вовсе не прятать ее, а положить небрежно среди игрушек, как самую обыкновенную вещь.

   – Мама заметит! – говорил я испуганно.

   – А я тебе говорю: не заметит, – отвечал Ники и оказался прав. На картинку никто и никогда не обратил внимания.

   И вот однажды приехал в Аничков дворец навестить своих внуков дедушка, Император Александр Второй. Боже! Какой это был дедушка и какое счастье было иметь такого дедушку!

   Во-первых, от него очаровательно пахло, как от цветка. Он был веселый и не надутый. В его глаза хотелось бесконечно смотреть. В этих глазах сидела такая улыбка, за которую можно было жизнь отдать. И как он умел играть, этот милый дедушка, и какой мастер был на самые забавные выдумки! Он играл в прятки и залезал под кровать. Он становился на четвереньки и был конем, а Жоржик – ездоком, и конь кричал:

   – Держись тверже, опрокину!

   Потом садился на стул, как-то отодвигал в сторону лампу, начинал по-особенному двигать пальцами, и по стенке начинал бегать то заяц, то горбатый монах. Мы смотрели разинув глаза и не дышали. Дедушка начинал учить нас складывать пальцы, но у нас не выходило, он вытирал с лица пот и говорил:

   – Ну потом как-нибудь, в другой раз... Когда подрастете.

   Он был счастлив с детьми, этот дедушка, как-то по-особенному и по-смешному умел щекотать нас за ушами и подкидывал маленькую Ксению чуть не под потолок, и она, падая ему в руки, как-то вкусно всхлипывала, смеялась и кричала:

   – Еще, еще!

   Император в изнеможении бросался в кресла и, как после танцев, широко обмахивался платком, а потом опять набирался сил и искал свои перчатки. Как сейчас вижу эти ослепительно белые, просторные перчатки. Император заводил два пальца в перчатку, и перчатка начинала тоненьким голосом разговаривать:

   – А отчего у Жоржика вихор на затылке? А отчего у Ксеньюшки носик красненький?

   И вдруг подходит к нему Жоржик, втирается меж колен и спрашивает:

   – А отчего, дедушка, у тебя сегодня синих усов нет? Ты их дома оставил?

   Дедушка вдруг опешил и спросил:

   – Какие синие усы? Что ты, брат, выдумал?

   – Ты сегодня другие усики надел? – приставал Жоржик. – Тебе синие надоели? Если надоели, подари мне. Мне очень нравятся синие усы. Я буду на тебя похож.

   Император несколько мгновений с изумлением смотрел на внука.

   – Ничего не понимаю, брат. Что ты тут несешь?

   – Я тебя спрашиваю, где твои синие усы? – продолжал нараспев Жоржик, крутя то пуговицу, то аксельбант.

   – Но, друг мой, у меня никогда синих усов не бывало, – говорил Император.

   – Нет, бывало, – упорствовал Жоржик.

   – Я видел.

   – Где ты видел?

   – Я видел.

   – Выдумал, братец. Во сне видел?

   – Нет, не во сне. На картинке.

   Мы с Ники обомлели и показали друг другу пальцы в самой замысловатой позиции, что означало: пропали.

   – На какой картинке?

   – На очень хорошей картинке. Хочешь, покажу?

   – Ну, пожалуйста, мой друг, буду очень любопытен.

   Жоржик, не взглянув на нас, медленно проследовал в игральную комнату. Ники снова шевельнул пальцами, скрючил средний, вышло: пропали!

   А из игральной уже показался Жоржик с заветной картиной. Все притихли, насторожились. Я взглянул на маму и увидел, что она – краше в гроб кладут.