Текст книги "Утреннее шоссе. Взгляни на свой дом, путник!"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– От такой мамаши можно прикуривать, – общительно проговорил Клямин. – Огонь!.. Так где нам веселиться? Здесь или там? – Он ткнул горлышком бутылки вверх.

– Здесь! – отрубил Борисовский-отец и пригласил Клямина в квартиру.

– Знаете, вы мне чем-то нравитесь, – сообщил Клямин.

– И вы мне, – солидарно подхватил Борисовский. – Извините, я в таком виде.

Он шел следом за Кляминым, восхищаясь вслух костюмом соседа.

– Давайте по-деловому: раз-два! Если нет закуски, я принесу, – бросил через плечо Клямин.

– Все есть. Куда нам спешить? Все куда-то спешат. А куда спешить нам? – туманно ответил хозяин квартиры.

Комната размером повторяла кляминскую гостиную, но была обставлена несколько скромнее. Старомодная мебель, на стене две картины, пейзаж. Фотографии родственников… Ширма, на которую натянута большая географическая карта.

– Садитесь сюда! – предложил хозяин и придвинул кресло.

Тут из-за ширмы выплыло застенчивое лицо Додика, тоже чем-то напоминающего лошадь. Но маленькую лошадь, скорее пони… Додик смущенно поздоровался, потупив черные, с поволокой, глаза.

«Мать, кажется, тоже похожа на лошадь. Их можно запрягать», – подумал Клямин и рассмеялся.

Борисовские приняли этот смех как сердечное расположение и тоже засмеялись.

– Додик! – сказал Клямин. – Твоя музыка меня преследует день и ночь. Я не скажу, что это плохо.

Молодой человек застенчиво улыбался. Тут в комнате появилась мадам Борисовская. Ее пухлые щечки напоминали яблочки, и вся она исходила гневом.

– Мальчик делает этюды, – громко ворчала она. – Сверху слетает сосед с бутылкой водки. Так будет с мальчика толк? Или нет?

Борисовский-отец обнял старушку за плечи:

– Мама, принеси нам грибочков и сама знаешь что. Гость в доме.

Клямин встал и галантно поклонился старой женщине. Еще никто не сердился на него, видя этот смиренный поклон.

– Послушай, Додик, – озаренно проговорил Клямин. – Вот ключи. Поднимись ко мне и играй. Так я буду слушать не сверху, а снизу.

Додик испытующе поглядывал на отца и на бабушку. Но ключ принять не решался.

– Зачем?! – воскликнул Семен Борисовский. – Он возьмет антракт! Додя, оставь скрипку, сядь почитай энциклопедию.

«Господи! – подумал Клямин. – Ему бы хорошую бабу на часок. Извели парня, фараоны». Впрочем, он промолчал, лишь хрустнул костяшками пальцев. Додик исчез за своей ширмой.

Мадам Борисовская вносила в комнату всякую снедь с жутким выражением в глазах. Словно она несла отраву…

– Я заранее знаю, чем это кончится, – ворчала старушка. Но мужчины уже сидели друг подле друга.

Семен Борисовский рассказывал о том, чем он занимается… Он был геохимик, изучал химический состав почвы. Изъездил всю страну с экспедициями, был и за рубежом. Теперь работает в Институте химии, заведует отделом.

– Химик, значит, – прервал его Клямин. – И можете узнать состав любого вещества?

– Могу, – вызывающе ответил Борисовский. – Любого! И жена моя химик. К сожалению, ее нет дома. Она посещает вечерние курсы английского языка.

– Удивительное время. Все учатся. Такая тяга к знаниям, – поделился Клямин своими наблюдениями. – Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что и мадам Борисовская учится.

– Я уже выучилась! – крикнула из коридора мадам. «Слушает, старая калоша», – подумал Клямин и огорчился:

хмель слабел, надо было наверстывать. Еще полчаса – и он окончательно потеряет кайф… Что за жизнь? Со своей же водкой – и нельзя нормально напиться. Ну и люди! А может быть, дерябнуть без приглашения? Нет. Еще действительно подумают, что босяк. Клямин поднялся и подошел к карте.

– Мне тоже довелось побывать кое-где, – произнес он, с трудом скрывая досаду.

– Где же вы были? – деликатно поинтересовался Борисовский.

– В Японии. В Мексике.

– И что там хорошего? В Мексике.

«Не верит». Клямин сложил руки на спине под пиджаком и стал похож на серую птицу с оттопыренным хвостом.

– Могу рассказать…

– А может, вначале примем? Для разгона, – перебил сосед.

Клямин испытующе посмотрел на него, сглотнул слюну, перевел взгляд на суетливую старушку, которая, видимо, только набирала темп.

– Нет, пожалуй, подождем. Мы ведь не в переулке. Успеем. Старушка подняла на сына черные глаза:

– Стыдись, Семен. Что о тебе скажут соседи? У тебя горит, ты не можешь чуточку подождать, пока сварится картошка?

– Сварится картошка? – сдерживая стон, переспросил Клямин и улыбнулся слабой улыбкой.

Додик добавил из-за ширмы:

– Правда, папа. Даже стыдно.

Семен Борисовский покорно развел руками.

– Так чем вам понравилась Мексика?

– Ну как?.. Например, в Мексике растет дерево, сок которого пьют вместо вина, – вяло проговорил Клямин. – Не помню, как называется. Сам пил.

– Агава, – подсказал из-за ширмы Додик.

– Мальчик читает энциклопедию, – пояснил Борисовский, словно извиняясь за бестактность сына.

– Больше там ничего нет интересного? – съязвила старушенция.

– Есть. Коррида. Бой быков. Могу рассказать, – накачивал себя Клямин.

– Садитесь за стол, – разрешила мадам Борисовская.

Это была семейная квартира, окутанная некой тайной. Попадая в такую квартиру, холостяки испытывают необъяснимое напряжение. Сердце тревожит чувство потери. При этом одни напускают на себя равнодушие, другие – цинизм. Но в какой-то миг в их глазах прорывается тоскливая зависть. Правда, в глазах тех, кто уже испытал все радости семейной жизни, такая зависть прорывается реже. Но Клямин был кадровым холостяком. И тем не менее в семейных домах он держался молодцом. Вот и сейчас… Клямин пил, закусывал, рассказывал о корриде. Для убедительности он выскакивал из-за стола и показывал, как шествуют матадоры и пикадоры, открывая парад квадрильи. Изображал ликование толпы и важного президента корриды… Когда он принялся изображать быка, Додик высунул из-за ширмы свое длинное лицо, делавшее его похожим на маленькую лошадку. Агатовые глаза его не скрывали изумления.

– Где плащ? Дайте мне красную тряпку! – требовал Клямин так громко, словно пытался перекричать сорокатысячную толпу на знаменитом стадионе в Мехико.

Мадам Борисовская предусмотрительно вцепилась сухими пальцами в скатерть.

– Артист! – говорила она, качая головой. – Это такой артист… Сема, ты сегодня можешь похоронить свою маму – я так не смеялась много лет.

Борисовский ходил за Кляминым и поднимал опрокинутые стулья. Он не знал, как себя держать: приходит сосед, пьет водку и ревет, как бык. Может, взять его за шиворот и выбросить ко всем чертям на площадку? В свое время Семен Борисовский один внес пианино на второй этаж. Но он был человек деликатный – химик, научный работник…

Клямин выдохся. Он плюхнулся в кресло, обвел семейство хмельным взглядом. Серый костюм измялся, на лацкане уже сидело жирное пятно, похожее на значок Осоавиахима, который носили когда-то на цепочке…

– Додик! – воскликнул Клямин. – Ты можешь ругаться матом? Или так всю жизнь и будешь страдать над скрипкой?

– Могу, – тихо признался Додик. Он органически не переносил вранья.

– Семен! Дайте мальчику водки, – воспрянул Клямин. Борисовский не знал, куда деть руки.

– Люди сидели спокойно. Смотрели передачу Райкина, – проговорила старушка тоном, в каком обычно вспоминают прекрасное прошлое. – Приходит буян, требует дать ребенку водки. Семен, или ты выбросишь нахала за дверь, или я за себя не ручаюсь. А ты знаешь свою маму… Жаль, нет Риты, она посмотрела бы на эти штуки с быками.

– Дайте Додику водки, – повторил Клямин и потянулся к столу за бутылкой. – Он настоящий парень. Я его познакомлю с такой девушкой… Додик, ты хочешь познакомиться с красивой девушкой?

Додик хотел, но молчал.

Борисовский мягко отобрал бутылку из рук соседа и спросил деликатно, чтобы не показаться грубияном:

– А кто эта девушка?

– Моя дочь! – крикнул Клямин и победно оглядел семейство.

Мадам Борисовская что-то произнесла на непонятном Клямину языке и добавила:

– Всю жизнь мы искали такого папу для нашей невестки.

– А что? – всерьез обиделся Клямин, прицеливаясь, во что бы запустить бутылкой.

Семен Борисовский точно определил его намерения. Он шагнул к Клямину, взял его за талию, прихватив руки, мягкие после изнурительной корриды, легко приподнял и вынес в прихожую. Мадам Борисовская распахнула дверь. Клямин почувствовал пинок в зад и очутился на площадке.

– Так мы расстанемся без «до свидания». – Мадам Борисовская хлопнула дверью и накинула на нее цепочку.

Клямин стоял в тишине. В вялом хмельном сознании просыпался стыд. Ему хотелось извиниться, и он принялся давить на кнопку звонка. Но дверь не открывали…

Перебирая руками по холодной стене, он приблизился к лестничному маршу и налег грудью на перила.

«Напился, болван, – корил себя Клямин. – Это ж надо. Стыдно-то как… Стыдно… Скорей бы добраться до квартиры…»

Ступеньки пропадали, прогибались или вдруг поднимались дыбом. Он почувствовал, что кто-то берет его под мышки. В кругах плавающего света он опознал длинное лицо Додика. Контуры его растекались, сливаясь с бурым тоном стены. Отдельно глаза, отдельно уши, нос.

– Я помогу вам. Обопритесь на меня, пожалуйста, – говорил Додик.

Так они добрались до площадки третьего этажа. К дверям квартиры Клямина был приставлен расписной деревянный поднос. Тот самый, с которым Клямин ввалился к старику Николаеву.

Клямин стукнул по нему ногой. Поднос загремел, точно лист фанеры.

– Все на меня обижаются, – хныкал Клямин. – Почему так, Додик? – Клямин шарил по карманам, разыскивая ключ. – Почему так, Додик?

– Просто вы немного выпили, – признался Додик. – Но это пройдет. Кто на вас обижается? Вы же сейчас как ребенок… Мне бабушка сказала: «Пойди пригляди за ним. Он может упасть в мусоропровод».

Клямин согласно кивнул. Ему было жаль себя.

– Мне, Додик, нехорошо. – Он еще раз всхлипнул. – Я завтра извинюсь перед вами. Возьму бутылку, приду извинюсь.

– Приходите, – ответил Додик. Он был воспитанный молодой человек, студент консерватории. – Но лучше не завтра. Это будет слишком часто, а у папы больное сердце.

Клямин понимающе кивнул, промямлил что-то насчет своих связей в аптекоуправлении.

– Он химик, да? Я вспомнил.

– Химик, – согласился Додик. – И мама – химик.

– Все химики… Слушай, Додя, я попрошу тебя об одной штуке. А?

Додик придерживал Клямина за плечи.

– Я тебе сейчас дам порошок. Если он химик, пусть узнает, что это за порошок. Сумеет?

– Думаю, сумеет. – Додик уже устал. – А что это за порошок?

– Хрен его знает. Тайна… Договорились? Да, Додик? Наконец ключ попал в скважину и сделал свое дело.

Ему снилось море. Он лежал на палубе какой-то квадратной лодки, и волна захлестывала его сверху. Или это был плот… Ему снился друг детства, шестилетний мальчик, погибший во время бомбежки. Мальчик в генеральской форме танцевал с прачкой из соседнего дома, прозванного «бильдингом». Прачка снимала меховую накидку и превращалась в Наталью. А Клямин играл на скрипке по нотам. Ноты держал Додик Борисовский в образе скаковой лошади с лентами вместо хвоста. Звуки скрипки были какие-то дикие, торопливые, резкие…

Клямин открыл глаза. Свет настольной лампы рисовал на стене изогнутые тени. Сознание крепло, возвращалось, стремительно отгоняя зыбкие остатки сна. И вот уже сон был начисто забыт. Резкие звуки дверного звонка наполняли комнату монотонным повтором…

Пришлось встать с дивана. Зеркало отражало унылую фигуру Клямина в мятом, скрученном костюме. Светлые волосы его стояли торчком, словно под воздействием магнитного поля. К тому же он был без туфель, в одних носках. Клямин вспомнил, как Додик стаскивал с него туфли. А пиджак Антон так и не отдал, заупрямился.

Он посмотрел на часы – половина первого. И, судя по всему, была ночь. Кого же это принесло? Может быть, соседи? Что он там у них натворил? Ах как все это некрасиво получилось…

Звонок не умолкал. Клямин сунул ноги в штиблеты и пошел открывать.

В элегантном укороченном плаще и клетчатом кепи стоял на пороге Виталий Гусаров, больше известный в кругу приятелей как Параграф. Увидя его, Клямин разом все вспомнил. Они же условились, что Параграф отвезет его в аэропорт, к самолету на Ставрополь.

Параграф вошел в квартиру. Вероятно, он рассчитывал увидеть следы дикой оргии. Но узрел лишь промятый диван…

– А я обычно сплю раздетым, – проговорил Параграф.

– Я тоже иногда, – негостеприимно ответил Клямин, давая понять, что лишние расспросы не доставят ему удовольствия.

Параграф сел в кресло, закинув ногу на ногу. Кепи он снял и положил на колено. Его белобрысые волосы держали ровный, покрытый лаком пробор.

– Вы обещали заехать в двенадцать. – Клямин и не заметил, как перешел на «вы». Но Параграф это заметил.

– Я и приехал ровно в двенадцать. Но у вас крепкий сон, Антон. Я звонил в аэропорт. Наш рейс задерживается на два часа. Вам повезло, успеете привести себя в порядок.

– Мне больше бы повезло, если бы вообще никуда не надо было лететь.

Параграф промолчал, тем самым подчеркивая, что в создавшейся ситуации Клямину некого винить, кроме самого себя.

– У вас не найдется чего-нибудь ободряющего? – сказал он чуть позже. – Впрочем, судя по всему, надежд мало, все в прошлом.

– Загляните в бар. Кое-что еще осталось. – Клямин поставил чайник и прошел в ванную комнату.

Действительно, он предстал перед Параграфом не в лучшем виде. Сняв костюм, Клямин повесил его на крючок…

Он слышал, как в гостиной стукнуло стекло бара, звякнули рюмки. Остальные звуки поглотил шум падающей воды. Когда Клямин вернулся, Параграф сидел в кресле, отведя в сторону вытянутую руку. Он держал голубую рюмку из литого чешского хрусталя. В ногах его стояла бутылка коньяка.

– Отличный коньяк, Антон. – Параграф поднес к губам рюмку и сделал маленький глоток. – Я не слишком тут похозяйничал?

– Нет. В самый раз, – отозвался Клямин, думая про себя, что подлец Параграф взял лучшую бутылку, которую он, Клямин, хранил для особого случая… – Послушайте, Виталий, вы сказали: «наш рейс». Я вас правильно понял?

– Надеюсь. – Параграф причмокивал, испытывая прелесть коньячного букета. – Мы летим вдвоем. Так решил хозяин. Слишком серьезная ситуация, Антон… Хозяин не может рисковать.

– Какая-то хреновина, – усмехнулся Клямин, сдерживая досаду. – Прилететь, улететь…

– Дай бог. Я хочу надеяться, что именно тем все и закончится.

«Что они имеют в виду? – подумал Клямин. – Что их так пугает?»

– Хотите кофе? – Он повел головой в сторону кухни. Параграф вытянул себя из кресла, прихватил бутылку и направился следом за Кляминым. Кепи он сунул в карман плаща…

Кухня с ее цветным кафелем, югославской универсальной установкой и светильниками выглядела опрятной.

– Холостая жизнь вам не в тягость, – заметил Параграф. Он придвинул к столу табурет и сел, откинув подол плаща.

– А вы женаты? – уклончиво проговорил Клямин.

– Женат. Двадцать лет как женат, – охотно отозвался Параграф.

– О… Награда ищет героя.

– Точно, – поддержал Параграф. – Редкость в наше время.

Клямин поставил на стол две чашки, масло, банку с растворимым кофе, положил соленые палочки, нож. Он поднес к чашкам чайник, наклонил, придерживая пальцем крышку.

– Понимаете, Антон, – продолжал Параграф, – в нашей семье никогда никто не разводился. Ни деды, ни дядья с тетками. Мой отец прожил с матерью сорок пять лет. Всякое между ними было, но семью блюли. Отец был человек высоконравственный, прокурор. Сами понимаете – все на виду… К тому же я люблю свою жену.

– И ни разу ей не изменили, – съязвил Клямин.

– Наносите запрещенные удары. Мы недостаточно с вами близки. – Параграф улыбнулся, сужая и без того узкие, словно у сонной кошки, глаза.

– Да. Мы недостаточно знакомы, – согласился Клямин, размешивая ложечкой кофе. – Однажды я вас встретил случайно. Во дворе дома, в котором жил мой приятель… Ужасная история: он вывалился из окна, упал с девятого этажа.

Параграф спокойно смотрел на Клямина, лишь пальцы его побелели, сильнее сжимая ручку чашки.

– Никаких случайностей, – помедлив, заговорил Параграф. – Я живу в том доме. Ужасная история. Я хорошо знал Михаила. Обращался к нему за помощью – он был отличный кузовщик… Кстати, это я его и познакомил с Серафимом Куприяновичем. А Михаил сосватал вас. – Параграф хлебнул кофе, взял соленую палочку, обмакнул ее в масло и с хрустом надкусил здоровыми выпуклыми зубами. – Я живу в том доме. Ужасная история. – повторил он. – Я шел на работу, и вдруг…

Клямин кивнул, обхватил чашку обеими ладонями, уперся локтями в стол и поднес чашку ко рту.

– Так и не выяснили причину гибели? – спросил он, прежде чем сделать глоток. – Что говорят в юридических кругах?

– Самоубийство, – ответил Параграф. – Напился, шагнул в окно… Впрочем, я давно не вращаюсь в юридических кругах. Проштрафился. Но это дело прошлое.

Сделав глоток кофе, Клямин снова покивал головой. Мол, у каждой сошки свои сережки, и чужой нос совать нечего. Он никак не мог понять Параграфа. С одной стороны, вроде мужик как мужик, только белобрысый очень. С другой – загадка, не мог с ним Клямин расслабиться. Такое впечатление, что сжимает его Параграф, не отпускает…

– Те м не менее вы, Виталий, знаете обо мне больше, чем я о вас. – Клямин притворился наивно-удивленным. – Так мне кажется.

Он понимал, что надо отвлечь внимание Параграфа от той истории, которая случилась во дворе кооперативного дома…

– Может быть, и больше, – дружески улыбнулся в ответ Параграф. – Вы мне симпатичны, Антон. Не знаю чем, но вы мне симпатичны… И я хочу вам сделать, как говорят, замечание из жизни. – В голосе Параграфа прозвучал коренной южноморский говорок. – Не будем держать друг друга за дурака… Вы, Антон, работаете на серьезную организацию. Хотите вы этого или нет. Так сложилась ваша судьба. И моя, кстати.

– Организация? Ха… Я имею дело с Серафимом.

– Серафим – это только кончик организации… Вы меня понимаете?

– Скажем! – Клямин не стал упрямиться, чтобы не дать Параграфу перевести дыхание. Мало ли, вдруг тот раздумает вести этот разговор.

– И вы, Антон, допускаете, простите за грубость, некоторое легкомыслие… Например, история с аварией автомобиля… И вообще, Антон, вы ведете себя… Словом, Серафим иногда бывает вами недоволен. Мне так кажется.

Параграф отодвинул чашку и встал. Пора было ехать в аэропорт. Он вежливо поблагодарил Клямина за кофе и принялся застегивать свой модный плащ, из кармана которого утиным клювом торчал козырек клетчатого кепи.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Наталья приблизила ладонь к светильнику и растопырила пальцы. Предательская полоска секла нежную нейлоновую ткань. Ей нередко самой приходилось поднимать петли. Но специальные крючки она оставила дома, а без них никак не обойтись.

Еще надеясь, что подол юбки скроет просечку, Наталья натянула колготки и взглянула в зеркало. Да, заметно, и очень. К тому же все почему-то обращают особое внимание на ее ноги.

Продранные колготки сразу бросятся в глаза. Ну и пусть! Даже лучше. Она дала себе слово быть независимой. Она вообще может не надевать колготки, только сегодня холодно и ветер.

– Что ты страдаешь! – сказала Лера. – У меня этого добра навалом.

– Не страдаю вовсе. Просто мне в них везло, – ответила Наталья.

Лера со значением передернула плечами и откинула со лба платок, повязанный на только что вымытые волосы. Запахнув халат, она подошла к шкафу, выдвинула ящик, взяла пакет с колготками и протянула Наталье:

– Бери. – И, не выдержав, добавила: – Пусть тебе в них повезет чуточку больше.

– Спасибо. – Наталья приняла пакет. – Завтра я верну.

– Подарок.

– Вот еще! С чего это вдруг?

– Говорю – подарок, – мягко повторила Лера.

Сегодня выпал свободный вечер, и они с Натальей собрались в филармонию на концерт известного австрийского пианиста. Идея принадлежала Лере. Она довольно часто посещала филармонию – так повелось с далеких университетских лет.

– Кстати, хочешь – выбери себе и платье. Мне кажется, тебе подошло бы кремовое, с плиссировкой, – предложила Лера.

– Это уж слишком, – нахмурилась Наталья.

Когда она хмурилась, брови сливались в одну линию, отчего маленькое лицо ее казалось детским и наивным. Лера с трудом подавила улыбку.

Вообще с появлением в ее квартире Натальи у Леры посветлело на душе. Уговор был прост: Наталья будет жить у нее, пока не определится со своим училищем. Или до возвращения домой, в Свердловск. За помощь в работе Лера выплачивала Наталье ежедневно наличными пять рублей, а иногда и больше. Смотря как складывался день. Наталья приходила в бар после девяти вечера и оставалась до закрытия…

– Не каждый день мы ходим с тобой в филармонию, – проговорила Лера. – А платье теряет привлекательность, если висит без дела. Я это заметила. Вещи надо носить, чтобы они не утратили настроения.

– Оно мне велико, – слабо упрямилась Наталья.

Она честно зарабатывала свою ежедневную пятерку в тесной и жаркой подсобке бара. Попробуй перемой такой ворох посуды! А вот подаркам, да еще недешевым, душа ее противилась. Но искушение было сильнее – такое красивое платье…

– Оно мне велико, – повторила Наталья.

– Если только чуть-чуть. Плиссировка все скрадет.

До начала концерта оставалось достаточно много времени. И они не торопились. Лера вообще не любила торопиться. «Торопливость унижает», – внушал ей отец, известный в свое время врач-педиатр. Он старался привить детям основные нравственные принципы. Старший брат Леры, ученый-гляциолог, доктор наук в сорок два года, оказался менее строптивым, чем его сестра, и многое перенял от отца. Лере жизнь диктовала свои условия, и она не очень сопротивлялась. Ей приходилось и торопиться, и унижаться. Все это со временем стало составной частью ее довольно бурно проведенной молодости. Только иногда, в минуты душевного покоя, просыпалось ее достоинство. Она словно отделялась от той оболочки, которая ежедневно сковывала тело и душу. И внешне она менялась. Высокие скулы заострялись, придавая лицу надменность и благородство, в лисьем разрезе глаз мерцало задумчивое спокойствие… Так она и выглядела сейчас, в своем ярком махровом халате.

– Между прочим, – проговорила Наталья, – мне действительно везло в тех колготках. Правда! Когда я приехала в этот город, на мне были джинсы. И все пошло кувырком.

Наталья умолкла. Ей вспомнился тот недавний вечер, когда она поведала Лере о своих злоключениях, о встрече с человеком, который был ее отцом. И с чего ее так тогда прорвало? Чувство одиночества, тоска, стыд? Конечно, все это было. Но главное – от Леры исходила доброта и желание понять, которые легко расковывают даже самых замкнутых людей. Вероятно, доброта Леры была не просто добротой натуры, а убежищем от такого же одиночества и тоски, которые владели Натальей.

В то же время что-то настораживало Наталью. Нет, она не жалела о том, что раскрылась перед Лерой. Но неожиданно ей представилось, будто та смотрит на нее со стороны, как бы из зрительного зала. Наталья еще не понимала, что человек может быть двуедин в своих проявлениях. Та Лера, которая занималась своими мелкими делами в баре, составляла одно целое с дочерью врача, известного своей добропорядочностью. Впрочем, для нее самой, для Леры, граница этого слияния была совершенно размыта…

– Послушай, как зовут твоего… отца? – Лера обмакнула вату в ацетон. – Чем он занимается? Я многих знаю в нашем городе.

Наталья примеривалась, как ловчее накинуть на себя платье, и продела руки в прохладные тесные рукава. Сквозь отороченный мехом вырез она видела поднятое к ней лицо Леры.

– Не хочешь говорить, а жаль, – искренне произнесла Лера. – Можно было бы взять его в оборот, твоего папашу. – В ее тоне сейчас звучали повелительные ноты барменши заведения Якова Сперанского.

– В оборот? Зачем? Разве он обязан меня признавать?

Возможно, Наталья так и не думала. Но ее натура противилась вмешательству посторонних в свою судьбу. Пропустив голову в вырез, она потянула платье вниз, расправила складки, одернула поясок. Ей никогда не приходилось надевать такое платье. Наверное, стоит оно – будь здоров. И никаких украшений не надо, очень удобно. Только как быть с обувью? Туфли у нее неплохие, и сапоги уже в этом году куплены. Но с платьем они как-то не смотрелись… Лера подошла к шкафу, откатила роликовую дверь и достала кремовые туфли с латунными мысками.

– Валерия Семеновна, я у вас как Золушка, – смутилась Наталья. – Как и благодарить, не знаю.

Она подобрала подол платья, присела на корточки и, заглядывая снизу вверх в светлые Лерины глаза, проговорила без всякого перехода:

– Зачем я здесь, Валерия Семеновна? Мне б уехать домой, в Свердловск. К маме. А я сижу тут, сижу. Зачем, скажите на милость? Зачем?! Не нужна я ему. Да и он-то мне теперь не нужен. После слов, которые произнес. А что касается мамы, так привыкла она уже к своему Генахе, живут себе столько лет. По какому такому праву мне их жизнь разбивать? Что я сдуру в поезд-то села? И Томка, подруга моя, говорила: «Брось, не ломай матери жизнь. Привыкла она к Генахе своему».

Наталья произнесла слова торопливо, глаза ее блестели, а лоб был влажен. Она подтянула к себе низкую кривоногую скамеечку и села опустив руки.

– Может, не пойдем в филармонию, а? Ну ее.

– Не пойдем, – согласилась Лера. – Заварим чай, посидим. Ну ее к богу, филармонию. В следующий раз как-нибудь, успеется.

На лице Леры не было и тени сожаления. Наоборот, она довольно улыбнулась и тронула Наталью за плечо.

Они пристроились на диване. Мягкий бархат обивки по-доброму принял их, окутывая застоявшимся теплом.

– Ты думаешь, отчего я так к тебе привязалась? – проговорила Лера. – Скучно мне одной, Наташа. С родными отношения натянутые. С замужеством не сложилось.

– Господи, вы такая красивая.

Лера усмехнулась, погладила Наталью по руке:

– Не сложилось… Ты и сама понимаешь… Были мужчины в этой комнате, были. Да не задерживались особенно. Одних я не привечала, другие сами не хотели. Так и осталась одна.

Наталья чувствовала неловкость. Словно подглядела запретную сценку. Она смущенно осмотрела богато обставленную комнату и проговорила в сторону:

– Никто и не встретился, чтобы всей душой?

– Был тут один. Таксист… В такси мы и познакомились, подвез как-то меня. Думала – все, укротили Валерию Семеновну… Даже переехала к нему. С работы – к нему, как в семью. А однажды он мне сказал: «Хватит, Лера!» И я ответила: «Пора!» И расстались, как отрезали. Потом ревела всю ночь, на работу не пошла, заболела.

– А он что?

– Виду не подал. А что внутри – разве поймешь? Кстати, выручил он меня потом крепко. С места меня хотели погнать – он заступился. Правда, не по своей воле – пригрозила я ему. Много лишнего о нем знала.

– Странно, за что же вы его полюбили, если он… такой?

– Разный он, Наталья. А за что полюбила – не знаю. Из жалости. Чувствую – плохо кончит. С компанией дурной связался. Вытащить его хотела, да не получилось.

– Что? Посадили его?

– Пока нет. Но посадят, это точно. Круто завяз.

Наталья с любопытством взглянула на Леру. Сквозь темные влажные волосы уже пробивались настойчивые лимонные пряди.

– Странно… Как же вы полюбили такого? – произнесла Наталья.

– Два аборта сделала.

– Вот! – Наталья всплеснула руками. – Разве такому можно прощать!

– Знаешь, девочка… Другое дело – когда мужчина этому противится. А он хотел оставить ребенка… Я действительно его любила. И в то же время…

Наталья пожала плечами, но промолчала.

– Любить мужчину – одно, а желать, чтобы он стал отцом твоего ребенка, – другое, – продолжала Лера. – Это начинаешь понимать потом, когда ты опустошена и одинока. Наедине со своими мыслями. Хоть он и рядом – только протяни руку… В такие минуты я четко понимала – отцом моего ребенка должен быть другой. Во всяком случае, не такой… Понимаешь, Наташа, ты еще очень молода… Мы многое делаем на потребу своему хорошему настроению. Часто от скуки. А вот на потребу души… Тот, о котором я тебе рассказываю, человек разный. В нем уживается и белое, и черное. А бороться за него мне трудно. Чтобы вытащить его, надо и самой быть чистой. А я? Что я? В сущности, мы одного поля ягоды, только разного срока созревания.

Наталья резко отвернулась от Леры и с досадой хлопнула себя по коленям:

– Да что вы говорите, Валерия Семеновна?! Если вы все видите, понимаете…

Голос Натальи дрогнул и умолк.

Лера метнула быстрый взгляд, в котором мелькнуло смятение:

– Что же ты замолчала? – Она встала с дивана, подобрала болтавшийся поясок халата. – Возможно, и тот, отец твой… Ты переживаешь, страдаешь. А вдруг – бац! И хоть отрекайся потом. Вот когда настоящее переживание начнется. – Казалось, она хотела сказать другое.

– Что вы, что вы! – заволновалась Наталья. – И вовсе не так! Как вы не можете понять! Хорошенькая сцена: открывается дверь, входит здоровенная деваха и говорит незнакомому мужчине: «Здравствуй, папа!» Любому обморок гарантирован. Он еще держался молодцом, честное слово. А вы сразу мне: «Надо его взять в оборот». Он не такой, я чувствую. Он порядочный человек. Если бы вы видели тогда его лицо… Правда, он всякие глупости болтал, я и психанула.

Глаза Натальи счастливо сияли детским лукавством. Точно она видела то, что никто не видит. И радовалась своей проницательности.

– Что же ты тогда, милая, домой собралась? Или тоже психанула? – беспомощно проговорила Лера.

– Вы все еще не поняли, – досадливо поморщилась Наталья. – Это он мне нужен, он! А нужна ли я ему, неизвестно. Вот что меня мучает! – И добавила огорченно: – А вы – в оборот его надо взять, в оборот… Просто вы, наверное, иначе и не представляете…

Лера провела ладонью по щеке.

– В твоих глазах я изверг.

– Почему сразу… изверг? – смутилась Наталья. – У вас свое представление о жизни…

– А у тебя свое, – подхватила Лера.

– A y меня свое, – кивнула Наталья.

– Чем же тебя не устраивает мое представление?

Наталья пожала плечами. Ей не хотелось продолжать этот разговор.

– Нет-нет, отвечай, раз зашел разговор. – Взгляд Леры, казалось, прикипел к горячему лицу девушки.

– Зачем? – Наталья склонила голову, как-то по-птичьи вглядываясь в Леру.

– Я хочу знать…

– Вот вы платите мне. Из своего кармана, верно? А сами в месяц получаете… не так уж много. Верно?

– Даже мало, – с вызовом подхватила Лера.

– Видите. А это нечестно.

Лера захохотала. Искренне, громко.

– Господи, да кто у нас на окладе живет?

– Многие живут. Мама моя, отчим. Все наши знакомые и родственники. Большинство людей! Вот! – Голос Натальи крепчал. Она была уверена в своей правоте. И готова была принять любые неприятности, но свое отстоять.

– Так вот ты, оказывается, какая, – обескуражено проговорила Лера.

– Какая? Нормальная.

– Так, может быть, поэтому ты хочешь уехать от меня? Наталья вздохнула. Глубоко и печально.

– Вас, Валерия Семеновна, уже не исправить. Лера всплеснула руками и вновь захохотала.