Текст книги "Утреннее шоссе. Взгляни на свой дом, путник!"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Клямин присел на ступеньку. Провел ладонями по коленям, разглаживая брюки. Мысли его вновь обратились к горбоносому Михаилу. Бывший гонщик тоже был кремень-мужик, казалось, совесть у него давно впала в спячку. А вот поди ж ты – проснулась совесть, точно трава пробилась из-под асфальта. И как ни затаптывали эти зеленые травинки Серафим и его присные, Михаила им не удалось окончательно сломать, подмять под себя. На каком-то витке своей бесшабашной жизни он вдруг понял, что давно превысил все дозволенные скорости, пренебрег всеми предупреждающими об опасности знаками. Такое, бывает, случается с лихачами-водителями: азарт, упоение в какое-то одно мгновение уходят от них, как воздух из лопнувшей шины. И тогда в душе поселяется страх…

Клямин догадывался, кто проколол шины крутому мужику Михаилу. Последнее время тревожным ожиданием такого прокола он жил и сам. Впервые к нему пришло это чувство, когда он попал в аварию с тем чертовым камнем. Тогда он, еще несколько минут назад самоуверенный, насмешливый, удачливый, вдруг понял: чистая случайность – и не спасут его ни блатные связи, ни бездонный кошелек Серафима. Потому что эти связи, этот кошелек могли оказаться бессильными перед любым человеком, оказавшимся на месте аварии. А ну нагрянула бы ГАИ? Всю подноготную аварии она раскрыла бы в полсчета! А ну разлетись по дороге деньги из портфелей-«дипломатов»?

Клямин поежился, представляя, какими глазами в этой ситуации посмотрели бы на него первые свидетели аварии. Особенно тот бодрый капитан, который так расторопно распорядился убрать с дороги проклятый камень. Наверняка проявил бы бдительность – потребовал объяснений. И тогда случайные свидетели дорожного происшествия стали бы свидетелями соучастия его, Клямина, в преступных махинациях Серафима.

Клямин тяжело вздохнул, вернувшись в мыслях к трагической судьбе Михаила. Нашел-таки он в себе силы взбунтоваться, пойти на Серафима! Видно, истосковался по свежему воздуху, устал обреченно жить в ожидании разоблачения. Устал прислушиваться к шагам на лестничной площадке (не за ним ли пришли?), устал таиться от честных людей, обманывать себя и других.

В последнее время к налитому силой Клямину тоже стала приходить усталость. И апатия, недовольство собой, всем тем, чем он раньше дорожил, считая дарованным ему судьбой везением, удачей…

Он где-то в душе доверял Гусарову, жалел его. Непростые отношения связали того с Серафимом, Клямин это чувствовал. Но главной, хотя и самой безотчетной, была уверенность, убежденность здорового, сильного человека в том, что его не могут убить. Кого угодно, но не его! Такая смерть, как вообще само понятие о том, что вдруг прервется его жизнь, не укладывалась в сознании. Клямин усмехнулся. О чем он размышляет? Причем так спокойно, в ситуации, когда каждая секунда требует от него точного и правильного действия…

«Трепач ты, Антон, трепач и позер… А может быть, тебе просто не о ком беспокоиться, кроме как о себе? Поэтому ты такой рассудительный», – разговаривал о собой Клямин.

Почему-то он подумал о Наталье.

Кем, собственно, приходится ему она, эта Наталья? Неужели дочь?! А? Клямин – подлец, негодяй… Клямин, которого убить мало! Как же ты мог? Ведь дочь она тебе! И разрубил тоненькую нить, которую Наталья протянула ему, разорвал своими грязными лапами…

Эта мысль так четко впервые кольнула Клямина здесь, в темном чужом дворе. Перед каким-то предстоящим ему серьезным решением. Когда забывается все легкое, наносное и остается наиболее важное… На колени встань перед ней, Клямин. Ползи, прощения проси, бейся головой об пол, кровью плачь… Ах ты стервец, ах ты негодяй, паскуда, Клямин! Единственного на свете близкого человека с грязью смешал. И после всего этого ты боишься за свою поганенькую жизнь, прячешься от подонков? Ты свой среди них, свой! Ты Наталье чужой, а им – свой, пес дворовый. Не их ты должен бояться, а Натальи. Вот кто тебе судья, вот кто твоя совесть…

…Клямин вернулся.

Гусаров метался по комнате крупным уличным шагом. Перерыв в разговоре как бы выбил Гусарова из колеи. Узкие его глаза беспокойно ощупывали скудную мебель, перескакивали с предмета на предмет.

– Думали, я смоюсь? – невзначай спросил Клямин. – Скрутил вас Серафим, скрутил.

– Заметно?

– Еще как. Сует руку в огонь, а вместо перчаток вашу шкуру натягивает. – Клямин сел на диван и кивнул в сторону стены: – А там что притихли? Не уснули?

Гусаров усмехнулся:

– Могут и уснуть…

– Ближе к делу, Виталий. Хватит, разгорячились, пора в воду.

Гусаров продолжал ходить по комнате, выжимая из половиц долгие писклявые звуки. Клямин не сводил глаз с его мягкой фигуры.

– Хотите – облегчу вашу задачу? Задам несколько вопросов, – произнес Клямин, меланхолично глядя в потолок. – Мишка горбоносый не по своей воле из окна выпал?

Гусаров резко обернулся. Гладкие белые щеки залил румянец. Клямин делал вид, что не замечает его волнения. Но глаз Клямина, тот, дикий, продолговатый, уже наливался тяжестью бешенства.

– Это умрет со мной, Параграф. Понял? Кстати, вам выгодно – я должен знать, что игра наша серьезная.

– Ну… допустим, – промямлил Гусаров.

– Со мной тоже такой расчет?

– Нет.

– Другая ситуация?

– Да.

– Я живым нужен Серафиму?

– Да.

– Так-так. – Клямин обхватил ладонями свой широкий подбородок. – Мишка горбоносый что-то знал и хотел донести. Его убрали. А мне, значит, разрешили жить. Я выгоден Серафиму живым. Валяй, Параграф, рассказывай.

Румянец красноватым накатом залил все лицо Гусарова.

– Хочу заметить, Антон Григорьевич, я позволяю называть себя подобным прозвищем только одному человеку. Потому как я от него в сильной зависимости нахожусь…

– Это я приметил, – грубо прервал Клямин.

– Так вот, – жестким тоном продолжал Гусаров, – прошу вас меня не «тыкать»…

Клямин мазнул горячим взглядом по пунцовому лицу Гусарова. Часто унижали этого Виталика. Есть ли у него самолюбие? Да, Клямин все правильно понял в судьбе Виталия Евгеньевича Гусарова. Но он еще не знал по-настоящему, что, в сущности, представляет собой Гусаров… В следующее мгновение Гусаров уже овладел собой и расплылся в доброжелательной улыбке:

– Мы не так настроились, Антон. Не находите?

Клямин угрюмо молчал, прокатывая желваки под тонкой кожей щек.

– Так вот, Антон… Ваше легкомыслие поставило под удар судьбы многих людей…

– Короче, Виталий! Ведь я о многом знаю.

Гусаров вернулся к дивану, оперся коленом о его край. Сигарета давно погасла. Он хотел было вновь прикурить, но передумал – швырнул ее в угол комнаты.

– Слушайте, Антон… Сейчас войдут двое. Одного вы знаете, второго – нет. Но это не имеет значения. Они будут отвечать на мои вопросы. Отнеситесь к этой репетиции с должным вниманием. Пусть она вас не удивляет. – Гусаров повернулся к Клямину лицом. – Поверьте, это единственный шанс… оставить вас в живых.

– Ну-ну, – изумленно обронил Клямин. – Валяйте, если шанс. Интересно, что там…

Гусаров оттолкнулся от дивана, подошел к двери, которая вела в соседнее помещение, постучал.

В комнату вошел мужчина средних лет, невысокий крепыш. Круглую его голову покрывала широкая плешь, окаймленная венчиком седовато-грязных коротких волос. У крепыша были маленькие сонные глаза и прижатые к черепу уши. Он держал руки в карманах… Клямин видел его впервые. Следом за мужчиной, источая стойкий запах сивухи, ковылял пляжный коршун, кривобокий старик Макеев. Кого-кого, а бутылочного короля Клямин тут никак не предполагал увидеть.

– Хо! Ты ли, дед?

Макеев молчал. Сморщенное личико выражало крайнюю сосредоточенность и деловитость. Гусаров указал вошедшим на табуреты. Те сели. При этом незнакомец крепко выругался, просто так, для хорошего настроения. Макеев кивнул в знак согласия…

«Ну и бригада! – продолжал удивляться Клямин. – Интересно, что они придумали?»

Гусаров оглядел всех с каким-то веселым вниманием.

– Что ж, начнем наше заседание, – произнес он. – Скажите, вы знаете этого человека? – Он выбросил руку в сторону Клямина.

– Антоска Клямин, кто его не снает, – прошепелявил Макеев. – Снаем. И я снаю, и Леха…

– Повторяю, – прервал его Гусаров. – За Леху ты не отвечай; он сам по себе.

– Я сам по себе, – хрипло произнес мужчина, – болван!

Голос мужчины показался Клямину знакомым. Но Клямин мог бы поклясться, что видит этого человека впервые.

– Знаю я этого Клямина. Сто раз виделись, – проговорил мужчина. – На пляже виделись. Пили-ели. Знаю все.

– Ты что, плешивый! Я первый раз тебя вижу, – удивился Клямин.

Гусаров плаксиво сморщился. Поднял белый нежный палец к потолку:

– Антон Григорьевич… Мы же условились. Вы только слушаете.

– Так ведь…

– Антон Григорьевич! – капризно всхлипнул Гусаров.

– Заткнись! – Мужчина поднял на Клямина маленькие глазки. Кулаки вздыбили карманы полосатых брюк.

– Продолжим, – решил Гусаров. – Итак, подсудимый Макеев Георгий Ефимович… Знаете ли вы подсудимого Клямина?

Клямин с удивлением взглянул на Гусарова, но сдержался, промолчал.

– Снаю я этого Клямина, – подтвердил Макеев. – Сто лет снаю.

– Расскажите суду обстоятельства вашей последней встречи.

Макеев встал с табурета, разгоняя волну сивухи.

– Ты, дед, хотя бы бензином умылся. Все родной запах, – буркнул Клямин и отвернулся.

– Нисего, ессо вспомнис энтот запах… Сто я могу сказать? Встлетил я Клямина в бале «Кулолтный». Говолю: есть у меня товалец иностланный, у матлосов купил. Больсые деньги за него дают на Кавкасе цеховики, котолые тликотаз выпускают. Плиеззал один, адлес оставил. Давай, говолю, Клямин, свези. Как лаз у него командиловка была. Он и свез. Пеледал.

Клямин, ничего не понимая, вертел головой, глядел то на Гусарова, то на Макеева. Влажные и клейкие ладони придавали рукам вялость. Клямину так и не удалось помыть руки: во дворе крана не было.

– И вы можете подтвердить, что была эта сделка, свидетель? – обратился Гусаров к мужчине.

– Очень даже, – кивнул тот чугунной головой. – Я присутствовал при этом. Клямин при мне дал согласие. Это было в баре «Курортный». Старик говорит ему: «Свези. Навар поделим. Больше тысячи дадут». Потом попросил прихватить кое-какой другой товар. Дубленки, хрусталь, что-то еще. Там, говорит, настоящую цену дадут, на Кавказе.

– Скажите, свидетель, в последний раз вы были осуждены по статье двести шестой и двести седьмой? Злостное хулиганство и угроза убийства. Верно? – проговорил Гусаров.

– Верно. Отсидел весь срок, спасибо.

– Кто вас познакомил с Кляминым? Тоже подсудимый Макеев?

– Нет. С Кляминым меня познакомил Михаил, мой товарищ. Мы с ним занимались авторалли. Он бы подтвердил, жаль – помер.

Табурет поскрипывал под тяжелым телом плешивого. Брови наползли на его маленькие глаза. Теперь Клямин точно знал, где он слышал этот голос. По телефону. Голос предложил ему явиться на Подольскую, в дом десять…

Гусаров повернулся к Клямину:

– Вопрос к подсудимому Клямину. – Он вновь поднял палец, упреждая негодующее движение Клямина. – Скажите, подсудимый, вы знаете о назначении товара, который перевозился вами в ящиках с иностранным трафаретом?

– Теперь знаю! – воскликнул Клямин.

– Что значит «теперь»? – В тоне Гусарова прорвалась настороженность.

И это не оставил без внимания Клямин. Он интуитивно уловил, что ни в коем случае нельзя называть своего соседа Борисовского.

– Теперь? Ну, со слов этой старой калоши. – И, не удержавшись, добавил: – Бывшего воина Белорусского фронта, отважного танкиста.

– Вот вы как хорошо знаете подсудимого, – кивнул Гусаров.

– Как же! Все собирался ему фотографию улучшить, – ответил Клямин. – Да просрочил.

Макеев развел руками и спрятал нижнюю губу под верхнюю в знак обиды и великой несправедливости.

– Повторяю вопрос. Подсудимый Клямин знал, какой товар он вызвался перевезти на Кавказ?

– Конесно, знал, – загомонил Макеев. – Как зе не знать.

– Назовите сумму вознаграждения, обещанную вами Клямину за эту операцию, – сказал Гусаров.

Макеев растерянно взглянул на него, перевел мышиные глазки на плешивого, шмыгнул перебитым носом.

– Пятьсот пятьдесят рублей! – прохрипел плешивый. – Не можешь запомнить, сифилитик?

– Пятьсот пятьдесят, – кивнул Макеев и проворчал: – То говолили семьсот, то тысяцу. Запутали меня.

– Небось свой гонорар запомнил, – проговорил Гусаров и шагнул к двери. Он распахнул ее ударом ладони и широким жестом предложил убираться вон. И не мешкать – нет времени.

Макеев застегнул облезлыми пальцами пуговицы пиджака. Плешивый вытащил бумажник, пошуровал в нем, вздохнул:

– Кто разменяет четвертную? Вечно у таксистов сдачи нет. Разменяешь, дед?

– Откуда-а-а!.. – замахал руками Макеев.

– И у меня с собой нет, – как-то виновато проговорил Гусаров. – Да еще двадцать пять рублей.

Плешивый посмотрел на Клямина. Его глаза выражали сейчас спокойствие и даже расположение. Хлопнув себя по коленям, Клямин захохотал:

– Ох, миллионеры, елки зеленые… Давай, свидетель, разобью тебе билет. – Он достал кошелек, отсчитал двадцать пять рублей.

– Спасибо, выручил. А то с этими таксистами одна нервотрепка. Ну, пока! – Плешивый протянул тяжелую, как утюг, руку, всем своим видом подчеркивая, что лично против Клямина ничего не имеет. Просто у каждого своя работа. А так мужик он неплохой, и на него можно положиться.

– Топай, свидетель. – Клямин ответил плешивому неохотным рукопожатием.

– Холосо! – обрадовался Макеев. – Все как у людей. Антоска – палень холосый, я говолил…

Он сучил ногами, не решаясь подать Клямину руку. Чего доброго, еще двинет по шее.

Наконец Гусаров и Клямин остались одни.

Еще несколько минут в глубине квартиры раздавалась какая-то возня. Потом глухо хлопнула дверь.

– Теперь я могу умыться, черт возьми? Путь свободен? – спросил Клямин.

– Теперь сколько угодно. Пройдете вторую комнату – увидите.

Вторая комната была такой же пустоватой, как и первая, лишь на полу валялись порожние пивные бутылки, окурки. В воздухе держался плотный дух сивухи.

Дворовый гальюн казался светелкой в сравнении с туалетом этой квартиры: расколотый кафель, ржавый кран, бутылки на полу, грязь. Клямин брезгливо повернул вентиль. Холодная вода острой пикой ударила в ладонь…

Он стоял погруженный в свои думы. Все, что произошло, говорило о том, что его превратили в козла отпущения. Видно, действительно все очень серьезно. Почему же Серафим не присутствовал на этой репетиции? Почему он подставил Параграфа? Мало ли как все обернется. Хитер! Сыграть бы на этой его политике. А что? Мысль эта пронзила Клямина. Повернуть Параграфа против Серафима… Да и что там Серафим – мелочь, сошка. Горбоносый Михаил рассказывал Клямину, кто стоит за Серафимом. Далеко круги расходятся. И пикнуть не успеешь…

Клямин чувствовал безысходность и пустоту. Эта грязная квартира казалась клеткой, ключи от которой утеряны. Кричи – не услышат. Да и кому кричать? Одних Серафим купил, другим сам продался. Кольцо, замкнутый круг, в центре которого сейчас сидит он, Антон Клямин, букашка. Нет, не дадут они ему выползти… «Платить надо, Антон Григорьевич, за все платить», – вяло думал Клямин.

Когда он вернулся, Гусаров хлопотал у шкафа. Он снял с полки плоскую бутылку с коричневой заграничной этикеткой, два граненых стакана, коробку мармелада. Перенес все это на табурет и, широко, щедро наполняя стакан коньяком, проговорил ровным голосом:

– Надеюсь, подсудимый не отрицает состава обвинений, выдвинутых судом?

Клямин взял стакан, провел пальцем по тупым его граням.

– Нет, не отрицает.

Гусаров поднял свой стакан:

– Вы умный человек, Антон Григорьевич. Я на это рассчитывал. Повторяю – всего лишь репетиция. Если вам не будут инкриминировать провоз и реализацию порошка, все остальное можно уладить. Авария на дороге – чепуха, отделаетесь легким испугом.

– А если обнаружат порошок?

– Тогда репетиция превратится в спектакль. Конечно, «подчистую» вас не вытащить, но Серафим позаботится.

– Сколько это?

– Три года.

Клямин отвел руку от стакана и, сунув ладонь под колено, ощутил тяжесть своего тела…

– Кстати, кто этот тип?

– Свидетель? – спросил Гусаров. – Уголовник. Отсидел на круг лет шестнадцать. Тюрьма – его родной дом. Предан Серафиму, как собака. Серафим вытащил его из какой-то крутой истории.

– Это он… разделался с Михаилом? – После неуловимой паузы Клямин добавил: – Когда вы, Виталий, случайно проходили по двору своего дома.

Гусаров сделал несколько глотков и проговорил сухо:

– Суд отклоняет ваш вопрос, как заданный не по существу… Лучше поговорим о деле.

В свою очередь сделав глоток, Клямин поставил стакан:

– Что ж, поговорим… Какой суммой вы оплачиваете мне этот спектакль?

– Двадцать тысяч единовременно. И по сто рублей ежемесячно на весь срок заключения.

– Мало, – произнес Клямин.

Гусаров достал платок, прикоснулся им к уголкам губ.

– Хорошо. Тридцать тысяч. И клянусь вам, Антон. Это последняя цифра, которую разрешили вам выставить.

Клямин почувствовал – не врет.

– Аккордную сумму вам лучше получить завтра – успеете распорядиться… Кстати, позаботьтесь о ликвидации личного имущества. Не исключено, что у вас все опишут. Если не удастся снять эту меру пресечения.

– А когда меня возьмут?

– В любое время. Поэтому я и вызвал вас сюда срочно… Но лично мне кажется, что тремя днями вы можете располагать. Я сообщу вам, если проскочим завтрашний день. Неожиданностей не будет, Клямин.

Гусаров слов на ветер не бросает – Клямин это знал.

– А вот кому пересылать ежемесячно сто рублей – вопрос серьезный. Вы ведь одинокий человек, Антон. Впрочем, можно переводить вашей тетке. Москва, Спиридоньевский переулок.

Клямин откинул голову и, с удивлением посмотрев на Гусарова, усмехнулся. Этот белобрысый тюфяк, кажется, завел на него досье! Действительно отличный работник.

– Я это обдумаю, Виталий, – проговорил Клямин. – Итак, у меня никакого выхода, кроме тюрьмы…

– В данной ситуации, Антон Григорьевич, можно рассматривать три основных варианта, что ли. – Гусаров приподнял бутылку и добавил себе еще коньяку. – Вариант первый. Вы отправляетесь следом за старым приятелем, горбоносым Михаилом. Сделать это несложно. Но те ребята сразу поймут, что, поскольку вы погибли, когда закрутилось дело, стало быть, это не случайно. Выходит, существуют заинтересованные люди. И их надо найти. В каком направлении они поведут работу, одному богу известно… Вариант второй. Вы, Антон Григорьевич, завтра ударяетесь в бега. Тогда вас начнут разыскивать. И не только официальные органы, но и другая сторона. Ибо вы представляете потенциальную опасность для организации. И поверьте, ваша судьба будет решена в тот момент, когда вы покинете городскую черту… Вариант третий. И самый удачный. Вы отсиживаетесь в тюрьме, взяв на себя всю вину. Пар, как говорится, выпущен. Все довольны. А вам обеспечена спокойная старость. Посудите сами – разве это не разумный выход? А главное, бескровный. Организация вообще избегает крови, поверьте. Вы спросите: «А как же горбоносый Михаил?» Отвечу! Я с вами веду разговор начистоту. Собственно, вы и сами догадались… Да, Михаил решил заявить на организацию. Сам. Совесть, мол, проснулась. Пожару не дали разрастись. История не перешагнула черту нашего доброго города. Не произошло то, что произошло с вами, Антон, в результате этой аварии…

– Ну… а если суд не поверит бывшему сифилитику и свидетелю-уголовнику?

У Гусарова сейчас было благодушное настроение, как у человека, сделавшего свое дело.

– Вам, Антон Григорьевич, надо доказать, что вы ничего не знали о характере перевозимого груза. Доказать! А это сложно. Показания свидетелей не в вашу пользу. Макееву терять нечего – отсидит, выйдет человеком, обеспеченным до конца своих дней. Сколько ему там останется? Вы получите полную катушку – гривенник строгача и пять по рогам. – Гусаров сделал паузу. Пальцы его мягко постукивали по дереву табурета. – К тому же, Антон, кто знает… Можно и не дотянуть до приговора в связи с кончиной обвиняемого. Если на карту будет поставлена судьба организации.

Клямин опустил плечи и напоминал теперь тощую птицу, сидящую в пустой клетке. Сквозь толстые стены донесся приглушенный шум трамвая. За все время шум возникал много раз, но именно сейчас Клямин обратил на него внимание. И на ветер, что ворчал в переплетах оконной рамы. Потом что-то мягко стукнулось о стенку – вероятно, голая ветка. Или кошка прыгнула на подоконник.

Отходил ко сну его город. Клямин приехал сюда уже взрослым, уволясь из армии. Но его считали здесь коренным жителем. Он полюбил этот город. И так не хотел с ним расставаться…

Гусаров сидел прикрыв глаза. Устал, бедолага, выдохся.

– Знаешь, Параграф, о чем я думаю? – Клямин растягивал слова в мягкой интонации, так свойственной старожилам этого веселого города. – Я думаю, что ты бы многое отдал, чтобы оказаться на моем месте. А, Параграф?

Гусаров приподнял веки и окинул Клямина печальным взглядом. Потом он приподнял стакан и взболтнул его, так и не решаясь выпить.

– И еще больше отдал бы ты, Параграф, чтобы забыть, кто такой Серафим Куприянович Одинцов со всей этой кодлой. Да? Чтобы они тебе приснились, как страшный сон в новогоднюю ночь.

По тяжелому молчанию Гусарова Клямин понял, что попал в самую точку.

Двор по-прежнему казался отсеченным от большого шумного города. И даже тихие далекие звезды, что падали в колодезный раструб теснившихся стен, казались случайными огоньками.

Клямин придержал ворот рубашки. Цепочка, на которой висел брелок, тронула пальцы металлической прохладой. Закурить бы. Но Клямин вспомнил, что оставил сигареты наверху, – не возвращаться же обратно. Хватит, он уже нагляделся на Гусарова досыта…

И тут слабый шорох привлек его внимание. Клямин повернул голову. Он заметил, как от стены отделилась фигура человека. Клямин вгляделся:

– Ты, что ли, гундосый?

– Я, – подтвердил Макеев. – Дозыдаюсь тебя, Антоска.

Клямин молчал. Он вдруг почувствовал какую-то жалость к этому мятому человечку.

Макеев сделал несколько шагов. Жеваный пиджачишко падал с его тощих изломленных плеч.

– Плости меня, Антоска. Плости, будь милостив. Подлец я. Млазь земная.

– Что это ты так себя? Курить есть?

Макеев торопливо похлопал себя по карманам. Достал пачку и протянул Клямину.

– Хоть польза какая-то от тебя, лжесвидетеля. – Клямин закурил.

– Плости, Антон. Ведь я тебя на кол своими луками сажаю.

– Ладно, Жора. Всплыву я еще.

Клямин удивился себе – не ослышался ли он? – назвал пляжного коршуна по имени. И Макеев это учуял, приободрился.

– Не мог я тебя не доздаться, Антон. Вся жизнь моя сейчас пеледо мной плошла… Э-хе-хе… Ведь я всю войну в танке… А сейчас? Все она, водка плоклятая. Все из-за водки полетело. Семья была, жена была, Катя. Блосила меня, поганого. И сын… У меня ведь сын есть. Тебе под стать. Инзенел!

– Главный инженер? – Клямин вспомнил встречу с Макеевым у соседа, старика Николаева.

– Не смейся, Антон.

– Ладно, Георгий. В суде все про себя расскажешь. И про меня.

– Не буду я плотив тебя выступать. Клянусь сыном!

– Ладно, ладно. Ступай, родимый, – усмехнулся Клямин. – А то Параграф засечет тебя со мной. Премии лишит.

– А ну их в зад! Подлецов этих. – Макеев взмахнул руками. – Не боюсь я их. Как спустился во двол сюда, понял – не боюсь… И вот тебе сказу. Земля у них под ногами голит. Под Селафимом и его длузьями. Я тосно знаю. Потому они и хотят тобой заклыться. Вот-вот Селафима забелут. Многих из его длузьев уже алестовали. И у нас тут, и на Кавказе…

Клямин и сам понимал, что неспроста Серафим сулит ему такие откупные за отсидку. Видно, все у них прахом пошло, настигли их. Потянуть бы немного, исчезнуть, переждать, пока их не переловили. Но в следующее мгновение он уже думал о том, что и сам загремит с Серафимом. Не в стороне же он стоял от дел их нечестных. Да, куда ни кинь – всюду клин, западня. А чего он ждал? На что надеялся, глупец?..

– Ладно, Георгий… Всем нам в кутузке сидеть… А пока дай чистым воздухом подышать, ворота не заслоняй.

И Клямин поспешил на улицу.

6

Телефонный звонок пробивался на площадку сквозь дверь.

Ключ цеплялся бородкой за бортик скважины, вызывая у Клямина неистовство.

Он был уверен, что звонит она. Не выломать ли эту холодную дверь, укутанную в дерматин?

Наконец замок сработал.

Клямин рванулся к телефону, умоляя судьбу продлить на секунду пунктир позывных, самых желанных для него в эти минуты полной душевной опустошенности и одиночества.

– Алло, – проговорил Клямин и провел языком по спекшимся губам. – Алло, я слушаю тебя. Это ты, Наташа?

– Здравствуйте. Это Костя.

Появление какого-то Кости в этом как бы уже прожитом куске жизни Клямина было нелепо и непонятно.

– Какой еще Костя? – Голос потерял упругость, стал дряблым, растерянным.

– Костя-таксист. Я вез вас из аэропорта. Вы дали свой телефон. Обещали помочь – сказали, к кому обращаться в парке насчет нового автомобиля.

Клямин похлопал ладонью по карманам, достал пачку сигарет и, придерживая трубку плечом, закурил. Дым путался в решетке микрофона. Зыбкие сизые космы вытягивались длинной крутой волной, как волосы Натальи. Они поднимались нимбом над аккуратной ее головой, падали по плечам на грудь и спину.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать. А что?

Клямин не ответил. Этот мальчишка почти ее ровесник. И кажется, у него такого же цвета волосы.

– Послушай, у тебя какого цвета волосы?

Трубка таила обескураженное молчание. Клямин переспросил.

– Не знаю… Светлые вроде… Я попозже позвоню, – замялся Костя.

«Не пьян я, не пьян», – усмехнулся про себя Клямин и проговорил:

– Не надо позже! – Он испугался, что Костя сейчас оставит трубку. Помолчал. Собрался с духом. И чего он так испугался?

В распахнутую дверь тянуло сыростью лестничной площадки. Именно такой влажной плесенью пахнет тишина ночного дома. И если захлопнуть дверь, то очутишься в безопасности и все волнения окажутся не чем иным, как страницами книги из жизни какого-то другого человека, случайного однофамильца. Надо лишь захлопнуть эту книгу и швырнуть ее куда-нибудь подальше…

Свободной рукой Клямин потянулся к дверной ручке и тут почувствовал сильный укол в левом предплечье. Скорее не укол, а острое щемление, словно горячие присоски впились во что-то слева в груди, затрудняя дыхание.

«Что еще! Вот новости», – подумал Клямин, не принимая боль как свою – он был для этого слишком здоровым человеком. Это могло с кем угодно случиться, только не с ним.

– Что вы молчите? – спросил Костя.

Клямин боялся опустить плечо. Казалось, стоит ему изменить позу, как боль разорвет левую часть груди. Так он и стоял, наклонив голову к поднятому плечу, прижимая телефонную трубку.

Костя в нерешительности повторил свой вопрос.

Клямин молчал. Неужели это и называется сердечным приступом? Или даже инфарктом?.. Рваные мысли ворочались в голове, подчиняясь одной главной: неужели сейчас сердце сдаст, остановится? Неужели он умрет? Здесь, в прихожей своей квартиры. Нет, этого не может быть. Это настолько нелепо, что он улыбнулся напряженной медленной улыбкой, похожей на гримасу. Он хотел жить сейчас, завтра и дальше. Пусть в заключении. Пусть он пройдет через наказание за чужие грехи, только бы жить. Если честно – и он причастен к этим грехам, нечего обижаться. Какая же это была чепуха в сравнении с катастрофой, к которой он сейчас так неумолимо приближался. Жить! В тюрьме и после тюрьмы, ведь ему нет и сорока. Жить, работать, видеть небо, море… Надеяться на встречу с Натальей. Не на повторение той встречи, которая прошла, нет. Надеяться на встречу, отмеченную ее улыбкой. Только ради одного этого стоит жить…

Клямин повесил трубку. Боль не отпускала, усиливаясь при вдохе. Осторожно ступая, словно пытаясь обмануть эту режущую боль, он вышел на лестничную площадку. Нащупал кнопку соседнего звонка. И, отвечая на немой вопрос старика Николаева, произнес в смятении:

– Сердце что-то, дед. Схватило.

Старик развел руками, шлепнул по тощим ягодицам, растерянно тараща блеклые глаза в красных ободочках век. Потом он обхватил Клямина за пояс и, кряхтя, потянул обратно, в глубину квартиры, к дивану, приговаривая какие-то добрые, обнадеживающие слова. Клямин подогнул ноги, ровно, словно скованный корсетом, опустился на край дивана и медленно завалился на спину. Боль не утихала, даже становилась острее.

Старик куда-то ушел, а когда вернулся, Клямин увидел рядом с ним маленькую фигурку мадам Борисовской. В дверях белели длинные лица ее сына-химика и внука-музыканта. Додик держал в руках аппарат для измерения кровяного давления.

– Теперь иди спать! – скомандовала ему мадам Борисовская, взяв аппарат. – И ты, Сема, иди спать. Он здоров как бык. С таким цветом лица люди таскают мебель на этажах…

Семен Борисовский потоптался на месте, сообщил Клямину, что его мама-пенсионерка – в прошлом врач с почти полувековым стажем, и ушел, прихватив с собой Додика.

– София Абрамовна знает свое дело, – уважительно подтвердил старик Николаев. – Если скажет, что «скорую» не надо, значит, не надо.

Клямин смотрел на серебряную голову соседки. Сейчас, когда боль немного отпустила, он испытывал неловкость оттого, что растормошил посторонних людей. Измерив давление, мадам Борисовская попросила Клямина задрать рубашку. Скосив глаза вниз, Клямин следил, как диск стетоскопа печатью прошелся по его смуглой груди. Потом его сменил согнутый в суставе худенький палец соседки.

– Здоров как бык! – с надеждой проговорил старик Николаев.

– Будем думать, – произнесла мадам Борисовская. – Он еще доживет до того времени, когда в нашем доме начнет работать лифт. Я не доживу, а он доживет.

– Дайте мне подняться. И лифт будет работать завтра, – пообещал Клямин.

– Полмесяца, как я оплатил счет ремконторе. А они все не шлют мастера, – вознегодовал Николаев.

– Ша! – прикрикнула мадам Борисовская. – Устроили собрание жильцов!

Она достала из кармана короткую прозрачную трубочку, извлекла из нее таблетку и приказала Клямину положить ее под язык и помолчать.

Настроение Клямина улучшилось, хотя боль не проходила. По виду мадам Борисовской он понимал, что его дела не столь безнадежны.

Сизый сумрак, окутавший комнату, распадался, четко проявляя контуры вещей. В голове Клямина, казалось, что-то набухало и готово было лопнуть. Глаза налились тяжестью. Он посмотрел на соседку. Что это она ему подсунула?

– Боли прежние? – спросила мадам Борисовская.

– Да, – тихо ответил Клямин.

– Если нитро не помогает, значит, нервишки шалят, – вступил Николаев. – Успокоиться тебе надо, Антон, да и только. А сердце хорошее.

Мадам Борисовская повела подбородком в сторону соседа и вздохнула со значением. Она была недовольна. Николаев испортил ей заключительные слова.

– Все всё знают, – пробормотала она. – Сплошные специалисты. А лифт уже месяц стоит, точно его заговорили.