Текст книги "Записки диверсанта"

Автор книги: Илья Старинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

ЧАСТЬ III. ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА…

Глава 1. Возвращение

Грузовое судно миновало Кронштадт. Впереди, в туманной дымке на редкость погожего осеннего дня, уже маячили знакомые контуры Адмиралтейства и Петропавловской крепости. Вместе с несколькими товарищами я возвращался из Испании. Счастливые и взволнованные, смотрели мы на темную с прозеленью воду родного Финского залива, на золотую иглу знакомого шпиля. Дорогая моя Родина, мы вернулись! Позади остался трудный год в далекой и до боли близкой Испании. Там мы похоронили немало соотечественников. Там нашли верных друзей. Там земля впитала капли и нашей крови. И все, что сделано нами, сделано во имя светлой Отчизны. Разве не она послала нас к испанским братьям? Разве наша любовь к Испании была не ее любовью?.. Ленинград! Каким прекрасным предстал ты передо мной в погожий осенний день 1937 года! Я повидал Мадрид, Барселону, Париж, Антверпен, Брюссель. Спору нет, и они были красивы по-своему. Я даже изменил первоначальное мнение о Париже, увидев его на обратном пути из Испании ранним утром, когда трудовой люд спешил на работу, а крикливые гамены, шныряя в толпе, совали в руки прохожих «Юма». Но ты, Ленинград, прекраснее всех столиц! Я шел по улицам, с трудом удерживай от искушения прижаться щекой к шершавой известке любой стены, и, не удержавшись, касался ладони то перил моста, то мокрой коры деревца, то холодного чугуна уличных фонарей.

– Надолго? – спросила меня дежурная гостинице.

– На сутки. Я не сказал, что и эти сутки повиснуть на моей совести, что и за них придется давать объяснение. Но я не мог покинуть Ленинград, едва ступив и его землю. Репрессии В Ленинграде я узнал страшную весть Начальник штаба советников – полковник Иван – как мы его знали, приехав в Ленинград бросился с мои и погиб. Как позднее я узнал, поводом послужило вступление Сталина на совещании командного состава в июле месяце. Все началось с телефонных звонков. Может быть, это покажется странным, но в моей памяти отлично сохранились номера многих домашних и служебных телефонов знакомых и сослуживцев. Поэтому, оставшись один, я буквально повис на телефоне. Но вот досада! Куда бы я ни звонил отвечали совсем незнакомые люди. Не мог же я перепутать все номера? И ничего похожего раньше не бывало… Неуверенно набрал номер управления военного коменданта станции "Ленинград – Московский".

– Дежурный помощник коменданта Чернюгов слушает… Наконец-то хоть один знакомый голос! Он, правда, стал каким-то другим. В бытность Писарев Чернюгов отвечал громко, бодро, а став помощником коменданта, вроде бы оробел. Но сейчас не до этого…

– Здравствуйте, товарищ Чернюгов! Свринов говорит! Трубка некоторое время молчит. Потом Чернюгов неуверенно осведомляется:

– Какой Старинов? Товарищ военинженер третьего ранга?

– Ну да, он самый! Не узнали? Трубка молчит.

– Вы слышите меня, товарищ Чернюгов?

– Да, слышу… Вы откуда, товарищ военинженер?

– Сейчас – из гостиницы, – смеюсь я, узнавая характерные нотки в чернюговском голосе и потешаясь его недоумением. Может быть, писарь считал меня погибшим? И я спешу успокоить его: – Со мной все в порядке! Жив-здоров! А как вы там?

– Все нормально, товарищ военинженер…

– Послушайте, товарищ Чернюгов, я, собственно, вот зачем звоню… хочу узнать, где сейчас Борис Иванович Филиппов. Ответа нет.

– Слышите вы меня? Да, Чернюгов слышит.

– Он теперь… на курорте… – В голосе Чернюгова то ли пренебрежение, то ли снисходительность. Я слышу, как звонит на столе дежурного другой телефон.

– Извините, меня вызывают… Подержав в руке замолчавшую трубку, тяжело опускаю ее на рычаг. Конечно, Борис Иванович выбрал неподходящее время для курортных разъездов. Здравомыслящие люди в конце октября на юг не едут. Но все равно тон Чернюгова слишком неуважителен. Или у бедняги голова закружилась от повышения по службе? Пожав плечами, звоню опять. На сей раз в Управление военно-транспортной службы Октябрьской железной дороги, своему однополчанину Коле Васильеву. Этот все растолкует! И впервые слышу в ответ короткое страшное слово: «Взяли». Взяли? Арестовали Бориса Ивановича? Милейшего Бориса Ивановича Филиппова, всегда трепетавшего перед начальством? Душевного, простецкого Бориса Ивановича? Непостижимо! Значит, его дружелюбие, заботливость, простота – все это было страшной маскировкой?.. Я вдруг стал противен самому себе. Да что же такое происходит? Или я чего-то трушу? Как посмел я усомниться в Филиппове?! А беспощадный голос совести тут же спросил: "Но в Якире, которого ты тоже знал, все-таки усомнился? Филиппов арестован теми же органами. Почему теперь ты не веришь? Или опять думаешь, что тут ошибка? Оставь! Точно так же ты думал, услыхав первый раз об аресте Якира! " Окончательно растерявшись, решил позвонить еще одному другу – Н. С. Фрумкину. Он встречал меня на пристани и показался почему-то очень грустным. Фрумкин ответил, что зайдет ко мне сам, а от телефонного разговора уклонился. Больше я не подходил к аппарату. Теперь догадался, почему по знакомым телефонам отвечали чужие люди. Значит, правдой оказались темные слухи о массовых арестах на моей родине. Слухи, доходившие даже до Испании! Я вышел из гостиницы и долго бродил по городу, пытаясь осмыслить происходящее. Мозг сверлила неотступная мысль: "Завтра надо ехать в Москву. Какие новости ожидают там?" В номер вернулся поздно ночью: не хотелось оставаться один на один с черным телефонным аппаратом. Земля вновь уходила у меня из-под ног…

… На следующий день, ожидая поезда, я все же не выдержал и заглянул в комендатуру Московского вокзала. Чернюгов запер за мною дверь и шепотом сообщил, что летом арестованы начальник военных сообщений Красной Армии Аппого и начальник военных сообщений Ленинградского округа комбриг Картаев.

– Враги народа! – испуганно поведал Чернюгов. – А Филиппов был пособником Картаева. Я видел – Чернюгов горит желанием сообщить еще какие-то детали, но почувствовал, что с меня довольно… В поезде не смог уснуть до самого Калинина. Невыспавшийся, разбитый физически и нравственно, докладывал я московскому начальству о своем возвращении. Меня поместили в гостиницу, сказали, что вызовут. Я принял пирамидон и завалился спать. Проснулся под вечер. В гостиничных коридорах стояла гнетущая тишина. И вдруг меня осенило: надо немедленно пойти к моему бывшему киевскому начальнику, близкому другу Ивану Григорьевичу Захарову. Вот с кем можно поделиться тревогой, вот кто разрешит сомнения! Но в доме друга застал горе. Жена его встретила меня заплаканная и в трауре. Страшную историю рассказала она. Последние недели Иван Георгиевич жил в бесконечной тревоге, ожидая самого дурного. Арестовали двух его прямых начальников, с которыми он и жена были дружны семьями. Захаров пугался каждого шороха, стал замкнутым и раздражительным. Однажды под утро раздался торопливый и настойчивый стук в дверь. Иван Георгиевич привстал, но тут же, охнув, потерял сознание. Умер он от разрыва сердца. А как оказалось, приходил всего-навсего дежурный по части со срочной служебной телефонограммой… Не помню, сколько часов бесцельно бродил я по городу. Очнулся, увидев, что стою перед домом еще одного давнишнего товарища, с которым мы прослужили в одном полку восемь лет. С трудом поднимался на пятый этаж старого дома, опасаясь, что и здесь застану слезы, страстно желая, чтобы мой друг оказался жив и здоров.

– Позвонил. В квартире послышались тихие шаги. Они замерли у двери/Минуту спустя донесся приглушенный голос:

– Кто там?

– Свои! – радостно крикнул я.

– Кто свои?

– Да это я, Старинов!

– Старинов? Вы! Подожди, Илья, сейчас открою. Залязгали замки. Один. Другой. Третий. Дверь наконец приотворилась.

– Входи, – сказал товарищ, опасливо заглядывая за мою спину. Закрыв дверь, он облегченно вздохнул, протянул руку, улыбнулся. Но лицо его тут же вытянулось.

– Ты?.. Ты откуда?

– Из спец-командировки.

– А почему во всем заграничном?

– Да ведь я за границей и был. Еще не успел переодеться.

– Вот оно что!.. За границей?! Мы топтались в передней. Мне не предлагали раздеться.

– Я что – не вовремя? Мой товарищ внимательно разглядывал кончики своих комнатных туфель.

– Ты извини, Илья… Но знаешь, время такое… Между прочим, недавно арестовали наших однополчан. Ювко взяли, Лермонтова. А они в оппозициях не состояли… Всегда генеральную линию партии признавали… Он опустил голову так, что почти уперся в грудь подбородком.

– Ясно, – сказал я. – В оппозиции не состояли, никуда не ездили… Извини! Меня не удерживали. Дверь затворилась без стука. Спускаясь по лестнице, я чувствовал, что задыхаюсь. Вышел на тротуар.

– Илья! Подожди! Застегивая на ходу шинель, товарищ догонял меня. У него было виноватое, несчастное лицо.

– Илья! – он судорожно схватил меня за руку. – Не сердись! Пойми!.. Если бы ты приехал с Дальнего Востока… А то бог знает откуда… Ведь я работаю с секретными документами… У меня во всех анкетах написано, что из близких никто за границей не был и не живет!.. Ты пойми!..

– Иди домой. Могут заметить, что мы разговариваем.. – Ты понимаешь?

– Иди!.. К ночи сильно похолодало. Улицы быстро пустели. Только в центре, возле кино и ресторанов, еще продолжалась обычная толчея. С рекламы, приложив руку к капитанской фуражке, весело улыбалась Любовь Орлова: в «Метрополе» шла «Волга-Волга». Погиб Иван Георгиевич Захаров. Лучший друг не пустил меня к себе… Надо мной сгущаются тучи Через три дня я был принят Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым. Пришел на прием вместе со старшим майором госбезопасности С. Г. Гендиным. Выслушав рассказ о своих делах в Испании, Ворошилов поблагодарил меня.

– Вы достойны высокой награды, – сказал маршал. – Я считаю, товарищ комдив (так он называл Гендина), что Старинов заслужил и повышения в звании. Надо дать ему соответствующую большую работу по специальности. Выйдя из-за стола, Ворошилов твердо пожал мне руку:

– Ждите назначения, товарищ Старинов!… Прием у Народного комиссара обороны на первых порах успокоил и ободрил меня. Ведь вот нет за мной никаких грехов, никто мне их и не приписывает, даже благодарят за службу! Однако получалось, что, успокаивая себя подобным образом, я как бы отрекался от старых товарищей, предавал память погибших, которые, возможно, не совершали приписываемых им чудовищных злодеяний. И опять приходила тоска. Опять росло душевное смятение. Время шло. Меня никто и никуда не вызывал и никакой "большой работы" не предлагал. Зато каждый новый день приносил нерадостные для меня известия. Вскоре арестовали Гендина. Я навестил семью Константина Шинкаренко, бывшего командира полка легендарной бригады Котовского. Шинкаренко – один из моих друзей по партизанской школе в Киеве – в числе первых в республике был удостоен ордена Боевого Красного Знаме ни и награжден Почетным оружием. Оказалось, и Шинкаренко взяли. От жены его узнал, что арестовано много друзей Кости – известных мне партизанских командиров, с которыми мы вместе закладывали скрытые базы на случай войны.

– Костя – честный человек. Ни с какими врагами народа он не был связан. Я написала товарищу Сталину. Добьюсь приема у товарища Ворошилова, – всхлипывая твердила жена Шинкаренко. Она ничего не добилась. Константина Шинкаренко освободили и полностью реабилитировали только после смерти Сталина. Он вышел из лагерей в тяжелом состоянии. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до родной Молдавии. Здесь он скоропостижно скончался… Между тем надо мной тоже сгущались тучи. Я получил наконец вызов. Но не к Наркому обороны. Меня вызывали в НКВД. В НКВД Свет, как положено, бьет мне в глаза, а лицо следователя остается в тени.

– Не волнуйтесь, – слышу я. – Мы вызвали вас в качестве свидетеля. От вас требуется одно – дать чистосердечные показания. Это в интересах государства и в ваших собственных.

– Но что я должен показывать?

– Не догадываетесь?

– Нет, – Хорошо. Мы вам поможем… Я не помню точной последовательности допроса, «Мы» все время выпытывал, где я служил, насколько был близок с тем или иным человеком, часто ли встречался с М. П. Железняковым, А. И. Бааром. Отвечал я без обиняков. Да, названных людей знал. Да, задания их выполнял. Как же иначе? Это были приказы прямых начальников.

– Так. А для чего вы закладывали тайные партизанские базы в тридцати – ста километрах от границы? Для чего готовили вдали от границы диверсантов – так называемые партизанские отряды? Я понял, куда клонит следователь. Ответь я сбивчиво, уклончиво, и сразу из «свидетеля» превращусь в Обвиняемого. Он хочет, чтобы я сам признал преступность проводившихся в тридцатые годы мероприятий, чтобы опорочил бывших начальников. Из рассказов жен арестованных товарищей я уже знал, что подготовленных нами партизан обвиняют в двух вещах: "в неверие в мощь социалистического государства" и "в подготовке к враждебной деятельности в тылу советских армий". Следователь смотрел на меня почти ласково. Щука, наверное, тоже не испытывает особой злобы к карасю, которого считает обреченным…

– Базы действительно закладывались и в ста километрах от границы. Но ведь укрепленные районы строились тоже в ста и более километрах, а стоят они сотни миллионов или миллиарды рублей!

– Укрепрайоны вы оставьте! Они ни при чем.

– Как ни при чем? Если затрачиваются такие средства на строительство, стало быть, допускается выход противника на эти рубежи. А коли так, логично готовить и все необходимое для развертывания партизанской борьбы между границей и укрепрайонами… Я готовил партизан для борьбы с врагом. Мероприятия, о которых идет речь, проводились в интересах защиты Родины. Я коротко рассказываю о допросе, длившемся часа три. И вспоминать о нем противно, и не так уж важны подробности. Следователь, видимо, не имел санкции на мой арест. Отодвинув бумаги и подписывая мне пропуск, он сказал:

– На сегодня мы расстаемся. Учитывая ваши боевые заслуги, мы вас не тронем. Но… возможно, мы еще встретимся. И вы подумайте. Советую вам написать все, что знаете об участниках дел Якира, Баара, Железнякова и прочей компании. Ничего не скрывайте. Этим вы упростите свое положение… Меня охватил такой страх, какого я не испытывал ни на фронте, ни в тылу врага. На войне я рисковал собой, а тут под удар ставились все близкие люди, все святое. Я видел только один выход – обратиться к Наркому обороны, рассказать о своих сомнениях, просить защиты от необоснованных обвинений. Ворошилов принял меня. Но на этот раз, он держался сурово и замкнуто.

– В чем дело? О чем вы хотели сообщить? Волнуясь, сбиваясь, рассказал маршалу о своих переживаниях.

– Товарищ Народный комиссар, ведь я выполнял задание Центрального Комитета по подготовке к партизанской борьбе, а склады оружия готовились по вашему указанию. Нарком обороны смутился, – Вы не волнуйтесь… Потом, помешкав, взял телефонную трубку: Здравствуйте, Николай Иванович… Да вот… У меня сидит недавно прибывший из Испании некий Старинов. Его допрашивали о выполнении заданий Якира и Берзина по подготовке банд и закладке для них оружия… Пауза. В трубке слышится неестественно тонкий голосок. Снова говорит Ворошилов:

– Конечно, он выполнял задания врагов народа. Но он был маленьким человеком, мог и не знать сути дела. Опять пауза. И опять отвечает маршал:

– Но он отличился в Испании и в значительной мере искупил свою вину. Оставьте его в покое. Сами примем соответствующие меры… Начальник полигона Буквально на третий день после посещения К. Е. Ворошилова меня вызвал начальник военных сообщений Красной Армии комбриг А. Е. Крюков. Предстоящая встреча волновала. С Александром Евдокимовичем Крюковым нас связывала долголетняя совместная служба в 4-м Коростенском Краснознаменном железнодорожном полку. Как встретит он меня? Обрадуется ли моему возвращению в железнодорожные войска после столь длительного перерыва? Вряд ли! Волнуясь, я предполагал многое. Но того, что случилось, предвидеть никак не мог. Комбриг принял меня в присутствии комиссара управления товарища Баринова.

– Очень хорошо! – широко улыбаясь, сказал Крюков. – Блудный сын вернулся'. Что ж? Будем решать вопрос о вашем назначении. Выдержав паузу и многозначительно поглядев на комиссара, Крюков уже без тени улыбки сказал:

– Мы посоветовались с товарищем Бариновым и решили предложить вам должность начальника военных сообщений округа. На минуту я онемел и только шевелил губами. Наконец речь вернулась ко мне:

– Разрешите, товарищ комбриг'. Какой же из меня начальник военных сообщений округа?! Я командир железнодорожных войск, подрывник, готовил партизан, а в органы военных сообщений после академии попал не по своей воле… Не по силам мне работа, которую вы предлагаете.

– Это не ответ, товарищ военинженер третьего ранга! – вмешался Баринов.

– Вот товарищ комбриг (он наклонил голову в сторону Крюкова), он всего полгода назад командовал железнодорожным полком, а теперь – начальник военных сообщений всей Красной Армии. И ничего, справляется! Кадров не хватает, и мы обязаны выдвигать на руководящую работу молодых командиров. Последнюю фразу Баринов произнес торжественно, как бы упрекая меня в малодушии. Я оказался в глупейшем положении. С одной стороны, должность начальника военных сообщений округа – невероятное, головокружительное повышение. С другой – мне было абсолютно ясно – не справлюсь я с такой работой, не отвечает она ни моим интересам, ни склонностям. А что может быть хуже и для подчиненных и для самого командира, когда он не на месте?!

– О чем задумались? – озабоченно спросил комбриг. – В вашем подчинении будут два железнодорожных полка. Руководя службой военных сообщений на двух дорогах, вы сможете жить в большом городе.

– Если уж нельзя иначе, прошу – назначьте меня лучше командиром одного из железнодорожных полков! – взмолился я.

– Хватит скромничать… Илья Григорьевич! покачал головой Крюков. – Многие ваши однокашники уже начальники дорог, начальники военных сообщений округов, а вы – «полк»! Полками у нас командуют выпускники училищ не двадцать второго, а тридцатого года. Они были командирами взводов в ту пору, как мы с вами ротами командовали.

– Да поймите, не гожусь я на такую роль!

– И что вы заладили "не гожусь, не гожусь"… Хорошо. Раз так упрямитесь, не станем говорить об округе. Но и полк не пройдет! Самое меньшее, что мы можем вам предложить, – должность начальника Центрального научно-испытательного полигона. Устраивает? Но учтите – полигон вдали от больших городов, в лесах… Из двух зол следует выбирать меньшее. Подумав, я согласился стать начальником полигона.

– Так и запишем, – обрадовался Крюков. Мы с Бариновым встали и направились к двери.

– Да, минуточку, товарищ Старинов! – позвал Крюков. – Задержитесь. Мы остались одни.

– Зайди вечером ко мне домой, – по старинке на «ты» предложил Александр Евдокимович. – Я ж тебя сто лет не видел. И супруга моя обрадуется, и сыновья… Ты-то еще не женился?

– Да как тебе сказать… почти… Глаза Крюкова округлились:

– Это событие! Кто же она, что тебя приручила?

– Познакомлю, Александр Евдокимович. Крюков махнул рукой:

– Знак" тебя. В последний миг сбежишь от невесты, как Подколесин. Ладно… Приходи, ждем!.. Вечером за семейным столом у Крюковых мы с Александром Евдокимовичем разговорились по душам. Сначала речь шла об Испании. Но незаметно перешли на другое. Выпив несколько рюмок, Крюков напрямик сказал:

– Ты что думаешь? Легко мне в роли начальника военных сообщений Красной Армии? Эх, Илья! Ты же знаешь, я войсковик и никакого опыта работы в органах военных сообщений не имею. Кругом сплошные подводные камни – того и гляди, разобьешься. А тут то один, то другой оказывается врагом народа, кадры редеют. Вот и кручусь как белка в колесе. Пожалуй, ты хорошо сделал, что выбрал полигон. Мы туда направляем группу выпускников академии: мостовиков, механизаторов. Можно будет развернуться.

– Но полигон – это целый город в лесу со своим большим хозяйством. Боюсь, это хозяйство заест меня! – признался я. Невесело говорил все это Крюков. Явное беспокойство, горечь, недоумение и, как мне казалось, тревога звучали в его голосе, читались в глазах. Не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны, толкнули меня на откровенность. В тот вечер мучительные сомнения с небывалой силой навалились на меня. Я отодвинул рюмку.

– Александр Евдокимович! Как так случилось, что двадцать лет люди служили Советской власти и вдруг продались? И – какие люди! Те, кому государство дало все, абсолютно все! И вот они – враги народа. А кто они? Буржуи? АН нет. Первые красногвардейцы, краскомы. На что они надеялись, когда продавались? Ну на что?.. Да что нам с тобой хитрить? Многих из них мы знали по фронту, по работе… Александр Евдокимович тяжело вздохнул:

– Молчи, Илья! Товарищ Сталин сам занимается кадрами, он взял на себя эту заботу, и он не даст в обиду невиновных. Не случайно он выдвинул руководителем НКВД Ежова… Разве не так? Что ты молчишь, как каменный? Давай лучше выпьем! – все так же невесело предложил Александр Евдокимович и добавил: – Ведь мы с тобой никого не хороним… Крюков наклонился над столом, и я заметил на его лице слезы. Он взял меня за руку:

– В свое время ты спас моего сына… Тебе я доверю одну семейную тайну. В конце прошлого года уволили из Красной Армии моего брата подполковника Андрея Крюкова. Я уверен, ЭТО ошибка. Он честный человек. Убежден, что разберутся и его восстановят… А каково сейчас мне?.. Я был поражен откровенностью Александра Евдокимовича и не смог сразу ответить. Крюков первым пришел в себя.

– Выпьем, Илья, за здоровье товарища Сталина. Он не даст в обиду невинных! Я получаю звание полковника… Семнадцатого февраля 1938 года мне присвоили звание полковника, а двадцатого марта того же года, то есть три месяца спустя после возвращения из Испании, назначили начальником Центрального научно-испытательного железнодорожного полигона РККА. Первым человеком, которому я сообщил о переменах в судьбе, была мой верный друг Анна Обручева. На полигон я попал не сразу. Прежде чем отправляться к новому месту службы, мне предстояло побывать на лечении в Кисловодске. Перед отъездом (я все еще жил в гостинице) решил занести вещи к старинному знакомому Евсевию Карповичу Афонько, с которым еще в 1926 – 1930 годах мы готовили к заграждению пограничные участки Украины. Начиная с 1932 года Евсевий Карпович работал на Метрострое. Он по-прежнему был таким же бодрым силачом, каким я знал его по армии.

– Оставляй, оставляй свое барахло! – согласился Афонько. – Приедешь – заберешь. Только, чур! Даром хранить не стану. С тебя бутылка сухого кавказского вина. Вернувшись с курорта, я первым делом помчался к Евсевию Карповичу. Уронив руки вдоль исхудавшего тела, жена Афонько молча стояла в открытой двери.

– Неужели? – только и выговорил я. С Евсевием Карповичем мы свиделись только спустя двадцать лет.

– Пережито, Илья, столько, что лучше не вспоминать… Но я вспоминаю; Такое забыть нельзя! Многое вытерпел в заключении Евсевий Карпович. Первому негодяю-следователю, который занес на него руку, Афонько дал сдачи по-партизански, одним ударом сбив его с ног. За это получил двадцать суток одиночного карцера. Но он вынес и ледяной карцер и последующие допросы. Сидя в Лефортовской тюрьме, где следственной частью НКВД официально разрешались истязания арестованных, Евсевий Карпович каждые десять дней (что тоже было разрешено) писал: "Дорогой Иосиф Виссарионович, арестованных пыта-дат, они не выдерживают, клевещут на себя, потом от них требуют назвать сообщников и невыдержавшие клевещут на своих знакомых. Последние арестовываются и тоже не выдерживают и "все подтверждают. Кому это нужно?.. " И за такие письма его не наказывали! Никакие пытки и издевательства не вырвали у Афонько ложных признаний. И хотя полностью отсутствовало даже подобие состава преступления, его бросили без суда" на восемь лет в лагеря "за шпионаж в пользу неизвестного государства".

– А потом, брат, перестал я писать "великому вождю", – с горечью признался Евсевий Карпович. – Перестал, потому что убедился: Сталину обо всем известно…