Текст книги "Игра об Уильяме Шекспире продолжается, или Слова, слова, слова..."

Автор книги: Илья Гилилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Подкоп под подкоп. А у Шакспера был склероз

Суждения рецензента Г. насчёт Шекспира и связанных с ним проблем вскоре стали выглядеть чуть ли не респектабельно на фоне гневных обвинений и удивительных открытий, с которыми выступил в защиту стратфордской традиции академик Н.Б., ранее к шекспироведению как будто бы непричастный. Как объясняет сам академик, ему и его товарищам ещё в бытность их студентами, году в 1938-м, была сделана «прививка от антишекспиризма». Тут всё понятно: всякие нестратфордианские взгляды к тому времени уже были признаны не только неверными, но и «идеологически враждебными», а что такая формулировка означала в том памятном году, можно и не уточнять.

Узнав от друзей о появлении «Игры об Уильяме Шекспире» и бегло просмотрев книгу, академик поразился и ужаснулся: навсегда, казалось бы, искоренённое в нашей стране зло вдруг ожило, произошло «непредвиденное прорастание антишекспиризма именно в России»! Выходит, недоработали, недоискоренили? И академик, отыскав «чудом уцелевшие» студенческие конспекты 1938 года, приступил к «обороне» (его выражение) Шекспира; через год большая (порядка пяти печатных листов) статья, названная «Слово в защиту авторства Шекспира», была напечатана в качестве специального выпуска «Академических тетрадей».

В предисловии к этой статье главный редактор «Тетрадей» (издаваемых «Независимой академией эстетики и свободных искусств») сообщает, используя военную терминологию, что Н.Б. «взрывает всю антишекспировскую аргументацию», «делает подкоп под подкоп против Шекспира». Читателю обещают, что он «не соскучится» и узнает много нового. И действительно, статья Н.Б. буквально кишит «новостями», способными озадачить любого читателя, а специалиста – повергнуть в изумление. Позже одна московская газета опубликовала большое интервью с Н.Б., в котором он, повторив ряд утверждений из своей статьи, добавил ещё несколько «новостей» в том же духе.

Главной особенностью этих выступлений академика – и статьи, и интервью – является воинственный пафос отрицания самого факта существования «шекспировского вопроса»: проблемы личности Великого Барда, безнадёжно-глухое непонимание причин полуторавековой дискуссии, незнание её истории, множество прямых ошибок, серьёзных искажений фактов и проблем. Как это и было принято в ходе разных идеологических проработок прошлого, слабое знание (а то и просто незнание) подлинных конкретных литературных и исторических фактов шекспировской эпохи Н.Б. пытается компенсировать многократным повторением нехитрого набора обвинительных сентенций и приговоров. Роль обличителя «ересей», то есть отступлений от взглядов, считающихся официальными (в крайнем случае – официозными или поддерживаемыми большинством) в самых различных областях интеллектуальной человеческой деятельности, многим кажется беспроигрышной и соблазняет своей доступностью.

Разбирать аргументацию автора «Слова в защиту авторства Шекспира» – не просто. Одни и те же хаотично повторяющиеся на разных страницах и по разным поводам безапелляционные утверждения и гневные тирады в адрес «врагов Шекспира», графа Рэтленда, рэтлендианцев, «Игры об Уильяме Шекспире» и её автора, новой датировки честеровского сборника перемешаны с многословными рассуждениями, не имеющими отношения к делу, но предназначенными произвести на неискушённого читателя впечатление некоей академичности. Поэтому я постараюсь рассмотреть главные доводы и утверждения этого оппонента, расположив их в удобном для восприятия порядке.

О проблеме личности Великого Барда. Такой проблемы, по мнению академика, вообще не существует. Есть странные люди, которые выступают против Шекспира, говорят, что не Шекспир написал шекспировские произведения, эти люди – враги Шекспира, антишекспиристы, рэтлендианцы. Нет никакого Шакспера – это выдумка рэтлендианцев, есть только один Шекспир, который родился и похоронен в Стратфорде, где ему и поставлен памятник. То, что в ходе дискуссии о личности Шекспира этим именем (Shakespeare) принято обозначать только искомого Автора шекспировских произведений, а всех «претендентов на авторство» называют именами, зафиксированными при крещении, включая стратфордца, чьё имя и при крещении, и при погребении транскрибировано как «Шакспер» (Shakspere), академик упорно не хочет понимать. О необходимости чёткого разграничения обозначений подробно говорится и в «Игре об Уильяме Шекспире», и в трудах западных специалистов (например, в последней книге Джона Мичела), но для Н.Б. элементарные правила научной дискуссии непостижимы, он мечет громы и молнии в Гилилова, который «превратил славное имя драматурга в чуть ли не постыдное прозвище… раздвоил его личность и имя» и т.п.

Собственно говоря, перед лицом столь глубокого и воинствующего непонимания самого существа сложной научной проблемы целесообразность продолжения диалога с такими оппонентами может быть поставлена под вопрос. Но история напоминает нам, что именно многолетнее табу и вызванное им молчание, оторванность от интереснейшей мировой дискуссии способствовали формированию и окостенению подобного рода дремучих представлений о ней у определённой части наших гуманитариев. Поэтому несмотря ни на что дискуссию необходимо продолжать, сосредоточиваясь на уточнении конкретных исторических и литературных фактов, на доведении до читателей подлинной истории Великого Спора, взглядов и аргументов его участников.

Посмотрим, как Н.Б. излагает и трактует важные факты о Шакспере (которого он везде «просто» величает Шекспиром). Вот самый неприятный для защитников традиции факт – неграмотность всей семьи стратфордца. О его неграмотных детях Н.Б. промолчал (и действительно, что тут скажешь?). Зато об отце Уильяма Шакспера, который, как мы знаем, вместо подписи рисовал на документах крест или другой знак, академик сообщил своим читателям потрясающую новость: оказывается, «отец Шекспира» был «видным католическим публицистом», чьё богословское сочинение даже переводилось на испанский язык! Это примерно то же самое, что утверждать, будто отец Пушкина был секретарём райкома КПСС… Увы, открытие, способное потрясти всё мировое шекспироведение, приключилось из-за того, что наш оппонент понял с точностью до наоборот подробно описанный в переведённой с английского и изданной в России книге С. Шенбаума эпизод с так называемым духовным завещанием!

По утверждению Н.Б., образование самого Уильяма Шакспера было выше, чем у Рембрандта (!), а что касается книг, рукописей, писем, то и от других писателей того времени, например от Бена Джонсона, «тоже ничего не осталось, всё пропало». При чём тут великий голландский художник и как производилось «сравнение образований», можно только гадать, а насчёт подвернувшегося под руку Бена Джонсона академику неплохо бы знать, что от Бена, несмотря на опустошительный пожар в его библиотеке, дошло немало принадлежавших ему книг (только в Библиотеке Фолджера их полтора десятка), а также рукописи и письма.

О шести подписях Шакспера (единственных его «рукописях») существует обширная литература, высказывались различные мнения – некоторые из них приведены в моей книге, – но ясно, что служить доказательством высокой (и вообще какой-либо) грамотности Шакспера они не могут, нужны более определённые свидетельства. Однако для академика картина совершенно ясна и легко объяснима: у Шакспера в 1612 и в 1616 годах был склероз, сосудистое заболевание. И вообще, «почерк деградирует при обычном склерозе, тем более после даже нетяжёлого кровоизлияния в мозг». Так что с пресловутыми подписями, «о которых Гилилов, как и некоторые другие люди, относящиеся к великому драматургу отрицательно (sic!), говорит много плохого (sic!)», всё, оказывается, в порядке: подписи доказывают не только грамотность, но и писательские занятия Шакспера. Комментарии здесь излишни, но нельзя не порадоваться, что стратфордцу наконец-то через четыре столетия впервые поставлен такой уверенный и всеобъясняющий медицинский диагноз. Ведь до сих пор биографы располагали лишь слухом, что Шакспер умер от «лихорадки», приключившейся с ним после крепкой выпивки с приехавшими из Лондона друзьями...

При жизни и в течение шести-семи лет после смерти стратфордца Шакспера никто и нигде не назвал поэтом или драматургом. Это факт, но Н.Б. «опровергает» его доводом не менее обескураживающим, чем тот, которым он «опроверг» неграмотность Джона Шакспера. Из последнего оксфордского однотомника Н.Б. взял число упоминаний о произведениях Шекспира до 1623 года, сюда приплюсовал количество изданий пьес Шекспира и количество хвалебных стихотворных и прозаических строк, посвящённых Шекспиру за этот же период (то есть в основном посмертно). Получилась некая суммарная фантастическая величина, которую академик обозначил как «400 номеров» (!) и объявил бесспорным документальным подтверждением того, что именно стратфордский Шекспир (то есть Шакспер) был признанным при жизни драматургом, поэтом! А почему бы не приплюсовать сюда ещё и количество строк, ну, скажем, в «Гамлете» – совсем потрясающее количество «номеров» получилось бы!

Не являются доказательством писательских занятий Шакспера и ругательные слова Роберта Грина в адрес некоей «вороны-выскочки, украшенной нашими перьями». Имя этой «вороны-выскочки» не было названо; за что именно ополчился на «ворону» умиравший драматург Грин, кого он при этом имел в виду в 1592 году (когда имя «Шекспир» ещё ни разу нигде не прозвучало), кто и зачем разукрасил «ворону-выскочку» перьями драматурга – обо всём этом английские и американские учёные спорят уже два столетия, и конца этому спору не видно. Однако Н.Б. несколько раз сообщает читателям, что «одного этого свидетельства сполна хватило бы для преодоления всякого антишекспиризма»!

Ещё одно «бесспорное доказательство» писательских занятий Шакспера Н.Б. увидел там, где его, казалось бы, нельзя обнаружить и под микроскопом. 31 марта 1613 года, через девять месяцев после смерти Роджера, 5-го графа Рэтленда, дворецкий Рэтлендов выплатил (ясно, что по указанию нового графа) Шаксперу и его другу актёру Бербеджу по 44 шиллинга за «импрессу моего лорда». Импресса – картонный или деревянный щит с произвольным аллегорическим или символическим изображением (не гербом!) и произвольным же коротким девизом на нём. Импресса – понятие не геральдическое, в геральдическом лексиконе оно вообще отсутствует. Такие разрисованные щиты брали с собой участники рыцарских турниров, проводившихся периодически в лондонской королевской резиденции Уайтхолле. Каждый участник турнира демонстрировал свою «импрессу», после чего раскрашенные щиты вешались в специально для этого отведённой галерее дворца; со временем их накопилось там несколько сотен.

В записи дворецкого Томаса Скревена, как считают все западные шекспироведы и историки, речь идёт об изготовлении именно такого декоративного щита для нового графа Рэтленда – Фрэнсиса, собиравшегося принять участие в очередном турнире при дворе. В чём конкретно выразился вклад Шакспера в изготовление «импрессы», никто, разумеется, не знает, вполне вероятно, что он делал сам щит, который Бербедж потом разрисовывал, раскрашивал, писал на нём выбранный или придуманный графом девиз (обычно несколько слов на латыни, вроде «Надежда всегда со мной» или «Твой свет – моя жизнь» и т.п.). Если же под «моим лордом» в записи подразумевался недавно умерший Роджер, то слово «импресса» может быть истолковано и в другом, более глубоком смысле, связанном с ролью, которую Шакспер играл при покойном графе.

Но в любом случае нельзя вычитать в этой короткой записи дворецкого то, что увидел в ней академик: «большой сокрушительный удар неоретлендианской гипотезе, то есть удар, уничтожающий гипотезу». Что же это за «большой сокрушительный удар»? Академик сообщил своим читателям, что Шекспира (то есть Шакспера) пригласили как «уважаемого и знаменитого поэта», чтобы он «написал достойное монарха мотто» (девиз) для встречи и приёма самого короля в связи с его приездом в замок Рэтлендов в 1612 году. «От первых слов, которые читал приезжавший в гости монарх, во многом зависело его расположение в будущем». Кроме того, «королю могло понравиться, что написал это поэт-джентльмен из самого центра Англии» (!). Ну а раз Шакспер (в записи – Shakspeare, а не Shakespeare, как утверждает Н.Б.) был знаменитым «королевским поэтом», которого за огромные (по мнению академика) деньги пригласил знатный лорд только для того, чтобы тот сочинил всего одну фразу из нескольких слов, то как можно сомневаться, что сей поэт не только умел читать и писать, но и являлся автором пьес, поэм, сонетов! Никаких сомнений ни у кого после ознакомления с данной (известной уже более столетия) записью, по мнению академика, остаться не может, следовательно, «проанализированная выписка из деловой бумаги зачёркивает все азы антишекспиризма, будто Шекспир был не знаменитым поэтом, а малограмотным подставным лицом того или иного барина, играющего в литературные прятки». Для впечатляющей картины сокрушительного разгрома зловредной ереси академик не жалеет места и читательского времени, неоднократно повторяя одни и те же заклинания. «Таким образом, рушится вся гипотетическая схема И.М. Гилилова, будто «Шакспер» – неграмотный вахлак, а чета Ретлендов (или кто-то другой как вам это понравится) – подлинные поэты, создавшие его, Шекспировы, гениальные творения». «Кроме того, эта выписка означает также конец "ретлендианства" и "неоретлендианства"». Оказывается, бесславный конец этих гипотез наступил из-за того, что Шакспер назван в записи дворецкого «мистером», а это в те времена «было эквивалентно господину, так говорилось о джентльмене», следовательно, Рэтленды «относились к Шекспиру как к дворянину, а не как к проходимцу»… Трудно поверить, что всё это пишется в конце XX века, и пишется всерьёз.

А теперь, наверное, пора заметить, что Н.Б. по незнанию фактов приписал запись дворецкого об «импрессе» к происходившему за девять месяцев до того (в августе 1612 г., после похорон Роджера, 5-го графа Рэтленда) визиту короля с наследным принцем в Бельвуар! Весной 1613 года короля в Бельвуаре не было, так что все восторги Н.Б. относительно поэтического вклада Шакспера в некие торжества по случаю посещения Рэтлендов монархом могут вызвать лишь сочувственную улыбку. Но исходя из того, что речь шла об изготовлении декоративного картонного щита для турнира, ни единую букву в этой записи нельзя считать доказательством того, что Шакспер был приглашён в качестве «королевского поэта» для сочинения трёх-четырёхсловного девиза (который обычно придумывали для себя сами участники турнира); это чистый домысел академика. Запись дворецкого свидетельствует – и это очень важно, – что Шакспер знал дорогу в дом Рэтлендов и выполнял при случае их мелкие поручения; этот дом – единственный, о котором точно известно (подтверждено документально), что Шакспер получал там деньги. И ещё более важное обстоятельство: сразу после этого Шакспер навсегда покидает Лондон и возвращается в Стратфорд; абсолютно никаких оснований утверждать (как это делает Н.Б.), что Шакспер якобы заболел, нет и никогда не было.

Смелая трактовка академиком записи об «импрессе» была подхвачена и углублена рецензентом К., который торжествующе выдвигает ещё один, по его мнению, убийственный, довод: «Если бы Рэтленд был поэтом, способным создать «Гамлета», то неужели ему мог понадобиться кто-то для написания девиза?». Довод действительно убийственный, но не для «антишекспиризма», который в этой же статье именуется «ахинеей», а для самого К.: он не только не знает, что такое «импресса», но и не понимает, что Шакспер был в Бельвуаре через девять месяцев после смерти Роджера Мэннерса-Рэтленда, когда графом уже был его брат, коего в написании «Гамлета» никто не подозревает...

Конечно, Н.Б. не мог пропустить и такое дежурное «доказательство» писательства Шакспера, как «почерк Д» в «Томасе Море», где буква «а» выглядит «так же», как в подписи Шакспера, а слово «молчание» (silence) транскрибировано, как в «Генрихе IV»! Есть и совсем новые доводы. Например: «Как и зачем могли театральные антрепренёры платить «малограмотному» автору великих пьес и не догадаться, не обсудить с коллегами и друзьями…» Опять незнание элементарных фактов, приведённых и в «Игре об Уильяме Шекспире»: ни в записной книге Филипа Хенслоу, ни в документах других театральных антрепренёров нет ни одного упоминания имени Шекспира (или Шакспера)! Так же, как нет ни одного свидетельства, что он получал деньги от какого-то издателя!

Важные подтверждения писательства обнаружил Н.Б. и в завещании Шакспера, так поразившем нашедшего его англичанина. По мнению Н.Б., Шакспер давал нотариусу свои указания в болезненном состоянии, «пусть временами и улучшавшемся, но склеротическом», поэтому «там трудно усмотреть следы его поэтических парений» (вот уж что правда, то правда!). Несмотря на это, Шакспер выделил небольшие суммы товарищам по актёрской труппе, чтобы они купили себе памятные кольца (общепринятый тогда обычай). Это, как полагает Н.Б., есть «фактически ясное» (потом переходящее в «лучезарно-ясное») указание на то, что драматург Шакспер (он же Шекспир) поручал товарищам-актёрам издать его произведения! «Что-то поэтическое», оказывается, мелькнуло, когда деньги на памятное кольцо выделялись соседу Гамнету Садлеру (его именем и именем его жены Джудит были названы родившиеся у Шакспера в 1585 г. близнецы – сын и дочь). «Значит, – пишет академик, – Шекспир вспомнил и умершего сына Гамнета, и своё любимое сценическое детище – Гамлета». Так Шакспер вспомнил о принце Датском...

И вообще многое в этом документе – завещании – академику близко и кажется нуждающимся в «обороне». Он уличает Гилилова в том, что, говоря о духовном убожестве завещателя, автор «Игры» «как бы распространяет эту… характеристику с завещания умирающего «Шакспера» на всё творчество Шекспира, на всю жизнь драматурга» (!!). Также Гилилова обвиняют в том, что не услышал «трогательный вздох умирающего», который не просто завещал жене кровать, а «моей жене мою вторую по качеству кровать с принадлежностями». Далее на два десятка строк тянутся глубокомысленные размышления: «…может, именно эта кровать была и для мужа, и для жены самой удобной, самой любимой, связанной с воспоминаниями», и т.п. Многозначительное заключение: «Дважды моё по отношению к жене меняет многое». Также многое, по мнению Н.Б., меняет и упоминание имени соседа, «но больше всего меняет дружба до гробовой доски к товарищам актёрам»...

Я уже говорил выше, что по поводу завещания Уильяма Шакспера и «второй по качеству кровати с принадлежностями» разные авторы на разных языках в разное время писали всякое, но чтобы так проникновенно…

Памятник джентльмену с покатыми плечами и культурология гениальности

Не остался без «обороны» и стратфордский памятник в церкви Св. Троицы в связи с тем, что антишекспиристы «любят изображать Шекспира в качестве «колбасника» (их подлинное выражение), криводушно принимают за «портрет» гения сильно подновлённый в XVIII веке неумелым мастером бюст Шекспира». Увы, если бы академик внимательно прочитал хотя бы рецензируемую книгу, он бы знал, что «портретом колбасника» стратфордский бюст назвал не какой-то «криводушный антишекспирист», а один из крупнейших английских шекспироведов XX века, непоколебимый стратфордианец Джон Довер Уилсон! Н.Б. пишет, что старый бюст «изображал Шекспира в анфас, джентльменом с покатыми плечами», и заключает: «Осмеиваемый антишекспиристами подновлённый бюст, если он и был бы похож на плечистого, самодовольного колбасника, не имеет отношения к анализу характера Шекспира». Не будем пытаться отыскать какой-то смысл в этом утверждении, но как не отметить, что старый вариант памятника (тот самый, который «с покатыми плечами») другой крупнейший шекспировед XX века С. Шенбаум назвал «портретом унылого портного». Полагаю, оба покойных профессора при жизни сильно удивились бы, услышав, что российский академик окрестил их «антишекспиристами»...

Но Н.Б. уже взялся за тех «врагов Шекспира», которые «высмеивают изображение у бюста Шекспира пера и книги, размещённых, как говорят исследователи, на каком-то мешке, причём, по-видимому, с деньгами. Мешок ведь был и на старом бюсте…» Попробуем, как это ни трудно, разобраться, о чём говорит здесь наш оппонент, ссылаясь на неких неведомых исследователей. В старом варианте памятника «джентльмен с покатыми плечами» прижимал к животу большой бесформенный мешок, набитый то ли шерстью (так считает большинство шекспироведов), то ли золотом, вероятно, символизирующий богатство. Конечно, окончательно установить, что именно означал этот мешок и что думали тогдашние стратфордцы о его содержимом, вряд ли удастся, поэтому оставим сей вопрос открытым. Но на теперешнем памятнике мешка вообще нет; вместо него – аккуратно положена красивая плоская подушечка с кистями. На подушечке – лист бумаги, который изображённый на памятнике человек придерживает левой рукой, в правой руке у него – перо. Никакой книги на стратфордском памятнике нет и никогда не было, и диву даёшься, откуда она могла появиться в воображении академика: ведь он не только видел изображение памятника, но и производил на нём какие-то не совсем понятные измерения!

Н.Б. даёт читателям справку, что «мешок, скорее подушка» (?!) никакого отношения к «накопительству» не имеет, это «древний элемент античной архитектуры и скульптуры». Книги же есть и на памятнике Данте, а «Гилилов в данном случае… не смущается, на что поднимает руку». Так как я ни на какие элементы памятника «руку не поднимал» (и читатель легко может в этом убедиться), ясно, что Н.Б. опять перепутал или меня с англо-американскими профессорами, или стратфордский памятник с каким-то другим сооружением. Тем более что этот раздел своего труда он завершает назиданием: «Как-никак, обижать надгробное изваяние на могиле Шекспира и высмеивать изображение книги и пера нехорошо». Опять несуществующая книга! Боюсь, что после ознакомления с этими и им подобными «доводами» осведомлённому читателю действительно может стать нехорошо...

Разумеется, и этот оппонент, защищая авторство Шакспера, не ограничивается такими аргументами, как несуществующая книга на памятнике или деньги на памятные кольца, завещанные «друзьям до гробовой доски». Самая большая глава в брошюре академика называется так: «Кратко о культурологии художественной гениальности».

Сначала со ссылкой на пушкинское «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…» утверждается, что поэт, гений, быть может, и бывает «мал и мерзок», но совсем не так, как «толпа», как те люди, которые об этом судили, а несопоставимо «иначе». Как будто в случае с Шакспером дело упирается только в его «поведение», а не в его неграмотных детей и отсутствие доказательств, что сам он умел читать и писать! Много страниц занимает перечисление гениев, которыми «изобиловала» Европа. Вот Рембрандт, женщины, которых он любил, его сын Титус, вот многословные рассуждения о его картине, изображающей «нисхождение гениальности» на евангелиста Матфея – «в виде нисхождения благодати Святого Духа на внешне простоватого и по принятии апостольства бедно одетого человека». Потом о другой картине, об учениках Рембрандта и – достаточно неожиданно – о том, как, узнав о смерти Достоевского, «расстроенный и бледный Менделеев неожиданно стал говорить [студентам] о скончавшемся». Какое отношение этот эпизод (а также следующие за ним цитаты из Мишле, Гегеля, Энгельса и сборника статей о пушкинском «Моцарте и Сальери») имеет к Шекспиру и Шаксперу – можно только гадать.

Но в конце главы появляются кое-какие соображения о гениальности применительно к случаю с Шакспером. Некоторые из них просто невозможно не процитировать. Например: «Подходя культурологически, видно, что государственно-политическая деятельность не помогает развитию художественного гения, не ставит автоматически «четырёх графов»[3]3
  Среди предложенных кандидатур на авторство не четыре графа, а больше. Но никто из них не выдвигается («ставится») «автоматически».


[Закрыть] выше Шекспира… Среди западноевропейских правителей того времени большой художественный талант (не гений) был у одного Лоренцо Медичи Великолепного». Ещё: «До универсальной культуры и неслыханного обогащения языка (у Шекспира – 22 000 слов!) едва ли можно дойти тем, кто не вращался в гуще народа».

Такая вот софистика! Во-первых, шекспировские произведения показывают, что их автором был образованнейший и глубоко эрудированный человек (если один человек), а эти качества нельзя обрести, только «вращаясь в гуще народа», тем более в те времена. Что же касается необычайного богатства лексикона, то у Шекспира оно в значительной части определяется использованием иноязычных слов и неологизмов, юридической и другой специальной лексики и свидетельствует именно о высочайшей образованности и уникальной начитанности, об использовании гигантской библиотеки.

Н.Б. просто не может представить себе автором шекспировских произведений образованного аристократа (хотя великое множество фактов говорит именно об этом). Почему же? Оказывается, «лорды, связанные особо спесивым и чопорным этикетом Англии, привыкли получать чинно подобострастные ответы, вроде сохранившихся в современной Англии («да, сэр», «нет, сэр»). Театр для них был надёжным местом, где они могли на сцене и в толпе простолюдинов доискаться до того, что было ясно простому англичанину» (sic!). К тому же, как полагает Н.Б., даже у самых просвещённых аристократов не было «такого личного, народного, добытого непосредственно с помощью плуга, ткацкого станка, меча, повседневного трудового и повседневного ратного опыта, такого общенационального кругозора, как у йоменов и выходцев из них…» Этот «выстраданный и вырадованный» опыт простолюдинов порождал некую харизму, которая «в сочетании с пока недоисследованными генными факторами, сущими или представляющимися небесным осенением, доставляла сыну… йомена средней руки возможность стать создателем своего и национального художественного мира. Конечно, Вильям Шекспир был озарён гением, но реализовать этот гений в творениях помог и жизненный опыт предков, накопленный веками, в частности, в тягостных военных подвигах…» Мы узнаём также, что Шекспир (то есть Шакспер) «странным харизматическим образом возвышался и над сухой и прагматичной, но, видимо, вспоминавшей порой трагизм своей юности королевой, и над нежданно получившим английский престол Яковом Стюартом…» И ещё: «Наименование адресатов и читателей сонета (? – И.Г.) Шекспировыми private friends[4]4
  Ф. Мерез в 1958 г. говорит о сонетах Шекспира, известных его близким друзьям (private friends). Какие именно друзья имеются в виду, Мерез не уточняет, когда начали писаться сонеты – точно не известно.


[Закрыть] показывает надобщественное положение внука йоменов, принятого среди высшей знати».

Вся эта «краткая культурология художественной гениальности» выглядит как злая пародия на наукообразное пустословие. Однако следующие одно за другим странные даже для самого непритязательного слуха утверждения предлагаются их автором вполне серьёзно как неоспоримые доказательства, что Шакспер, «вращаясь в гуще народа», был удостоен «нисшествия гениальности» и «харизмы». Аристократы же подобного нисшествия удостоиться не могли, поскольку «не вращались в гуще» и не имели такого общенационального кругозора, как простолюдины и их потомки...

Посмотрим рассуждения Н.Б. об интереснейшем и загадочном человеке – Роджере Мэннерсе, 5-м графе Рэтленде, ближайшем друге графа Саутгемптона, которому посвящены шекспировские поэмы, однокашнике Розенкранца и Гильденстерна, организаторе фарса вокруг шута Кориэта, человеке, смерть которого совпадает с прекращением шекспировского творчества. Сначала просто объявляется, что «16—17-летний Ретленд никак не мог быть ни автором поэм и сонетов, ни их почтительных посвящений, ненужных ему, графу Ретленду – лорду сызмальства». На то, что такие доводы давно опровергнуты, в том числе и в «Игре об Уильяме Шекспире», Н.Б. никакого внимания не обращает. Потом мы узнаём, что Рэтленд стал «трагически безумным, а не будь он граф, то был бы признан уголовно-святотатственным»! В другом месте вдруг сообщается, что Рэтленд «за первое десятилетие 1600-х годов был не просто расслаблен, но впал в какое-то странное психическое расстройство, и если бы был экспертирован как вменяемый, то в преступное». Из сохранившихся писем известно, что у Рэтленда болели ноги, в конце жизни (незадолго до смерти) были отмечены спазмы сосудов головного мозга. Больше о болезни Рэтленда мы ничего не знаем. Что касается какого-то психического расстройства, даже «агрессивного и далеко зашедшего» (!), то это чистейшая и довольно странная выдумка нашего Н.Б.

Откуда же такая выдумка могла появиться? Оказывается, академик поставил столь серьёзный психиатрический диагноз графу Рэтленду, узнав из моей книги, что в своём завещании тот совсем не упомянул жену – Елизавету. Н.Б. сравнивает завещание Рэтленда с завещанием Шакспера (который жену всё-таки упомянул) и делает вывод о «безусловном преимуществе Шекспира (то есть Шакспера. – И.Г.) перед Ретлендом». Почему? «Вопрос решается леденящей кровь доныне последней волей Ретленда, успешно остановившей кровь юной вдове». Рэтленд, как понял из его завещания наш академик, будучи психически ненормальным, внушил молодой жене мысль о «необходимости подневольного самоубийства вслед за смертью мужа». Выдумка разукрашивается новыми «останавливающими кровь» подробностями!

На самом деле никаких данных о «подневольности» ухода из жизни Елизаветы Сидни-Рэтленд нет и никогда не было, и об этом Н.Б. мог бы прочитать в «Игре об Уильяме Шекспире». Поэты – участники честеровского сборника определённо считали, что она последовала за мужем добровольно, это же видно из стихотворения Джонсона (стихотворение IV цикла «Лес»). Не могло подтолкнуть её к трагическому шагу и материальное положение – после смерти мужа она в любом случае не оставалась без средств к существованию. Но Н.Б. продолжает фантазировать: «У жены-барышни… столь несчастного и неопытного существа (какое уж писание драм!) от ужаса обречённости стали возникать те психические отклонения, отражение которых можно выявить в патологическом завещании мужа» (!), и т.д. и т.п. Граф Рэтленд объявляется женоубийцей, редким преступником, изощрённым злодеем («уж лучше бы объявить его окончательно сошедшим с ума и недееспособным»), причём каждый из этих «приговоров» повторяется по нескольку раз!

Не будем искать в этой сумбурной и странной эскападе какое-то рациональное зерно. Но обратим внимание на вывод, которым заканчивает её наш воинственный оппонент: «Таков «вероятный кандидат» И.М. Гилилова в Шекспиры – Роджер Мэннерс, V граф Ретленд…» То есть все эти громогласные заключения об «агрессивной психической ненормальности» и обвинения в женоубийстве нужны академику, чтобы «признать» Рэтленда неподходящим для роли Шекспира из-за плохой «нравственной репутации»!