355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Илья Гилилов » Игра об Уильяме Шекспире продолжается, или Слова, слова, слова... » Текст книги (страница 3)
Игра об Уильяме Шекспире продолжается, или Слова, слова, слова...
  • Текст добавлен: 1 мая 2017, 11:08

Текст книги "Игра об Уильяме Шекспире продолжается, или Слова, слова, слова..."


Автор книги: Илья Гилилов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Никаких обстоятельств, серьёзно противоречащих новой гипотезе, рецензент Г. найти не смог, однако объявил, что для «передатировки» честеровского сборника и идентификации его героев с четой Рэтлендов оснований нет! Право рецензента на собственное мнение бесспорно, но подкреплять это мнение путём игнорирования этих самых «недостающих» оснований (и искажения других) – по меньшей мере несолидно. Тем более что какого-то собственного мнения о смысле честеровского сборника или анализа иных ранее появившихся на Западе гипотез мы от рецензента не услышали. Дело тут явно не в старинной и загадочной английской книге (против её новой датировки никто у нас целые полтора десятилетия не возражал), дело в зловредном «шекспировском вопросе», с которым эта старинная книга сегодня вдруг оказалась связанной, да ещё так тесно! К удивлению и неудовольствию кое-кого из наших рецензентов, воспитанных в идеологически очищенной от всяких нездоровых сомнений стратфордианской вере.

Несколько иначе дело обстоит с книгой, вышедшей под именем Эмилии Лэньер. Отвергая мою гипотезу относительно этой книги, рецензент ссылается на самые последние английские работы по этой проблеме, содержащие ранее неизвестные факты. Авторства Елизаветы Сидни-Рэтленд они совсем не исключают, но датировка её книги 1612 годом (вместо 1611 г.) и интерпретация смысла заключительной поэмы «Описание Кукхэма» действительно оказались под вопросом, что и было учтено в новом издании «Игры об Уильяме Шекспире». Чтобы окончательно решить эту проблему, необходимо изыскать возможности для исследования отношений семьи Лэньеров с Саутгемптоном, Пембруками, Рэтлендами, с «поэтами Бельвуарской долины». Вот пример – в этой рецензии, увы, едва ли не единичный – пользы, которую может приносить конструктивная критика. Коррекция гипотез по мере появления новых или уточнения ранее известных фактов – неотъемлемая составляющая научного процесса; в данном случае она касается только частного эпизода с книгой «Славься Господь» и других сюжетов «Игры об Уильяме Шекспире» не затрагивает.

Но нельзя согласиться с рецензентом, когда он категорически отвергает даже возможность того, что гравюра У. Хоула в книге Джона Дэвиса из Хирфорда «Жертвоприношение Муз» (1612 г.) и часть текстов в этой книге связаны со смертью в этом году Елизаветы Рэтленд и её супруга. Даже если принять предлагаемый Г. перевод надписи в правом верхнем углу гравюры (я переводил с неполного текста фолджеровского экземпляра), рисунок – жертвенный огонь, музы, Аполлон, поверженный Бог плотской любви Купидон – вполне может быть отнесён к этому трагическому событию. Это не «коварный обман скорбящих родственников», как сокрушается рецензент. Сходство печальных событий (смерть платонической четы Рэтлендов и юной платонической четы Даттонов) давало Дэвису возможность оплакивать последних, не забывая при этом и о Рэтлендах, о которых открыто писать было нельзя, и сделать это достойным образом. Если добавить, что книга Дэвиса посвящена трём ближайшим к Елизавете Сидни-Рэтленд женщинам, а сам Дэвис и гравёр Хоул – активные участники «Кориэтовых Нелепостей», то оснований для столь категорического неприятия и этой гипотезы не останется. Кстати, неверно утверждение Г., будто Дэвис ни разу не назвал в своих произведениях имя Рэтленда (и откуда только берётся смелость для таких утверждений – не гипотез, не предположений, а категорических утверждений!); ведь даже в шестой главе «Игры» он мог бы прочитать, что в более ранней книге Джона Дэвиса «Микрокосм» (1603 г.) есть сонет, обращённый к Рэтленду и его супруге, в котором поэт молит считать его «своим»!

Зачем игра?

Нельзя не коснуться манеры рецензента Г. приписывать мне высказывания, которых в моей книге нет, чтобы затем их с пафосом критиковать. Вот, в главе второй, рассказывая о стихотворении Л. Диггза в шекспировском Великом фолио, где впервые упоминается стратфордский монумент, я делаю примечание: «В некоторых экземплярах… слово „монумент“ транскрибировано Moniment, что на шотландском диалекте означает „посмешище“». Просто сообщаю интересный факт для сведения читателей – и только. Однако Г. обвиняет меня в «беспредельных вольностях» (!) и пишет, что «опечатку… Гилилов трактует как сознательную, направленную против Шакспера». Во-первых, почему бдительный рецензент априори и безальтернативно уверен, что это простая опечатка, а во-вторых, где я трактую её «против Шакспера»?! И везде эта забавная безальтернативная уверенность; свои мнения и предположения Г. сообщает как аксиомы.

Ещё пример: говоря о знаменитом стихотворении Джонсона к дройсхутовому портрету Шекспира в Великом фолио, я пишу: «Некоторые нестратфордианцы обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашёл, схватил его лицо) произносится как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон это учитывал, предназначая второй вариант для посвящённых». То есть я говорю о мнении других и не пишу, что это мнение по этому вопросу я разделяю (или не разделяю). Между прочим, авторы, которые выражали это мнение, – англичане, а такой авторитетный писатель, как Джон Мичел, сообщает, что слово hit в печатных и рукописных текстах того времени иногда применялось в значении hid. Однако не имеющий желания и времени вникать во все эти тонкости рецензент пишет просто: «Гилилов считает, что поэт имел в виду слово hid», после чего возмущённо заключает: «Но ведь никакого второго варианта не существует, это чистый вымысел Гилилова, выдаваемый им за достоверный факт». Здесь наш рецензент (как и в целом ряде других случаев) искажает достаточно ясный смысл моих слов и одновременно проявляет свою неосведомлённость и непонимание существа вопроса.

Ту же невосприимчивость к игре слов, двусмысленности намёков (большими мастерами которых были елизаветинцы) проявляет Г., когда речь заходит о стихотворной подписи под «портретом автора» в собрании поэтических произведений Шекспира, изданном Джоном Бенсоном (1640 г.). На двусмысленность этой подписи, особенно на загадочные вопросительные знаки, на пародийную перекличку этих строк со стихотворением Джонсона в Великом фолио обращали внимание – в той или иной степени – все англо-американские авторы, писавшие об этом издании. Тот же Джон Мичел пишет: «Похоже, что над нами смеются!». Я в своей книге просто отмечаю эти загадочные вопросительные знаки, не комментируя их, предоставляя читателям самим делать выводы. Но рецензент Г. никакой двусмысленности или иронии здесь не видит, мнения других исследователей ему явно не известны, и поэтому он обвиняет меня в «незнании или сознательном забвении элементарных понятий риторики» – не более и не менее!

Вообще всё, с чем в рецензируемой книге Г. не согласен или что ему непонятно (в особенности в связи с раблезианскими проделками и мистификациями), он без всяких колебаний смело квалифицирует как ошибки автора. Так, название книжки с панегириками «в честь» Кориэта «The Odcombian Banquet» я перевёл как «Одкомбианский Десерт». Почему? Потому, что «Кориэтовы Нелепости» в ходе всего грандиозного розыгрыша неоднократно уподобляются первому блюду, «Кориэтова Капуста» – второму, а на третье читателям подаётся «Десерт». Можно добавить, что в словаре языка Бена Джонсона слово «banquet» означает именно десерт. А вот название рукописной поэмы о связанном с Кориэтом празднестве в таверне «Русалка» – «Convivium Philosophicum» – я перевожу как «Философский пир». Конечно, не будет большой ошибкой перевести и слово «banquet» как пир, но в данном контексте правильнее – десерт. Казалось бы, проблем с переводом здесь нет. Но рецензент, взаимосвязи «Кориэтовых» сочинений не знающий, в словарь Джонсона не заглянувший, категорически требует, чтобы «Odcombian Banquet» переводился только как «Одкомбианский Пир», ибо «слово banquet прямо восходит к платоновской традиции»!

Головоломные словесные игры этих «великих стругальщиков слов», изобилующие примерами самых немыслимых «противоправных» неологизмов как на английских, так и на латинских, греческих, французских корнях, требуют не только формально-лингвистического подхода, но и тщательного анализа всего конкретно-исторического и литературного контекста, иначе их смысл от нас ускользает. Надо терпеливо проверять все возможные варианты решения таких загадок, не торопясь остановиться на первом пришедшем в голову.

Наглядный пример – странное название лондонского экземпляра честеровского сборника: «Anuals». Слова такого ни в каком языке, похоже, нет, и его появление здесь можно объяснять по-разному. Наиболее простым кажется рассматривать его как результат неумышленной опечатки в слове Annals – «Анналы». Это первая версия, первая гипотеза. Однако вероятность того, что такую опечатку в главном, напечатанном крупным шрифтом на титульном листе слове никто в типографии не заметил, крайне мала, да и о других странностях этого титульного листа и всего экземпляра не следует забывать.

Вторая версия, вторая гипотеза: странное слово – раблезианское обыгрывание латинского апи (anus). Этот (и не только этот) рецензент с возмущением с порога отвергает вторую версию (а это именно версия, одна из возможных, а не окончательное решение), так как она непристойна и «противоречит истории и духу языка»! Но вторая версия – не голословная догадка. Мы не знаем, кто именно заказал для себя этот единственный в мире, уникальный по всем своим реалиям титульный лист, но похоже, это был влиятельный недруг Рэтленда и странное слово намекает на предполагавшийся (возможно, из-за необычных отношений с женой) гомосексуализм покойного графа. В этом случае ничего невероятного во второй версии не оказывается, тем более что есть и прецеденты: например, вышедший из того же круга Честера – Солсбэри томик стихов Р. Парри, озаглавленный «Sinetes» – неологизм, похожий на «сонеты», но произведённый, скорей всего, от «sins» – «грехи, грешки». Исследователь не должен с порога отбрасывать какое-то объяснение фактов лишь потому, что оно «дурно пахнет». Только время и дополнительные исследования покажут, какая версия ближе к истине (может быть, это будет совершенно новая гипотеза, основанная на фактах, сегодня неизвестных). Но нашему рецензенту трудно отказаться от привычки с ходу выносить «окончательные» вердикты по непростым проблемам...

Можно было бы привести немало примеров безоглядной игры со словами (в тех же «Кориэтовых Нелепостях» и «Кориэтовой Капусте» или в сочинениях неутомимого «Водного Поэта» – Джона Тэйлора), показывающих, что, когда эти «британские умы» входили в раж, их меньше всего волновала необходимость соблюдать приличия или оглядываться на «патриотические чувства читателей», о которых через четыре столетия забеспокоился наш рецензент. Что же касается соответствия «истории и духу языка», то давайте попробуем отыскать их в заголовке панегирика, написанного для «Кориэтовых Нелепостей» Хью Холландом, – «К идиотам-читателям», где первая буква слова «идиотам» помещена строкой выше остальных и взята в кавычки. Возможно, Г. определит, какими именно «правилами» руководствовался здесь этот елизаветинец, но любой читатель или рецензент и тогда, и сегодня может прочитать это и как «Я – идиот» и отнести к себе. Вопреки «правилам грамматики и истории языка»!

Беспредметна и критика рецензентом перевода латинского слова «misteria» в надписи («Asinus portans misteria»), намалёванной Кориэтом на сундуке, в котором он развозил свои «Нелепости». Независимо от истории этого латинского выражения, в данном случае слово «misteria» следует перевести как «тайна», ибо и Бен Джонсон прямо говорит о раскрытии тайны «Нелепостей» («to unlock the Mystery of the Crudities»). He следует давать безапелляционные указания по переводу, не зная контекста.

Слово «тайна» рецензент Г. вообще и принципиально не любит. Тем более если речь идёт о тайне Шекспира! По мнению Г., излагая и анализируя факты о тайне, которой окружали свою деятельность, своё творчество «поэты Бельвуарской долины», автор «Игры об Уильяме Шекспире» являлся «пленником чисто советского представления о существовании всесильных заговорщиков, определяющих ход исторических событий». Не будем вступать с рецензентом в дискуссию относительно марксистских постулатов о роли личности в истории, но как не поздравить его со столь заметным вкладом в историю «шекспировского вопроса»: ведь теперь на роль «пленников советского представления» могут претендовать такие личности, как Чарлз Диккенс, Марк Твен, Зигмунд Фрейд, Владимир Набоков, Анна Ахматова и многие, многие другие, в том числе и главным образом англичане, американцы, немцы, французы, никогда на советскую землю не ступавшие. А тем временем дотошный Г. развивает свои историко-идеологические изыскания: «Вероятно, с этими пережитками советского сознания связаны и некоторые терминологические особенности стиля И. Гилилова». Признаюсь, автору «Игры об Уильяме Шекспире», в чьих работах нет не только ни одной цитаты, но даже ни одного упоминания имени кого-либо из «классиков» или «практиков» марксизма-ленинизма, было забавно услышать о себе такое. И действительно, как тут не улыбнуться… Ещё недавно почтенный советский библиограф Г. с гордостью демонстрировал составленный им каталог хранящихся в университетской библиотеке прижизненных изданий опусов вождя мирового пролетариата. Но вот судьба перемещает его в комфортабельное дальнее заокеанское зарубежье, и мы видим его выискивающим криминальные следы «советскости» в исследованиях «шекспировского вопроса». Такие вот околошекспировские метаморфозы...

Но посмотрим, что же это за «терминологические особенности, связанные с пережитками советского сознания», обнаружил Г. в «Игре об Уильяме Шекспире»? Оказывается, я применил такие выражения, как «докопался», «надуманный», «литературный эксперт определённого толка»! Г. пишет, что читать подобные (очевидно, напоминающие ему о нехорошем советском прошлом) выражения ему «стыдно». В связи с чем же я употребил эти постыдные, заставившие покраснеть рецензента выражения? Во-первых, страшное слово «докопался» я применил к известному исследователю архивов Лесли Хотсону, о котором отзываюсь очень тепло. Странно, но Г. не понимает: если об исследователе, много работающем в архивах, говорят, что он до чего-то «докопался», то это слово вполне для такого случая подходящее и отнюдь не обидное (скорее лестное). Не вижу криминала и в употреблении слова «надуманный» по отношению к не подкреплённому фактами доводу. Ну а кого же я оскорбил, назвав «литературным экспертом определённого толка»? Да не кого иного, как печально знаменитого Джона Пейна Кольера, «прославившегося» на весь мир своими фальсификациями печатных и рукописных материалов шекспировской эпохи, о чём я и рассказываю во второй главе «Игры об Уильяме Шекспире». И то, как я назвал Кольера, – едва ли не самая мягкая характеристика, когда-либо этим фальсификатором полученная. Похоже, Г. не только не знает, кто таков был Кольер, но даже и посвящённую его подвигам страницу в моей книге внимательно не прочитал. Особой «советскости» в моей терминологии наш сверхбдительный рецензент, как видим, доказать не смог, а вот собственную некомпетентность продемонстрировал ещё раз.

Вообще рецензент Г. публично стыдит меня нередко, и не только за терминологию. Вот я мимоходом отметил, что формат книги Дэвиса – «октаво». Г. сообщает читателям, что это ошибка, что формат этой книги – двенадцатая доля листа, и не упускает случая добавить: «Ошибка довольно странная для учёного, гордящегося применением книговедческих методов». Однако на самом деле ошибается сам рецензент, почерпнувший сведения из устаревшего источника. Формат книги Дэвиса – действительно «октаво», и в этом рецензент мог бы легко убедиться, заглянув в каталог Полларда – Редгрэйва (STC) – незаменимое справочное издание для всех работающих над литературными и книговедческими проблемами шекспировской Англии.

Другой пример: издатели последнего, оксфордского собрания сочинений Шекспира поместили там и знаменитую поэму Бена Джонсона из Великого фолио. Однако при этом они выбросили из текста очень важную запятую, из-за чего ослабляется аллюзия, определяющая смысл поэмы. Ясно, что исправлять без оговорок древние тексты (да ещё в научном издании) недопустимо, это я и отметил в «Игре об Уильяме Шекспире». Рецензент же обвиняет меня в том, что, «выискивая соломинку в чужом глазу, в своём не замечаю и бревна»: в поэме о Голубе и Феникс заключительную перед подписью точку заменяю двоеточием! Сравнение абсолютно неправомерное: если оксфордские издатели просто изменили джонсоновский текст, не ставя об этом в известность читателей ни в какой форме, то в случае с поэмой о Голубе и Феникс я только предложил читателям проделать мысленный эксперимент с заменой точки на двоеточие, чтобы увидеть альтернативный смысл подписи. Но пунктуация оригинала мною полностью сохранена в его факсимильном воспроизведении! Конечно, можно понять рецензента Г.: ему, как и его московскому коллеге Н.Б., трудно вообразить, что оксфордские авторитеты способны ошибаться, быть в чём-то неправы… Оксфордское издание, и вдруг – ошибки?!

Иное дело «Игра об Уильяме Шекспире», изданная не в Оксфорде, а в Москве; здесь рецензенту везде мерещатся ужасные ошибки, о которых он, не затрудняя себя проверкой, с возмущением оповещает читателей. Буквально взорвал его вариант девиза в эскизе герба, полученного Шакспером. Во второй главе «Игры» я сообщаю о связанном с этим эскизом факте: «В сохранившемся эскизе герба клерк из герольдии написал странный девиз: "Нет, без права"». Негодованию рецензента нет предела, он пишет: «Предельным случаем – когда не знаешь, чему удивляться более: неосведомлённости автора или его самоуверенности, – является перевод девиза, помещённого в дворянском гербе, дарованном отцу драматурга…». Далее Г. цитирует мою (приведённую выше) фразу, заменив слово «эскиз» на «девиз», и продолжает: «В таком переводе-толковании девиз дворянского герба звучит не просто странно, но прямо издевательски. Однако ничего подобного на самом деле нет… Дело не только в отсутствии придуманной автором «Игры» запятой…» (курсив мой. – И.Г.).

В связи с этим Г. мечет громы и молнии, обвиняет меня в искажении и фальсификации исторических источников и фактов, неуважении к читателям и т.д. и т.п. Вспомнился развеселившемуся рецензенту и старый анекдот о гимназистке, которая «вот так же, слово за словом, не вникая в смысл», переводила известное французское выражение. Рецензент, конечно же, не упускает случая отечески поучить провинившегося автора: «Подобные промахи не могут быть оправданы увлечённостью автора своей идеей. Увлечённость в науке – дело не только благое, но и необходимое. Но единственно при условии соблюдения незыблемых правил научного исследования, не позволяющих искажать и фальсифицировать исторические источники, выдавать свои предположения и домыслы за установленные факты… Историков и филологов учат этому на первых курсах университета. Жаль, что И. Гилилов не усвоил в должной мере этих уроков от своих наставников или позволил себе забыть о них». И конечно же, Г. сурово требует от автора ответа на вопрос: «Что явилось причиной такого странного перевода девиза: недобросовестность или неосведомлённость?».

Для того чтобы несколько остудить обвинительский пыл рецензента, мне пришлось публично сообщить ему, а также его читателям, что автор «Игры об Уильяме Шекспире» нисколько относительно девиза шаксперовского герба не ошибся, ничего не фальсифицировал, текст переведён правильно. Дело в том, что в черновике документа о даровании герба девиз написан три раза, из них дважды – с запятой после слова «non» и один раз – без запятой. О последнем рецензент узнал, очевидно, из книги Т. Брука (достаточно старой), на которую в одном месте ссылается, а узнав, посчитал единственным. Если бы Г. не торопился изливать своё негодование, а открыл бы на странице 73 книгу Джона Мичела, которую он, судя по ссылке на неё, тоже держал в руках, он увидел бы этот самый эскиз, в левом верхнем углу которого шекспироведы давно обнаружили дважды повторенный тот самый девиз со злополучной запятой, поставленной не Гилиловым, а клерком герольдии четыре столетия назад. Об этом наш рецензент мог бы узнать и из очень авторитетной шекспировской биографии С. Шенбаума, переведённой, кстати, на русский язык и изданной массовым тиражом.

Я не буду требовать от г-на Г. извинения за все страшные слова, которыми он пытался забросать меня в связи с шаксперовским девизом, да и в других случаях. Но было бы несправедливо не переадресовать ему его же собственный гневный вопрос насчёт неосведомлённости и самоуверенности.

Главное, что никак не может понять рецензент – он говорит об этом несколько раз, – почему подлинные авторы скрывали своё авторство. Он допускает, что причиной могли быть как опасение цензурных или иных преследований, так и мотив христианского смирения, отказа от личной славы из благочестивых соображений. Но эпоха Возрождения, считает рецензент, «с её подчёркнутым культом личного творчества… противостоит этой традиции». Других мотивов Г. не знает и даже подводит, как видим, под это незнание теоретический базис, ссылаясь на некую неотъемлемую особенность ренессансного менталитета. Однако в случае с конкретной реальностью – английской культурой конца XVI – начала XVII века – излюбленные нашими специалистами по Ренессансу теоретические построения имеют мало общего с фактами. В девятитомном словаре английских анонимов и псевдонимов шекспировская эпоха представлена сонмом писателей, скрывавших своё имя. Так, в поэтическом сборнике «Гнездо Феникса» (1593 г.), в значительной части посвящённом памяти Филипа Сидни – «Феникса Англии», из двух десятков поэтов-участников ни один (включая составителя) не подписался собственным именем! В сборнике «Английский Геликон» (1600, 1614 гг.) из полутора сотен стихотворений свыше четверти подписаны инициалами или псевдонимами. Анонимность литературного творчества, как видим, не была тогда редкостью, особенно среди людей знатных и образованных (но не была и обязательным правилом). Эти анонимные произведения в своём большинстве не содержали ничего криминального, и их авторами (по крайней мере там, где их удалось установить) руководила не боязнь преследований и не соображения благочестия. Приверженность (можно говорить даже о своеобразной моде) к секретности, таинственности, сокрытию правды о себе была тогда чрезвычайно распространена – тайные общества, тайные шифры, коды, криптограммы… В литературе же надо учитывать ещё и отношение многих елизаветинцев к поэзии (к которой они относили и драматургию) как к одной из высших форм духовности, обращённой к вечности, перед которой не только бренное человеческое тело, но и имя эфемерны. Добавьте к этому неистребимую британскую страсть к розыгрышам – театру в жизни, мощное влияние Рабле, и вам станут понятней время и среда, давшие жизнь грандиозному и причудливому феномену – Игре об Уильяме Потрясающем Копьём.

Но рецензент Г. никак не может постигнуть «мотивов», которыми могли руководствоваться подлинные авторы шекспировских произведений, а после их смерти – их друзья, создавая легенду. Никаких иных «мотивов», кроме «аристократического произвола», в действиях Рэтлендов, Пембруков и других «поэтов Бельвуарской долины» Г. не увидел и пишет: «Только бескорыстная игра, стремление ввести в обман многие поколения читателей? Признаюсь, на мой взгляд, этого маловато, чтобы принести столь обильные жертвы на алтарь служения Музам». Вот и рецензент 3. недоумевает, зачем было подлинным авторам и устроителям затевать весь этот «маскарад», прятаться «за спиной ничтожества», что они (Рэтленды, Пембруки, Сидни) от этого имели?! Зачем, зачем – чуть не хором вопрошают оппоненты… Да на этот вопрос и в моей книге, и в её заглавии, и в старинной гравюре и латинской надписи на ней («Сотворённое человеческим гением будет жить в умах людей, остальное же пусть умрёт»), и в замечательном стихотворении Набокова дан ясный и подтверждённый множеством фактов ответ: перед нами – Великая Игра, гениальная Трагикомедия, сценой для которой стало само Время, а участниками – поколения за поколением смертных. Создание этой Пьесы Пьес – сложный и неоднозначный творческий процесс, в самом себе заключающий мотив и стимул для настоящих творцов. Но такие «отвлечённые и бескорыстные» мотивы для наших оппонентов, похоже, непостижимы, поэтому они их отвергают, упорно требуя предъявления аргументов, более им близких и понятных.

Кроме сакраментального «Зачем всё это, что подлинные авторы от этого имели?» оппоненты обычно задают и другой вопрос, по их мнению, неотразимый: «Как могла сохраняться тайна авторства?». Раз Шакспер, рассуждают они, был актёром, его товарищи по труппе знали, что автором является не он, и обязательно проболтались бы об этом. «Пьеса в театре обсуждается, репетируется, местами переделывается с участием автора по ходу постановки – в таких условиях скрыть тайну авторства невозможно». Люди, выдвигающие этот довод, просто путают тогдашний театр с современным. Пьеса поступала в театр, как правило, без имени автора, которым никто особенно и не интересовался. Вспомним, как Гамлет предлагает актёрам сыграть пьесу «Убийство Гонзаго», – разве кто-нибудь спросил имя автора? При жизни Шакспера никто его за поэта или драматурга не принимал (по крайней мере те, кто его знал или мог знать). Более половины пьес, составляющих сейчас шекспировский канон, вообще впервые были напечатаны только в посмертном (кто бы ни был Шекспиром) Первом фолио, другие часто печатались без имени автора. О том, кто на самом деле стоял за псевдонимом, имела представление лишь небольшая группа кембриджских однокашников Рэтленда и «поэты Бельвуарской долины» – верные друзья и соратники Рэтлендов и Пембруков. Более или менее определённая привязка шекспировских творений к стратфордскому Шаксперу была произведена лишь к десятилетию смерти Рэтлендов, когда в стратфордской церкви установили настенный памятник Шаксперу (подражающий по оформлению памятнику Рэтленду), а также выпустили Первое фолио с косвенными аллюзиями в сторону стратфордца. Интересно, что даже полвека спустя образованный человек и театрал Сэмюэл Пепис, отметив в своём дневнике 38 представлений шекспировских пьес, имя Шекспира упомянул лишь однажды.

После смерти Рэтлендов при тех возможностях, которыми располагали Пембруки, имевшие покровительство самого короля, сохранение тайны авторства было для них не слишком сложной задачей. Личностью Шекспира начали интересоваться (и то кое-как, от случая к случаю) через много десятилетий, когда поколение Великого Барда уже сошло со сцены. Никаких достоверных доказательств авторства стратфордца ни тогда, ни в течение следующих веков найдено не было (не найдено и сегодня). Вот эти важнейшие факты и пытаются не замечать «защитники» Шакспера, бесконечно повторяя, что тайна авторства (то есть что Шакспер не является Шекспиром) не могла, ну никак не могла сохраниться! Могла.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю