Текст книги "Золотые купола (сборник)"

Автор книги: Иль Дар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Это порядочный, умный и эрудированный парень, – продолжал Алексей. – Я тренирую его уже три года, это не маленький срок, чтобы разобраться в ребёнке.

Надежда выдерживала паузу.

– За все эти три года с его стороны не было нарушений, ведь характер человека не зависит от места его нахождения, – говорил Алексей. – Кроме того, был ряд поступков справедливых и правильных в нравственном и моральном планах. Это я вам говорю совершенно авторитетно, как педагог и как психолог.

Опять хочется отдать должное Надежде – она не мешала, не перебивала, не сбивала с мысли. Она без сомнения давала выступающему договорить до конца.

В тот же момент Алексей отметил для себя, что говорит каким-то официальным языком, противным ему же самому, совершенно банальные вещи.

– Я не хочу из Холодова сделать героя, он скорее жертва, как и все дети вашего детского дома. Это необычные дети. Они жертвы с самого своего рождения. Ими руководят обстоятельства. Да что вам об этом говорить, вы и сами прекрасно всё это знаете. Невероятная случайность, что Холодов менее чем за два года получил две судимости. В первой есть и моё косвенное и невольное участие. За что я несу ответственность, и именно поэтому я сейчас и говорю с вами.

Безразличие присутствующих сменилось на интерес.

– За неделю до той злополучной кражи, – решился рассказать Алексей, – был день рождения моей младшей дочери. Я пригласил и Холодова. В тот день я заметил, как он был счастлив и пребывал в каком-то глубоком восторге, тщательно скрываемом от окружающих. Он впервые присутствовал на семейном празднике. Помню, я порадовался за него, в нём усматривалась добрая зависть, чистой воды. В тот день мне показалось, что у него родилась мечта о своей семье. Хотя, без сомнения, он и раньше, наверное, мечтал о ней… Дети подобной категории не могут не мечтать о таких простых и обыденных для любого обычного ребенка, живущего вне этих стен, вещах. Не могут не мечтать о любви и ласке, как бы хорошо к ним здесь не относились. На дне рождения Дмитрий понял, что по-настоящему стоит эта самая его детская мечта. «Я тоже отмечу свой день рождения», – сказал он мне тогда. Я не придал особого значения сказанному. Да и в сказанном не было ничего предосудительного. И надо ж было такому случиться! В день своего рождения он украл двадцать килограмм меди и сдал в приёмку цветных металлов… Он не залез в карман, он не залез в квартиру. Он залез в сарай к дельцу, который тоже эту медь не купил. Метал был отлит в промышленные формы, а не в изделия. Почему на тот момент соответствующие органы не заинтересовались им – откуда он их взял – оставляет жирный вопрос… впрочем, ответ тут понятен. А украл Холодов по детской наивности и не осознанию серьёзности того, что делает; оттого, что просто хотел отметить свой день рождения с друзьями, с близкими на тот момент ему людьми, с его – на тот момент – семьёй. Потратить деньги не на сигареты, спиртное или наркотики, а потратить деньги на своё желание – как человеку свой день рождения отметить. Я не оправдываю его, Боже упаси! Провинился – отвечай. И всё же, кто из нас не воровал варенье, не лазил по чужим огородам за яблоками да за клубникой? Кто из нас по той же самой наивности не делал поступки, за которые потом стыдишься долгие годы, если не всю жизнь. А здесь – детдомовский ребёнок, изгой общества с рождения, кто будет разбираться, кому он родной, кто заступиться и отстоит его. Есть закон, пункты и параграфы. Следуй им и спи спокойно. В тот день рождения с ним случился именно тот случай. Он больше месяца не смотрел мне в глаза, избегал разговоров. Молча тренировался и уходил. Поговаривали, что он собирался бросить спорт, отчего впоследствии и состоялся наш с ним долгий разговор. Только почувствовав с моей стороны понимание, а не осуждение, он снова стал тем Дмитрием Холодовым, каким был ранее, – Алексей говорил энергично, ему важно было понимание педагогов, отчего зависело будущее Холодова. – Почему в тот миг на него оскалился весь мир? Даже тот делец не стал забирать заявление из милиции, более того – обжаловал приговор. Мол, мало дали. Нужно было посадить! Пусть другим неповадно будет! – восклицал он. – Почему статьи, пункты и параграфы оказались на стороне и отстаивали жадность дельца и того же беззакония сомнительных сделок? На стороне того, кто рубль поставил выше человека и молится на него. Почему закон на бумаге встал против нравственных законов – против детской неосознанной наивности в четырнадцать лет, против ребёнка и против формирующейся личности, за которую государство в ответе, и для которых издаёт эти же самые законы и требует их соблюдать. Вот эти вот множество «почему» дают такое же множество безответных вопросов.

Он посмотрел на сидящих перед ним людей. Некоторые смотрели ему прямо в глаза, как смотрят на оппонента, этот взгляд ему был хорошо знаком в спорте. А некоторые или смотрели вниз, или отвели глаза в сторону. Их было больше. Эти были согласны с ним. Надежда это тоже заметила.

– Что же касается нынешнего уголовного дела, то я твёрдо уверен, что Холодов избил его по какой-то очень веской причине и не хочет эту причину предавать огласке даже под угрозой суда. Скорее всего, этого боится и тот, кого он избил.

Алексей надолго замолчал. В кабинете директора стояла гробовая тишина.

Надежда немного подождала. Поняв, что говорящий сказал всё, заговорила сама:

– Я только не поняла – чего же вы хотите? – недоумённо произнесла она.

Алексей опомнился. Зачем пришёл – не сказал.

– Ходатайства в суд. Может быть, оно поможет Холодову, – попросил он.

– Мы вас очень внимательно выслушали, – без эмоций говорила Надежда, – надо отдать вам должное за то, что вы так сильно радеете за наших воспитанников. Ваша трогательная речь задела и меня. Поэтому я бы тоже немножечко хотела поговорить о Холодове… да и не только.

Алексей присел тут же за столом на свободный стул. Хоть её и недолюбливали, Алексей начинал её уважать. Если и отказывает, то объясняет почему. Он понял, что визит его был напрасен. Действительно, для свержения власти здесь трудно найти подходящую кандидатуру. Ответ её был более короток и очевидно ясен:

– В том заведении, – продолжала она, – и в том коллективе, которыми я руковожу, существуют определённые порядки, установленные не мной, не кем-то из здесь сидящих, они установлены государством. Это вы очень точно и правильно отметили. И никто из нас не вправе их нарушать. Произошло ЧП. По чьей вине? – спрашивала она и тут же сама и отвечала: – По нашей. Недоглядели. Холодов совершил одно преступление, умышленное, подготовленное, отчего и выбрал, как вы называете, дельца – из соображений, что тот не пойдёт в милицию. Но тут он ошибся – делец оказался не так прост. Есть факт преступления и для закона неважно: против кого оно. За это преступление Холодов получил от государства порицание и возможность исправиться. Но он этого не сделал. Он совершает второе, более тяжкое, через очень короткий срок. Что это? Как вы говорите – невероятная случайность. Случайность может быть только один раз, дальше это уже закономерность. Разве можно позволить детям решать свои споры кулаками, пусть даже если есть какая-то веская причина. Для этого есть мы, взрослая администрация. Но даже здесь не самое главное… Главное в том, что, если я сейчас позволю уйти от ответственности Холодову, то и другие воспитанники почувствуют безнаказанность. А их у меня – сто пятьдесят детских душ. За которые я в ответе перед государством. Что мне потом прикажете с ними делать – пересажать их всех и спать спокойно? Вот тогда-то точно не уснёшь, – как отрезала, произнесла она последнее предложение. Разговор был закончен.

Алексей чувствовал себя оплеванным, и в то же время прежде всего понимал правоту Надежды, ответственной за каждого ребёнка. Кроме того Алексей узнал, что суд над Холодовым решено сделать показательным, с выездом в детский дом. С глубоким чувством досады он покинул детский дом. Это значило, что Холодову не миновать заключения.

* * *

Дима Холодов притягивал к себе сверстников своим незаурядным умением обоснованно отстаивать свою точку зрения. Вездесущая любознательность его могла удивить любого, кто с ним пообщается хотя бы час-полтора. И любознательность эта совсем не выглядела навязчивой, а скорее выглядела в виде беседы на выбранную тему. Он обладал хорошей памятью. Вряд ли кто из детского дома при случае, к месту, мог цитировать Пушкина, Островского, Булгакова, Ильфа и Петрова, и многое другое из литературы. Он мог часами просиживать в библиотеке и выйти оттуда с взорванным чувством восхищения прочитанным. Но в последнее время было не до этого. Всё чаще он забирался на крышу жилого корпуса детского дома, и мог подолгу уединяться там, оставаясь со своими детскими мыслями и мечтами вокруг отнюдь не детских событий вокруг него. Сидел и смотрел на золотые с крестами купола возвышающейся на холме невдалеке от их дома церкви. Глядя на них, ему почему-то становилось легче на душе, и он говорил сам себе: «Как бы ни было, я останусь самим собой». Он часто вспоминал беседу, случившуюся однажды с его тренером:

– Предав себя однажды, легко предать потом и друга, – сказал он ему тогда, и ещё: – Реже ошибается тот, кто отстаивает свою позицию, чаще тот, кто соглашается.

И сейчас Димка считал, что он прав. И он стоял на своей правоте молча, никому и ничего не объясняя.

Выйдя под подписку о невыезде, он в первый же день взобрался на крышу перед куполами и, лёжа на спине и закинув руки за голову, наблюдал за летающими в вышине ласточками, слушал каркающих с макушек соседних тополей ворон и мечтал.

…Кончается его детдом, когда-то кончится и колония, которую теперь уже не миновать, кончится всё плохое и начнётся всё хорошее. У него будет свой дом, кто-нибудь будет его любить, кому-нибудь он будет нужен, у него обязательно будут родные ему люди… Он не мог представить их себе, зато знал, что они точно будут, и ради этого своего будущего он никак не мог предать себя, иначе как он посмотрит потом в глаза своим родным людям глазами подлеца…

Забили в полдень колокола, и тут он увидел над собой Ленку.

– Тебе чего? – не шевелясь, спросил он.

– Так, ничего, просто к тебе поднялась… Можно, с тобой посижу? – попросила она.

– Сиди, – безразлично ответил он, – крыша не моя.

Ленка присела рядом, поджав под себя колени. Это была двенадцатилетняя девочка, хрупкая, как тростиночка, в ситцевом, цветастом, простеньком платьице, и на лице её была натыкана кучка веснушек, которых она ужасно стеснялась.

– Ты, наверное, на меня обижаешься? – тихо спросила она.

– Чё мне на тебя обижаться! – ответил он, недовольный, что нарушили его уединение.

– Но ведь всё из-за меня…

Дима резко встал, и взгляд его сверкнул молнией.

– При чём тут ты! – нервно бросил он. – Да окажись на твоём месте любая другая, я всё равно «Сметану» урыл бы за такое.

– Да, – расстроено сказала она, – но ведь ты сейчас уйдёшь на малолетку.

– И что с того! Я не боюсь.

– Дима, – Ленка как-то по-взрослому положила ему руку на колено, – давай переписываться, – робко попросила она.

Дима, выразив удивление, в полуулыбке рассматривал её.

– Ленка, тебе же ещё двенадцать лет, – засмеялся он, – ты же ещё ребёнок.

– Ага, – обиделась она, – кому-то это не помешало сделать меня взрослой.

Глаза Холодова налились кровью.

– Я боюсь, – глаза её заслезились, – меня сейчас никто замуж не возьмёт…

Димке стало жаль девочку, он смягчился и с задором произнёс:

– Ты ещё такого парня себе найдёшь, о-го-го! Другие девчонки тебе завидовать будут! У тебя такие чудные веснушки, они знаешь, как парням нравятся…

Дима намерено упомянул о веснушках, зная, что у Ленки по поводу них комплекс.

– И тебе нравятся? – заглядывала она прямо в глаза Диме.

– Безумно! – закрыл он глаза и помотал головой.

Её мокрые глаза вмиг стали счастливыми.

– А почему тогда меня парни дразнят? – спросила она.

– Тебя хорошие парни дразнят?

– Нет.

– Тогда что же ждать хорошего от нехороших… А вообще ты молодец, что всё мне рассказала, – он потрепал её по макушке. – «Сметана» подонок, и он получил своё по заслугам, жалко только, что я немного перестарался. А его не бойся, Игорь с Олегом за тобой присмотрят.

– Дима, – слёзы снова текли по её щекам, – тебе же мои веснушки нравятся… давай переписываться, а?..

Дима с трудом сдержал смех.

– Давай, конечно, разве ж я против.

– Ага, а сам маленькой обзываешься… Я же вырасту. У меня мамка папки на целых девять лет была младше.

– Дурочка… – Холодов по-отечески обнял её за плечи и прижал к себе. – Только обо всём пиши, чтобы письма длинные-предлинные были, не жалей бумаги, чтобы я их по несколько раз хотел перечитывать.

– Не буду бумагу жалеть, обо всём писать буду, – говорила она.

– Смотри, Ленка, какие купола красивые, – он протянул руку в сторону церкви, – как они над городом царят. Я с утра сегодня был в этой церкви. Раньше я стеснялся креститься перед входом в неё. Останавливался и про себя это делал. А сегодня перекрестился. И правда-правда, мне не было стыдно.

– Я тебе много-много писать буду, – не слушала она его.

* * *

Подготовка к суду шла полным ходом. С самого утра из-за дверей актового зала слышалось громыхание стульями, увеличивалось количество мест. Ожидались гости из районо, гороно и ещё ряда курирующих детский дом учреждений. Надежда как всегда не позволит ударить себя лицом в грязь. Даже намёка на отрицательное мнение любой инстанции о себе не могла позволить Надежда. Если это вдруг случалось, то для неё это была личная трагедия, которую она очень болезненно переживала. Поэтому воспитателям была наказана строжайшая дисциплина, дабы и прокурор не сделал неправильных выводов, что всё происходящее есть продукт плохой дисциплины. Дворник Потапыч с рассвета и до самого подъёма по утренней тиши швыркал метлой. Воспитанников детского дома также не оставили в стороне. Со вчерашнего вечера провинившиеся за последний месяц драили полы, косяки, двери, стены, окна, и сегодня здания сверкали на солнце хрусталём. Младшие собрали весь мусор с газонов. Старшие побелили бордюры тротуаров. Казалось, что сегодня состоится совсем не суд, а нечто торжественное, сравнимое с днём рождения детского дома или приездом известных артистов со спонсорским, благотворительным концертом. Яркость солнечного дня придавала наведённому лоску дополнительную праздничность, кроме того почему-то женщины преподаватели пришли сегодня нарядными. Одна только Надежда гарцевала по коридорам в своём неизменном велюровом костюме. Между тем должно состояться далеко не весёлое событие.

Суета успокоилась часа за два до суда. На небе не видно было ни одного облачка. Весь детский дом высыпал на улицу и рассыпался кучками по тенечкам, в ожидании суда.

За полчаса до начала процесса открыли двери актового зала. Первые три ряда предназначались для преподавателей и гостей. На последующие стали заводить и рассаживать воспитанников. Весь этот процесс происходил с соблюдением заранее установленного порядка: строем по двое проходили по рядам, не громко, не хлопая, откидывали сиденья и рассаживались. Первыми рассадили, начиная с четвёртого ряда, самых младших, чтобы они не мешали видеть сидящим сзади, затем постарше и, напоследок, самых старших. Гости и преподаватели проходили и рассаживались как им заблагорассудится и где хочется. Общая картина представлялась приходом солдат в театр. Только там сцена за тяжёлым бордовым, бархатным занавесом, звенят звонки, первый, второй, третий, антракт, буфет… Здесь же всего этого нет. Оставалось только ожидание зрелища. Сцена открыта. В самом центре её стоит стол под зелёным сукном, посреди которого стоит кувшин, на две трети наполненный водой, и три стакана. Справа и слева так же стоят столы, только поменьше, и так же накрытые зелёной материей. В самом дальнем краю сцены ещё один маленький стол. С правой противоположной стороны установили скамейку. В зале, на уровне второго ряда, по среднему проходу стояла небольшая трибуна, коею местный плотник колотил наспех, ночью, и не давал сегодня спать. Покрасили её быстросохнущей нитрокраской, отчего по залу носился запах ацетона. Благо на улице стояла прекрасная погода, и окна были распахнуты настежь. Для пущей светлости шторы на них были широко распахнуты.

От сидящих воспитанников, уже заполнивших весь зал, исходил монотонный приглушённый гул. Первые три ряда были заняты всего только на треть. До начала ещё было немного времени, поэтому гости шатались по коридору и, если кто-то с кем-то был знаком, то болтали от неожиданной встречи о чём угодно.

Алексей Владимирович стоял у окна, подперев задом подоконник и скрестив руки на груди, о чём-то размышлял, плотно сдвинув густые, с завитком брови, когда к нему подошла Надежда.

– Я вас не отвлеку? – замечая его задумчивость, спросила она.

– Да нет, – без настроения ответил он, – я, в общем-то, ничем не занимаюсь, – попытался он отшутиться и глупо улыбнулся.

Алексею было не до неё от понятно, откуда навалившейся на него грусти. И в то же время он был рад от неё отвлечься. Надежда, как ни в чём не бывало, подошла к нему, словно недавней встречи на педсовете вовсе и не было. И так же, как ни в чём не бывало, обратилась к нему:

– Мне бы несколько ребят в ваш спортзал пристроить. Изъявили желание заниматься, а с делом Холодова боятся, что мы запретим или вы не возьмёте, – просила она.

Алексей мысленно стёр с себя недавнюю оплёванность. Он знал, что она не приветствует занятия боксом. Встреча на педсовете все-таки не прошла бесследно. Алексей приятно отметил для себя, что смог расположить к себе этого железного функционера и администратора.

– Ну, так как, – чувствуя его замешательство, переспросила она, – посылать мне их к вам, или же нет?

– Я их даже если и мест не будет, возьму, – едва сдерживая эмоции, спокойно сказал Алексей.

– Ну, вот и хорошо, – она по-приятельски поблагодарила его, приложив на секунду свою ладонь выше его локтя и, поворачиваясь для того, чтобы уйти, проговорила, пожимая худыми плечами: – Все равно не пойму: бить морды друг другу и называть это спортом.

Повернувшись, она направилась к кому-то из гороно. Грустные размышления вновь захлестнули Алексея.

Прошло ещё какое-то время, прежде чем вышла секретарша и пригласила всех пройти в зал. Алексей сел с той стороны, где была установлена скамейка, предполагая, что это и есть та пресловутая скамья подсудимых. Он сел с краю во втором ряду, поближе к ней, с намерением поддержать Дмитрия. Алексей уже предположил, что суд превратится в фарс. Действующие лица так же начали занимать свои места. Прокурор расположился по левую сторону от большого стола, дальше, на краю сцены – секретарь, с правой стороны бесплатный адвокат. «На кой ляд он здесь нужен, – подумалось Алексею, – один чёрт от него как от козла молока, бесплатно ему даже и говорить-то лень будет». И, наконец, на скамейку пригласили Диму. Уже изначально зрелище выглядело трагикомическим. Встретившись взглядами, Алексей подмигнул ему. Дмитрий в ответ улыбнулся и на миг прикрыл оба глаза.

Место слева рядом с Алексеем оказалось свободным, и в какой-то миг, когда все уже расселись и занимались своим благоустройством на местах, ничего не замечая вокруг себя, со словами «дяденька, простите!» на это место, предназначенное для гостей, юркнула хрупкая девчушка лет двенадцати с веснушками на лице. Алексей на мгновение растерялся и глянул на Диму. Тот не сдержал беззвучного смеха и показал ладонью, мол, пусть сидит. Тренер в ответ недоумённо пожал плечами. Временами по залу ходила воспитатель, следила за порядком и, если нужно было, приструнивала больно шумных. Когда она подходила ближе к тому месту, где сидел Алексей, девчушка проваливалась в сиденье так, что её вовсе и видно-то не было, или прижималась ближе к нему, прячась за его внушительной фигурой. В конце концов, она всё-таки была разоблачена и её едва не выдворили на те места, где сидят её сверстники.

– Что вы, – возмутился Алексей, – отсюда же лучше видно. Место всё равно пустовать будет, пусть сидит, – категорично произнёс он.

Воспитатель опешила, она не знала, кто перед ней сидит, и с мыслью «мало ли» ретировалась. Дмитрий показал большой палец на сжатом кулаке. Девчушка заметила это. Наклонившись вперёд, она снизу вверх с наглым интересом несколько секунд глядела Алексею в упор прямо в лицо и, ничего не сказав, откинулась обратно. Тот в свою очередь не на шутку стушевался. Дима на скамейке покатывался, охваченный немым, пантомимическим смехом. «Что сейчас о нём подумают, – забеспокоился Алексей, – парня сейчас судить будут, а он сидит на сцене и гогочет». Он оглядел сцену: слава Богу, прокурор ничего не заметила и он, повернувшись в зал, тут же наткнулся взглядом на женщину, сидящую прямо за девчушкой. Лицо её было красным, она, склонив голову пониже, прикрывала лицо ладонью и тоже едва сдерживала смех. С ощущением, что он – единственный в этом зале, кто ничего не понимает, Алексей повернулся обратно.

Точно в два били колокола на холме. И в тот же момент секретарь объявила:

– Прошу встать, суд идёт.

Все встали, встретили суд, сели. Процесс был скоротечным. Да и что тут было разбирать. Судья зачитал дело целиком. Допросили фигурантов – потерпевшего, подсудимого, да одного свидетеля, врача медсанчасти оказавшую первую помощь Сметанину. «Сметана» подошёл к трибуне в зале, точно его только что огрели поленом по голове, что-то бурчал себе под нос. В зале так никто и не понял, что он хотел сказать. Судья несколько раз делала ему замечания – говорить внятнее и громче, но всё было тщетным. Секретарь мотала головой, она не знала, что писать в протоколе. Наконец судья решила, что всё это пустое и выгнала его с трибуны. Пока «Сметана» стоял за трибуной, Холодов, с застывшей на лице иронией, не отрывал от него презрительного взгляда. Суд продолжался.

Женщина, сидевшая позади девчушки, была следователь Тихонова. Она без труда догадалась, кто была эта девочка и, естественно, тоже не могла сдержать смеха при виде того, что та вытворяла. Тихонова смотрела то на Холодова, то на девочку, и в какой-то момент у неё защемило сердце. Она видела перед собой две ещё не сформировавшиеся личности, которых постигла боль далеко не детской трагедии. Одна в свои двенадцать лет испытала на себе унижение и оскорбление, с детских лет потеряла женскую честь и достоинство. И это всё – только на пороге жизни. Второй, заступившись за неё, совершенно чужого для себя человека, идёт в колонию, дабы для всех её честь была сохранена. Наблюдая уже не в первый раз, как гордо держится Дима, и видя перед собой невинно оскорблённую девочку, у Тихоновой подступил ком к горлу, в глазах появилась подлая влага.

Между тем суд продолжался. Прокурор к тем двум годам запросил ещё два. Адвокат встал и что-то промямлил. Затронул трудное детство Дмитрия. Зачем-то заговорил о трудном экономическом положении в стране. О низкой зарплате воспитателей. Наговорил ещё какой-то ерунды и, наконец, попросил оправдательный приговор, совершенно ничем не мотивировав своей просьбы.

И вот – приговор. Он оказался неожиданным для всех. Судья вновь зачитывала содеянное Дмитрием. Затем сложением по каким-то статьям, действуя согласно пунктов этих статей, потом – на основании чего-то поглощение большего меньшим… в итоге осталось два года колонии для малолетних преступников. Услышав приговор, Дмитрий вскинул глаза на прокурора. Тот, в свою очередь, так же наблюдал реакцию подсудимого. Край губ прокурора заметно дёрнулся и появился слабый намёк на улыбку. Дмитрий перевёл взгляд на судью. Последняя, зачитав приговор до конца, также смотрела в упор на Холодов. И читалось – всего-навсего в её взгляде – «Что смогли!», ей не хватало только руками развести. Он и предположить не мог, что они всё знают, оттого не мог понять: отчего он получает к себе подобную милость. «Если будешь держать ЭТО в сердце, то сама жизнь протянет тебе руку», – вспомнилось ему неожиданно в этот миг.

Провожали Дмитрия в автозак всем детским домом. Кричали слова в поддержку, выкрикивались пожелания.

Дмитрий был доволен, он даже сравнил, что это – как в армию сходить. И мечта его о своём доме нисколько даже не отодвинулась. Он освободится, будучи ещё несовершеннолетним. Всего лишь два года, и он снова вернётся в эти стены. Напоследок Дима глянул на холм, на золотые купола, и запрыгнул в коробку автозака. Лязгнул засов клетки. Конвоир сидел у захлопнутой двери на скамейке, зачем-то безразлично разглядывал свои ногти, стряхивал невидимую пыль с коленей и поглядывал через окно на скопившуюся толпу детдомовцев возле автозака. Машина тронулась. Холодов ехал в колонию, и на душе его было спокойно. Вдруг вспомнились конопушки Ленки, вспомнились её чудачества на суде, вспомнился тренер и ещё, почему-то, следователь Тихонова. Машина уносила его всё дальше и дальше оттуда, где оставались самые близкие для него на сегодня люди.

Как только автозак скрылся за поворотом, детдомовцы стали расходиться. Только одно, совсем юное создание, хрупкое, как тростиночка, в простеньком, ситцевом, цветастом платьице, с веснушками на лице, долго шмыгало носом, размазывая слёзы по конопушкам, которых она уже нисколечко не стеснялась, и смотрела на уже пустую дорогу. А на холме били колокола…

Золотые купола Вторая часть

Бабье лето! Оно развлекалось с природой, как только могло-выдумывало, кокетливо пестрило и дефилировало, по-разному, с причудами красками хвалилось. Рубинами рябин сотнями гроздьев прогибалось. Уж недолго, прилетят снегири, вволю полакомятся и устелют первый снег жатыми ягодами. Это скоро… А пока бабье лето так хорохорилось! Землю золотом осыпало. Солнечными лучами расстреливало. И всё живое быстрее под эти лучи торопилось – ими насытиться. Скудное лето нынче не баловало. А зима не за горами уж! Отслужив вечерню, отец Серафим направлялся домой. Душу его это самое бабье лето распирало во все стороны так, что и конца краю ей нет вовсе; даже грудь, казалось, для неё – простор бескрайний, и она там по этим просторам песни разные хороводом ходит. Танцы разные вприсядку не стесняется! – О как распирало отца Серафима! Благодать просто! Ноги его сами несли. Отчего он к реке свернул – сам того не понимал. Шёл совсем не туда, где дом был. Шёл и чувствовал непонятное влечение куда-то, словно как тянет его кто непонятно куда. Божий промысел необъясним. Бывает так: делаешь что-то, а потом сам себе же и не можешь объяснить, отчего так делал. Какое-то время он шёл по берегу, пока не вышел к заводи, заросшей густым ивовым кустарником. В одном месте он приметил: из кустов торчит бамбуковая удочка. Раздвигая кусты, преодолел заросли и оказался на маленькой полянке. Малец-рыбачок с бамбуковой двухколенкой удил рыбу. В школьной форме, в кедах… В стороне валялся портфель. В воде, в полуметре от берега воткнута рогатина. На ней висит наполовину в воде пакет, в нём рыба, мелочь – кошке на радость… Пескарь да сорожка.

То, что необъяснимо толкало Серафима – угомонилось. Он понял, что шёл сюда. Ему нужен был этот малец.

– Клюёт? – спросил отец Серафим.

– Не-а, – ответил малец и, помолчав, добавил: – мелочь, иногда, погода сменилась, – со знанием дела он повторял чьи-то чужие слова, слышанные им где-то тут же, на берегу, от взрослых рыбаков, – рыба этого не любит, – утверждал он по взрослому.

– Кошке сегодня пир будет, – говорил Серафим.

Тут малец присел, ловко подсёк снасть и вытащил на берег пескаря… не маленького… с ладонь в длину – для пескаря это возраст.

– Ого, кабанчик! – воскликнул он.

Только тогда, когда малец снимал рыбу с крючка, отец Серафим разглядел его. Он был белобрыс, жидковат на волос, худощав, но крепок. Серафим нередко видел его, порой так, что в то время он должен быть ещё в школе. А он с удочкой и почему-то с портфелем к реке направлялся. И тут – время уже позднее, а он всё на речке.

– Нет у нас кошки, – говорил малец. – Да что кошка, я и сам её жареную люблю.

– Тебя дома-то не потеряли? – забеспокоился Серафим.

– Не-а, – привычно бросил он, – мамка знает, что я на речке. Ждёт. Я ж рыбу принесу.

– Кто твоя мамка? – интересовался священник, не понимая: отчего он задаёт ему эти мало что значащие вопросы. – Город наш маленький, все на виду, многих знаю, тебя часто вижу, а чей ты – не ведаю.

– Учительницей была, – отвечал он.

– А теперь?

– А теперь… – он не знал, что говорить, замолчал. – Болеет, – тихо сказал он.

– Родитель твой чем занят? – не унимался Серафим.

– Вдвоём мы с мамкой. Папка помер, когда мне четыре года ещё было. Я его совсем не помню. В тот же год старшая сестрёнка потонула. С тех пор мамка и болеет.

Не переживал малец того горя, от того и говорил, как и не с ним это вовсе всё было. Мал тогда он ещё был. Не прочувствовал.

– В школу какую ходишь?

– В двадцать вторую, – отвечал малец.

* * *

…Встреча та произошла ещё в сентябре. Уже месяц прошёл. Отец Серафим не успокаивался. Странное, непривычное беспокойство одолевало его. Всё время глаза мальца вспоминал… больные… не физическую боль в них видел он. Душа пацана болела. Отрешенный… Без веры тому, с кем говорит. Малец пребывал в каком-то другом мире… Своём. Сам себе его строил и в нём жил… В одиннадцать-то лет! Это непонятное беспокойство и двигало отцом Серафимом. Он побывал в школе, говорил с учителями. В неблагоприятной семье рос парень. Только с матерью. Он постеснялся тогда на речке сказать: болезнь матери было – пьянство. Семь лет назад она схоронила мужа. Он был шахтёром. Получил получку. Шёл домой со второй смены. И – не дошёл. Лихих людей всегда хватало… В кустах и нашли. Голову проломили, деньги забрали. Беда одна не приходит – пришла беда, отворяй ворота! Не предупредит: готовьтесь, мол. Спустя два месяца утонула старшая дочь. Семья была на пример многим. Она закончила пединститут, учила начальные классы. Он – шахтёр, дай Бог заработки были. Всё в доме было. Жили не хуже многих. Кто позавидовал…? Кто сглазил…? Сломила бабу беда. Выпьет стакан, оно и на душе легче, мир сразу в цвете, жизнь радует. Потеряла работу. Друзья отвернулись. В коллективе забыли. Вспоминают иногда, с сожалением – «сломало девку» – этим всё участие и ограничивалось. Стакан к стакану не заметила, как всё потеряла. Искать снова уже и сил нет. Не та уже, с пятном. Пятно это ни одна хлорка не возьмёт… Восстанавливать, не строить… Так и покатилось: встанет с похмелья, сына обстирает, если есть из чего – поесть приготовит, и опять… друзья-собутыльники… пьяной душу изольёт… Они и слушают, по-собутыльничьи так, по близкому поддержат, посочувствуют, слово скажут. Она-то и рада радёшенька – не безучастны к её беде люди.