Текст книги "Изменяя прошлое (СИ)"

Автор книги: Игорь Журавлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 9

В общем, я поделился с Нечаем своими мыслями. На удивление он моментально уловил суть и согласился со мной. А кто говорил, что Нечай глупый? Нет, он очень сообразительный человек, другой на его месте с такой судьбой не выжил бы, сломался. А он прошел через все, многие вокруг него сломались, а он выдержал и даже сумел относительно неплохо устроиться там, где судьба вынудила его жить. Как, впрочем, и я. Подумав совсем немного, Нечай выразил свое мнение:

– А в чем, собственно, проблема? Нужно сдать тех чертей, которых ты считал своими приятелями и за которых отдувался? Так сдай их, Пастор, тут и думать нечего. Кто тебе сможет предъявить, если ты свою судьбу изменишь и на кичу не залетишь?

– А если не получится? – почесал я репу.

Нечай как-то тяжело посмотрел на меня и сказал:

– Пастор, хорош целку из себя строить, а? А то ты не в курсе, что за каждым блатным тянется такой шлейф компромата, что если откроется что-то хоть частично, в петушатнике окажутся даже самые «правильные». Но как это всегда бывает: слухи ходят всякие, только вот никому не надо тянуть за торчащие из всех углов уши, почему?

– Потому что у всех своих косяков хватает, – озвучил я очевидное.

– Вот именно! – ухмыльнулся Нечай. – Если покопаться в сейфе у кума, то можно найти такое грязное бельишко, что мама не горюй!

Если кто-то думает, что Нечай не прав, то пусть так и продолжает думать, живя в своем черно-белом мире. Ему будет спокойнее и комфортнее в этой стране иллюзий. Вот только реальный мир грязен до отвращения, а то я не знаю, как дела делаются. Все эти наши «понятия» – они для лохов, чтобы стадо в узде держать, и не просто держать, но еще и доить его. Вот мы с Нечаем курим дорогие сигареты, пьем хороший чай, хаваем не столовскую пайку, легко можем позволить себе и алкашку, и наркоту. У нас есть телефон с выходом в интернет, мы одеты – обуты не в казенное, а в специально под нас пошитое или с воли загнанное. Мы многое можем позволить себе из того, что обычному мужику на зоне только снится. А за счет чего все это? – Да за счет того же мужика, который пашет на промзоне, выполняя план, а с ларька, в который он пойдет на заработанные деньги, он нам принесет часть купленного – просто так, потому что так положено по понятиям. И с посылки тоже принесет, и с передачки – все на общее. А мы с Нечаем что-то даем на общее? – Не-а, у нас нет ничего: мы не работаем, чтобы в ларьке отовариваться, к нам никто не ездит, чтобы передачки передавать, и посылки никто с воли не шлет. При этом общак именно у нас.

Да, конечно, мы поможем мужику, если что: курева, там дешевого, если его на больничку положат, загоним, чайку (не самого лучшего, чего уж там) и… и всё. Нет, если кто наедет на него по беспределу, тоже разрулим (может быть). Или если в ШИЗО заедет, подогреем. Вот только все дело в том, что мужики они на то и мужики, что живут тихо, условия содержания не нарушают, и в ШИЗО или в БУРе, как правило, не сидят. А сидят там как раз блатные. И получается, что весь общак, что собирается, – это все для того, чтобы такие, как мы с Нечем, жили в зоне относительно неплохо, при этом ни хрена не делая. Как вам такая сторона блатной романтики? Мы же мужика, почему в обиду стараемся не давать и от беспредела защищать, создавая для него ощущение справедливости и защищенности? – Да потому что он наш кормилец и поилец, над которым мы про себя смеемся, презирая его. Мы пастухи этого человеческого стада отбросов общества, мы его пасем для себя. Хотели правды? Ну вот она, правда. Может, думаете, мужик этого не понимает? Еще как понимает, мужик ведь не глупее нас. Только вот мужик разобщен, а мы нет, а еще потому, что мы жестко подавляем любое недовольство, иногда подбрасывая и конфетку. Все по древнему правилу: кнут и пряник.

А не будь всех этих ништяков, думаете, кому-то интересна была бы блатная жизнь? После первого же ментовского пресса любой взвоет, просиживать месяцами в буровских камерах с отбитыми почками никому, поверьте, не нравится, как и лишаться свиданок с передачками за нарушения режима или неподчинение требованиям администрации. Вся «идейность блатного мира», поверьте, выветривается очень быстро. И поэтому не сильно-то мужики при всех плюсах, стремятся в блаткомитет, минусов тоже хватает. Да и не все мы равны, как это провозглашается на словах, есть и своя иерархия. И поэтому, кстати, если кто из блатных и знает что друг за друга, то молчит. Почему? – Да потому что у самого не все чисто за душой, и если начнешь копаться в грязном белье другого, то нет никакой гарантии, что не всплывет твое собственное грязное белье. Потому мы друг другу братья, что все мы одна компания паразитов, удобно устроившаяся на мужицкой шее, свесив ножки и рассуждая вслух о понятиях, в душе же каждый, особенно у кого опыта побольше, срать на них хотел. Если никто не видит, конечно. А потому прав Нечай, что это я жмусь как целка, пытаясь обмануть самого себя? Если для достижения цели надо предотвратить преступление, сдав ментам преступников, то, что же меня останавливает? Уж не то ли, что я и сам преступник? Ха, и еще раз – ха.

К тому же это сейчас я матерый преступник, а тогда, в свои пятнадцать, я был просто малолетним идиотом, абсолютно ни в чем ничего не понимающим. И как все малолетние идиоты, естественно, считал, что я знаю о жизни всё, причем, гораздо лучше взрослых. Вот тот же Микроб, которому было уже восемнадцать, он, не сомневаясь, сдал меня, своего подельника и друга. А почему он так сделал? Да потому что такой же дурак был, поверил ментам, что это облегчит его вину, и суд это учтет. Он думал о себе, а не обо мне, хотел спасти свою шкуру, а на мою шкуру ему было насрать. Вот только он еще не знал, что суд все эти чистосердечные признания никогда не учитывает, вообще никогда! Суду наплевать, сотрудничал ты со следствием или нет, он судит не за это, а за то, что ты совершил. Зато ментам, тебя, дурака, раскрутившим, от этого самая прямая польза: они раскрыли преступление, и, может даже, получат премию, разопьют пузырь, и над тобой, дебилом, посмеются.

И какой вывод из всего этого? Он прост: если надо сдать преступников для изменения своей судьбы, просто сдай их и забудь. Именно это и имел в виду Нечай, удивляясь моей наивности.

Я хмуро посмотрел на него и спросил:

– Сам-то хоть понял, что надо делать тебе?

Нечай почесал в затылке, посмотрел в потолок, подсказки там не нашел и честно ответил:

– Не совсем.

И тут же подхватился:

– А ты что, знаешь?

– Знаю, – пожал я плечами, – только то, что менять надо свою судьбу, а не судьбу отца.

– А разве смерть отца не изменила мою судьбу? – тут же парировал Нечай.

– Изменила, конечно, – вздохнул я. – Но ты же видишь, что это так не работает.

Мы еще помолчали, прихлебывая чай, я с конфетами, Нечай с вареньем, потом я достал прибор.

– Метнешься еще разок? – понимающе мигнул кент.

– Метнусь, – подтвердил я. – Не Сурка же ждать?

– Сдашь дружков? – прищурился Нечай.

Я прищурился и с наглой улыбкой посмотрел на него:

– Совсем сдурел, что ли, старый?

И Нечай так же нагло улыбнулся в ответ.

***

Июнь 1979 года.

Весело болтая, мы шли мимо школы, с одной стороны, и школьного сада, с другой. Я смотрел на лица моих приятелей, а на душе было темнее тучи. Да, никто из них не был мне никогда настоящим другом (с возрастом я пересмотрел свои представления о дружбе): просто приятели юности, с которыми весело проводили время. Да, расставшись после моего отъезда на учебу, я с ними не общался больше, практически никогда. И даже вернувшись всего-то через учебный год, больше с этой компанией я не тусовался. Жизнь у каждого из них сложилась по-своему, кто-то, как Микроб, сядет всего через несколько дней, кто-то, как я, сядет позже совсем за другие дела, а кто-то не сядет никогда. Многие из тех, кто идет сейчас со мной рядом, уже давно умрут к тому времени, когда Сурок изобретет свой прибор. Все же, шестьдесят лет в России – это почти предельный возраст для мужчин. Мужчины и во всем-то мире живут, в среднем, на десять лет меньше женщин, а у нас, как я буквально вчера прочитал на сайте Росстата, за последние полвека – то есть, как раз за большую часть моих лет, продолжительность жизни мужчин колебалась в среднем от пятидесяти восьми до шестидесяти семи лет.

Кстати, раньше мне казалось это несправедливым, но насмотревшись на одинокую жизнь отечественных старушек, больных тем, этим и еще вон тем, решил, что это даже хорошо, что мы не доживаем до этих старческих проблем. Ну ее к Богу, эту стариковскую жизнь, я и в свои-то шестьдесят, несмотря на то что еще относительно крепок, нет-нет, да задумываюсь о том, что в принципе жить дальше-то и незачем. Нет ничего такого, что я еще не понял бы об этой жизни, да и стремиться не к чему. Потерялся смысл… К тому же крепок я лишь относительно, нет во мне уже той энергии жизни, которая сейчас бурлит вот в этом молодом теле. Да-а-а, в молодости, как я это вижу сейчас на контрасте, жизнь совершенно другая: все ярче, дышится легче, запахи насыщенней, вкус потрясающий – просто жить хочется. К моим годам все постепенно потускнело, и лишь вернувшись, я понял, насколько все во мне изменилось к худшему в плане качества жизни – не столько даже внешнего, сколько внутреннего. Когда вновь очухиваюсь в старом теле, словно из яркой, светлой, теплой и солнечной весны попадаю сразу, без перехода, в холодную, сырую и дождливую осень. Такая тоска внутри разливается, что словами не передать.

Я глубоко втянул ноздрями воздух моей юности и вновь оглядел приятелей. Если все произойдет так, как было в последний раз, то преступников будет двое: Микроб, который меня сдал ментам, не задумываясь, и Джин, скорее всего, почему-то мне так кажется. Он самый смелый и, понятно, самый глупый из всех них. Посмотрим, насколько я прав.

Кто они мне? – Так, ненадежные приятели, как я уже знаю, готовые в любой момент предать. Всех не проверял, конечно, но судя по тому, что никто из них Микроба потом не осудил, а меня не поддержал, сами они из того же теста, что и этот гондон с усами. Из-за этого с ними потом и не ходил больше. Так с чего мне их жалеть?

«Но они же люди, со своей судьбой, которую ты сломаешь» – крикнул во мне некто неопознанный. «Подожди, – ответил я незнакомцу, ничуть не удивившись, – не кипешуй, давай разберемся. Они собираются ограбить людей и пропить их деньги, так?». Тот, кто внутри, проворчал что-то неразборчивое. «Так, – удовлетворенно повторил я. – Но разве не долг нормального человека предотвратить преступление?» – «Мудак» – коротко резюмировал внутренний голос и замолчал.

Я понял, что он хотел сказать. Он имел в виду, что я собираюсь сделать сейчас то, против чего сам же был всю свою жизнь, против тех принципов, которые провозглашал и которым учил других. И кто я после это? – Конечно, мудак. Я и сам это чувствовал, и всё мое существо восставало против такого шага. Да, они мне друзья только на словах, да, они сдадут меня, не задумываясь, все это так, но… Я же вор, а не мент, вот что главное во всем этом. Дело вовсе не в них, мне на них насрать (скажи, наконец, себе правду), проблема в том, что я собираюсь пойти не против них, а против себя самого. И это намного сложнее.

А тут еще зачем-то всплыл в воображении Владимир Высоцкий в роли Глеба Жеглова с почти уже сакраментальным: «Вор должен сидеть в тюрьме!». Высоцкий сейчас жив и будет жить еще целый год, а фильм «Место встречи изменить нельзя», точно помню, выйдет этой осенью, сразу став всесоюзным хитом.

И мысль о том, что Высоцкий еще жив, почему-то сразу расставила все на свои места. Что сопли распустил, Пастор? Решил поменять жизнь? – Так меняй!

***

На этот раз, тихонько отвалив от компании, я не стал прятаться в высокой траве на вале, а стоял у тротуара за деревом и издали наблюдал за тем, как мои дружки ведут лохов к месту ограбления. Осталась максимум пара – тройка минут, и я в отчаянии огляделся. На другой стороне, метрах в двадцати шел, не торопясь, наряд ППС, трое молодых ребят, больше глазеющих на девчонок, чем следящих за порядком. Хорошо, движение в это время никакое, хотя и самый центр городка, поэтому я, махнув головой налево-направо, рванул к ним через дорогу. Они, с удивлением увидев бегущего к ним паренька, насторожились, все же ребята были на работе.

– Там, – крикнул я, подбегая, – грабят мужиков, прямо сейчас! Быстрее!

И сам рванул вперед, а менты, ни слова не говоря, припустили за мной. Когда подбежали к тому дереву, за которым я стоял до этого, то, как раз успели к самому финалу разворачивающегося представления. Едва я успел показать рукой на своих приятелей и прошептать «Вот эти…», как прямо на наших глазах, Микроб вырвал сумку у одного из мужиков, что-то при этом тому доказывая.

Я оглянулся на ментов, и они кивнули – мол, видим.

– Стой здесь, парень, не уходи, – сказал мне, видимо, старший патруля с тремя сержантскими лычками на погонах, и они быстрым шагом устремились к месту происшествия. Но я, подождав, когда они отойдут чуть дальше, перешел за угол магазина, чтобы, как только менты возьмут грабителей, сразу свалить. Не хватало мне еще быть свидетелем!

Пока менты шли, спектакль как по нотам разыгрывался на моих глазах уже не в первый раз. На этот раз все актеры тоже сыграли великолепно. Пока Микроб пытался что-то доказать терпиле, отведя руку с сумкой назад, Джин, как бы проходя мимо него, подставил ладонь, а тот просто опустил в нее ручки сумки, и они в тот же миг рванули в разные стороны. Потерпевшие растерялись, не сообразив, за кем бежать, но что еще хуже, растерялись и менты. А в это время Джин с сумкой, забежав на малый вал, пронесся по нему и, нырнув вниз по еле заметной тропинке, исчез из виду. А Микроба все же догнали, зря он в ту сторону побежал, шансов против двух молодых и здоровых парней в форме у него не было.

Не желая видеть, что будет дальше, я завернул за угол и самым быстрым шагом пошел вперед, куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда. И тут из-за магазина, чуть не врезавшись в случайного прохожего, с ошалелыми глазами вылетел Джин и, увидев меня, крикнул «Держи!», протягивая мне сумку. Я машинально ее взял, а он рванул дальше. Сука, сука! Я оглянулся, ментов не видно, и я припустил через площадь перед рестораном «Теремок» в направлении школьного сада. А что мне оставалось делать?

Забежав за первые яблони, я остановился и, тяжело дыша, обернулся посмотреть, где легавые. Их не было, вообще все было спокойно, словно ничего не случилось, жизнь медленно и однообразно-провинциально текла вокруг своим чередом. Народ неторопливо шагал по своим делам, проезжали редкие автомобили, в основном грузовые, принадлежащие разным предприятиям. Да и легковые, по большей части, тоже были служебными. Не то чтобы денег у народа не было, деньги были! Автомобиль было не купить, в очередях за личным авто люди годами стояли, на какие только ухищрения не шли! Даже подержанные машины с рук продавались дороже, чем новые у государства, просто потому, что у государства было не купить! Вот, кто-то скажет мне, почему? В чем состояла сложность снабдить народ тем, за что он готов он был платить? Нет, мне пытались потом объяснять, я даже какие-то статьи читал, но не понял, хотя я не тупой. Впрочем, хрен с ним, мне сейчас не до этого. Что делать-то?

А что тут сделаешь? Преступление уже совершено и не предотвращено. Да, одного преступника взяли… Интересно, кстати, сдаст он Джина, как сдал меня? Я ставлю на то, что сдаст. Но это – хрен с ним, главное, что я тоже оказался замешан! Вот уж действительно, лихо закручен сюжет! Желая предотвратить преступление и сдав дружков ментам, я все равно стал соучастником. Преступников было двое, ловкость рук, и их стало трое. Сука… Пойти, что ли, к ментам, отдать сумку и сдать Джина внаглую, по сути, открыто объявив себя стукачом, так сказать, документально оформленным?

Я уже почти решился на это, когда рядом со мной упал запыхавшийся Джин в роли капитана Очевидность:

– Микроба менты повязали!

Ага, взяли, это как раз то, чего я и хотел. Хреново то, что не взяли тебя, сучонок. Я подумал это, но сказал другое:

– Когда приедут за тобой, обо мне не говори. Микроб меня не видел, так что знаешь один ты. Учти, Джин, если меня возьмут, то только из-за тебя.

– Да ты чего! – взвился Джин. – Ты чего мелешь, Микроб меня не сдаст!

– Обязательно сдаст, Саня, – ответил я. – Скорее всего, уже сдал. Если бы тебя менты не видели, то тогда еще можно было надеяться, а так… Менты на него надавят, лапши на уши навешают… конечно, сдаст.

Джин растерянно посмотрел на меня, видимо, плохо сейчас соображая от кипятившего кровь адреналина. А потом он как-то разом сдулся и тихо спросил:

– И чего делать-то?

– Трудно советовать в таких делах, – я пожал плечами. – Но раз уж вы все равно спалились, то, бегать нет смысла. Я бы посоветовал тебе, Джин, брать сумку и идти сдаваться, все равно тебя примут, не сегодня, так завтра. Поной там, что бес, мол, попутал, а как очухался и понял, что совершил, то тут же решил идти в милицию и честно во всем признаться. Ты пока малолетка, на учете не состоишь, сам пришел, сам все вернул, осознал, так что… Я думаю, при хорошем раскладе, если, конечно, терпилы не будут настаивать, даже дело заводить не станут. Подержат вас в камере пару часов, чтобы прочувствовали, родителей твоих вызовут, им нотацию прочитают. Тебя поставят на учет в детскую комнату милиции, и на этом все. Мне кажется, что терпилы, если им все вернут, не станут заяву писать, там же у них деньги в сумке и алкашка. Если напишут, это все у них изымут как вещдоки, вместе с сумкой, а оно им надо? В противном случае, если ты сейчас не сдашься, заведут дело, будет суд, Микроба как совершеннолетнего, посадят, тебя тоже или, может, условно дадут, но срок будет по любому. В общем, я тебе все обрисовал, решай сам.

Саня Джин смотрел на меня изумленными глазами, словно перед ним сейчас сидел не его приятель, а кто-то совсем незнакомый. Хм, наверное, я в свои пятнадцать лет так не разговаривал. Первое, что до него дошло:

– Там, в сумке, деньги?

– Двести рублей, – кивнул я, – а еще их паспорта. Ну и пара пузырей «Зубровки». Все вместе уже на приличную сумму набегает, на суде припишут причинение значительного ущерба.

– Откуда ты все это знаешь, Пастор? – растерянно спросил он.

– А то ты не в курсе, что мой родной дядя из тюрьмы не вылезает?

Это правда, самый младший брат отца лет до сорока, начав с малолетки, на воле бывал исключительно набегами и очень недолго. Годам к сорока опомнился и больше уже до самой смерти не сидел, но сейчас он был еще в самом разгаре своей преступной карьеры, если можно так выразиться, и Джин об этом, конечно, слышал. Поэтому, подумав, кивнул, встал, подхватил сумку, поглядел на меня:

– Так я пошел?

– Иди, Саня, – согласился я, – так и правда будет лучше. Иди прямо в ментовку, они уже все должны быть там. И раскаивайся там, напирай на то, что сам не понял, как так случилось. А когда опомнился…, ну, ты уже в курсе. Давай!

И он, глубоко вздохнув, ушел.

Прикиньте, как легко загрузить малолетку, засрать ему мозги? Нет, я сейчас посоветовал ему самое лучшее в этой ситуации решение, все остальное будет для него (да и для меня) много хуже. Но как же легко он со мной согласился, куда делась вся блатная романтика, которой он еще полчаса назад упивался? Эх, люди, люди…

Я смотрел ему вслед и вспоминал, что в прошлой истории Джин не сидел и, кажется, даже никогда не привлекался. Но и в жизни своей, несмотря на это, ничего хорошего не добился, можно сказать, впустую жизнь прожил. Последний раз я его видел лет двадцать назад, они с приятелем тогда во дворе распивали. Я к ним присоединился, посидели, поболтали. Он рассказал, что на хлебозаводе грузчиком работает, с женой развелся. А потом, лет через пять я узнал от случайно встреченного Седого, что Саня Джин помер уже, как он сказал: от водки. Может, лучше бы ему сидеть тогда? Кто его знает, как оно лучше, иногда и тюрьма для кого-то может быть спасением от смерти.

***

Я прятался за деревьями Комсомольского парка и с тоской смотрел, как приехала Лариса, немного покружилась на площадке и, разочарованная, укатила назад. Несколько раз тушка моего тела пыталась выскочить ей навстречу, но опытный, много всего повидавший мозг железной рукой каждый раз удерживал ее. Когда любовь моя первая, наконец, укатила в жизнь, в которой теперь уже не будет меня, я прошел под деревьями, вышел с другой стороны парка, прямо с заднего двора нашей школы и уселся на лавочку, недалеко от спортивной площадки. Мне было грустно и немного обидно, сейчас у меня могла быть любовь в самом глубоком смысле этого слова. Вот только я не был уверен в том, что в конце этого сказочного вечера не случится что-то с той, кого я так сейчас любил. Пусть лучше живет девочка, у нее вся жизнь впереди. Будет кто-то другой, может, с ним у нее все сложится гораздо лучше. Я пятнадцатилетний, безусловно, не был способен на такой поступок, но для меня шестидесятилетнего эта девочка была внучкой, и мне было ее жалко.

Пусть молодой я вопил и стонал, требовал куда-то срочно бежать, искать Ларису, что-то скорее ей объяснить, все быстро исправлять... Я его не слушал, волевым усилием эти мысли, мешающие думать, в себе загасил. Ведь он – это я, а я лучше знаю, что хорошо, а что плохо. Это ведь мне сейчас приходится исправлять то, что он по дурости своей натворил, то, что он сделал с нашей жизнью, во что превратил ее. Так что, пусть орет и страдает где-нибудь там, в дальнем уголке сознания, все это пройдет. А когда я отвалю в своё долбанное «прекрасное далеко», он без меня все равно ничего сделать не сможет, как не смог когда-то. Будет любить, не спать ночами, писать стихи, мечтать, высматривать ее издалека как придурок, но так и не подойдет, зная, что, подойдя, он даже не найдет что ей сказать, что предложить. А там и у нее влюбленность пройдет, и ей станет не до него. Так что давай, Андрюха, будь пацаном, все равно тебе ничего не светит с этой красивой девчонкой. Ты ведь без меня никто, понимаешь?

Внутри притихло, и я уже хотел потихоньку идти домой, как молодой впервые вдруг напрямую обратился ко мне:

– Кто ты, старик, как ты во мне оказался?

Интересно, разве он не знает, кто я и всю мою (нашу) историю? Ну а откуда ему ее знать, это же его будущее, а оно всегда тайна за семью замками. И я, удивляясь этому нашему неожиданному и удивительному общению, рассказал ему о том, что его ждет впереди. Он жадно слушал, перебивая то и дело вопросами, но я не сердился и очень подробно отвечал на все. Я не очень верил, что это как-то поможет, думал, что он забудет все это как приснившийся сон, но, возможно, что-то останется.

Так мы и шли, никуда не торопясь, по улицам старого городка, ведя беседу внутри себя, и нам было хорошо вдвоем. Он был мне как сын, а он, я чувствовал это, тоже воспринимал меня почти как отца. У меня (у него, у нас?) с моим отцом никогда не было близости, мы не разговаривали с ним по душам, он не учил меня чему-то, не играл со мной. Так сложилось, и я даже не знаю, любил ли я его когда-то. Когда он умер, я не проронил ни слезинки, ни тогда, ни потом. Стоя у его могилы, я пытался что-то вспоминать, что-то хорошее, что вызвало бы у меня печаль, но так ничего и не получилось. Я сказал «извини, отец» портрету на памятнике, повернулся и ушел. В кого я такой, может, в маму?

Да мама у меня была строгая и совсем неласковая, вечно чем-то занятая. Я даже не помню, чтобы она хотя бы раз в жизни меня обняла, поцеловала. Нет, я благодарен им. Они хорошие родители были, всегда заботились обо мне, я всем был обеспечен, но все свое детство, как и потом всю жизнь, я, по сути, был предоставлен самому себе. Впору взвыть строчку из очень популярной тогда песни из фильма «Генералы песчаных карьеров»: «Вы знали ласки матерей родных, а я не знал…», но это было бы совсем уж враньем. Мама меня очень любила, но, как бы сегодня сказали всевозможные психотерапевты, отличалась большой сдержанностью в выражении своих чувств. Думаю, отец тоже это заметил, ха-ха.

И вот сейчас я шел сам с собой как отец с сыном, и мне с самим собой было очень хорошо. Бред какой-то.

Дорогие читатели, вы хоть словом намекните, как вам книга, нравится или не очень. А то пишешь, словно в вакууме, и думаешь: может, это и неинтересно никому? Ладно,четвертного жалко в награду, как-то могу понять – инфляция, то-се, но слово доброе писателю за бесплатное чтиво, а?