Текст книги "Миссия в Париже"

Автор книги: Игорь Болгарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Передай то, что я велел! – ожег злым взглядом помощника режиссера Миронов. – Скажи, что в ближайшие дни я буду очень занят, и пусть Иван Ильич пока на меня не рассчитывает!

Миронов бросился догонять ушедшего далеко вперед Кольцова под недоумевающим взглядом вислоусого посланца режиссера Мозжухина.

Посовещавшись, Фролов и Кольцов пришли к выводу, что рассчитывать только на Миронова им не следует, надо и самим продолжать начатое. Хотя и понимали, что не могут заниматься этим параллельно с Мироновым. Могут и себе и ему навредить.

Ограничились пока что минимумом, тем, чем не занялись сразу же после происшедшего: вменили Болотову в обязанность следить за прессой, читать местные газеты, вдруг где-то что-то мелькнет. Ведь вокруг тайной полиции пасется немало репортеров скандальных новостей. И нередко, путаясь в ногах у тайной полиции, они вытаскивают на свет божий то, что Сюрте пытается тщательно скрывать.

Болотов добросовестно приступил к порученному делу и почти сразу же среди прошлых газет натолкнулся на заметку, которая не открыла им ничего нового, но вызвала определенные размышления.

«Вчера в районе Северного вокзала, – говорилось в заметке, – в известном своими многочисленными скандалами бистро «Колесо», примерно в три часа по полудни, прозвучали выстрелы. Мы выясняем причину стрельбы, но пока ничего существенного выяснить не удалось. Очевидцы неуверенно утверждают, что перестрелка завязалась между полицией и завсегдатаями бистро – клошарами. Другие говорят, что перестрелка завязалась только лишь между клошарами, которые что-то между собой не поделили. Полиция этот случай комментировать отказалась.

В перестрелке пострадал гардеробщик бистро. Его доставили в госпиталь, но ранение оказалось легким, и его, после соответствующих медицинских процедур, отпустили домой.

Это пока все, что нам удалось выяснить на этот час. Более подробную информацию читайте в завтрашнем выпуске».

Но ни в завтрашнем, ни в последующих выпусках этому случаю газета не уделила больше ни строки. Напрашивался естественный вопрос: почему? Что помешало газете? Или кто?

Возможно, газетчиков попросили не муссировать этот случай. Сделать это могла Сюрте. При условии, что она продолжает этим заниматься, но не желает возбуждать к происшедшему общественный интерес. Работа тайной полиции любит тишину.

Но можно предположить и другое. Все, что впоследствии выяснил репортер, оказалось настолько ничтожным, не заслуживающим никакого внимания, что на него больше не стоило тратить газетную площадь. А тайная полиция? Она удовлетворилась одним саквояжем и, утратив интерес к дешифрованной телеграмме, прекратила ее разработку.

Вопросы, вопросы. На них хотелось бы получить ответы. Тихий кабинетный работник Болотов, привыкший постоянно анализировать различные финансовые хитросплетения, как нельзя лучше подходил к этому делу. По крайнем мере, эта его работа могла принести значительно больше пользы, чем его непрофессиональные и неуклюжие подражания сыщикам в поисках неизвестно кого на многолюдных улицах Парижа.

Болотов продолжал начатое. Каждое утро он теперь скупал все парижские газеты и, помимо своей основной работы, добросовестно все их перечитывал от первой до последней строчки. Но никаких новых сообщений об этом происшествии в «Колесе» в них больше не появилось.

Кольцов был уже дома, когда к ним на Маркс-Дормуа приехали Фролов и Болотов. Приехали на автомобиле. За рулем был Болотов.

Фролов сообщил Старцеву и Бушкину, что вечером они уезжают, что на вокзал они приедут незадолго до отхода поезда, что им сразу же надо будет смешаться с членами делегации, с которой они покинут Париж. Предосторожность была не лишняя. Кто знает, не продолжает ли тайная полиция все еще искать двух пассажиров, приехавших из России и оказавшихся в центре скандала в бистро «Колесо». Если этот случай не прошел бесследно, их приметы наверняка уже установили.

Попрощались заранее, еще здесь, на Марк-Дормуа. Предвкушая скорое возвращение в Россию, Бушкин весь источал энергию и оптимизм. Он стал не в меру разговорчив, словно хотел выговориться за все дни молчания.

– Нет, не зря я здесь побывал, – расхаживая по комнате, говорил он. – Все запомнил. Даже лет через пяток не заблужусь.

– Что, так понравился Париж, Бушкин? – спросил Кольцов.

– Не в том дело. Париж как Париж. Что в нем? По мне Москва лучшее, – ответил матрос. – Но когда дело до мировой революции приблизится, сюда много наших, которые победовее да пообстреляннее, приедут помогать.

– Что помогать? Кому? – удивился Фролов. – Ну и полова у вас в голове, Бушкин!

– Ну, как же! Мировая революция к тому времени будет в самом разгаре. В аккурат, новую Парижскую коммуну будут налаживать. Надо будет им малость подмогнуть, чтоб не получилось, как в прошлый раз. Я тоже попрошусь. Мне-то здесь уже легче будет: город знаю. И французский язык за это время потихоньку осилю.

– Давайте, Бушкин, у себя как-нибудь разберемся, – проворчал Фролов. – Прежде чем в чужие дела нос совать.

– Это уж само собой, – согласился Бушкин. – Это в первую очередь.

К вокзалу они подъехали своевременно. Члены Миссии тоже только подошли и, утиным выводком окружив Тихонова, ждали Старцева и Бушкина неподалеку от входа в вокзал.

Болотов притормозил возле них. Старцев и Бушкин покинули автомобиль и сразу же примкнули к делегации, а Болотов проехал чуть дальше, на стоянку, и там оставил автомобиль.

Они издали наблюдали за тем, как члены делегации проследовали вдоль поезда, как затем торопливо, один за другим, поднялись по ступеням своего вагона и скрылись в нем. После чего Фролов, Кольцов и Болотов неторопливо прошли вдоль вагонов в самое начало поезда и там, на перроне, остановились.

По выработанной годами привычке, они время от времени незаметно глядели по сторонам, но ничего подозрительного не замечали. Как и прежде, в надежде на случайную удачу, у вокзальных стен отирались клошары. Их было немного, но своим вниманием они охватывали весь поезд. Вполне можно было допустить, что среди этой публики могли быть и агенты Сюрте.

Но все было продумано и сделано Фроловым грамотно. Вряд ли кто-то в этой вокзальной толчее смог бы вычислить людей, которых прежде никогда не видел и знал их только по словесным портретам.

До отхода поезда оставалось еще немного времени.

– Не спрашивал у Тихонова, как поездка Миссии? – спросил у Фролова Павел. – На щите возвращаются?

– Если по-русски ответить, то «не солоно хлебавши», – мрачно ответил Фролов. – Четверо суток промариновали в чиновничьих предбанниках. Прошел слух, что с русскими крестьянами хочет встретиться сам Клемансо. Не получилось. Даже до крупных правительственных чиновников их не допустили. Всякая мелкота морочила голову, обещала золотые горы. Да только власть не у них. Коммунисты, правда, организовали встречу с рабочими завода «Рено». Наши рассказали им о бедственном положении деревни. Вот и все итоги поездки Миссии.

Кольцов коротко рассказал о встрече с Мироновым. Фролов слушал его безо всякого интереса, он не доверял Миронову и не верил в успех предприятия, затеянного Кольцовым. Согласился на него лишь потому, что других вариантов ни у него, ни у остальных не было.

– Ну-ну, посмотрим! – только и сказал Фролов, выслушав Кольцова.

Вскоре поезд тронулся. Набирая скорость, мимо них пропыхтел паровоз, за ним, убыстряя свой перестук, проплывали вагоны. Мелькнуло окошко, к которому приникли лица Старцева и Бушкина.

И необъяснимое облегчение, смешанное с душевной тоской и укоризной, почувствовал Павел, провожая взглядом удаляющийся поезд. Он так и не сказал Ивану Платоновичу то, что должен был сказать. Может, это и к лучшему. По крайней мере, он еще долго не будет знать, что его любимая дочь находится в стане тех, с кем он и по сегодняшний день в меру своих сил продолжает бороться. А может, и не узнает никогда. Возврата в Советскую Россию у Наташи нет. Она и не будет пытаться вернуться, будучи убежденной, что отца нет в живых.

Поезд уже скрывался вдали, а они все еще стояли на перроне. Теперь, если только ничего не произойдет на границе, эту страницу можно считать перевернутой. К сожалению, отпадет всего лишь одна забота, но осталось еще много других.

Глава девятая

Следующий день прошел у Кольцова в беспричинной и бессмысленной маяте. Оставшись один, от нечего делать он шагами измерил свою келью. Она оказалась совсем не такой маленькой, какой казалась тогда, когда они жили здесь втроем. Одиннадцать шагов в длину, пять в ширину.

Он мерил шагами комнату, мысленно представляя себе, где сейчас находятся его бывшие «сокамерники». Вероятно, уже где-то на границе с Германией, в Саарбрюкене. А возможно, уже подъезжают к Мангейму. И по Франции и по Германии, как помнил Кольцов, поезд бежал быстро. Мука началась, едва они пересекли границу с Польшей. Курьерский поезд останавливался в чистом поле и стоял двадцать – тридцать минут.

– Что-то случилось? – спрашивали у проводников обеспокоенные пассажиры. – Почему стоим?

– Скоро поедем, – невозмутимо отвечали проводники.

И точно, вскоре из дальнего лесочка появлялась телега, груженная тремя или четырьмя бидонами с молоком. Она неторопливо подъезжала к паровозу, машинист и кочегар поднимали бидоны в кабину, и поезд трогался. В другом месте опять остановка. Снова ждут, пока какая-нибудь пани Крыся не подвезет к паровозу несколько мешков картошки. У пассажиров создалось впечатление, что и сам поезд и железная дорога от Костшина до Варшавы принадлежат лично машинисту их паровоза.

Эти мучения предстояли Старцеву и Бушкину не раньше завтрашнего утра.

Одиннадцать шагов в один конец комнаты, одиннадцать – в другой. Время подходило к двенадцати дня. Кольцов стал одеваться, чтобы поехать на встречу с Мироновым. Но, поразмыслив, решил, что ничего нового Миронов ему пока еще не скажет, разделся. Полистал забытую Старцевым книжку Вольтера «Философские повести» – она была на французском – и убедился, что французский язык он забыл начисто, а может, никогда и не знал. Он учил его в гимназии. Виновата ли гимназия, что у него постоянно возникали другие интересы и все они казались более важными, нежели французский язык?

К двум часам дня Кольцов снова решительно оделся и уже на пороге остановился. Снова и снова убеждал себя, что у Миронова было еще слишком мало времени, чтобы хоть что-то узнать. Тогда зачем эта встреча? Что скажет он Миронову? И что ответит ему Миронов? Бессмысленная трата бессмысленно утекающего времени. И ничего нельзя изменить. Надо только ждать. Терпеливо ждать.

Он нервничал. Понимал, что никто не верит в успех затеянного Кольцовым дела с этим медвежатником, шулером и наперсточником. Большую часть своей жизни Миронов провел, добывая свой хлеб этим неправедным ремеслом. Разве можно ему верить? А он вопреки всему поверил. То есть он тоже не очень надеялся на успех, но совершенно по другой причине: просто не верил, что саквояж еще можно найти. Но если это все же еще возможно, то только Миронов, который владеет французским и легко вступает в общение с клошарами, сможет сделать это. И никто другой. В этом Кольцов был убежден.

Одиннадцать шагов в одну сторону, одиннадцать – в другую.

Но ведь может быть и иначе. Если вторым саквояжем завладела Сюрте и проникла в его секрет, то сейчас молча и терпеливо ждет, где, когда и кто станет его искать. В этом случае Миронов был удобной фигурой. Если его вдруг и схватят, он, как надеялся Кольцов, не сразу во всем сознается. Какое-то время будет водить полицию за нос, поиграет в незнанку. В этом у него был кое-какой опыт. За это время они с Фроловым успеют исчезнуть. Других – ни Болотова, ни Жданова, ни, тем более, банкирский дом – это не заденет. Миронов их не знал. В подлинную тайну саквояжа посвящен не был.

Но как он узнает, что Миронова схватили? Значит, надо просто каждый день ходить на встречу с ним, проявляя при этом предельную осторожность. И если Миронов вдруг исчезнет, это послужит сигналом тревоги. Иных вариантов не было.

Все эти размышления вызвал вчерашний разговор с Фроловым, его пренебрежительное «Ну-ну, посмотрим!». Миронов уже вступил в предложенное Кольцовым дело, и подвергать сомнению его успешное завершение было не совсем правильно. Наоборот, надо оказывать Миронову внимание, а если потребуется, то и всяческую помощь. А это «Ну-ну, посмотрим!» однозначно свидетельствовало о том, что Фролов записал себя в сторонние наблюдатели.

Весь этот день прошел у Кольцова в различных сомнениях, но и в надежде.

Утром следующего дня Кольцов проснулся очень рано, хотя встреча с Мироновым предстояла лишь в два часа.

В назначенное время Миронов, однако, в кафе не появился. Кольцов прождал его больше часа и затем отправился на бывшую киностудию «Пате», предположив, что Миронова все же уговорили сыграть в очередной фильме какого-нибудь ямщика, шофера или официанта. Но там ему сказали, что Миронов уже два дня на кинофабрике не появлялся.

Оставалось только ждать.

Но и на третий день Миронов в кафе не пришел. На этот раз Кольцов проявил некоторую осторожность и издали наблюдал за всеми туда входящими и выходящими.

С этого дня в душе Кольцова поселилась тревога. Она поначалу возникла как некая досада на себя, что он так легкомысленно доверился человеку, которого при всем при том не настолько хорошо знал. Он подумал, что Миронов оказался просто человеком недобросовестным. Вероятнее всего, уже с первых же дней он понял, что взялся за дело, которое ему не по зубам, и поэтому на какое-то время скрылся, чтобы не возвращать аванс. Миронов понимал, что в любом случае Кольцов скоро покинет Париж, и с полученным авансом все как-то благополучно образуется. Ничего иного Кольцов пока не предполагал.

Страх, что все может быть совсем не так, возник у него чуть позже, когда вечером к нему на Маркс-Дормуа приехал Фролов. Он первым и высказал то, о чем Кольцов не хотел даже думать.

– А тебе не кажется, что этот твой друг просто продал тебя с потрохами? – в упор спросил он.

– Этого не может быть, – уверенно ответил ему Кольцов.

– Эх, парень! Знал бы ты, как ломает людей нищета! И не на такое идут. В сущности, кто ты ему? Да никто. И цена тебе – пятьсот франков, которыми ты его авансировал. Но ведь продать тебя можно дороже. Гораздо дороже!

Быть может, впервые Павел увидел Фролова таким жестокосердым. Он безжалостно бросил в лицо Кольцову то самое слово, которого тот так боялся и до этой минуты не допускал его в свое сознание: предательство.

– Я почти уверен, что это обыкновенное предательство, – не щадил Фролов Павла.

– Предательство обыкновенным не бывает, – не согласился Кольцов.

– Бывает, Паша! Бывает! Легкомысленное. Не облаченное ни в какие идеологические или политические одежды. Просто, предал. Или продал. Как селедку в сельской лавке.

– Нет-нет, это не так! – попытался возражать Павел. – Я не верю в это хотя бы потому, что мы с вами сегодня уже бы не встретились. Миронову ничего не стоило прийти сегодня на встречу и прямо там, в кафе, из рук в руки передать меня полиции.

– А разве нельзя предположить, что полиция избрала другую тактику? Скажем, решила какое-то время понаблюдать за тобой. И вполне возможно, с этой минуты мы оба уже находимся под наблюдением.

– Не согласен, – отверг Павел рассуждения Фролова. – Я принимаю любые ваши предположения, но только как перестраховочные. Твердых оснований для таких выводов у нас пока нет. Давайте все же предположим, что Миронов по каким-то неведомым нам пока причинам не смог прийти на встречу. Ну, случилось что-то непредвиденное.

– Я не исключаю такой вариант, – согласился Фролов. – И все же, для меня ясно только одно: в любом случае надо перестраховаться.

– Как?

– Лучше всего, если ты на время исчезнешь из Парижа. О себе я тоже подумаю.

– Да, но…

– Ни о чем не беспокойся. Наблюдение за кафе мы продолжим. Но наблюдать будут люди, которых Миронов не знает в лицо.

Фролов был настолько убедителен в своих подозрениях, что мысль о предательстве Миронова стала постепенно закрадываться и в душу Кольцова. В самом деле, какого благородства можно ожидать от человека, который жил многолетним обманом. Да, он был правдив, когда говорил о тоске по России, когда жаловался на нищету, из которой не может выбраться. Но что стоит ему променять Павла со всеми его обещаниями на приличную сумму франков, как в свое время он променял коробочку швейных иголок на семь мешков соли. Коммерция. Вполне выгодная сделка.

– Куда и когда вы предлагаете мне исчезнуть? – спросил Кольцов. Он уже не спорил с Фроловым, понимая, что здравый смысл в его словах есть.

– Пока не знаю. Поговорим об этом завтра вечером.

– Ночую я здесь? – спросил Кольцов. – Значит, у вас все же есть сомнения насчет Миронова?

– У меня пока есть только предположения на его счет. Иначе ты еще вчера покинул бы эту берлогу, – жестко ответил Фролов, и тут же предостерег Кольцова: – Но ты, пожалуйста, не расслабляйся. Будь очень осторожен. Тем более, если тебе все же взбредет в голову пойти завтра на вашу явку. Чаще гляди по сторонам. Ну да не мне тебя учить.

На том они и расстались.

Ночь у Павла выдалась бессонная. Время от времени он просыпался и подолгу обдумывал все происшедшее. Мысль о том, что Миронов его предал, он не отбрасывал. Но держал ее в самых дальних глубинах сознания. Больше всего он по-прежнему склонялся к мысли, что с Мироновым что-то случилось и он по каким-то причинам не может прийти на встречу.

И все же более вероятным Павлу казался вариант с авансом: пятьсот франков – деньги для Миронова немалые, и Миронов просто решил на какое-то время залечь на дно, пока все как-то не рассосется. В его жизни такое уже однажды было. Он связался с белогвардейской контрразведкой, но очень скоро понял всю безжалостность этой системы. Он тогда сумел относительно легко выскользнуть из лап контрразведки, какое-то время ему даже довелось скрываться. И больше он никогда не связывался с подобными людьми.

Поэтому Павлу так не хотелось верить в предательство Миронова, в то, что он мог пойти в полицию. Он поверил в искренность недавних исповедальных откровений Миронова. И продолжал верить в честность Миронова даже сейчас. Хотя, конечно, мог быть прав и Фролов, когда говорил, что нищета безжалостно ломает людей. Павел и сам прежде знал благородных и воспитанных людей, совершивших поступки, которых потом стыдились всю оставшуюся жизнь.

В какой-то степени это относилось и к Миронову. Знание французского, умение носить свою старую поношенную одежду, как модный фрак, иногда проскальзывающие слова и жесты, дошедшие в сегодняшние дни из его далекой прошлой жизни, убедили Кольцова, что давным-давно Юрий Миронов действительно жил в семье потомственных дворян. Может, и обедневших, наполовину разорившихся, род которых уже не одно столетие прозябал где-то в российской глубинке. И все же это были дворяне, находились на некоей иерархической высоте. А затем произошли события, которые спустили Юрия по крутой лестнице жизни в самый низ, и он уже не находил сил, чтобы вскарабкаться обратно. Да и куда карабкаться? Рухнули те высоты, на которых издревле удерживались его предки.

Утро было серое и мглистое. Кольцов вскочил с постели, словно куда-то торопился, быстро оделся и снова, как и вчера, стал ждать. Не проводил в праздности и ничегонеделании время, не отдыхал, а ждал. Ждал того часа, когда они встретятся с Мироновым. Он верил, что сегодня это обязательно произойдет.

В кафе Кольцов, конечно же, не войдет. Он будет издали наблюдать за входом. Миронов увидит его и, как и прежде, привычно помашет ему рукой. Из предосторожности Павел уведет его в другое кафе, и там Миронов расскажет ему, почему столько дней не выходил на связь.

Павел уверил себя, что именно так сегодня и произойдет.

Он, конечно, допускал, что Миронов может не справиться с этим делом. Все оно держалось на одной тоненькой ниточке – Рыжем Раймоне. Если Раймон откажется с Мироновым разговаривать или скажет «ничего не знаю» и будет дальше на этом стоять, их веселая игра закончится. Все! В это Павел был готов поверить. Но что Миронов его обманет, в такой поворот Павел по-прежнему не верил.

В полдень, как и в прежние дни, Кольцов снова оказался неподалеку от знакомого кафе. Миронова пока не было.

Павел прождал еще около часа. Слонялся вокруг, однако не теряя из виду его вход. Потом, вопреки своим же опасениям и настойчивым предостережениям Фролова, зашел в кафе. И окончательно убедился, что Миронов и сегодня на встречу не пришел. И все же еще немного подождал, выпил чашечку кофе. И ушел.

Порой, возвращаясь домой, он совершал совершенно нелогичные для постороннего глаза поступки. Вдруг разворачивался и шел обратно. Нырял в чужие дворы и, если они были проходными, выходил на другую улицу, если нет – возвращался. Делал все, чтобы выявить слежку, если она за ним установлена. И убедился, что слежки нет.

Дома Кольцова уже ждал Болотов.

– Ну и что сегодня нового? Вы ведь ходили на встречу? – после приветствия, спросил Илья Кузьмич.

– Ничего.

– Собирайтесь, мы переезжаем в другое место.

Павлу хотелось еще хотя бы день, может быть два, оставаться здесь. Он все еще на что-то надеялся. Но понимал, что он – не в России и это тот случай, когда решения принимает не он, а за него. А он должен только им подчиняться.

Они покинули этот обжитый Кольцовым полуподвальный пенал, поднялись на пол-этажа. Павел вышел на улицу, Болотов на какое-то время задержался, видимо, чтобы вернуть хозяйке жилища ключи. Хозяйка была полька. Стоя на улице, Павел слышал ее кокетливый смех и отдельные польские слова:

– То я невьем… Ах, цо пан мувиць!.. Бардзо дзенькую. Довидзенья.

«Фиат» стоял в квартале от их жилья, в узеньком глухом переулке. Павел понял, что добросовестный Болотов и в этом выполнял строгие наказы Жданова или Фролова об осторожности.

Немало поплутав по парижским улицам, они наконец выехали на одноэтажные городские окраины. Туман рассеялся около полудня, но и сейчас дома, и деревья, и островерхие копны сена все еще не просохли. Они поблескивали и искрились под низким осенним солнцем. Большую часть жизни проведший среди тесных городских строений, Павел с восхищением вглядывался в проплывающие за окном автомобиля мирные сельские пейзажи.

– Французский остров, – тоном гида произнес все время молчавший Болотов, когда Париж уже давно остался у них за спиной.

– Где остров? – не понял Кольцов.

– Я тоже хотел бы его увидеть, – улыбнулся Илья Кузьмич. – Так французы называют это место.

Возможно, когда-то, миллионы лет назад, здесь и в самом деле вокруг возвышающегося плоскогорья плескались волны, или это просто фигуральное выражение? Во всяком случае, воды вокруг было действительно много. Тут и Сена, и Уаза, и Тэв, и Марна – десятки рек и речушек. Сплошная вода. Может, потому и назвали этот чудесный уголок французской земли островом?

Поездка была восхитительная. За каждым поворотом дороги возникали все новые и новые пейзажи, словно какой-то волшебник выстраивал на их пути чудесные декорации. Автомобиль то бежал под сумеречной сенью дубравы, где только узкие солнечные снопы света пробивались к земле сквозь густые кроны деревьев, то вырывался на ярко освещенный простор и мчался среди уже убранных полей, на которых некими памятниками лету стояли строгие островерхие копенки. Вдруг перед ними на взгорке вставал красивейший собор, несколько уменьшенный парижский Нотр-Дамм, или же «фиат» влетал в маленький, почти игрушечный, городок с аккуратненькими домиками, покрытыми разноцветной черепицей, и с неторопливо идущими по своим делам прохожими.

Это была другая, тихая и уютная, жизнь, совсем не похожая на вздыбленную российскую, и Павел воспринимал ее хоть и горячо, с душевным восторгом, но несколько отстраненно, как прекрасные пейзажи на вернисаже крупного художника.

Они неторопливо проехали по запруженной конными повозками и нарядной толпой прохожих улице большого и знаменитого городка Барбизон. Вот только чем он знаменит, Илья Кузьмич так и не припомнил.

Сразу за Барбизоном они свернули, и вскоре еще издали увидели отражающийся в зеркальной воде пруда красивый старинный замок. Он стоял в центре небольшой уютной и тихой деревушки Флёри-ан-Бьер. Миновав замок, они остановились возле большого крестьянского подворья. Сразу за приземистым домом стояли два внушительных амбара, к стене одного из них примыкал навес для сена, и тут же, у коновязи, пофыркивали несколько лошадей.

Пожилой мужчина ворочал вилами возле навеса сено. Увидев остановившийся возле ворот автомобиль, он с силой воткнул в сено вилы и направился к воротам. Проходя мимо входа в дом, он приостановился, окликнул:

– Лизабет!

Входная дверь проскрипела и на пороге появилась, словно и ждала этого оклика, худенькая, но крепкая еще старушка, повязанная косынкой, как повязываются в деревенской глубинке российские женщины. Это была хозяйка дома. Вслед за мужем она засеменила к воротам и, обогнав мужа, первая вышла на улицу, обняла и поцеловала Болотова.

– Моя сестра Лизавета, – представил ее Болотов.

Старушка дощечкой протянула Павлу сухонькую ладошку, радушно и тепло улыбаясь, назвалась:

– Лизавета Кузьминишна.

Она так и сказала: «Кузьминишна», как представилась бы деревенская жительница где-нибудь под Вологдой или Костромой.

Ее муж тем временем распахнул ворота и тоже подошел к ним, по-свойски прислонился к Болотову, за руку поздоровался с Павлом.

– Дра-стуй! Очи-ень карашо! – сразу же выложил он весь свой запас русских слов.

– Вот это и все, что он выучил за двадцать два года нашей совместной жизни, – с веселой укоризной взглянула на мужа Елизавета Кузьминична. – Его Жан-Марком кличут. Можно просто Жаном. Не обидится, если и Марком назовете, – и тут же всполошилась. – Да что ж это я вас на улице держу! Заходите! Автомобиль Жан загонит.

Они вошли во двор, старушка семенила рядом с Кольцовым.

– Он на шофера еще в четырнадцатом выучился… его в эти… как это по-нашему? – обратилась Елизавета Кузьминична к брату, после чего перешла на-французский.

Они что-то долго выясняли. Старушка время от времени уточняла. Наконец они нашли это слово.

– Самокатчик, – сказал Болотов. – Были такие мобильные военные единицы.

– Ага. Его в самокатчики записали. В специальной школе на шофера выучили, – с гордостью за мужа рассказывала Елизавета Кузьминична. – А как на войну поехал, она у нас, слава богу, и кончилась.

В горнице, которая несла на себе следы русской жизни (иконы, самовар, глиняные петрушки-свистульки, расшитые петухами полотенца), стол был уже накрыт, отчего Павел сделал вывод: о их приезде хозяева были заблаговременно предупреждены и их ждали. Должно быть, Илья Кузьмич приезжал сюда вчера, потому что его встреча с сестрой показалась ему скупой, будничной, словно они видятся едва ли не каждый день.

К квашеной капусте и соленым огурцам, черному хлебу и селедочке, вскоре хозяйка поставила на стол и миску с приправленной поджаренным луком дымящейся паром картошкой.

Вслед за российскими деликатесами, которые каким то образом ухитрялась производить здесь Елизавета Кузьминична, появились и французские яства: копченая колбаска, гусиный паштет, несколько видов сыров. Венчала стол большая хрустальная фляга с рубиновым «Божоле».

За обедом Кольцов узнал, какие причудливые повороты случаются порой в жизни людей.

Отец Ильи и Елизаветы был плотником. Надо думать, хорошим плотником. Ладил на родине, в Вологодчине, избы, церкви, а иной раз – и ветряные мельницы. Случайно познакомился с не весть какими ветрами сюда, в глухомань, занесенным богатым французом. Тот подивился рукоделию вологодского мастера и стал уговаривать его за хорошую плату сладить ему, на его французской родине, мельницу. В их краях тоже есть отменные мастера, но такую красавицу им ни в жизнь не срубить.

Долго ли или не очень торговались они, но ударили по рукам. Поставил вологодский мастер на французской земле, в Барбизоне, высокую, устремленную в небо мельницу под стать барбизонским готическим соборам. Потом еще две, на окраинах маленьких окрестных деревень Шайи-ан-Бьер и Флери-ан-Бьер. И так понравились вологодскому мастеру эти красивейшие края, а еще больше – люди, радушные, веселые, не торопливые ни в движении, ни в мыслях, что он решил навсегда здесь поселиться. Благо плотницкой работы ему хватало. Стало быть, и денег тоже.

Прикупил он небольшое, пришедшее в запустение подворье в тихой и уютной деревушке Флёри-ан-Бьер. После этого вернулся к себе на Вологодчину, женился там на приглянувшейся работящей деревенской девушке – и уже семейным человеком снова приехал сюда. Теперь уже навсегда.

Как и положено, вскоре родились у них дети. Сперва Елизавета. А потом, уже многие годы спустя, двое погодков – Семен и Илья. Едва встав на ноги, и Семен и Илья стали бредить Россией. Не приглянулась им сытая и тихая французская жизнь, да и хороших перспектив для себя они здесь не видели. А в далекой неведомой им России бушевали нешуточные страсти. Там намечалось что-то вроде Парижской коммуны. Французские газеты, которые иногда доходили и сюда, в глубинку, весело рассказывали о русских бунтах, восстаниях, стачках, маевках. Жизнь в Флёри-ан-Бьер казалась двум братьям затхлым стоячим болотом. Здесь никогда и ничего не происходило. Самыми незабываемыми событиями, которые долго жили в памяти жителей, были чьи-то свадьбы или похороны. Хотя эти события случались крайне редко: народу в деревне было мало, поэтому свадьбы случались очень редко. А похорон почти совсем не было. Люди здесь, в заброшенной французской глухомани, каким-то неведомым никому способом ухитрялись и вовсе не умирать.

Семен и Илья не выдержали этой тоскливой и однообразной жизни и бежали в Россию. Им грезились баррикады, свист пуль и порванные над ними знамена, дымы пожарищ и бородатые инсургенты.

Семен почти сразу нашел то, что искал. Неведомо каким образом, но он вскоре оказался на юге Украины, в Гуляйполе – столице знаменитого крестьянского вожака, анархиста Нестора Махно и даже стал одним из его соратников. Но недолго довелось Семену походить под славными черными знаменами. В конце семнадцатого года он был убит. Не в бою и не на баррикадах. Кем и за что, так и осталось тайной.

Илья связался с большевиками. Он тоже рвался в гущу кровавых событий, но обстоятельства сложились по-иному, чем у брата. В порядке партийной дисциплины ему вменили в обязанность писать тексты листовок и работать в подпольных типографиях. Иногда ему позволяли выступать на различных митингах и маевках с обличительными речами в адрес царя и буржуазии. Несколько раз он оказывался в царских околотках, где его выручал паспорт иностранного подданного. Тихая жизнь, никаких потрясений.