Текст книги "Миссия в Париже"

Автор книги: Игорь Болгарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Однажды товарищи по партии, ничего не объясняя, отправили его в Москву. А уже оттуда по решению высших партийных органов его переправили в Париж, к Жданову, где он вскоре стал его правой или левой рукой, или обеими сразу. По крайней мере, Жданов Илью Кузьмича никуда от себя не отпускал и советовался по всем банковским делам. Хотя поступал затем неожиданно и по-своему.

Сестру Илья нашел в том же Флёри-ан-Бьер сразу же по возвращении во Францию. Она была замужем за Жан-Марком. Это был ее второй брак. Детей ей Бог не дал ни во время первого, ни во время второго брака. Родители ко времени возвращения Ильи во Францию уже умерли и нашли упокоение на окраине Шайи-ан-Бьера, потому что своего кладбища в Флёри-ан-Бьер никогда не было.

Слушая незнакомую речь, Жан-Марк силился из их разговора что-то понять. Когда угадывал какие-то прежде слышанные от жены слова, застенчиво качал головой и тихо, скорее сам себе, говорил:

– Очи-ен карашо.

За тихой беседой под уютное мурлыканье самовара они не заметили, как подкрались сумерки, и Илья Кузьмич заторопился домой.

Провожая, Кольцов его спросил:

– И долго мне здесь?

– Не сказали.

– Но ведь вы слышали их разговор. Что думают, какие наши дальнейшие действия?

– Известно, какие. Дней пять еще решили подождать, может что-то где-то прояснится.

– Пожалуйста, все же не оставляйте наблюдение за кафе, – попросил Павел.

– Вы все еще на что-то надеетесь?

– Меньше, чем вчера. Но все же…

– Выстрел был явно холостой, – сухо и разочарованно сказал Болотов. – Это поняли уже все, кроме, к сожалению, вас.

– А я, знаете, однолюб. Если влюбляюсь, то навсегда. Если поверил в человека, то надолго, – взбунтовался Павел. – Идеалист. Романтик. И ничего в своих взглядах на жизнь не собираюсь менять. Вот таким придурковатым и буду жить дальше. Мне так нравится.

– Каждый живет, как может, – примирительно произнес Илья Кузьмич. – Я буду наведываться. В случае каких новостей, тут же приеду.

Елизавета Кузьминична тоже провожала брата, но во время их разговора держалась в сторонке, в тени какого-то деревца. Лишь когда Илья Кузьмич попрощался с Кольцовым, она вышла из тени и тоже ласково, с поцелуем, попрощалась с братом. А когда автомобиль тронулся, она едва заметно его перекрестила.

Потом Елизавета Кузьминична провела Павла через хозяйственный двор к небольшому, весело разукрашенному, похожему на пряничный, гостевому домику. Он стоял за амбарами, и поэтому его не было видно из окон хозяйского дома.

– Здесь будете обитать, – сказала Елизавета Кузьминична, зажигая лампу. – Тут тихо. Разве что какой дурковатый кочет проорет за окном. Вы-то, видать, городской житель, не привыкли к такому.

– Я ко всему привык.

Он оглядел комнатку, уютную, ухоженную. Увидел под потолком пучки разных лечебных трав, заткнутых за сволок. И ему вспомнился Севастополь, родной дом на Корабелке, и такие же пучки сушеной травы за сволоком.

Елизавета Кузьминична по-своему поняла пристальное изучение гостем потолка.

– Травки от разных хворостей. Эти турки ничего про травы не знают. По лекарствиях ходят, ногами их топчут, а того не знают, что эти травки Бог послал людям для спасения от разных недугов. Даже Жан, и тот только недавно в их силу поверил. После того, как я его почти от смерти спасла. Гноем кашлял. Лекари от него отказались. А я его травками, травками – он и ожил.

– У меня там, в России, мать травами увлекалась. И так же за сволоком сушила.

– Разумная у тебя мать. Жива ли?

– Год назад была жива. С тех пор не довелось дома побывать.

– Непорядок это. Мать-то, поди, все глаза проглядела, – ворчливо сказала Елизавета Кузьминична, и строго добавила: – Вернешься, перво-наперво мать навести. Грех это – родителев забывать.

Разговаривая с Павлом, она одновременно откинула на кровати одеяло, взбила подушку.

– Душ – вона дверца. Помоешься, и спи. Наверное, намаялся-то за день?

– Нет, ничего.

– А если проснешься рано, тут в заборчике калитка. От нее тропиночка, она тебя за деревню выведет. Походи, погляди. Больно лепые у нас тут места. Богачи разные на лето приезжают, художники, – она еще немного потопталась в комнате, потом решительно сказала: – Ладно, ухожу. Знаешь-нет, мне так редко доводится по-нашенски разговаривать, так что ты уж меня прости. Заговорила тебя. Спи.

Через окошко Павел видел, как Елизавета Кузьминична вышла в синие сумерки и привычной дорожкой пошла к своему дому. Отойдя немного, обернулась. Он не разглядел в темноте, а скорее по скупому движению ее руки догадался, что она осенила гостевой домик, как немного раньше автомашину брата, крестным знамением.

Раздеваясь перед сном, Павел нащупал на дне своей сумки туго свернутый лист ватмана, извлек его, развернул. Это был подаренный Максимом портрет Тани. Посмотрев на него, хотел снова спрятать. Но раздумал. Оглядевшись, аккуратно пришпилил его иголкой над кроватью, у своего изголовья.

Разбудили Павла, и верно, голосистые петухи. Они будто соревновались, кто из них прокричит громче и дольше.

Наскоро умывшись, он вышел из домика и пошел, по совету Елизаветы Кузьминичны, открывать новые для себя места.

За гостевым домиком в заборе, и верно, была неприметная калитка. От нее, петляя, поднималась в горку узенькая тропинка. Она была короткая и никуда не вела: обрывалась сразу на вершине холма. Но какие неоглядные дали отсюда открывались! Внизу, у подножия холма, расстилались строго расчерченные на небольшие квадраты и прямоугольники, крестьянские наделы. Даже в такую рань на них кое-где уже трудились люди. Поля упирались в лесок, за ним поблескивала узкая речушка, и дальше снова до самого горизонта тянулись поля.

Вдали, на еще одном пригорке, приветливо махала крыльями ветряная мельница. Она оживляла окрестный пейзаж, благодаря ей все вокруг казалось добрым, патриархальным. Возможно, это ее давным-давно когда-то сладил вологодский мастер Кузьма Болотов.

Вернувшись с прогулки, Павел застал Жана уже за работой. Он забрасывал под навес привезенное накануне с поля сено. Увидев Павла, Жан прекратил работу и, опершись на вилы, сказал:

– Дра-стуй.

– Привет, Жан! – ответил Павел и добавил по-французски: – Бонжур!

– Очи-ен карашо, – обрадовался Жан, услышав из уст гостя знакомое слово, и спросил уже по-французски: – Бон матен? – и при этом широко взмахнул рукой, как бы указывая на окрестности.

Павел вспомнил: «бон матен» означает «доброе утро». Он утвердительно покачал головой:

– Уи. Бьен матен, – что означало «хорошее утро».

– Очи-ен карашо, – согласиля Жан.

Разговор был исчерпан. Они еще какое-то время молча постояли, глядя друг на друга. Затем Жан вернулся к своему занятию. Он поплевал на руки, снова взялся за вилы и стал ими охапку за охапкой кидать сено под навес.

Отыскав взглядом еще одни вилы, Павел встал с другой стороны сваленной возле навеса копны и тоже стал помогать хозяину.

Поначалу они мешали друг другу, но постепенно приладились, вошли в ритм. Часа за полтора они переместили все сено под навес и затем аккуратно там его вывершили. К концу работы Павел почувствовал, как обленившиеся от длительного безделья мускулы рук стали постепенно наливаться силой и приятной усталостью.

– Финита, – вытер с лица пот рукавом рубахи Жан и с силой воткнул вилы в сено под навесом.

– Конец, – согласился Павел.

– Кони-ес? – удивился Жан.

– Конец! Ну, финита! – пояснил Кольцов.

– Очи-ен карашо, – придирчивым взглядом осматривая сделанную работу, удовлетворенно сказал Жан.

Они по пояс ополоснулись во дворе под краном, и отправились в дом, где их уже ждал «пти-дине» – то есть малый завтрак, который на самом деле, по количеству блюд на столе, можно было бы назвать «малым банкетом».

Так и повелось. С утра Павел помогал Жану, а потом гулял по окрестностям, дивясь иной, совсем не российской природе. Она была словно рукотворная. Уютные, ухоженные лесочки, ровные, словно выглаженные катком, тропинки, кристально прозрачная речная вода и чистые, незамусоренные песчаные берега. Не хватало здесь только сказочных пастушки и пастуха с дудочкой. Даже единственная на все окрестности неутомимо машущая крылами мельница навевала мысли о какой-то буколической стране.

В жизни Павла Кольцова с этих дней тоже вдруг стали происходить почти что сказочные или уж, во всяком случае, невероятные и неожиданные события.

Глава десятая

Болотов приехал в Флёри-ан-Бьер ближе к вечеру. Свой «фиат» поставил не как обычно, у ворот, а возле калитки гостевого домика.

Павел не сразу услышал шум подъехавшего автомобиля. Среди различных старых французских газет и журналов, стопкой сложенных в коридоре и, вероятно, предназначенных для растопки печки, он отыскал большой альбом на русском языке. И вот уже третий день, едва выдавалось время, он, лежа в своей комнатке, его листал.

Война и здесь не отпускала Павла. Альбом назывался «Великая война в образах и картинках», о баталиях не так давно окончившейся войны четырнадцатого года. Павел знал эту войну не с чужих слов, но здесь, в этом альбоме, речь, похоже, шла о другой, незнакомой ему войне, красивой и победоносной. Масса иллюстраций, на которых действие разворачивалось на фоне изумительных открыточных пейзажей, как бы подтверждали пронизывающую альбом мысль: война – занятие для настоящих мужчин. Она совсем не страшная. Ни слова о крови, грязи, о постоянном пребывании на грани жизни и смерти. Она, скорее всего, сродни увлекательному путешествию в какую-нибудь неизведанную страну Папуасию: немножко опасно, но зато как увлекательно!

А что! Может, и эта Гражданская война, спустя совсем короткое время, по милости легковесных перьев, предстанет перед читателями как увлекательная прогулка с винтовкой за плечами по необъятным просторам России? Какой осталась в памяти потомков кровавая Отечественная война восемьсот двенадцатого года? Кивера, ментики, кавалергарды, бравые гусары. Что там еще? Ах, да! Еще пожар в Москве, тоже зрелище вполне красивое и совсем не страшное!

Все эти размышления Павла и прервал звук автомобильного клаксона. Выглянув в окошко, он увидел идущего к гостевому домику Илью Кузьмича. Встретил его на пороге.

– Вы хоть рубаху накиньте! – вместо приветствия сказал Болотов, критически его оглядев.

– Что-то случилось? – встревожился Павел.

– Случилось – не случилось, – проворчал Болотов. – Это с какого боку посмотреть. Выходите к калитке.

Павел, пока еще ничего не понимая, все же торопливо надел рубаху. Проходя мимо зеркала, мельком взглянул на себя и пятерней пригладил волосы. Прошел по дорожке к калитке, где его ждал Илья Кузьмич.

– Ну, вот… встречайте! – со значением сказал Болотов.

Дверца «фиата» отворилась и на траву ступила…

Павел не поверил своим глазам. Этого не может быть! Этого просто никогда не могло быть. Даже в самых дерзких своих мечтах и фантазиях он не мог себе этого представить. На траву ступила… чуть растерянная и смущенная Таня. Его Таня. Таня Щукина, которую он так часто вспоминал, мечтал о встрече с ней, твердо понимая, что этому никогда не сбыться.

– Здравствуйте, господин градоначальник, – сказала она, и этой ничего не значащей и даже нелепой для слуха Болотова фразой она перенесла его память в то харьковское лето, когда они любили друг друга и были несказанно счастливы.

– Таня, – Павел все еще никак не мог прийти в себя от этого сказочного Таниного появления здесь, и снова повторил, тихо и протяжно, с теплотой и нежностью в голосе: – Та-ня.

И Павлу и Тане казалось, что они уже целую вечность стояли так, на расстоянии, вглядывались в лица друг друга, внимательно изучая происшедшие на них за время разлуки перемены. У Тани от волнения подкашивались ноги, и она опиралась на дверцу автомобиля. А он все никак не решался подойти к ней, дотронуться до нее, словно боялся вспугнуть сладкий сон. Ему все еще казалось, что вот сейчас прокричит дурной заполошный кочет, и видение растворится.

Тем временем к калитке подошли Елизавета Кузьминична и Жан-Марк. Они или догадались о происходящем, или им что-то шепотом объяснил Илья Кузьмич, но они тоже стояли молча, ничем не нарушая эту святую тишину.

Потом Павел чуть наклонился, чтобы сделать первый шаг. Таня угадала его намерение. И они разом бросились друг к другу. Таня повисла у него на шее и вдруг, чего уж Павел никак не мог ожидать, заплакала, нет, в голос по-бабьи заревела, что-то при этом причитая.

Павел, успокаивая, гладил ее по спине, целовал в мокрые щеки, в глаза. И ее волнение стало постепенно стихать. Унялась дрожь в спине. Полой своей рубахи он стер с ее лица слезы. Обернувшись к своим хозяевам, сказал:

– Это моя… – и на какое-то мгновенье замялся. В самом деле, кто она ему? Пока еще не жена. Но и не подруга. Просто, родной и любимый человек. Память услужливо подсказала ему красивое слово «невеста». И неважно, что он не успел еще спросить, выйдет ли она за него замуж, не просил благословения на их брак у родителя. Иное время, иные обстоятельства. И он твердо сказал: – Моя невеста.

Обедали они в хозяйском доме. Когда успела Елизавета Кузьминична, но стол был накрыт празднично.

Разговаривали за столом мало, соблюдали благоговейную тишину, соответствующую происходящему событию. Павел и Таня поддерживали эту тишину. Слова, которые они хотели сказать, не предназначались для постороннего слуха. Это были их слова, друг для друга. Ими нафантазированные, придуманные и продуманные за многие долгие месяцы.

Обед подошел к концу. Болотов встал, чтобы уезжать. Павел пошел его провожать.

– Паша, захвати, пожалуйста, из автомобиля мою сумку, – вслед ему сказала Таня. Он обрадовался. На протяжении всего обеда его не оставляли несколько вопросов. Она останется или вместе с Болотовым уедет в Париж? Если останется, что сказала отцу? Не поднимет ли он в поисках Тани всю парижскую полицию? А спросить не решался, не мог найти нужные слова.

У калитки Павел задержал Илью Кузьмича:

– Скажите, как все это объяснить? Я ведь нигде не оставил никаких следов. Откуда она узнала мой адрес? И потом: ее папа. Если что-то узнает, всех нас раздавит. Бегемот!

– Вы недовольны?

– Нет, отчего же. Я очень рад. Но все же…

– Как отыскала? Просто, она умная. У нее хороший аналитический ум. Узнав, что вы в Париже, она пришла в наш банк. Причем, прямо к Борису Ивановичу.

– Но почему? – удивленно спросил Кольцов. – Почему в наш банк? Почему к Борису Ивановичу?

– У нее спросите. Она объяснит лучше, – ответил Болотов. – Если хотите знать мое предположение, оно такое. Она знает, что основная клиентура нашего банка – русские. Его так многие и называют «русский банк». Ни один русский, оказавшийся в Париже на финансовой мели, не проходит мимо нас. По мере сил мы помогаем. Это хорошая реклама. Вот и ее папа, Николай Григорьевич Щукин, с недавних пор является клиентом нашего банка. Мы дали ему хорошую и довольно льготную ссуду. Уж не знаю, по какому наитию Таня пришла к Борису Ивановичу, рассказала ему все о своих прошлых отношениях с капитаном Кольцовым, о том, что любит его. В меру поплакала. Он ничего ей не пообещал, но попросил прийти на следующий день. Так со слезами она и ушла. Я давно знаю Бориса Ивановича, к старости он стал очень сентиментальным. Его тронула эта история. Он решил посоветоваться с нами. Просидели несколько часов, размышляли так и эдак. Петр Тимофеевич занял вашу сторону. Я, кстати, навел справки о папе Татьяны Николаевны. Полковник Щукин находится в отъезде. Словом, все сошлось. И Борис Иванович решился. Вот, собственно, и вся история, – закончил свое повествование Илья Кузьмич, и тут же добавил, – Вполне святочная история. В духе Лидии Чарской.

– Счастливые всегда беспечны, – озабоченно сказал Кольцов. – Я не о себе. Я о нашем деле.

– Вы ей не доверяете?

– Доверяю. И даже очень. Но мало ли как могут сложиться обстоятельства.

– Вот! У вас есть несколько дней, чтобы все ей объяснить, – улыбнулся Болотов. – Впрочем, Петр Тимофеевич уже провел с ней определенную работу. Во всяком случае, я знаю: он взял с нее слово, что нигде и никогда она ни словом не обмолвится об этой вашей встрече.

Болотов уехал.

Павел направился к хозяйскому дому, но заметил, что и в гостевом домике уже затеплился огонек. В окошке он увидел: Елизавета Кузьминична и Таня сидят рядышком и о чем-то разговаривают.

Он вошел в дом, и деликатная Елизавета Кузьминична тут же засобиралась к себе.

– Да посидите еще немножко, – попросил Павел.

Хозяйка замахала руками:

– Девочка – с дороги. Такой колготной день: она еле на ногах держится.

– Ну что вы. Я совсем не устала, – сказала Таня.

Елизавета Кузьминична пошла к двери, там обернулась:

– Я через пару минут еще раз вас потревожу.

И вскоре она действительно вернулась к ним с подносом, на который были наставлены тарелочки с различной едой и возвышался хрустальный графинчик с тем же «Божоле», который, как уже выяснил Павел, производил из своего винограда Жан-Марк.

– Ну зачем же? – чуть не в один голос воскликнули Павел и Таня.

– Пусть будет. Я когда молодая была, любила между первым и вторым сном что-нибудь пожевать, – сказала Елизавета Кузьминична, и исчезла.

Они остались одни, и Таню вдруг сковали робость и смущение. Она еще не привыкла к Павлу и боялась этой встречи наедине.

Павел тоже никак не мог найти те нужные слова, которые бы развеяли ее смущение и даже, объяснимое долгой разлукой, некоторое отчуждение.

Таня, впрочем, вскоре нашлась. Она раскрыла принесенную Павлом сумку и стала молча и сосредоточенно разбирать свои вещи.

Павел с удовольствием наблюдал, как она умело и аккуратно раскладывает в стопочки кофточки, платьица, юбки. Он отметил про себя, что это явно привычное для нее дело. Да и то сказать: мать умерла давно, отец снова так и не женился, и, надо думать, Таня естественно приняла на себя все домашние женские хлопоты.

Молчание затягивалось. Павел понимал, что он обязан нарушить это бесконечно длящееся молчание, но и боялся каким-то неловким словом испортить так волшебно начавшийся вечер.

И опять на выручку ему пришла Таня.

– Пожалуйста, отвернись! – попросила она, и добавила таинственным шепотом: – Нет-нет, не подглядывай. Иначе все испортишь. Я скажу, когда тебе повернуться.

Павел отвернулся и даже старательно закрыл глаза. Слышал только какие-то бумажные шорохи и ее шаги к окну и обратно.

– Все! Обернись! – тоном фокусника разрешила Таня.

Он повернулся.

– Смотри!.. Ну же!.. Что-нибудь видишь?

Павел оглядел Таню, стал осматривать комнату, но ничего, никаких изменений ни в чем и нигде не обнаружил.

– Ничего! – пожал он плечами.

– Господи! Пошире открой глаза! Внимательней смотри! – с веселой досадой приказала Таня.

И он снова стал неторопливо и внимательно исследовать комнату. Вспомнил, что слышал ее шаги и догадался, что она прошла к окну. И почти сразу же увидел: у окна над кроватью, где он повесил портрет Тани, подаренный ему на Монмартре Максимом, висел еще один – его портрет. Нарисован он был в той же манере. Как Павел и предполагал, Максим нарисовал его по памяти и подарил Тане.

– Вижу! – обрадовано рассмеялся Павел.

– Какой же ты бестолковый, – с легким кокетством сказала она, и тоже засмеялась.

Постепенно их смех перешел в безудержный хохот. Но хохотали они уже вовсе не оттого, что Павел бестолково осматривал комнату и не сразу заметил на стене, прямо на него глядящий, свой портрет. Просто с них вдруг слетела скованность, настороженность, они словно вычеркнули из своей жизни время их разлуки, и снова были такими же, как прежде, совсем молодыми, веселыми и очень друг в друга влюбленными.

Продолжая хохотать, Павел подхватил Таню на руки и закружился по комнате.

– Мы не расставались! Ничего этого не было! Я очень тебя люблю! – в кружении выкрикивал он.

Поставив ее на ноги, он снова, но теперь тихо и нежно повторил:

– Я, действительно, очень и очень тебя люблю.

– Я тоже, – сказала Таня так же тихо, и на ее глаза снова навернулись слезы.

– Я не могу поверить… – хотел еще что-то сказать Павел.

Но она положила свой палец на его губы:

– Ничего не говори. Давай помолчим. Слова сейчас не имеют никакого значения.

Они стояли посредине комнатки обнявшись – и молчали. Было так тихо, словно остановилось время. Не мычали в стойле коровы, не пофыркивали лошади, не покрикивали за окном сонные ночные птицы.

– Что ты хотел сказать? – спросила она.

– Не помню.

– Может, ты хотел спросить, как я все это время жила?

– Да, и это. У меня много вопросов. Но они, как нитки в запутанном клубке. Не одну не могу вытащить.

И они опять смеялись. Не оттого, что он сказал что-то смешное. Просто так. Оттого, что им было хорошо, что впереди у них было четыре дня. Целых четыре дня, принадлежащих только им. Целая вечность.

Его разбудил все тот же страдающий бессонницей петух. Павлу даже показалось, что он каким-то способом выбрался со своей загородки, подкрался к их окну и из куриной вредности истошно завопил.

Но Таня не проснулась.

Павел сел на кровати и стал внимательно ее рассматривать. Она спала, свернувшись калачиком, и оттого казалась по-детски трогательной и беззащитной. Ее каштановые волосы разметались по подушке, лицо было спокойное, лишь иногда почти неуловимой тенью оно озарялось едва заметной улыбкой. Быть может, ей снилось что-то радостное, счастливое.

Дважды мимо окна прошла Елизавета Кузьминична: то ли по своим хозяйственным делам, или хотела узнать, не проснулись ли ее молодые гости: было время «пти-дине» – маленького завтрака.

Павел поправил волосы Наташи, и от этого она проснулась. Но не пошевелилась, лишь открыла глаза и стала смотреть перед собой. Улыбнулась склонившемуся над ней Павлу, тихо сказала:

– А я все равно не верю, – и после долгого молчания попросила: – Поцелуй меня.

Он поцеловал.

– Уже утро? – спросила она.

– Да.

– Нужно вставать?

– Если хочешь.

– Три с половиной, – сказала она.

– Ты о чем?

– Осталось три с половиной дня.

– Ты не думай об этом.

– Я не могу не думать. Я слишком долго тебя ждала.

– Знаешь, вот закончится война, все изменится, мы снова встретимся с тобой и уже никогда-никогда не расстанемся, – успокаивал он ее тоном сказочника.

– Ну да. Кащей Бессмертный умрет, спящая красавица проснется, Иванушка превратится в царевича и поведет ее под венец, – грустным голосом продолжила она. И добавила: – Но я ведь не умею плавать, и поэтому мы не встретимся.

– О чем ты?

– Ты живешь на другом берегу, – пояснила она. – В нашей сказке через речку еще не построили золотой мост.

– Это другая сказка. В нашей – все обязательно хорошо закончится.

Она грустно улыбнулась и приказала:

– Отвернись. Я встаю.

После завтрака Павел сказал ей:

– Идем куда-нибудь.

– За тридевять земель? – весело спросила она.

Он вывел ее на косогор, с которого взору открывались живописные дали, показал еле видимую вдали мельницу. Она была живая и махала крыльями, словно манила к себе.

– Мне все дни, что я здесь, хотелось туда сходить.

– Идем, – с готовностью согласилась она.

– Далеко. Устанешь, – предупредил он ее.

– Все равно, – упрямо сказала она.

Они спустились с косогора вниз, пошли по полю. По обочинам тропинки сквозь зелень травы проглядывали мелкие и сдержанные по цвету осенние цветы.

Таня время от времени наклонялась и срывала их. Павел стал ей помогать.

– Я очень люблю осень, – сказала она. – В ней есть что-то от человека, прожившего уже большую часть своей жизни, ставшего мудрым, знающего, что жизнь конечна, но сохраняющего достоинство и спокойствие. Посмотри, осень – она ведь тоже не суетная, спокойная. Я бы даже сказала: мудрая. Вот как эти неброские цветы.

– Да ты философ, – восхищенно сказал Павел. – Откуда это у тебя?

– От папы. Он тоже в осенней поре. И стал более сдержанным, сосредоточенным. Раньше, бывало, за все хватается, ничего не успевает. А сейчас, к своей осени, стал не таким суетным, более умиротворенным.

– Ты его любишь?

– Мы с ним друзья. Большие друзья. Я тебе открою один секрет. Я ведь говорила с ним о тебе. Очень даже откровенно.

– Вот как? – он вскинул на нее удивленные глаза.

Она объяснила:

– За мной ухаживал один очень достойный человек. С папиной точки зрения. С моей тоже, если смотреть отвлеченно. Он просил у папы моей руки. Вот тогда я и рассказала папе все.

– Но он ведь обо мне знал.

– Знал о тебе, но не о нас. Нет, он, конечно, догадывался. И ревновал меня к тебе.

– И что же после вашего разговора?

– Замолчал на целый день. А вечером сказал: «Ты уже достаточно взрослая и имеешь право на собственную жизнь. Я лишь пытаюсь тебя предостеречь. Всего лишь предостеречь».

– Я примерно догадываюсь, кто был твой потенциальный жених. Михаил Уваров? Микки?

– Да. Папе он нравится, мне – нет. Но не будем об этом. У нас слишком мало времени, чтобы растрачивать его по пустякам. Уж лучше молчать.

Они прошли через редкий чистенький лесок и вышли к речке. Впрочем, рекой она казалась только издали. На самом деле это был быстрый, мелководный говорливый ручей.

– Не вижу здесь золотого моста, – сказал Павел.

– Рискнем переправиться вплавь, – поддержала его шутку Таня и, решительно сняв туфли, побрела по воде к другому берегу. При этом несколько раз вскрикнула: – Хо-олодна-ая! Ледяна-ая!

Павел тоже разулся и пошел вслед за Таней.

Там они присели на корягу, чтобы обсушить ноги. Внизу, возле коряги по песку деловито бегали муравьи, иногда вдвоем или втроем тянули к себе в муравейник непосильную поклажу.

– Интересно, – сказал Павел. – Ученые говорят, они живут по законам инстинкта.

– Не хочется так думать. О чем-то же они размышляют. Может, более примитивно. Вон те трое. Притащат они к себе этого мертвого жука, казалось бы, дело сделано, можно и отдохнуть. Так ведь нет же. Вспоминают, что по пути видели мертвую гусеницу. Тоже хорошая добыча, надо бы и ее притащить. Может, о зиме подумают: лишняя гусеница в холода в хозяйстве не помешает. И снова отправляются в путь.

– А что! Может, что-то такое и думают, – согласился Павел. – Никто ведь не доказал обратного.

Они обулись, пошли дальше. Мельница стала ближе, уже можно было рассмотреть ее каменный цоколь, лесенку, ведущую ко входу. На площадке стояли две телеги, груженные тяжелыми мешками с зерном. Вокруг сновали люди.

Узкая тропинка повела их через луг. Трава здесь была сочная, зеленая, еще не подозревающая о подкрадывающейся осени.

– Скажи, а если бы папа узнал, что я здесь, в Париже? – напрямую спросил Павел. После того как Таня рассказала ему об откровенном разговоре с отцом, его не оставлял этот вопрос.

Она остановилась, обернулась к нему.

– Я думаю… думаю, он бы арестовал тебя, – откровенно сказала Таня, и пояснила: – Но не потому, что он хотел бы уберечь меня. То, что он знает о моих чувствах к тебе, только бы мешало бы ему исполнить свой долг. Но он – человек долга. И поступил бы так, как велит ему долг и присяга.

– Ты уверена в этом? Неужели последние события на фронте ничего в нем не изменили?

– Наверное, изменили. Не только события, но и возраст.

– Может быть, победа большевиков все же отрезвит его?

– Нет. Он – фанат. И останется таким до самой смерти, – с горестной убежденностью сказала Таня. – Но я все же во что-то верю. В какое-то чудо. Бывают ведь на свете чудеса. Вот и сейчас. Разве я могла даже подумать, что мы еще встретимся с тобой. И где? Во Франции.

– Это чудо ты сотворила сама. Но почему ты пошла в банк к Жданову?

– Все просто. Когда мы только приехали в Париж, по рекомендации папиных друзей пошли за ссудой в «русский банк». Так здесь называют банк господина Жданова. Там я познакомилась с несколькими милыми русскими людьми и с их слов поняла, что так или иначе здесь крутится весь русский Париж. Не только постоянно живущие во Франции, но и приезжие. Вот, собственно, и все.

– Но ты ведь хорошо знала, кто я. Зачем мне светиться в этом белогвардейском гнезде?

– Я подумала, ты вряд ли приедешь сюда нелегалом. Значит, у тебя будет… как это у вас называется… легенда. С нею ты вполне можешь иметь какие-то дела с господином Ждановым. С ним все русские имеют какие-либо дела. Так я подумала, – виновато оправдывалась Таня. – Сказала, что ты капитан и что я тебя люблю. Ну как еще я могла тебя отыскать?

– Ладно! Что жалеть о том, что сделано? Его уже не переделаешь. Посмотрим, что будет дальше.

– Все будет хорошо, – убежденно сказала Таня. – Вот увидишь. Я везучая.

Павел ничего на это ей не ответил. Лишь скупо улыбнулся.

Так, разговаривая, они дошли до подножия холма, на вершине которого стояла мельница. На площадку, к мельнице, подниматься не стали. Им, праздным бездельникам, показалось неуместным оказаться среди людей, ворочающих тяжелые мешки с зерном и мукой. Среди этих припорошенных белым людей они будут выделяться как павлины на куриной птицеферме.

Стоя внизу, они с интересом рассматривали серое, выгоревшее за долгие годы на солнце, продутое ветрами и омытое проливными дождями дерево мельницы. Она неутомимо размахивала крыльями, эта родная сестра таких же вологодских мельниц. Она поскрипывала и потрескивала всеми своими сочленениями, словно тихо жаловалась на свою нелегкую долю.

Они еще долго, взявшись за руки, гуляли по окрестностям, ставшей на время их домом милой деревушки Флёри-ан-Бьер. Отыскали настоящую речку, не широкую, но, во всяком случае, в ней можно было даже поплавать.

Солнце уже перевалило за полдень и хорошо грело.

– Искупаемся? – спросил Павел.

– Да, – охотно откликнулась Таня, и тут же погрустнела. – Но…

– Что?

– Я не взяла с собой ничего пляжного.

– А давай так: я буду купаться вон там, за теми кустами, – осенило Павла. – А ты здесь.

Вода и здесь была такая же холодная, как в том ручье. Видимо, он и питал своей прохладой эту речку. Они весело плескались. Павел подплыл к месту, где купалась Таня.

– Только, чур! Не приближайся! – приказала Таня.

– Не приближаюсь! – Павел нырнул, и вскоре был уже возле Тани. Под водой ухватил ее за ногу.

– Сумасшедший! Я же действительно не умею плавать! – что есть силы закричала она.

Он на мгновенье вынырнул, схватил глоток воздуха и снова исчез под водой. Всплыл он вдали, возле кустов, где разделся.

– Ты красивая! – издали прокричал он. – Ты очень красивая!

– А ты бессовестный! – нарочито сердито отозвалась Таня.

Потом они обсыхали, лежа на прибрежном песке. Таня накинула на себя платье, оно прилипло к ее мокрому телу, и она дрожала.

Павел обнял ее, прикрыл от легкого, но уже знобкого осеннего ветерка.

– Так теплее? – спросил он.

Она не ответила. Задумчиво пересыпала с горсти в горсть мелкий речной песок.

Так провели они еще один день. И еще. Утром, после завтрака, уходили исследовать свою деревушку Флёри-ан-Бьер. И открыли в ней много интересного: старинный замок, озеро, в которое он гляделся вот уже несколько веков, парк, каналы.