Текст книги "Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века"

Автор книги: Игорь Курукин

Соавторы: Елена Никулина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Спустя год произошло стрелецкое восстание. Служилые люди «по прибору», недовольные переброской их полков на литовскую границу и задержкой жалованья, обратились в 1698 году к свергнутой царской сестре Софье и даже получили от нее ответные послания (хотя до сих пор неясно, писала она их сама или это сделали от ее имени стрелецкие вожаки) с призывом «бить челом» ей «иттить к Москве против прежнего на державство» и не пускать в город Петра. [19]19
  Восстание московских стрельцов. 1698 г.: Материалы следственного дела. М., 1980. С. 103, 149.


[Закрыть]С помощью этих грамот предводители взбунтовали полки. В случае отказа Софьи от власти предполагалось использовать запасные кандидатуры – в частности, «обрать государя царевича». Контакты с опальной царевной не получили развития (загадочное письмо на бумаге с «красной печатью» пятидесятник А. Маслов якобы отдал своему родственнику, а тот после поражения восставших его утопил), но дорого обошлись восставшим. По приказанию Петра I, спешно вернувшегося из заграничного путешествия, в Преображенском были построены 14 пыточных камер, где двумя приказными дьяками и восемью подьячими параллельно велись допросы и происходили пытки. С сентября 1698-го по февраль 1699 года после жестокого розыска были казнены 1 182 стрельца – почти треть привлеченных к процессу; более 600 человек отправили в ссылку в Сибирь, еще две тысячи человек перевели из столицы в провинциальные полки. [20]20
  См.: Голикова Н. Б.Указ. соч. С. 105.


[Закрыть]

Пытки и казни не усмирили подданных. Вскоре последовало «Азовское дело» – бунт стрельцов полка Кривцова. В 1706 году началось восстание в Астрахани. Даже принесение восставшими повинной им не помогло: шесть «пущих завотчиков» были колесованы перед зданием Преображенского приказа; всего из 365 «взятых в разработку» человек 320 были казнены, остальные же 45 умерли под пытками. Не успела закончиться расправа, как началось восстание в Башкирии, а затем – бунт на Дону. «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом Кондратьем Афанасьевичем Булавиным ‹…› погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить, то приезжайте в черны вершины самарские» – так поэтично звучала «программа» этого крестьянско-казацкого движения 1708–1709 годов.

Лихой русский бунт воплощал мечту о возвращении к патриархальному равенству, был попыткой защитить старое, простое общественное устройство от социальной розни, от «приказных людей» и «иноземных обычаев» с «бумагами», податями и солдатчиной. А «интеллигенция» Московской Руси – духовное сословие – выдвигала из своей среды идеологов сопротивления, обосновывавших протест понятным народу языком. Не случайно среди «клиентов» Преображенского приказа священнослужители и клирошане составляли пятую часть – много больше, чем был их удельный вес в обществе.

К казни был приговорен в 1705 году книгописец Григорий Талицкий за то, что «писал письма плевальные и ложные о пришествии антихристове, с великою злобою и бунтовским коварством». Талицкий считал Петра I антихристом, а доказательство близкой кончины мира видел в тех новшествах, которые стал вводить царь: в перемене летосчисления и фасонов платья, в бритье бород и курении, а также в изменении нравов и образа жизни, что тревожило многих служителей церкви. В 1707 году был казнен азовский священник Иван Федоров, проповедовавший: «В последние де времена восстанет воинство и един де царь всех победит, а после де и сам убиен будет. Ныне наш великий государь трех победил и седьми покорил, а опосле де он великий государь сам убиен будет».

«Великий государь ездил за море, возлюбил веру немецкую, будет де то, что станут по средам и по пятницам бельцы и старцы есть молоко, все до одново и всю полатынят веру», – делился опасениями с сотрапезниками старец одного из северодвинских монастырей Гелвасий. Монах Вологодского монастыря Савин считал, что царь «лих»: «Как де он милостив, он де благоверную государыню царицу сослал в ссылку». Священнослужители Шацкой церкви Родионов, Максимов и Кириллов готовились отправиться по примеру раскольников в леса: «Ныне де на Москве летопись переменена, да великий государь изволит быть на Москве платью венгерскому, да великого поста на Москве ж будто сказывают убавлено, а после де светлого воскресенья бутто учнут в среды и в пятки рядом мясо есть». [21]21
  См.: Там же. С. 49, 133.


[Закрыть]

Многие, оставшиеся сыску неведомыми люди передавали слухи, что царь «родился от блудной девицы», что он зол, кровожаден, не соблюдает постов. Их казненные товарищи представлялись им мучениками, отдавшими жизнь за веру: «Стрельцов де переказнил за то, что де они, стрельцы, ево еретичество знали, а они де стрельцы прямые христиане были». Фанатично настроенный монах Фролищевой пустыни Иван Нагой с медной цепью и крестом на шее явился в Москву «царя обличать, что бороды бреет и с немцами водится и вера стала немецкая».

Вероятно, из среды духовенства вышла легенда, что на самом деле Петр I – немец и не является сыном царя Алексея Михайловича: «Государь де не царь и не царскова поколения, а немецкова. ‹…› Когда были у государыни царевны Натальи Кирилловны сряду дочери и тогда государь, царь Алексей Михайлович, на нее государыню царицу разгневался: буде де ты мне сына не родишь, тогда де я тебя постригу. А тогда де она, государыня царица, была чревата. И когда де приспел час ей родить дщерь и тогда она, государыня, убоясь его государя, взяла на обмен из немецкой слободы младенца, мужеска полу, из Лефортова двора». Эту легенду монах Чудова монастыря Феофилакт услышал в 1702 году от своего дьякона Ионы Кирилловца, а затем она пошла гулять по просторам России.

Для царя-реформатора все эти «бредни» были всего лишь свидетельством «замерзелого» упорства подданных, не желавших разделять с ним военные тяготы и посягавшие на воздвигаемое им строение «регулярного государства». Но оставить их без надлежащего внимания Петр не мог – он стал первым в нашей истории царем, лично работавшим в застенке, рядом с которым выросли «колодничьи избы» для непрерывно поступавших подследственных.

С точки зрения царя, казнить было нужно – но только явных изменников; прочие же вместо бесполезной гибели должны искупать вину каторжной работой. Свидетельством подобного «гуманизма» явился «именной из Преображенского приказа» указ от 19 ноября 1703 года: «На Москве во всех приказах приводных всяких чинов людей, которые явятся по розыскным делам в государевых делах, в измене и в бунте, и в смертных умышленных убивствах, или кто кого каким смертным питием или отравою уморит: и тех людей за те их вины казнить смертью. А которые люди явятся опричь вышеписанных вин в иных всяких воровствах: и тех, по прежнему своему великого государя указу, за их вины ссылать в Азов на каторгу». [22]22
  ПСЗРИ. Т. 4. № 1951.


[Закрыть]

В остальном Петр вполне полагался на Ромодановского – верного слугу и собрата по «всепьянейшему собору». К концу жизни князь уступил значительную часть былого влияния новым учреждениям и подросшим петровским «птенцам», но полностью сохранил власть в своем ведомстве. Заслуги старого товарища Петр ставил столь высоко, что после его смерти в 1717 году передал по наследству Преображенский приказ вместе с титулом «князя-кесаря» сыну покойного.

Князь Иван Федорович Ромодановский жил широко: председательствовал на петровских застольях, устраивал ассамблеи; порой принимал гостей и в самом Преображенском приказе, где потчевал их «адски крепкой, дистиллированной дикой перцовкой», которую даже привычные к «шумству» современники употребляли с трудом. После смерти государя он остался в чести, получил чин действительного тайного советника и управлял приказом вплоть до его упразднения в 1729 году. Неумеренностью младший Ромодановский пошел в отца – однажды прямо на пиру затеял выяснение отношений с дипломатом и сенатором Г. Ф. Долгоруковым. Почтенные вельможи на глазах иностранных гостей «после многих гадких ругательств схватились за волоса и, по крайней мере, полчаса били друг друга кулаками, причем никто из других не вмешался между ними и не потрудился разнять их. Князь Ромодановский, страшно пьяный, оказался, как рассказывают, слабейшим; однако ж после того, в припадке гнева, велел своим караульным арестовать Долгорукого, который, в свою очередь, когда его опять освободили, не хотел из-под ареста ехать домой и говорил, что будет просить удовлетворения у императора». [23]23
  Цит. по: Неистовый реформатор / Иоганн Фоккеродт. Фридрих Берхгольц. М., 2000. С. 500.


[Закрыть]

Однако второй «князь-кесарь» сильным характером и выдающимися способностями не отличался и заметных следов в деятельности Преображенского приказа не оставил. Отец же его не только с размахом рубил головы, но и разрабатывал юридические основы следственно-пыточных процедур. Делать это ему пришлось потому, что состав подведомственных ему преступлений не был точно определен законодательством.

«Слово государево» и «дело государево»

Соборное уложение 1649 года впервые отделило политические «дела» от уголовных преступлений и подробно перечислило разновидности «измены»; разбирало случаи действия или «умышления» на «государьское здоровье», «скопа и заговора» против царя, «государевых бояр и околничих и думных и ближних людей, и в городех и в полкех на воевод и на приказных людей».

Однако закон не определил точных границ понятий «государево слово и дело». Они лишь в одном месте 14-й статьи второй главы Уложения стоят рядом: «А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово…». 12-я статья свода законов XVII столетия говорит только о «великом государеве деле»; 16-я и 17-я статьи касаются тех, кто «учнет извещати государево великое дело, или измену», а в 18-й статье (о доносах про политические преступления) этот термин не употребляется совсем: «… а кто Московского государьства всяких чинов люди сведают, или услышат на царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысел…»

И в начале XVIII века, как свидетельствует указ от 25 сентября 1702 года («… которые учнут за собою сказывать государево слово или дело…»), законодатель не различал четко эти понятия, обозначавшие государственные преступления. Более того, закон не указывал таких оснований для обвинения, как «прелестные письма», составление ложных указов, порицание поведения государя, «непристойные слова» в его адрес (при этом «непригожие слова» Уложение рассматривало в качестве повода для судебного разбирательства, но только если речь шла о «бесчестье» подданных), неуважительное отношение к царским указам и изображениям. Российская действительность второй половины XVII столетия и петровской поры показала широкий набор подобных деяний, для которых не было предусмотрено соответствующего наказания.

Зато существовало иное, народное, более широкое понимание «государева слова и дела»: таковым считалось не только определенное законом политическое преступление, но и всё, что, по мнению простого человека, должно было интересовать царя как защитника от злых бояр и их приспешников, – например, произвол «государившихся» воевод, хищения государственной казны, взяточничество приказных. И в XVII веке, и много позднее люди искренне верили в «истинного» и «милостивого» государя-царя, правящего «по правде» и опирающегося на «землю» в борьбе с самоуправством воевод. Так, восстание 1648 года в Томске началось с того, что горожане публично объявили «государево дело» на воеводу князя О. И. Щербатого и отказались ему повиноваться. Наконец, случалось, что, заявляя «государево дело», изветчик сообщал не о преступлении, а о находке клада, залежей серебряной или медной руды; крепостной или холоп надеялся найти управу на помещика.

Приказным дельцам недостаточная разработанность законов была даже на руку, поскольку давала простор для толкования. Но в «регулярной» петровской монархии такое положение было нежелательным. К тому же и сосредоточение следствия по «государеву слову и делу» в одном учреждении требовало точного понимания пределов его компетенции.

Установить эти критерии было нелегко. Указ от 9 февраля 1705 года предусматривал разграничение «государева слова» и «государева дела» – применение первого термина для политических преступлений, подлежащих исключительной юрисдикции Преображенского приказа, а второго для квалификации финансовых и прочих должностных злоупотреблений администрации: «Которые из купецких и всякого чина на Москве и в городех ведомых в Ратуше людей будут сказывать за собою государево слово, и тех на Москве брать, а из городов присылать в Ратушу, и во-первых спрашивать их инспекторам Ратушского правления Алексею Курбатову с товарищи, нет ли чего за ними причинного о его государеве здравии, и буде скажет, что есть, и тех, не распрашивая, отсылать для учинения указа в Преображенский приказ к стольнику Федору Юрьевичу Ромодановскому. А если, не ведая кто разности слова с делом, скажет слово, а явится дело, и тем, и другим, которые станут сказывать за собою его государевы дела, указ чинить в Ратуше им, инспекторам, с товарищи». [24]24
  Цит. по: Покровский Н. Н.Российская власть и общество XVII–XVIII вв. Новосибирск, 2005. С. 418.


[Закрыть]

Но такой подход не соответствовал исторической традиции, и от него пришлось отказаться. Новой попыткой определить содержание понятия «государево слово и дело» явился «именной из Сената» указ от 23 декабря 1713 года, который был «сказан всенародно и кликан биричем во всех городах»: «Ежели кто напишет или словесно скажет за собою государево слово или дело, и те бы люди писали и сказывали в таких делах, которые касаются о их государском здоровье и высокомонаршеской чести, или уведают какой бунт и измену». Этот указ очерчивал круг основных государственных преступлений, хотя и не классифицировал их по статьям. При этом он опирался на идущую из Средневековья традицию, связывая умаление царской «чести» с умыслом на «государское здоровье». Иные же толкования, в том числе и широко понимаемое нарушение государева интереса (лихоимство и произвол чиновников разного уровня), с помощью которых крестьянские общины и городские «миры» пытались бороться с возраставшим гнетом власти, пресекались: «А буде с сего его, великого государя, указу станут писать или сказывать за собою государево слово или дело, кроме помянутых причин, и им за то быть в великом наказании и разорении, и сосланы будут на каторгу». [25]25
  ПСЗРИ. Т. 5. № 2756; Покровский Н. Н.Указ. соч. С. 419–420.


[Закрыть]

Возможности Преображенского приказа были ограниченными – выше уже говорилось о малочисленности его штата. На практике Ромодановский отсылал в другие приказы челобитные на судей и подьячих, на нерадивых и вороватых воевод, на дворян, скрывавшихся от службы и укрывавших у себя беглых крепостных; жалобы холопов на господ, а также и самих крепостных, если те сообщали, что «за помещиком своим иного государева дела, что он, помещик, ево бивал плетьми и кнутом и морил голодом, никакова не ведают». Из Преображенского в Монастырский приказ отправляли монахов, обвинявших игуменов в хищениях, корчемстве (незаконной продаже спиртного), превышении власти и других нарушениях указов.

В другие органы передавались и сообщения о кладах. В начале деятельности Преображенского приказа исключение делалось только для изветов о колдовстве: в 1699 году по этой статье обвинялся аптекарский ученик Марков. Там же рассматривался извет на крестьянина Блошонка, которого приказчик подозревал в сношениях «с нечистой силой». [26]26
  См.: Голикова Н. Б.Указ. соч. С. 23.


[Закрыть]Однако с 1703 года доносчиков, произвольно расширявших круг «государевых дел» – «сказывали за собой государево дело, а по распросным их речам государева слова и дела не явилось», – стали вразумлять кнутом и отсылать «в те же приказы и в городы, откуда присланы».

Тем не менее ведомству Ромодановского так и не удалось до конца четко разграничить подчиненность дел. Интерпретация «слова и дела» как единого выражения, символизировавшего намерение донести о государственном преступлении властям, сохранилась в последующих указах (от 2 ноября 1733 года, 16 апреля 1742 года, 25 июня 1742 года) и вошла в манифест от 21 февраля 1762 года, упразднявший Тайную канцелярию и называвший формулу «слово и дело» «ненавистным изражением».

Кроме того, «интересные дела» (о нанесении ущерба казенному интересу) стали весьма важными для Петра I. Чиновники быстро усваивали нормы служения не закону, а собственной карьере, которая сулила даже «беспородному» разночинцу дворянский титул и связанные с ним блага. Оборотной стороной выдвижения новых людей явились хищения, коррупция, превышение власти, которые не только не были истреблены законодательством Петра, но перешли в новое качество.

Трансформация патриархальной монархии в бюрократическую империю привела к увеличению численности чиновников (только за 1720–1723 годы количество приказных, по расчетам Е. В. Анисимова, выросло более чем вдвое) и снижению уровня их профессионализма при возрастании амбиций. [27]27
  См.: Серов Д. О.Строители империи: Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I. Новосибирск, 1996. С. 14.


[Закрыть]Дьяки и подьячие XVII века брали «умереннее и аккуратнее», а дело свое знали лучше, чем их европеизированные преемники, отличавшиеся «бесстрашием» в злоупотреблениях.

В записках одного из сотрудников Петра I вицепрезидента Коммерц-коллегии Генриха Фика рисуется характерный образ такого «нового чиновника», с которым сосланному при Анне Иоанновне Фику пришлось встретиться в Сибири. «Молодой двадцатилетний детинушка», прибывший в качестве «комиссара» для сбора ясака, на протяжении нескольких лет «хватал все, что мог». На предупреждение честного немца о возможности наказания «он ‹…› ответствовал тако: „Брать и быть повешенным обое имеет свое время. Нынче есть время брать, а будет же мне, имеючи страх от виселицы, такое удобное упустить, то я никогда богат не буду; а ежели нужда случится, то я могу выкупиться. И когда я ему хотел более о том рассуждать, то он просил меня, чтоб я его более такими поучениями не утруждал, ибо ему весьма скушно такие наставлении часто слушать“. [28]28
  Цит. по: Сафронов Ф. Г.Ссылка в Восточной Сибири в первой половине XVIII в. // Ссылка и каторга в Сибири. Новосибирск, 1975. С. 28–29.


[Закрыть]

Царь раздвинул рамки понятия «государственное преступление»: при нем наметилась тенденция подводить под это определение всякие противозаконные действия, начиная с должностных злоупотреблений и казнокрадства и заканчивая неявкой на службу и рубкой заповедных лесов. Контроль государства над обществом естественным образом приводил к приоритету «государственного интереса» над частным; поэтому, например, петровские указы о взяточничестве грозили «повредителям» казенной пользы смертной казнью с конфискацией имущества, тогда как за такие же «погрешения» в отношении частных лиц чиновник мог отделаться штрафом.

Именным указом Петра I от 25 января 1715 года «похищение казны» было опять включено в число преступлений по «слову и делу государеву». Этот закон обозначил первые два «пункта», по которым можно было подавать прошения самому императору: «1. О каком злом умысле против персоны е[го] в[еличества] или измены. 2. О возмущении или бунте». [29]29
  ПСЗРИ. Т. 5. № 2877.


[Закрыть]Однако последующие указы от 19 января и 22 декабря 1718 года требовали по «третьему пункту» обращаться к гвардии майору А. И. Ушакову, полковнику Кошелеву, а по указу от 22 декабря – еще и к фискалам или в Юстиц-коллегию.

Сыском по делам о взяточничестве и казнокрадстве как раз и занялись «майорские канцелярии», называвшиеся так потому, что возглавляли их офицеры гвардейских полков (капитаны Г. И. Кошелев и И. С. Чебышев; майоры М. И. Волконский, М. А. Матюшкин, М. Я. Волков, С. А. Салтыков, И. И. Дмитриев-Мамонов; гвардии подполковники князья П. М. Голицын, Г. Д. Юсупов и В. В. Долгоруков). Эти временные следственные комиссии скоро стали постоянно действующими учреждениями, подотчетными лишь самому царю; только после коллежской реформы они были подчинены Сенату.

Состав политических преступлений получил наиболее четкое определение в Артикуле воинском 1715 года, включенном в Воинский устав 1716 года. Артикул устанавливал смертную казнь не только за измену или «насильство» в отношении царя, но и за умысел: четвертование и конфискация имущества ожидали всех, кто хоть и не участвовал в преступлении, но «токмо его воля и хотение к тому было», даже в том случае, если покушение «к действу и не произведено».

Артикул гласил: «Всякий бунт, возмущение или упрямство, без всякой милости имеет быть виселицею наказано». Отсечение головы полагалось всем, «кто против его величества особы хулительными словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет». Наказывать надлежало даже за «непристойные и подозрительные сходбища и собрания ‹…› для советов каких-нибудь (хотя и не для зла)» и последующую подачу коллективных челобитных. Преступлением признавались поступки «словом или делом», способствовавшие «к бунту и возмущению». [30]30
  См.: Законодательство Петра I. М., 1997. С. 755–756, 777.


[Закрыть]

Такие дела расследовались в Преображенском приказе еще до издания Артикула, как и «непристойные речи» – не только неуважительные высказывания о царе, но и вполне безобидные разговоры о его поступках и семье. «Государевым делом» считались порча царского изображения, искажение царского титула, употребление царского имени в брани. К «великим царственным делам» относились также действия, направленные против порядка управления, – от подачи коллективных челобитных до открытого неповиновения властям. Карательная практика приказа опережала законодательство, однако теперь следствие по «слову и делу» впервые получило набор критериев для определения своей компетенции. Отныне – и до начала XIX века – именно нормы военного права стали основой для квалификации политических преступлений.

Стремясь поведать властям о государственном преступлении, доносители объявляли «слово и дело» или «государево слово». Но иные изветчики, не зная правильного названия доноса о государственном преступлении, просто объявляли свою «нужду» до Преображенского приказа, Тайной канцелярии или ее конторы, «секретное дело» по такому-то пункту, «важность», «важное дело».

К концу царствования Петра I завершился процесс выделения политического сыска в особую службу. Противодействие реформам привело к тому, что Ромодановскому были предоставлены чрезвычайные полномочия; но преемников у него в «регулярной» петровской империи быть не могло. Впрочем, кажется, князь ушел вовремя: он не одобрял второго брака Петра и не дожил до главного политического процесса петровского времени – дела царевича Алексея.