Текст книги "Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века"

Автор книги: Игорь Курукин

Соавторы: Елена Никулина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Легким испугом отделался и бывший канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, ворчавший, уже находясь в ссылке, про ложь в царских манифестах. Его «верные рабы» Ермолай Ковалев и Иван Реткин доложили куда надо, что отставленный дипломат рассказывал, как сама Анна Иоанновна приказала в 1739 году убить по дороге из Стамбула шведского дипломатического агента майора Синклера, и сочинял на досуге «наподобие молитвы неприличные пиесы». Донос пришелся как раз на время, когда Петр III уничтожил Тайную канцелярию; занятые разбором ее бумаг сенаторы к делу отнеслись не въедливо и сочли, что в поступках Бестужева (в коих он, естественно, не сознался) «важности не приличается». [253]253
  Там же. Оп. 2. № 2051. Л. 69–70 об.


[Закрыть]

А для красавца-придворного Вилима Монса последствия доноса оказались трагическими. Брат любовницы молодого Петра I Анны Монс и генеральс-адъютант царя по его воле стал камер-юнкером царицы Екатерины, а затем – уже по собственной инициативе – ее фаворитом. За пять-шесть лет он вошел в такую «силу», что к нему за помощью не стеснялись обращаться фельдмаршалы Голицын и Меншиков, губернатор Волынский и даже архиепископ Ростовский Георгий Дашков. «Милостивой мой благотворитель Виллим Иванович! – писал архиерей. – Понеже я вашим снисхождением обнадежен, того ради покорне прошу, не оставьте нашего прошения в забвении: первое, чтоб в Синоде быть вице-президентом; аще вам cиe зделать возможно, зело бы надобно нам сей ваш труд! Ежели сего вам невозможно, то на Крутицкою эпархию митрополитом, и то бы не трудно зделать, понеже ныне туда кому быть на Крутицах ищут. Того ради, извольте воспомянуть, чтоб кого иного не послали, понеже сими часы оное дело ‹…› наноситца ‹…›, а мне в сем самая нужда, чтоб из двух сих: или в Синод, или на Крутицы весьма надобно». К камер-юнкеру, успевшему даже завести свою канцелярию для приема прошений, обращались десятки людей со всевозможными просьбами: пожаловать чин, освободить из-под ареста или от казенных платежей, похлопотать о «деревне», предоставить отпуск со службы или место, включая даже архиерейскую должность. За протекцию фаворита одаривали деньгами, лошадьми, собаками, драгоценностями и даже целыми имениями. Главное, что объединяло все прошения, – для их исполнения надо было немного обойти закон, в чем Монс вполне преуспевал. При коронации Екатерины он был пожалован в камергеры, но получить патент не успел. Блестящего кавалера сгубила мелкая сошка из придворной челяди – Михей Ершов.

Не в меру тщеславные слуги Монса не держали язык за зубами. Сначала секретарь Монса Егор Столетов не сумел скрыть доверенные ему важные письма; затем передатчик любовных посланий, шут Иван Балакирев рассказал о придворных «тайностях» своему приятелю Ивану Суворову, который, в свою очередь, поделился с Ершовым. Тот подал донос: «Я, Михей Ершов, объявляю: сего 26 апреля 1724 году апреля 26 числа ночевал я у Ивана Иванова сына Суворова, и между протчими разговорами говорил Иван мне, что когда сушили письма Вилима Монса, тогда де унес Егор Михайлов из тех писем одно силненькое, что и рта раскрыть боятся», – указав, что письмо это якобы содержало рецепт подозрительного питья про самого «хозяина» – Петра I. Доносчик мало что знал, и его путаный «извет» едва не затерялся. Но, вероятно, кто-то влиятельный постарался «запустить» дело. 5 ноября в застенке оказался Суворов, а уже 8-го сам царь допрашивал арестованных Столетова и шута. Петру стало известно всё об отношениях своей жены с молодым придворным, и вечером того же дня Монс был взят лично Ушаковым. Допрашивали его формально – и, конечно, на бумаге остались лишь признания во взятках. 16 ноября 1724 года на Троицкой площади Петербурга Монсу отрубили голову по обвинению в лихоимстве. Имена «просителей» Петр приказал публично обнародовать. [254]254
  См.: Семевский М. И.Царица Катерина Алексеевна, Анна и Вилим Монс. 1692–1724. СПб., 1884. С. 161–203.


[Закрыть]

Даже если «политики» в таких доносах и не оказывалось, они могли вынести на свет неприглядные подробности частной жизни иного высокопоставленного лица. Действительный статский советник Григорий Теплов участвовал в заговоре, возведшем на трон Екатерину II, и стал ее статс-секретарем. Императрица отплатила за помощь – не дала в 1763 году хода доносу тепловского камердинера Власа Кучеева, из которого следовало, что Теплов досаждал холопам своими гомосексуальными наклонностями; но при этом слуг допросили, а протоколы с живописными подробностями не были уничтожены – могли пригодиться. [255]255
  См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. № 2126. Л. 7 об. и далее.


[Закрыть]

Не случайно таких бойких холопов господа побаивались. В 1744 году капитан Сергей Жданов потребовал перевести своего «человека» Михаила Третьякова, долго сидевшего в Тайной конторе, в Сыскной приказ, обвинив его в краже господского имущества. Обидевшийся Третьяков в краже хозяйских «пожитков» не повинился даже на пытке, зато объявил «слово и дело» по «первому пункту» на… самого А. И. Ушакова и секретаря А. Васильева. По столь важному делу он был поставлен прямо «пред собранием Сената» и здесь признал, что к Андрею Ивановичу претензий не имеет, но должен находиться не в Сыскном приказе, а в исключительном ведении Тайной канцелярии, так как там он по прежде бывшему доносу «явился прав». Контора признала доношение Третьякова на другого дворового «правым», постановив отдать холопа барину. Но теперь уже помещик категорически отказался иметь с ним дело и предложил отдать своего крепостного куда угодно. [256]256
  См.: Сенатский архив. СПб., 1890. Т. 8. С. 43–48.


[Закрыть]

Случалось, господа, у которых было «рыльце в пушку», первыми от греха подальше подавали донос, стараясь опередить холопов. Крепостная «баба» квартирмейстера Михаила Маркова Марья Савостьянова прямо в «людцкой избе» заявила: «Быть де всем вам и господам с вами в Тайной канцелярии, и быть же де всем перевешенным за то, что для чего говорили, что всемилостивейшая государыня с Разумовским паритца в бане», – и так напугала барина, что он принял превентивные меры и обратился с прошением взять ее в Тайную канцелярию. Крепостная могла если не сломать карьеру господ – Маркова и его сына-капитана, то сильно повредить ей; но на их счастье, необходимыми для такого случая злостью и стойкостью она не обладала и сразу признала: «непристойные слова», может, и говорила, но не помнит «за безмерным пьянством», а с чего они ей «в мысль пришли, того она сама, Марья, не знает». [257]257
  РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 1408. Ч. 2. Л. 24, 25 об., 27–27 об.


[Закрыть]

Обычные же «пахотные» крестьяне, не состоявшие при барском дворе, в частную жизнь господ посвящены не были. Они тоже пытались воздействовать на власть с помощью извета, но, как правило, неудачно. В 1702 году крестьянин помещика Квашнина во время допроса признался, что кричал «слово и дело», но «за помещиком своим иного государевого дела, что помещик его, Василья, бивал плетьми и морил голодом, никакого не ведает». [258]258
  Цит. по: Голикова Н. Б.Указ. соч. С. 23.


[Закрыть]Такие многочисленные попытки обвинения хозяев заканчивались одинаково – наказанием за напрасно сказанное «государево слово» и возвращением помещику.

На самих крестьян доносов поступало меньше всего. Из деревенской глуши бежать или ехать с «объявлением» в город было далеко и трудно. К тому же люди со стороны не попадали в замкнутый сельский «мир»; на своих же мужики не доносили да и с помещиком или заезжими чиновными людьми не откровенничали. Здесь выдать мог только местный – как правило, помещичий дворовый, деревенский поп или представитель выборной администрации, опасавшийся от смутьяна еще пущей беды.

На крестьян из вотчины дяди Петра I Л. К. Нарышкина, рассуждавших о том, «какой де он царь, он де вор, крестопреступник; подменен из немцы, царство свое отдал боярам, а сам обусурманился и пошел по ветру с немцы», донес – вопреки «классовой солидарности» – укрывавшийся у неосторожных мужиков беглый крепостной Иван Грязной. [259]259
  См.: Там же. С. 179.


[Закрыть]Видимо, таким образом он намеревался избежать наказания, а если повезет – то и обрести новый статус.

В 1722 году поп из деревни Лесниково Ржевского уезда, рубивший дрова вместе с крестьянами «на толоке», стал свидетелем обсуждения мужичками актуальной политической проблемы – кто есть на самом деле Петр I. Одни считали его настоящим царем, но сетовали на тяжесть поборов; другие верили, что «великий де государь московской за море в темном царстве засажен». Иван Корелянин авторитетно разъяснил: «Этот де государь на родах переменен; родила де царица дочь, и тое дочь отдали к немцам в Кокуй, а этово де взяли ис Кокуя иноземца шведа». От таких деревенских посиделок батюшка пришел в ужас и донес по начальству, что принесло мужикам угощение кнутом, а знатоку альковных тайн Корелянину – вечную сибирскую каторгу. [260]260
  См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 183. Л. 5-29 об.


[Закрыть]

В смутном октябре 1740 года крепостные князя Мышецкого в избе толковали текущие политические новости – кому быть царем после «земного бога Анны Иоанновны». Проблема была животрепещущей: императрица только что скончалась, а вопрос о престолонаследии разрешался в «эпоху дворцовых переворотов» разными и далеко не правовыми средствами. В оживленной дискуссии прозвучало имя дочери Петра I Елизаветы; тогда хозяин Филат Наумов, лежа на печи, «отвел» ее кандидатуру как недостойную, поскольку «слыхал он, что она выблядок», что стало известно местному попу. [261]261
  Там же. № 269. Ч. 9. Л. 154–155.


[Закрыть]Другой сельский священник Сидор Степанов стал доносителем на крестьянина Михайлу Алексеева из вотчины Троице-Сергиева монастыря деревни Кочериново Старорусского уезда, заявившего в августе 1741 года при чтении в церкви очередного указа от имени младенца-императора Ивана Антоновича, «что де как государь настал, так и хлеб у нас не стал родитца»; родительница государя, милостивая правительница Анна Леопольдовна, не стала возражать против приговора Тайной канцелярии о вразумлении виновного кнутом и наложила резолюцию: «Тако». [262]262
  Там же. № 797. Л. 3 об.


[Закрыть]

Крестьянин вотчины Суздальского Покровского монастыря из деревни Ступино Владимирского уезда Никита Захаров «неведомо с какого азарта» в ноябре 1762 года публично не одобрил социальную политику Екатерины II: «Села на царство баба и ничем народ не обрадовала, как збавку с соли, так и подушных денег; прямая де плюха!» Соседи-мужики, выслушав это критическое высказывание, безответственно «разошлись в домы свои»; отреагировал только десятский и шурин Захарова Петр Яковлев – схватил оратора и доставил его прямо в провинциальную канцелярию. [263]263
  См.: Там же. Оп. 2. № 2061. Л. 3–5.


[Закрыть]

Почтенные монахи доносили на свою иноческую «братию». В ноябре 1720 года иеромонах новгородского Хутынского монастыря Никон Харков пригласил на ведро пива трех своих друзей-клирошан, и один из них, отец Антоний, выразил неподходящее его званию и возрасту пожелание: «Государь ведь человек не бессмертен; воля Божия придет – умрет, а уж тогда ‹…› царицу-то я за себя возьму». После разговора прошло три года, и друзья еще не раз собирались, чтобы отмечать праздники, пока один из них – иеромонах соседней Спасской Старорусской обители Евфимий – не решил, что настала пора донести. В 1723 году он доложил о словах Антония в Синод, а оттуда доносчик был немедленно отослан в Тайную канцелярию. Трехлетнее промедление Евфимий объяснил «простотою своею». Отец Антоний покаялся в неприличном пожелании «от большого шумства», был бит кнутом и отправлен в сибирскую ссылку на три года; остальные участники пирушки получили плети. [264]264
  См.: Семевский М. И.Очерки и рассказы из русской истории XVIII в. С. 30–32.


[Закрыть]

Иногда таким образом сводили между собой счеты дамы. Еще недавно жена преображенского фурьера Матрена Григорьева болтала по-дружески с другой солдаткой Аксиньей Гуляевой про «мужное хлебное жалованье» и даже вроде одобряла ее острый язычок: «Этак де наша брейка бреет, что никому спуску нет». Но женщин поссорил квартирный вопрос: когда Аксинье отвели квартиру на том же дворе, Матрена, и так уже имевшая «жилиц», выкинула ее вещи на улицу – ведь она была «фулгерской женой», то есть ее муж имел чин выше да еще и являлся преображенцем, а не семеновцем, как супруг Аксиньи. Когда в июле 1724 года по жалобе Аксиньи на двор пришли улаживать конфликт гвардейцы, Матрена заявила: «Нет ей здесь фатеры и жить не пущу». Солдаты в рапорте зафиксировали ее «неистовые слова, будто оная Гуляева жена порицала благородную и великую государыну нашу императору бранными словами, и о том оная фулгерская жена образовалась нам, снявши образ при жилицах своих двух женщинах, а как их имяны и по отчеству того не знаем, что конечно та солдатская жена Гуляева порицала». Судя по бумагам следствия, переход двух солдатских жен от приятельских отношений к яростной вражде был стремительным, а исход дела трагичным. Выяснилось, что Аксинья имела неосторожность при товарках не одобрить только что состоявшуюся коронацию жены Петра I Екатерины: «Черт де с нею да и с радостью; им де радость, а иные и без хлеба», – посетовав на общую беду кумушек – невыплату жалованья. Свидетельница донос подтвердила; Аксинья, пытавшаяся отговориться беспамятством и пьянством, угодила на дыбу, во всем призналась и была казнена. [265]265
  См.: Новомбергский Н. Я.Указ. соч. Т. 2. С. 229–231.


[Закрыть]

Порой истошный крик о «государевом слове» был для женщины последним средством защититься от разбушевавшегося супруга. При этом в первой половине XVIII века социальное положение значения не имело – дворянки страдали от произвола мужей так же, как и простолюдинки.

Архив Тайной канцелярии сохранил историю 25-летней офицерской вдовы Веры Новосильцевой. Бедная дворяночка рано осиротела; однако родители успели выдать ее замуж за прапорщика Санкт-Петербургского пехотного полка Кондрата Новосильцева. Молодой женщине выпал нелегкий путь жены российского офицера. Подобно другим боевым подругам, она вместе с мужем и маленьким сыном Васей отправилась в 1738 году при полку в поход на турок через украинские степи; там под Бендерами ее супруг был «убит до смерти». Вдова с ребенком осталась без средств к существованию да еще с обязательством выплачивать за мужа «начетные деньги». Хорошо, что императрица Анна Иоанновна смилостивилась, штраф простила и приказала выдать прапорщице 93 рубля. Жила она в домике на Фонтанке, пока не познакомилась с прапорщиком Измайловского гвардейского полка Дмитрием Григорьевым, который пригласил молоденькую вдовушку к себе «для кроения рубах». После обеда на холостяцкой квартире прапорщик по-военному пошел в атаку – «стал ее склонять к блудному с ним грехопадению». Вдова поначалу не сдавалась; но бравый офицер «стал себя заклинать жестокими клятвами, чтоб ее за себя взять». Дама, «по слабости женской», клятвам поверила; оба сначала «приложились к стоящим на стене складням (иконам. – И. К., Е. Н.) ‹…› и потом они легли на постелю и учинили с ним блудное грехопадение». Прапорщик свои обещания жениться исполнять не спешил; вдова всё терпела, родила сына (умершего в младенчестве) и была «чревата» второй раз. Едва ли она была счастлива – во всяком случае, Григорьев позже заявлял, что не знает, отчего умер его сын и где погребен. 30 сентября 1746 года прапорщик, явившись домой пьян, на замечание подруги заорал: «Для чего ты, курва, мне невежливо говоришь?! Я де тебя до кнута доведу!» – и стал ее бить «сковородником», «топтунками» (ногами), таскать за волосы; затем схватил топор и стал крушить сундук Веры со всем ее имуществом. Избитая, в рваном платье, с подбитым глазом женщина в отчаянии закричала «слово и дело». На ее «великой крик» собрались солдаты из ближайших казарменных «светлиц». Тут прапорщик опомнился – пытался уговаривать свою половину помириться; когда она отказалась – стал «запираться» во всем: солдаты о том «показывают напрасно»; «баба» «слово и дело» не кричала и вообще «безмерно пьянствует», за что он ее и бранил, но никогда не бил. Конца этой грустной бытовой истории в Тайной канцелярии нет: люди Ушакова подробно допросили обоих, но поняли, что дело не по их ведомству, и передали его в Петербургскую духовную консисторию. [266]266
  См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 1064. Л. 1-31.


[Закрыть]

Бывало и наоборот – мужья доносили на жен. В начале царствования Екатерины II отставник-капрал из «подлых» возмутился «величаньем» супруги-купчихи: «Я перед тобой барыня и великая княгиня! А что касается и до императрицы, что царствует, так она такая же наша сестра, набитая баба, а потому мы и держим теперь правую руку и над вами, дураками, всякую власть имеем». Жаль, что конца у дела нет – интересно, как отреагировала просвещенная императрица на выступление «эмансипированной» дамы из 2-й купеческой гильдии, которая на следствии во всем «запиралась». [267]267
  См.: Арсеньев А. В.Старинные дела об оскорблении величества // ИВ. 1881. № 4. С. 833.


[Закрыть]

Молодое поколение не отставало от старших – причем не только в России, но и на формально автономной Украине. 27 сентября 1722 года в украинском городе Глухове ученик одной из местных школ, великовозрастный лодырь Лукьян Нечитайло, больше интересовавшийся шинками и дивчинами, в подпитии заявил приятелям, что наука ему не дается и лучше бы скорее уйти в монастырь. После объяснений собутыльников, что отныне по царскому указу постричься стало гораздо труднее, загулявший Лукьян «избранил его величество скаредною бранью». Гришка Митрофанов вступился за царя: «Для чего ты, злодей Лукьян, такие скаредные слова про его императорское величество говоришь?» Степан, наоборот, пугнул Гришку: «Тебе-то что нужно? Уж ты сейчас тут доносчик. Дадим мы тебе себя знать, как доносить». Наутро, во время опохмела компании в ближайшем шинке, Гришка вспомнил о «непристойных словах» приятеля и пригрозил: «Вот как пойду, да на тебя о тех словах донесу, так всем беда будет!» Возможно, мальчишка желал показать старшим приятелям свою значимость и рассчитывал, что его будут уговаривать, но ошибся – немедленно получил по шее от Степана, не понимавшего, как можно предать приятелей: «Что ж ты, жить с нами не будешь, что ли? Коли ты с нами жить хочешь, так чего ж доносить идешь?» Но во имя сохранения школьного братства все решили вновь вместе отправиться в шинок.

За чарками друзья опять поссорились. «Ты-то, доносчик! – грозили Гришке товарищи. – Погоди, мы тебя, доносчика, в школе розгами побьем и из школы вон выгоним». Будучи «выбитым» за дверь, Григорий унижения не стерпел – стал сам пугать друзей: «Теперь уж вам нельзя уйти; вот я пойду солдатам объявлю, чтоб караулили вас по дорогам; буде вы замыслите уйти, так за вами погоня будет». Тут бы школярам уняться да угостить горилкой потенциального доносчика. Но те уважить Гришку не пожелали: «Что ты грозишься! Мы не боимся, да и не для чего нам уходить от погони», – и демонстративно отправились в церковь, презирая угрозу. Теперь Григорий волей-неволей должен был действовать – иначе бы он навсегда «потерял лицо» и стал объектом насмешек и издевательств. Пришлось ему бежать к «бригадирскому двору» и объявить оказавшемуся там майору «слово и дело о его величества высокой монаршей чести».

История окончилась банально: отряд солдат доставил оговоренных в Малороссийскую коллегию, а та отправила их прямо в Москву – скрыться успел только горячий, но сообразительный Степан. На следствии никто не запирался. Школяры повинились, что, сочувствуя непутевому Лукьяну, грозили изветчику и по-детски оправдывались тем, что только толкали доносчика в грудь, а по щекам не били. Невольные «гости столицы» увидели Красную площадь, где им прочитали приговор и состоялось наказание: Лукьяну Нечитайло дали 30 ударов кнутом, «вынули клещами» ноздри и сослали на вечную каторгу в Сибирь; остальных отправили для порки и соответствующего внушения обратно в Малороссийскую коллегию, коей было наказано отыскать непокорного «школьника Степана». Юный Григорий Митрофанов был торжественно награжден 10 рублями. [268]268
  См.: Семевский М. И.Очерки и рассказы из русской истории XVIII в. С. 55–65.


[Закрыть]Свою «крутизну» он доказал – ценой жестокого наказания друзей и упразднения всей школы.

Можно полагать, что так росли и другие добровольные доносители, склонные переступать не только через дружеские, но и через родственные чувства. Дьякон подмосковного села Пушкина в 1722 году заподозревал собственного тестя-священника, что он «волхв и чародей и ходит в домы многих господ», из чего сделал неожиданный вывод: как бы родственник «не остудил государя с царицею». [269]269
  РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 128. Л. 1 об.


[Закрыть]Доносили на жен, мужей и даже на родителей. В 1745 году копиист Чудова монастыря Василий Серов обвинил собственную мать, неведомо с чего сообщившую ему, что у него есть «брат» – сам наследник престола Петр Федорович. [270]270
  Там же. № 1000. Л. 5 об.


[Закрыть]Сын славного петровского генерала, князь и камер-юнкер Борис Юсупов начал придворную карьеру с доноса в 1730 году на родную сестру Прасковью: княжна боялась императрицы Анны Иоанновны и желала склонить ее «к себе на милость через волшебство». [271]271
  Там же. № 449. Ч. 1. Л. 612 об.


[Закрыть]

Люди той далекой эпохи могли от раскаяния или со страха донести и сами на себя, если посчитали свои поступки и даже пришедшие в голову мысли опасными и «душевредными». 1 января 1726 года «Преображенского полку 2 роты сержант Александр Петров Пушкин ‹…› в яузских воротых кричал караул и сказал за собою ‹…› дело», а затем «объявил, что де он ‹…› изрубил жену свою до смерти». Прадед поэта был отправлен из губернской канцелярии в Преображенский приказ, где рассказал, что в «беспамятстве» убил свою жену (ему показалось, что супруга подослала к нему мужика-»колдуна»): «Зело стало мне тошно без меры, пожесточалось сердце мое, закипело и как бы огонь, и бросился я на жену свою ‹…› и бил кулаками и подушками душил ‹…› и ухватил я кортик со стены, стал ея рубить тем кортиком». Через десять дней после ареста И. Ф. Ромодановский приказал освободить Пушкина из тюрьмы на поруки, «понеже, он, по-видимому, весьма болен и при смерти», опасаясь, чтобы тот «от страха не умер безвременно и от того следствие о убивстве жены не было б безгласно». Александра Петровича передали под расписку родным братьям Федору и Илье с запретом отлучаться из Москвы. Но дело так и не было окончено; опасения Ромодановского оправдались – виновник через две недели умер. [272]272
  См.: Левина Ю. И.«Прадед мой Пушкин» (Из автобиографических записок) // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1989. Т. 13. С. 259–260.


[Закрыть]

В 1762 году солдатский сын Никита Алексеев «на себя показывал, что будто бы он, будучи пьяным, в уме своем поносил блаженные и вечной славы достойные памяти государыню императрицу Елизавету Петровну, а каковыми словами – не упомнит». Из Тайной канцелярии Алексеева, наказав кнутом, сослали на каторгу.

В 1753 году матрос корабля «Иоанн Златоуст» Федор Попов повинился в совершенном шестнадцатью годами ранее преступлении: «Застал он, Попов, брата своего Никифора на той жене своей, которой с оною женою его чинил блуд и, зарезав того брата своего, он, Попов из оного города Тамбова бежал ‹…›. И того ради вздумал он, Попов, ныне, чтоб ему об той вине принести повинную». Матрос решил кричать «слово и дело», чтобы «та вина его была явна и в том ему без покаяния не умереть». Как видим, его преступление не попадало под разряд государственных. Так же рассудил и А. И. Шувалов, вынеся приговор: «Ему, Попову, для оного слова и дела по первому пункту сказывать за собою не подлежало, ибо то его показание к слову и делу, а особливо к первому пункту нимало не касаетца; а надлежало было ему, Попову, о том объявить просто в Адмиралтейскую коллегию; того ради за ложное им, Поповым, за собою слово и дело по первому пункту сказанье ‹…› учинить наказанье – гонять спицрутены по рассмотрению Адмиралтейской коллегии». [273]273
  Цит. по: Анисимов Е. В.Дыба и кнут. С. 175.


[Закрыть]

Крамольные мысли о возможности силой захватить власть в послепетровскую эпоху посещали уже не только офицеров, но и лиц «подлого звания», вступая в неразрешимый конфликт с традиционными представлениями о власти. Майской ночью 1756 года 30-летний армейский солдат Василий Трескин на казарменных нарах гарнизона крепости Святой Анны «рассуждал сам с собой один: что де вить невеликое дело государыню уязвить; и ежели он, Трескин, когда будет в Москве или в Санкт Питербурхе и улучит время где видеть милостивую государыню, то б ее, государыню, заколоть шпагою. И думаючи де оное, в то ж самое время пришел он от того в страх и, желая по самое чистой своей совести пред Богом и пред ея императорским величеством принесть в том добровольную повинную и желая себе для точного о том показания отсылки в Тайную контору о вышеозначенном, что знает он за собою слово и дело государево по первому пункту». Испуганный служивый сам на себя донес по всей форме, был доставлен в Москву и должным образом пытан для установления, с чего подобное намерение «в мысль ево пришло»; но добавить по существу он ничего не смог. Начальство не успело отправить Трескина в Петербург – в «казарме» Тайной конторы солдат перерезал себе горло. [274]274
  См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 1768. Л. 3 об., 4, 8 об.


[Закрыть]

Служитель Рекрутской канцелярии Иван Павлов в 1737 году не только явился в Москве в Тайную контору, но и принес свои писания, в которых называл Петра I «хульником» и «богопротивником» за его нововведения – «немецкое» платье, упразднение патриархии, новое летосчисление, «мушкараты». На допросе чиновник-раскольник пожелал «за старую веру пострадать», а на увещевания отвечал, что «весьма стоит в той своей противности, в том и умереть желает». После безрезультатного розыска спустя два года по решению Кабинета министров желание старовера было исполнено: в феврале 1739 года «казнь учинена в застенке, и мертвое его тело в той же ночи в пристойном месте брошено в реку. А кто при оном исполнении был, тем о неимении о том разговоров сказан ее императорского величества указ с подпискою». [275]275
  Исторические бумаги, собранные К. И. Арсеньевым // Сборник Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук. 1872. Т. 9. С. 117–132.


[Закрыть]

Обращение в ведомство Ушакова и Шешковского было делом опасным для доносителей, не стремившихся к мученической кончине. Они рисковали своей шкурой в прямом смысле слова: в случае упорного «запирательства» обвиняемого и невнятных показаний свидетелей сами могли угодить на дыбу. Даже если доносчик не подвергался допросу с пристрастием, он иногда проводил в тюрьме до окончания следствия несколько месяцев и даже лет.

Тем не менее в XVIII веке донос стал явлением массовым, а поводы для него в ту пору могли быть самые невероятные. Так, в 1726 году иеромонах сибирского Далматова монастыря Евсевий Леванов подал извет на своего собрата Феодосия Качанова, что тот… является внуком убийцы царевича Дмитрия, погибшего в 1591 году по не выясненным до сих пор причинам в Угличе, то есть происходит из «изменничья рода» и, следовательно, повинен в том, что его предок совершил государственное преступление 135 лет назад! Интересно, что Качанов обвинению не удивился; оказалось, его предъявляли не в первый раз. Поэтому он не долго искал защитные аргументы – объяснил, демонстрируя хорошие исторические познания, что его отец действительно был сослан в Сибирь, но совсем по другому делу; а к роду считавшегося убийцей царевича Никиты Качалова (а не Качанова) их семья отношения не имеет, поскольку тот никогда не был женат. [276]276
  См.: Барсов Н. И.Историческая справка о личности убийцы царевича Димитрия // РС. 1883. № 8. С. 430.


[Закрыть]

Дела Тайной канцелярии сохранили имена всего нескольких человек, принципиально не желавших доносить. Одним из них был граф Платон Иванович Мусин-Пушкин – представитель древнего рода, высокопоставленный чиновник (президент Коммерц-коллегии) и «конфидент» Артемия Волынского. Привлеченный по делу последнего, граф вначале заявил, что ничего «не упомнит», но в процессе следствия признал, что кабинет-министр позволял себе критические высказывания: «его высококняжеская светлость владеющей герцог Курляндской в сем государстве правит, и чрез правление де его светлости в государстве нашем худо происходит», «великие денежные расходы стали и роскоши в платье, и в государстве бедность стала, а государыня во всем ему волю дала, а сама ничего не смотрит». Однако на прямой вопрос следователей: почему же не донес? – граф Платон заявил, что не хотел «быть доводчиком», и даже продолжал заезжать к уже опальному и находившемуся под домашним арестом Волынскому «для посещения в болезни». Держался граф стойко и, только узнав о признаниях самого Волынского (Мусин-Пушкин их не ожидал и не мог скрыть удивления), подтвердил свое участие в беседах, затрагивавших честь императорской фамилии: о попытке Бирона женить своего сына на племяннице императрицы Анне Леопольдовне. [277]277
  РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. № 200. Л. 11 об.-12.


[Закрыть]Этот эпизод стал одним из главных аргументов обвинения. В остальном протоколы допросов Мусина-Пушкина выглядят едва ли не самыми «скучными» по сравнению с «делами» его товарищей по несчастью. Они-то как раз участвовали в разработке проекта Волынского и осмеливались критиковать Бирона; граф Платон неизменно заверял следователей, что собственных «рассуждений» у него не было, а с Волынским не спорил «из угождения» ему, но «такой злости в себе самом не имел».

Граф Мусин-Пушкин своим заявлением о нежелании доносить отстаивал нарождавшуюся корпоративную дворянскую честь. Другие же недоносители могли руководствоваться простым человеческим сочувствием. В 1737 году камерир Монетной канцелярии Филипп Беликов обвинил коллег в разных непристойных речах в адрес государыни, но, как оказалось, и сам таковые произносил. На вопрос, почему же сослуживцы на Беликова не донесли, канцелярский секретарь Яков Алексеев ответил: «Не доносил того ради: как я его, Беликова, от себя проводил, то впал в великое размышление и думал, чтоб донесть, но потом уже, знатно за грехи мои к наказанию, паки мне о том и думать запретило. И пришед в то рассуждение, что он сказал объявленную речь тихо, может быть не об ином ли он о чем думал тогда. К тому, рассуждая присловицу, которая в народе употребляетца – „сабака де и на владыку лает“, и так оставил на волю Божию». [278]278
  Там же. Ф. 7. Оп. 1. № 583. Ч. 1. Л. 257 об.


[Закрыть]То есть секретарь даже думал о доносе на приятеля; но потом внутренний голос «запретил» ему и помог найти оправдание: и говорил человек «тихо», и думал не о том, да и греха-то особого нет. Так чиновник и уговорил себя не доносить.

В государстве, где подавляющая часть подданных не владела пером, доносы писали редко; обычной практикой было их сказывание в ближайшем казенном учреждении. Кроме неграмотности, была и еще одна причина, по которой доносчики предпочитали делать публичные заявления о государственном преступлении: властям утаить их было гораздо труднее, чем письменный донос. Местные небезгрешные администраторы сознавали угрозу, исходившую от челобитных, и умели блокировать действия доносителей, веривших в силу «бумаги».

Показательной в этом смысле является история богатого купца, не последнего человека в уездном Цивильске Филиппа Толмачева. На форменный донос по некоему «цивильских купцов делу» казанский губернатор Греков ответил его автору «розыском», по которому тот был арестован и наказан кнутом. Жалобщик констатировал, что даже после освобождения «состоит в подозрении и в купечество вступить не может», а все потому, что губернатор об этом деле в Петербург «доносил утаенно». Наученный горьким опытом, Толмачев следующий донос, содержавший в том числе и обвинения в адрес самого губернатора по всем трем «пунктам», отправил в Петербург. Не доверяя почте, он воспользовался посредничеством казанского купца Петра Логинова, из чьих рук «прошение» было передано его знакомому – обер-прокурору Синода Львову, а уже Львов отдал его генерал-прокурору Сената. В августе 1755 года дело слушалось в Сенате; Толмачев добился своего – его решено было взять под стражу и доставить в Тайную канцелярию. [279]279
  См.: Сенатский архив. СПб., 1901. Т. 9. С. 414.


[Закрыть]