Текст книги "Том 3. Менестрель. Поэмы"

Автор книги: Игорь Северянин

Игорь Северянин
Сочинения в пяти томах
Том 3. Менестрель. Поэмы

Менестрель

Новейшие поэзы

Том XII

Увертюра («Пой, менестрель…»)

 
Пой, менестрель! Пусть для миров воспетья
Тебе подвластно все! пусть в песне – цель!
Пой, менестрель двадцатого столетья!
    Пой, менестрель!
 
 
Пой, менестрель! Слепец, – ты вечно зрячий.
Старик, – ты вечно юный, как апрель.
Растопит льды поток строфы горячей, —
    Пой, менестрель!
 
 
Пой, менестрель, всегда бездомный нищий,
И правду иносказно освирель…
Песнь, только песнь – души твоей жилище!
    Пой, менестрель!
 

I. Быть собой

 
Как Феникс, возникший из пепла,
Возникла из смуты страна.
И если еще не окрепла,
Я верю, окрепнет она:
 
 
Такая она трудолюбка,
Что сможет остаться собой.
Она – голубая голубка,
И воздух она голубой.
 
 
Всегда я подвержен надежде
На этих утесах, поверь, —
В Эстляндской губернии прежде,
В республике Эсти теперь
 
 
Где некогда бился Калевич,
Там может ли доблесть уснуть?
О, сказочный принц-королевич
Вернется к любимой на грудь!
 
 
Давно корабли вдохновений
Качнул к побережью прилив:
Их вел из Поэзии гений
Со сладостным именем – Лийв.
 
 
Запомни: всегда вдохновенна
Мелодий ее бирюза.
У Ridala, Suots'a и Еnnо
Еще не закрылись глаза…
 
 
И вся ты подобна невесте,
И вся ты подобна мечте,
Эстония, милая Эсти,
Оазис в житейской тщете!
 

11 ноября 1919

Тойла

 
Отчаянье и боль мою пойми, —
Как передать мне это хладнокровно? —
Мужчины, переставши быть людьми,
Преступниками стали поголовно.
 
 
Ведь как бы человека ни убить,
При том в какие б роли ни рядиться,
Поставив лозунг: «быть или не быть», —
Убивший все равно всегда убийца.
 
 
Разбойник ли, насильник, патриот,
Идейный доброволец подневольный
Простой солдат, – ах, всякий, кто идет
С оружием, чтоб сделать брату больно,
 
 
Чтоб посягнуть на жизнь его, – палач,
Убийца и преступник, вечный Каин!
Пускай всю землю оглашает плач
С экватора до полюсных окраин…
 
 
Какие ужасающие дни!
Какая смертоносная оправа!..
Отныне только женщины одни
Людьми назваться получают право…
 

 
О вы, размеры старые,
Захватанные многими,
Банальные, дешевые,
Готовые клише!
Звучащие гитарою,
И с рифмами убогими —
Прекраснее, чем новые,
Простой моей душе!
 
 
Вы были при Державине,
Вы были при Некрасове,
Вы были при Никитине,
Вы были при Толстом!
О вы – подобны лавине!
И как вас ни выбрасывай,
Что новое ни вытяни —
Вы проситесь в мой том.
 
 
Приветствую вас, верные,
Испытанно надежные,
Округло музыкальные,
Любимые мои!
О вы – друзья примерные,
Вы милые, вы нежные,
Веселые, печальные,
Размеры-соловьи!
 

 
У Виснапу не только лишь «Хуленье»
На женщину, дразнящее толпу:
Есть нежное, весеннее влюбленье
    У Виснапу.
 
 
Поэт идет, избрав себе тропу,
Улыбкой отвечая на гоненье;
Пусть критика танцует ки-ка-пу —
 
 
Не в этом ли ее предназначенье?…
Вдыхать ли запах ландыша… клопу?!
– О женщины! как чисто вдохновенье
    У Виснапу!
 

 
Правительство, когда не чтит поэта
Великого, не чтит себя само
И на себя накладывает veto
К признанию, и страшное клеймо
 
 
Правительство, зовущее в строй армий
Художника под пушку и ружье,
Напоминает повесть о жандарме,
Предавшем палачу дитя свое.
 
 
Правительство, лишившее субсидий
Писателя, вошедшего в нужду,
Себя являет в непристойном виде
И вызывает в нем к себе вражду.
 
 
Правительство, грозящее цензурой
Мыслителю, должно позорно пасть.
Так отчеканив яркий ямб цезурой,
Я хлестко отчеканиваю власть.
 
 
А общество, смотрящее спокойно
На притесненье гениев своих,
Вандального правительства достойно,
И не мечтать ему о днях иных…
 

 
Еще семь дней, и год минует, —
Срок «царствованья» моего.
Кого тогда страна взыскует,
Другого или никого?
 
 
Где состоится перевыбор
Поэтов русских короля?
Какое скажет мне спасибо
Родная русская земля?
 
 
И состоится ли?… едва ли:
Не до того моей стране, —
Она в мучительном развале
И в агоническом огне.
 
 
Да и страна ль меня избрала
Великой волею своей
От Ямбурга и до Урала?
Нет, только кучка москвичей.
 
 
А потому я за неделю
До истеченья срока, сам
Все злые цели обезделю,
Вернув «корону» москвичам.
 
 
Я отрекаюсь от порфиры
И, вдохновляем февралем,
За струнной изгородью лиры
Провозглашаюсь королем!
 

21 февраля 1919

 
Жалейте каждого больного
Всем сердцем, всей своей душой,
И не считайте за чужого,
Какой бы ни был он чужой.
 
 
Пусть к вам потянется калека,
Как к доброй матери – дитя;
Пусть в человеке человека
Увидит, сердцем к вам летя.
 
 
И, обнадежив безнадежность,
Все возлюбя и все простив,
Такую проявите нежность,
Чтоб умирающий стал жив!
 
 
И будет-радостна вам снова
Вся эта грустная земля…
Жалейте каждого больного,
Ему сочувственно внемля.
 

 
Из меня хотели сделать торгаша,
Но торгашеству противилась душа.
 
 
Смыслу здравому учили с детских дней,
Но в Безразумность влюбился соловей.
 
 
Под законы все стремились подвести, —
Беззаконью удалось закон смести.
 
 
И общественное мненье я презрел,
В предрассудки выпускал десятки стрел.
 
 
В этом мире только я, – иного нет.
Излучаю сквозь себя огни планет.
 
 
Что мне мир, раз в этом мире нет меня?
Мир мне нужен, если миру нужен я.
 

 
Поэту, как птице, Господь пропитанье дает:
Не сею, не жну – существую второй уже год.
И добрые люди за добрые песни-стихи
Прощают ошибки и, если найдутся, грехи.
 
 
Кому теперь нужно искусство? не знаю кому…
Но мне – оно воздух, и вот я пою потому.
А некто лучистый, – не русский, эстонец, чужой, —
Не ангел ли Божий? – следит неустанно за мной.
 
 
Он верит в искусство, и полон ко мне он любви:
«Поэт, будь собою: пой песни свои и живи!»
Как нищая птица, поэт подаянию рад…
Восторженной трелью я славлю тебя, светлый брат!
 

 
Все то, что раньше было б диким,
Теперь естественно вполне:
Стать пред решением великим —
Быть иль не быть – пришлось и мне.
 
 
Но так как дух «не быть» не может,
И так как я – певучий дух,
Отныне выбор не тревожит:
«Быть» выбрал из решений двух.
 

 
Он лежал, весь огипсен,
Забинтован лежал,
И в руке его Ибсен
Возмущенно дрожал…
 
 
Где же гордая личность?
Где же ego его?
Человека отличность
От иного всего?
 
 
Неужели все бренно?
Неужели все прах?
И его постепенно
Стал охватывать страх.
 
 
Пред окном лыжебежец
Эфемерил свой круг…
И великий норвежец
Выпал на пол из рук.
 

 
Жизнь догорает… Мир умирает…
Небо карает грешных людей.
Бог собирает и отбирает
Правых от грешных, Бог – Чародей.
 
 
Всюду ворчанье, всюду кричанье,
Всюду рычанье, – люди ли вы?
Но в отвечанье слышно молчанье:
Люди – как тигры! люди – как львы!
 
 
Все друг на друга: с севера, с юга,
Друг и подруга – все против всех!
Нет в них испуга, в голосе – вьюга,
В сердце преступность, в помыслах грех…
 
 
Полно вам, будет! Бог вас рассудит,
Бог вас очудит! Клекот орла
Мертвых пробудит, грешников сгрудит,
Верить понудит: смерть умерла!
 

 
Тяжко видеть гибель мира,
  Ощущать ее.
Страждет сердце, друг мой Мирра,
  Бедное мое.
 
 
Все так жалко, так ничтожно…
  День угрозней дня…
Дорогая, если можно,
  Поддержи меня.
 
 
В этой яви только злоба, —
  Радость лишь во сне…
Дорогая, встань из гроба
  И приди ко мне.
 
 
Безнадежно! Жутко! пусто!
  В днях не видно дней…
Гибнет, чувствую, искусство,
  Что всего больней.
 
 
Гибель мира для поэта
  Ведь не так страшна,
Как искусства гибель. Это
  Ты поймешь одна.
 
 
Ты, родная, ты, благая,
  Как прекрасен рай,
Дай мне веру, дорогая,
  И надежду дай.
 
 
Эти вопли сердца, Мирра,
  Это не слова…
Ты, умершая для мира,
  Для меня жива!..
 

II. Снежинки Польши

 
Я наблюдал, как день за днем
Грубела жизнь, и вот огрубла.
Мир едет к цели порожнем,
Свои идеи спрятав в дупла.
 
 
Я наблюдал – давно! давно!
За странным тяготеньем к хамству
Как те, кому судьбой дано
Уменье мыслить, льнут к бедламству.
 
 
Я наблюдал, как человек
Весь стервенеет без закона,
Как ловит слабых и калек
Пасть легендарного дракона.
 
 
Я наблюдал, – во всем, везде, —
Восторги перед силой грубой,
И как воскрылия к звезде
Задерживались тяжкой шубой…
 
 
Я наблюдал, как вечный зверь
Младенца грыз, прокравшись в ясли…
Зверели люди, и теперь
В их душах светочи погасли.
 
 
Чего ж ты ждешь, пророк, Илья?
Греми из всех своих орудий!
Не люди – люди, или я —
Не человек, раз люди – люди!..
 

 
Дверь на балконе была из стекол
Квадратиками трех цветов.
И сквозь нее мне казался сокол,
На фоне моря и кустов,
Трехцветным: желтым, алым, синим.
Но тут мы сокола покинем:
Центр тяжести совсем не в нем…
Когда февральским златоднем
Простаивала я у двери
Балкона час, по крайней мере,
Смотря на море чрез квадрат
То желтый, то иной, – мой взгляд
Блаженствовал; подумать только,
Оттенков в море было столько!
 
 
Когда мой милый приходил,
Смотрела я в квадратик алый, —
И друг болезненный, усталый,
Окровянев, вампиром был.
А если я смотрела в синь
Стеклянную, мертвел любимый,
И предо мною плыли дымы,
И я шептала: «Призрак, сгинь…»
Но всех страшнее желтый цвет:
Мой друг проникнут был изменой…
Себя я истерзала сменой
Цветов. Так создан белый свет,
Что только в белом освещенье
Лицо приводит в восхищенье…
 

 
Теперь в поразительной смене
Контрастных событий живешь.
Голодные ужасы в Вене
Бросают нас в холод и дрожь.
 
 
А то, что от нас на востоке,
Почти не подвластно уму,
Но веришь в какие-то строки,
Не зная и сам почему.
 
 
Над жизнью склонясь, как над урной,
Еще не ослабнул душой:
В республике миниатюрной
Налажен порядок большой.
 
 
Пускай мы в надеждах разбиты
И сброшены в бездну с горы —
Мы сыты, мы – главное – сыты,
И значит – для веры бодры.
 
 
Мы верим – не можем не верить! —
Мы ждем – мы не можем не ждать! —
Что мир воцарится в той мере,
Какая вернет – Благодать.
 

 
Из тусклой ревельской газеты,
Тенденциозной и сухой,
Как вы, военные газеты,
А следовательно плохой,
 
 
Я узнаю о том, что в мире
Идет по-прежнему вражда,
Что позабыл весь мир о мире
Надолго или навсегда.
 
 
Все это утешает мало
Того, в ком тлеет интеллект.
Язык богов земля изгнала,
Прияла прозы диалект.
 
 
И вот читаю в результате,
Что арестован Сологуб,
Чье имя в тонком аромате,
И кто в словах премудро-скуп;
 
 
Что умер Леонид Андреев,
Испив свой кубок не до дна,
Такую высь мечтой прореяв,
Что межпланетьем названа;
 
 
Что Собинов погиб от тифа
Нелепейшею из смертей,
Как яхта радости – от рифа,
И как от пули – соловей;
 
 
Что тот, чей пыл великолепен,
И дух, как знамя, водружен,
Он, вечно юный старец Репин
В Финляндии заголожен.
 
 
Довольно и таких известий,
Чтоб сердце дало перебой,
Чтоб в этом благодатном месте
Стал мрачным воздух голубой.
 
 
Уходите вы, могикане,
Последние, родной страны…
Грядущее, – оно в тумане…
Увы, просветы не видны…
 
 
Ужель я больше не увижу
Родного Федор Кузмича?
Лицо порывно не приближу
К его лицу, любовь шепча?
 
 
Тогда к чему ж моя надежда
На встречу после тяжких лет?
Истлей, последняя одежда!
Ты, ветер, замети мой след!
 
 
В России тысячи знакомых,
Но мало близких. Тем больней,
Когда они погибли в громах
И молниях проклятых дней…
 

 
Я две весны, две осени, два лета
И три зимы без музыки живу…
Ах, наяву ль давали «Риголетто»?
И Собинов певал ли наяву?
 
 
Как будто сон: оркестр и капельмейстер,
Партер, духи, шелка, меха, лорнет.
Склонялся ли к Миньоне нежно Мейстер?
Ах, наяву склонялся или нет?
 
 
И для чего приходит дон Пасквале,
Как наяву когда-то, ныне в бред?…
Вернется ль жизнь когда-нибудь? Едва ли…
Как странно молвить: Собинов – скелет…
 
 
Узнав о смерти Вертера, несною
В закатный час я шел, тоской гоним,
И соловей, запевший над рекою,
Мне показался жалким перед ним!
 
 
О, как тонка особенность оттенка
В неповторимом горле у того,
Кем тронута была демимондэнка,
И соловей смолкал от чар его…
 

 
Ах, люди живут без стихов,
Без музыки люди живут,
И роскошью злобно зовут
Искусную музыку строф.
 
 
Ах, люди живут без икон,
Без Бога в безбожной душе.
Им чуждо оттенков туше, —
Лишь сплетни, обжорство и сон.
 
 
И даже – здесь, в доме моем, —
В поэта кумирне святой, —
И здесь тяготятся мечтой,
Стремясь обеззвучить мой дом…
 
 
Увы, даже дома и то
Сочувствия мне не найти…
И некуда вовсе уйти;
Ведь грезы не любит никто.
 
 
Теперь лишь один спекулянт, —
«Идеец», мазурик, палач, —
Плоды пожинает удач,
Смотря свысока на талант.
 
 
Черствеют и девьи сердца,
Нет больше лиричности в них, —
Наряды, танцульки, жених…
Любовь – пережиток глупца…
 
 
Жизнь стала противно-трезва,
И жадность – у всех идеал.
Желудок святыню попрал,
Свои предъявляя права.
 
 
Художник для всех – человек
Ленивый, ненужный, пустой,
О, трезвый, рабочий, сухой,
В искусство не верящий век!
 

Для ободрения ж народа,

Который впал в угрозный сплин…

…Они возможники событий,

Где символом всех прав – кастет.

«Поэза истребления» (т. IV).

 
В своей «Поэзе истребленья»
Анархию я предсказал.
Прошли три года, как мгновенье, —
И налетел мятежный шквал.
 
 
И вот теперь, когда наука
Побита неучем рабом,
Когда завыла чернь, как сука,
Хватив искусство батогом,
 
 
Теперь, когда интеллигента
К «буржую» приравнял народ,
И победила кинолента
Театр, прекрасного оплот,
 
 
Теперь, когда холопу любо
Мазнуть Рафаэля смолой, —
Не вы ль, о футуристы-кубо,
Происходящего виной?
 
 
Не ваши ль гнусные стихозы
И «современья пароход»
Зловонные взрастили розы
И развратили весь народ?
 
 
Не ваши ли мерзостные бредни
И сумасшедшая мазня
Забрызгали в Москве последний
Сарай, бездарностью дразня?
 
 
Ушли талантливые трусы
А обнаглевшая бездарь,
Как готтентоты и зулусы,
Тлит муз и пакостит алтарь.
 
 
А запад – для себя гуманный!.. —
С презреньем смотрит сквозь лорнет
На прах ориентальной, странной
Ему культуры в цвете лет.
 
 
И смотрит он не без злорадства
На поэтических вампук,
На все республичное царство,
Где президентом царь Бурлюк.
 
 
Куда ж деваться вам от срама,
Вы, русские низы и знать?
…Убрав царя, влюбиться в хама,
А гражданина вон изгнать?!..
 
 
Влюбиться в хама может хамка,
Бесстыжая в своей гульбе.
Позор стране, в поджоге замка
Нашедшей зрелище себе!
 
 
Позор стране, в руинах храма
Чинящей пакостный разврат!
Позор стране, проведшей хама —
Кощунника – меж царских врат!..
 

III. Терцины – колибри

 
Зелено-дымчатое море. Гребни
Молочно-светозарные – во тьме.
Душа к Тебе в восторженном молебне.
 
 
Такая ясность в ледяном уме.
В октябрьский вечер, крепкий и суровый
Привет идущей из-за гор зиме,
 
 
Предвестнице весны издревле-новой!
 

 
Мы сходимся у моря под горой.
Там бродим по камням. Потом уходим,
Уходим опечаленно домой
 
 
И дома вспоминаем, как мы бродим.
И это – все. И больше – ничего.
Но в этом мы такой восторг находим!
 
 
Скажи мне, дорогая, – отчего?
 

 
Ты все молчишь, как вечер в октябре,
Но плещется душа, как море – в штиле.
Мы в инее, в лиловом серебре.
 
 
И я ли – я теперь? и ты – о, ты ли?
Как море в штиле, плещется душа:
Совсем слегка, вся в бирюзе умилий…
 
 
Как хороша ты! как ты хороша.
 

 
Твои уста, покорные моим,
Ласкательны, податливы и влажны.
Я ими упоительно томим.
 
 
Исполнены они узывной жажды…
Сквозь них в мои струится сладкий сон, —
И вздрагивает отзвуком нерв каждый.
 
 
О, если б ими захлебнуться мог!
 

 
Ах, взять тебя и трудно, и легко…
Не брать тебя – и сладостно, и трудно…
Хочу тебя безбрежно, глубоко!
 
 
О, влей в глаза мне взор свой изумрудный!
Вонзи в уста мне острые уста!
Прости мой жест, в своем бесстыдстве чудный,
 
 
Ведь страсть чиста! Пойми: ведь страсть чиста!
 

 
Ты ждешь весны, как ждет тебя весна.
Вы встретитесь, две девы, две юницы,
И будет ширь природы вам тесна,
 
 
И будет вам опять иное сниться:
Вам, две весны, пригрезится мороз,
Его меха, алмазы и денницы,
 
 
На окнах лепестки морозных роз…
 

 
Люби меня, как хочется любить,
Не мысля, не страшась, не рассуждая.
Будь мной, и мне позволь тобою быть.
 
 
Теперь зима. Но слышишь поступь мая?
Мелодию сирени? Краски птиц?
Люби меня, натуры не ломая!
 
 
Бери меня! Клони скорее ниц!
 

 
Не избегай того, что быть должно:
Бесцельный труд, напрасные усилья, —
Ведь ты моя, ведь так предрешено!
 
 
О, страсть! расправь пылающие крылья
И за собой в безбрежность нас взорли.
И скажем мы, в восторге от воскрылья:
 
 
«Да, мы с тобой бороться не могли».
 

 
Вот пятый год, как ты мне дорога,
А страсть юна, – как прежде, неизбывна,
И нас влекут по-прежнему луга.
 
 
По-прежнему стремлюсь к тебе порывно,
Все нови открываю с каждым днем…
О, наша связь вовеки неразрывна,
 
 
И страсть бессмертным зажжена огнем.
 

 
Тебя провожать, чтобы встретить потом,
С тобою расстаться, чтоб свидеться вновь,
Чтоб в этой разлуке загрезиться сном,
 
 
Чтоб в этой разлуке грузиться в любовь.
И чувствовать то, чего нет при тебе…
Когда мы вдвоем, стынет сердце и кровь,
 
 
Но если мы врозь, каждый в тайной алчбе.
 

 
По долгу кайтселита я с ружьем
До четырех утра брожу вдоль хижин,
Расползшихся чудовищным ужом.
 
 
Не тронь меня, кто кем-нибудь обижен:
Чем помогу? – ружье мое без пуль,
И вид его угрозный неподвижен.
 
 
Убийцу даже – я убить смогу ль?…
 

 
Я несомненно скверный патриот,
Но я могу не радоваться бою
У петербургских западных ворот:
 
 
Быть может, жизнь несет тот бой с собою,
А значит – и искусство, и – любовь.
В нем чувствуется что-то голубое.
 
 
А в голубом всегда сияет новь.
 

 
Деревня спит. Оснеженные крыши —
Развернутые флаги перемирья.
Все тихо так, что быть не может тише.
 
 
В сухих кустах рисуется сатирья
Угрозья голова. Блестят полозья
Вверх перевернутых саней. В надмирье
 
 
Летит душа. Исполнен ум безгрезья.
 

IV. Сирень среди лютиков

 
Вид поля печальный и голый.
Вид леса уныло-нагой.
На крыше одной – белый голубь,
И карий – на крыше другой.
 
 
И море, – и то как-то наго
У гор оголенных грустит.
И суша, и воздух, и влага —
Все грусть и унынье таит.
 

В ней тихо бродила душа

Тургенев

 
В ней тихо бродила душа.
Она была так хороша.
 
 
Душа хороша как она:
Пригожа, светла и нежна.
 
 
И не было места средь дня,
Чтоб ей не хотелось меня.
 
 
И не было суток в году,
Чтоб мог я помыслить: «не жду…»
 
 
Она приходила ко мне
И тихая, и в тишине.
 
 
Когда приходила она,
Тишала при ней тишина,
 
 
И жизнь была так хороша:
В ней тихо бродила душа.
 

 
Если вы встретите женщину тихую,
Точно идущую в шорохах сна,
С сердцем простым и с душою великою,
  Знайте, что это – она!
 
 
Если вы встретите женщину чудную,
Женщину, чуткую, точно струна,
Чисто живущую жизнь свою трудную,
  Знайте, что это – она!
 
 
Если увидите вы под запискою
Имя прекрасней, чем жизнь и весна,
Знайте, что женщина эта – мне близкая,
  Знайте, что это – она!
 

 
Изысканна, как жительница Вены,
В венгерке дамской, в платье bleugendarme,
Испрыскав на себя флакон вервэны,
Идет она, – и в ней особый шарм.
 
 
К ней цужат золотые караваны
Поклонников с издельями всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи карманы рваны,
Берут ее глазами из-за ширм…
 
 
Изящница, очаровалка, венка,
Пред кем и герцогиня – деревенка,
В ней что-то есть особое совсем!
 
 
Изысканка, утонченка, гурманка,
С весталковой душой эротоманка, —
Как у нее выходит: «Жду вас в семь…»!
 

 
Люблю лимонное с лиловым:
Сирень средь лютиков люблю.
Лимон фиалками томлю.
Пою луну весенним словом:
Лиловым, лучезарным, новым!
Луна – подобно кораблю…
Люблю лиловое с лимонным:
Люблю средь лютиков сирень.
Мне так любовно быть влюбленным
И в ночь, и в утро, в вечер, в день,
И в полусвет, и в полутень,
Быть вечно жизнью восхищенным,
Любить лиловое с лимонным…
 

 
Далеко-далеко, там за скалами сизыми,
Где веет пустынями неверный сирокко,
Сменяясь цветочными и грезными бризами,
    Далёко-далёко,
 
 
Ильферна, бесплотная царица востока,
Ласкает взор путника восходными ризами,
Слух арфой, вкус – негой бананного сока…
 
 
Потом испаряется, опутав капризами
Случайного странника, и он одиноко
Тоскует над брошенными ею ирисами, —
    Далёко-далёко!
 

 
Я помню весеннее пенье весла,
За взлетом блестящим паденье весла.
 
 
Я помню, как с весел струился рой брызг.
В руке твоей твердо движенье весла.
 
 
Когда ты гребла, в сердце стих возникал:
Он зачат, сдается, в биеньи весла.
 
 
Когда ты гребла, музыкально гребла,
Не брызги текли, – упоенье с весла.
 
 
И вся ты в полете была золотом, —
Так златно твое окрыленье весла!
 

 
Ты так ясна и, вместе с тем, туманна.
Ты так верна и, вместе с тем, обманна.
  И нет к тебе дорог.
 
 
Уста чисты, – слов грешных ими хочешь.
Рыдая, ты отчаянно хохочешь.
  Развратный облик строг.
 
 
Тебя не взять, пока ты не отдашься.
Тебя не брать – безбрачью ты предашься.
  Как поступить с тобой?
 
 
Ты так горда и так несамолюбна.
Ты – без следа, но в мире златотрубна,
  К тебе влекусь с мольбой.
 

 
Я шел по берегу реки
Тропинкой в центре склона.
Ромашки – точно мотыльки,
И все вокруг зелено.
 
 
На повороте, на крутом,
Как будто из Жюль Верна,
Возникла в уровень с кустом
Хорошенькая серна.
 
 
И этой встречею врасплох
Захвачены мы стали,
Из губ ее метнулся вздох —
Испуга ли? – печали?
 
 
Спустя мгновенье, – как стрела,
Она неслась обратно.
Ужель душа моя была
И серне непонятна?…