Текст книги "Каин и Авель"

Автор книги: Игорь Шприц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА 10. ВСТРЕЧА БРАТЬЕВ

После быстрого переезда все осталось нераспакованным – в этом не было необходимости, потому что надо было уезжать из Петербурга. Но не так скоро, чтобы это походило на бегство, а не спеша и обстоятельно. Наверняка сейчас по всем вокзалам снуют шпики, наблюдают, сверяются с фотографическими карточками. А ведь Савинков уже наверняка занесен в картотеку, так что не стоит рисковать. Они решили ехать парой в Киев и там заняться убийством генерал-губернатора Клейгельса. После гибели Алексея в условленном месте, у некоего Швейцера, оставался динамит, достаточный для изготовления одной приличной бомбы.

После всех ночных переживаний решили лечь в постель и выспаться. Созонов, перевезя их сюда, вернулся к старой квартире сторожить и предупредить Ивановскую. Кто знает, вдруг найдут в бумагах Покотилова адрес и посадят засаду. Ивановская, конечно же, будет молчать как немая, но жалко, если ее, больную и старую, упекут в каторгу.

Дора лежала пластом, привычно ожидая Савинкова. Эти дневные или утренние страсти стали ежедневной привычкой, от которой не избавиться даже и воспоминаниями об ушедшем Покоти-лове. Савинков быстро разделся и нырнул к Доре под одеяло. Все старые уловки, не сговариваясь, оставили в прошлом и стали инстинктивно искать чего-то нового, достойного той страшной ситуации, в которую попали после пропажи такого количества любовно заготовленного динамита. И главное, остался Плеве, тем самым запрещая им жить полноценной физической жизнью, о которой мечталось ежедневно и еженощно, в бодрствованиях и во сне.

Тела отвергали все попытки возбудить себя проторенными ласками с заранее известным результатом. Эта патовая ситуация вскоре стала раздражать обоих настолько, что гнев против Плеве постепенно стал превращаться в гнев против самих себя. Почему, зная дурной алкоголический нрав Покотилова, они не отобрали у него хотя бы половину динамита? Тогда можно было бы подобраться к Плеве во время осмотра места гибели Алексея. Наверняка он туда уже приезжал – и уехал цел и невредим. А каким резонансом прозвучала бы гибель тирана на святом месте гибели героя! Господи, да это само в руки шло! Предупреждал Азеф: не кладите все яйца в одну корзину!

И Дора, забыв все, от злости сомкнула зубы на теле Савинкова. Вместо ожидаемой боли тот почувствовал возбуждение, которое не прошло мимо внимания Доры. Она поняла, что инстинктивно нащупала тайную тропинку к новым полям, где цвели невиданные ими прежде любовные цветы – кровь и насилие.

Совершенное ею открытие обрадовало обоих. Они поняли: у них в руках появилась волшебная палочка, способная окрасить все ранее испытанные способы совместного наслаждения в красные цвета, тем самым открывая новый, параллельный мир, в котором еще довольно много жизни, похожей на смерть, и гораздо больше смерти, похожей на жизнь.

Сперва она просто прокусывала его тело в самых нежных местах, отчего все оно покрылось отпечатками узких девичьих челюстей с запекшимися капельками крови, подобными тем, что проступали во время сильных нервных потрясений на лбу Покотилова. Затем она протерла все прокусанные места хлопчатой бумагой, смоченной одеколоном, одновременно остужая боль своим дыханием. И легла рядом, предлагая свое тело для таких же кровавых ласк.

Но он придумал для нее кое-что более изощренное: достав несколько простыней, быстро и ловко связал руки и ноги, распяв ее крестом на кровати так, чтобы ни на йоту не сумела сдвинуться в сторону, а могла лишь извиваться и молить о пощаде. Это моление он и стал выбивать из нее с помощью весьма острого кожаного ремешка. Она терпела наслаждающую боль, испытывая одновременно с ней такой острый чувственный подъем, что непонятно было, куда тело сорвется ранее – в крик от боли или в крик от радости. И когда она разрыдалась, не в силах более терпеть муку ожидания, он несколькими ударами довел ее до вершины, безжалостно прекратил всякие прикосновения, одним движением скинул узлы с рук и ног и лег рядом, обняв это содрогающееся в рыданиях любимое тельце, такое нежное, что и представить себе трудно, как у него поднялась рука.

Сама дрожа от нежности, она стала целовать его в губы, прося прощения за крики и укусы, кляня себя за то, что раньше не догадалась, как близки рядом смерть и любовь... и какое невыносимое чувство – идти по лезвию бритвы между двумя пропастями, нисколько не боясь сорваться в любую из них, потому что на дне этих пропастей покоится одно и то же – сладкое забвение...

И, не познав ничего боле, они заснули в объятиях друг друга.

* * *

Фрол Псоевич Правдюк, обласканный самим министром, мышиным жеребчиком скакал по Петербургу, обнюхивая все углы и закоулки и примеряясь ко встречным инородцам – вдруг повезет еще раз с японскими шпионами? Дня два назад он попытался разыграть эту же карту, вроде бы поймав тех же самых китайцев во второй раз, но получил от Медянникова по шее:

– Я те дам – таскать шпионов! Ишь, наловчился на дармовщинку! Еще раз притащишь какую-либо шваль, я тебя сам оформлю два раза как шпиона, не пожалею. И меня к медали представят. Запомнил мою печать? – и Медянников показал Правдюку кулак, не запомнить который не было никакой возможности.

«Завидует!» – решил Правдюк и на время успокоился. С его феноменальной памятью он поймает еще не одного динамитчика, вроде как сегодняшнего. И прославится на сей раз окончательно и бесповоротно. Недаром сам Плеве его заметил и выделил!

И действительно, память его не подвела. Навстречу шла старушка с двумя связанными узлами, переброшенными через плечо. Таких бабушек по всему Петербургу шастало туда-сюда видимо-невидимо, так что Правдюк наизусть мог рассказать, что в узелках за богатство, нажитое на всю оставшуюся жизнь: смена истончившегося бельишка, мыльце, шильце да мотовильце с посмертным саваном. Ну, еще иконка личного святого, помогавшего этой бабушке всю ее трудовую жизнь.

Взгляд у встреченной, которым она окинула Правдюка, был тихий и смиренный; жест, которым она отирала уголки глаз и рта, был таким родным и знакомым, что мысли поневоле свернули к родной матери. Стоит, сердешная, у плетня, смотрит на дорогу и вот так же отирает глаза, на которых слезки ожидания: завернет ли до дому милый сердцу Фролушка? И так захотелось Правдюку съездить на свидание, что он тут же решил дождаться светлой Пасхи и отпроситься в деревню. Дней на пять, не боле! А то Плеве ненароком спросит: а где той смышленый парнишка? И огорчится. А начальство огорчать – последнее дело.

Так он шел себе и шел, не ведая печали, как что-то остренькое кольнуло в мозгу: тю! Так он же знает этот взгляд, эти смиренные глазки, эту бабку! Сегодня видел при просмотре книжки филера, которую ввели Путиловский с Медянниковым... Да на первой же страничке она сидит! Ё-мое!! И, не веря мозгу своему, тут же достал книжицу. Точно, она! Ивановская. Народоволка и эсерка. Что это значит, он не понял, но и понимать тут было нечего. Сердце радостно застучало в ожидании очередного праздника души: ну ты, Фролка, и молодчина! Заприметил бабушку, мимо которой все пройдут и даже не вспомнят Божью тварь! Где она, милая?

Он догнал Ивановскую в несколько секунд, но выходить вперед не стал, а принял позу ожидающего мещанина-приказчика, у которого где-то сейчас должна подъехать фура с товаром, а вот все не подъезжает – видать, с адресом вышла путаница. Он бегал по проспекту туда-сюда, бил картузом оземь, словом, производил собой столько шума и толкотни, что и ежу было ясно: у человека пропадают кровные денежки, и ничем боле он в этом свете не интересуется.

Он даже забежал вперед бабки-Ивановской, но ни разу не взглянул в ее сторону, а просто разыграл еще один маленький спектакль, радостно кинувшись к какой-то фуре и чрезвычайно огорчившись, узнав, что не та, которую ждет.

Забежав во двор, он мгновенно переменил внешность: снял картуз, вынул из-за пазухи и надел меховой колпак по самые бровки. Мать родная не узнала бы Фрола – чистый азиат-татарин с характерной вывороченной походочкой вышел из ворот и пошел, не торопясь, за подозреваемой...

Созонов дремал на козлах, посматривая за подворотней, в которую неминуемо должна была войти Ивановская. С ней самой он уже встречался в Твери, провел в богоспасительных разговорах несколько вечеров и был совершенно очарован ее ровным характером и несокрушимой решимостью освободить крестьянство от многовекового гнета. Правда, дальнейшая программа вызывала споры: что делать освобожденному крестьянину после работы?

Созонов доказывал необходимость постов и молитв как средств спасения и развития души. А Ивановская все клонила к тому, что освобожденный человек должен заняться математикой, физикой, чтением Чернышевского, Герцена, рисованием и лепкой из глины. В особенности почитала она лепку и сама любила мять в руках кусочек глины, время от времени превращая его то в птичку, то в поросенка, а то и в портрет собеседника. Сему искусству она выучилась на каторге, где для политических было много времени и мало работы.

Расстались они влюбленные друг в друга, но не в мечты собеседника. Впрочем, воплощение программ лепки и постов откладывалось до скорой победы очистительной революции. Созонов представил себе батю, читающего Герцена или лепящего чертиков, и хрюкнул в свою молодую бородку: более нелепое зрелище трудно вообразить.

Тут показалась Ивановская. На плече она тащила два узла и так натурально склонялась вбок под их тяжестью, что Созонов с трудом подавил в себе желание соскочить с саней и помочь ба-бушке-народовол ке.

И правильно сделал: Ивановская опустила узлы на снег, выбрав местечко почище и посуше, и стала растирать поясницу, скрюченную годами и непосильным рабским трудом. На самом деле она проверяла, не тянется ли за ней хвост в виде шпика? Вроде нет. Бабушка с трудом взгромоздила узлы на другое, отдохнувшее плечо и вошла в подворотню, чтобы пройти к господам через черную лестницу.

Мимо подворотни проковылял татарин, остановился и заглянул вслед. Это было настолько неожиданно для казанского князя, что Созонов сразу насторожился. Татарин подумал и вроде бы невзначай шмыгнул за Ивановской. И тут Созонов признал это лицо: всякий раз, когда он следил за выездом Плеве, этот замызганный человечек крутился рядом, пару раз точно выполняя приказ начальника министерской охраны. Шпик! Ивановская привела шпика и тем самым поставила под угрозу провала все дальнейшие планы.

Стало мучительно обидно за бесцельно проделанную работу. Он не спал ночами, днями следил за министром, составляя график его еженедельных поездок. И тут какой-то филер одним только свистком сломает все хрупкое здание террора, которое они с Савинковым возводили, не щадя живота своего? Нет, он не позволит!

Созонов тронул лошадку и подъехал к подворотне. Дворника в это время тут не бывало, он хорошо знал время обеда и время бодрствования местного цербера. Медленно и степенно вошел во двор. Ивановская искала нужную лестницу, вытянув шею и подслеповато сверяясь с адресом, написанным на клочке бумаги. Вот еще улика – почерк Савинкова!

Татарин тем временем делал вид, что забежал справить малую нужду на кучу мусора. Вернее, справлял и в самом деле, поворотом головы следя за тем, в какую сторону пойдет Ивановская. Так что Созонова он видеть никак не мог.

Егор вытащил из-за голенища короткий сапожный нож, точенный из обрезка пилы (такие ножи были у всех извозчиков – в случае чего резать постромки), и пошел мимо татарина. Проходя рядом, но не попадаясь ему на глаза, он быстрым движением выставил левую руку и ткнул ею под левую лопатку наблюдающего. И кашлянул, чтобы подать знак Ивановской.

Правдюк мочился с удовольствием, как мочатся все, дорвавшиеся до спасительного уголка. Все складывалось замечательно. Сейчас он узнает, куда пошла Ивановская, а дальше будет действовать по разумению: ежели она войдет и не выйдет, то пошлет дворника за подмогой и накроет всю шайку. А ежели выйдет, то пойдет за ней и проследит другие концы, по пути известив Медянникова о найденной плохой квартире. По дороге всегда попадется кто-нибудь из своих.

Он уже выдавливал из себя последнюю капельку, как сзади мимо прошел некто, слегка коснулся его спины и кашлянул. От этого прикосновения почему-то сладко кольнуло сердце, лоб похолодел и покрылся потом, а ноги вдруг перестали слушаться и начали подгибаться. Руками он еще инстинктивно прятал срам, но голова, повернутая к Ивановской, уже почти ничего не понимала. Тут его подхватили под мышками, и он доверительно прильнул к человеку, пытающемуся ему помочь...

Ивановская сообразила все в долю секунды, зорко огляделась и подошла к Созонову. Вместе с двух сторон они повели, а вернее, потащили тело филера к саням, так что ни у кого эта сцена не вызвала ни малейшего подозрения: старушка-мать и младший родственник тащат упившегося мастерового домой, поближе к родным пенатам.

– И угораздило же тебя набраться! Тьфу, какой тяжелый, сынок... сыночек... – бормотала Ивановская, заискивающе улыбаясь встречным. – Вот зальют глаза с утра пораньше, а мы – мучайся... Вот так... садись, миленький, – захлопотала она, умащивая тело поудобнее. И села рядом, придерживая клонящегося набок сына. – Вот так...

Созонов посмотрел вдоль улицы – товарищей филеру не наблюдалось – и тронул сани. На ходу вскочил, уселся поудобнее, хлестнул лошадку и поехал в дальнюю сторону, в Лесное, где можно будет без помех оставить человеческий груз, не вызвав этим ничьих подозрений.

Жизнь уходила из подколотого тела неохотно, по капелькам, так что несколько минут Фрол еще наблюдал по-весеннему голубое небо с кувыркающимися в нем воронами. Потом вороны исчезли, небо уменьшилось, превращаясь в серую овчинку... в эту овчинку заглянул чей-то внимательный глаз... овчинка скукожилась в яркую точечку... потом пропала точечка, и все стало черно. Последней пропала чернота.

* * *

«Что-то надо предпринять...» – меланхолично подумал Берг, заявившись из Охранного отделения домой и узрев очередное послание баронессы Кноритц. Это уже становится похожим на фарс. Так бывает между людьми, связанными сильной безлюбовной страстью: вначале один зависит от другого, потом – второй от первого, но никогда – оба друг от друга.

Теперь баронесса Лидия зависела от мужских чар Берга, а его все эти африканские страсти стали припекать. Он не понимал сущности их взаимоотношений, но теперь, когда не стало Дуси, влечение к баронессе превратилось в ненужную потребность, от которой хотелось отказаться как можно быстрее. Любым способом, пусть даже и несколько обидным для женщины.

– Ты сама этого просила! – сказал вслух Берг, надел поверх домашней одежды рабочий халат и сел за ярко освещенный химический стол.

Все нужные компоненты находились под рукой: марганцовокислый калий, сажа, бездымный порох, сахар и запал, подобный тому, что сегодня утром он держал в руках. Но, естественно, не такой силы.

Вначале он склеил из тонкого картона коробочку, по размеру чуть меньше, чем маленькая конфетная коробка-бонбоньерка, которая лежала пустой, словно дожидаясь удобного часа. И дождалась. Когда швы схватились, Берг проклеил их на всякий случай папиросной бумагой. Вставил коробочку внутрь бонбоньерки – все сходилось.

Далее он взял фарфоровую ступку с пестиком, поставил перед собой и стал, отмеряя компоненты маленькой мерной ложечкой, засыпать их последовательно в ступку. Подумав немного, добавил сажи. Потом подумал и добавил еще.

Все это аккуратно размолол пестиком и ссыпал в коробочку. Потом нарезал маленькие бумажные квадратики и, сопя от усердия, долго рисовал какие-то только ему понятные узоры на каждом квадратике. Полюбовался нарисованным и остался доволен. Коробочку с составом тщательно заклеил и уложил в конфетную коробку. Поверх картонной коробки разложил в беспорядке бумажные квадратики.

В наружной коробке оставалось немного места для запала. Берг шилом проделал во внутренней коробочке дырку, вставил туда запал и заполнил свободное пространство ватой. После чего протянул сквозь две коробки шелковую нить, одним концом перевязанную поперек запала, закрыл бонбоньерку и заклеил ее сверху папиросной бумагой. Саму бонбоньерку обвязал красивой шелковой лентой с подарочным бантом. Положил бонбоньерку на стол и полюбовался. Вышло очень элегантно.

Берг налил полный стакан водки, выключил свет, в темноте выцедил водку в один прием, зажевал черным сухариком и, не разоблачаясь, повалился на диван. На душе было мерзко. Потом он заснул.

* * *

После короткого доклада в Департаменте сил куда-либо ехать, кроме как домой, не осталось. Клара с детьми отправились на Пасху в Кенигсберг, поэтому Франк был доставлен к Путиловскому. Впрочем, он такой судьбе и не противился – еще ночью, до взрыва, имелось приглашение, которое просто было отложено. И теперь настало время его принять.

Все пропыленные взрывом одеяния поступили в распоряжение Лейды Карловны. Макс тщательно обнюхал скинутое, извлек из этого массу полезной информации, но никому об этом даже и не мяукнул. Он наверняка понял, что хозяин попал в ту же неприятную ситуацию, в которой оказался сам Макс двумя годами ранее, – запахи беды были одни и те же.

Утомленные взрывом, его последствиями и горячей ванной с релаксирующими солями, оба проспали до глубокого вечера. А когда проснулись, в столовой под серебряным колпаком (с маленькой спиртовкой снизу) их ждал горячий ужин. Так в халатах и сели. Большому Франку все халаты хозяина были малы, поэтому он все время запахивал полы, а потом перестал, делая это только при появлении Лейды Карловны.

– Завтра утром на кафедре буду героем,– блаженствовал Франк, обильно поливая куски розового кроличьего мяса соусом бешамель. – Передай, пожалуйста, бутылку. – И он запил все это чревоугодие розовым же вином, предварительно ознакомившись с этикеткой: – «Клоде Вужо»... Пьеро, растешь не по дням!

Путиловский выпил тоже и промокнул губы льняной салфеткой.

– Я тебя прошу: никоим образом эта информация не должна стать достоянием вашей университетской общественности. Тебя там не было, ты спал дома после хорошей пьянки, ничего не помнишь и ничего не знаешь.

– Послушай, Пьеро, – обиженно начал было Франк, но его грубо прервали в самом начале речи:

– Саша, помолчи! Это уже не игрушки! Я не советую, как организовать твои кафедральные дела, но и ты не мешай мне делать свою работу. Я всегда готов искать твоего совета. Но не в деле политического сыска. Тут должна быть служебная тайна.

– Надеюсь, ты не предполагаешь, что за твоей спиной я рассказываю все секреты?

Франк обиженно надул губы, шмыгнул носом и в знак обиды налил себе полный бокал, не предлагая хозяину. Путиловский раскусил нехитрую уловку Франка.

– Передай-ка бутылку. Нет, не предполагаю. Просто начинается тонкая игра, где каждая малейшая информация может стоить жизни любому участнику этой игры.

– И мне? – простодушно спросил Франк.

– И тебе в том числе. Ты ночью был на волосок от гибели. Ну представь себе, что бы я сказал Кларе? Что ее муж погиб при исполнении служебных философских обязанностей? И дальше что?

– Дальше? Дальше ты должен был бы, как честный человек, жениться на ней! – Судя по оживлению Франка, такая мысль устраивала его полностью. – И достойно вырастить наших с тобой общих деток.

– Ну разве что, – ухмыльнулся такому развитию событий Путиловский. – Тебе бы в этом случае и пенсия не полагалась!

– Почему?

– Ты посторонний. Случайная жертва.

– Жаль. – Франк положил себе вторую порцию. – Прекрасный кролик, Лейда Карловна! В чем вы его вымачивали?

– Ф своих слесах! – Прослышав о взрыве, Лейда Карловна совершенно справедливо полагала, что без Путиловского там не обошлось. – Педный-педный Перг! Как он пудет жить пес своей Туси?

И ушла на кухню кормить Макса. Если бы Макса разорвало взрывом, ее жизнь была бы сродни Берговой. Но пока кот жив, он должен быть сытым.

Поужинав, развалились в креслах и закурили: Франк – сигару, а хозяин – свою любимую трубку, купленную в Провансе, на родине древовидного вереска-бриара. Было тихо, но легкий звон в ушах напоминал о ночном кошмаре.

– В каком ухе звенит? – спросил Путиловский.

Франк прислушался:

– В обоих.

– Это минно-взрывная травма. Легкая степень.

– А кому все это предназначалось?

– Хороший вопрос. Знать бы ответ! Сегодня уже идет проверка всех отъезжающих из столицы. Кстати, паспорт нашего «Матецкого» фальшивый. Но, боюсь, они просто затаились на время...

– И?

– Повторят попытку.

– Завтра?

– Нет. У них нет динамита. Подвезут новый и повторят.

– Ты уверен?

– Я должен быть в этом уверен. В ином случае я не соответствую своему служебному положению.

– А чего ты в этом деле больше всего боишься? Что не узнаешь, кого хотят взорвать?

– Нет. Предательства.

– Тогда я тебе сочувствую, – вздохнул Франк. – Ибо предательство себе подобных есть неотъемлемая часть нормального человеческого поведения.

* * *

«Деньги, которые я вчера получил, шли сюда целых 11 дней. Я очень Вам благодарен, что выслали. Что же касается сообщенных примет революционера в Северной гостинице, то, несмотря на их подробность, не могу припомнить, встречал ли я такового. Вообще очень трудно по одним наружным приметам восстановить личность. Было бы хорошо знать, по какому паспорту он жил и не остались ли какие-нибудь бумаги у него. Вообще вся эта история очень странная. Очень нелепо приехать из-за границы (судя по платью, из Женевы, Монтре) в петербургскую гостиницу производить опыты с взрывчатыми веществами. Не должно ли было состояться на следующий день покушения и этот революционер приготавливал снаряды, то есть составлял их. Я об этом думаю еще и потому, что, как Вы пишете, было четыре заряда, из коих три уцелели, а один мощный взорвался. Во всяком случае, это очень счастливый случай: с одной стороны, не было покушения, с другой – я уверен, что это нагонит страх на революционеров и они будут избегать заниматься взрывчатыми веществами.

Очень важно бы узнать: связано ли это с боевой организацией, или это одиночка какая-нибудь; хотя, судя по тому, что было 4 снаряда, вряд ли это была одиночка.

По дороге постараюсь все узнать, что касается этого дела.

Всего хорошего, жму руку.

Ваш Иван».

Азеф прочитал написанное, остался доволен и вложил письмо в конверт. Далее надписал ничего не говорящий постороннему взгляду адрес и отложил заклеенный конверт в кипу других, таких же по внешнему виду.

Потом взял чистый лист и стал писать следующее сообщение:

«Дорогой друг!

К несчастью, как Вы уже знаете из газет, весь наличный запас динамита погиб за два дня до покушения, которое должно было быть успешным на все 100%. Однако в жизни все происходит не так гладко, как мы с Вами планировали. Я не теряю надежды восстановить группу, которая успешно вела это дело, для чего срочно выезжаю в Петербург. Для дальнейшего производства необходимого количества свежего динамита потребно некоторое количество денег. Надеюсь, Вы понимаете срочность денежного перевода на мое имя в известное Вам отделение.

Всего хорошего, жму руку.

Ваш Иван».

И это письмо легло в ту же кипу.

Взгляд Азефа остановился на противоположном склоне, сплошь покрытом новой свежей зеленью. Говорят, расцвели фиалки... надо пойти полюбоваться. А то все работаешь, работаешь на благо человечества, а о себе, о детях не заботишься. Нельзя так, вот честное слово, нельзя!

Он вышел из кабинета, склонился над лестничным пролетом:

– Люба! Дети! Всем одеваться! Идемте собирать фиалки! Весна пришла...

* * *

Начальник Главного морского штаба вице-адмирал Зиновий Петрович Рожественский сидел над диспозицией, когда в его кронштадтский кабинет вошел флигель-адъютант с бумагой от государя.

Рожественский отослал посланца, перекрестился и сицилийским кинжалом, приобретенным во время своего первого зарубежного вояжа, вскрыл конверт. Прочитал короткий приказ, задумался, глубоко вздохнул, вынул из кожаного бювара чистый лист, снял с пера невидимый волосок, обмакнул его в чернила и стал писать:

«Во исполнение приказа Государя кораблям Балтийской эскадры броненосцам “Князь Суворов”, “Император Александр III”, “Бородино”, “Ослябя”, “Наварин”, “Адмирал Ушаков”, “Сисой Великий”, “Адмирал Сенявин” и “Генерал-адмирал Апраксин”, крейсерам “Дмитрий Донской”, “Светлана”, “Адмирал Нахимов”, “Владимир Мономах”, “Аврора”, “Олег”, “Жемчуг”, “Изумруд” и “Алмаз”, вспомогательному крейсеру “Урал”, миноносцам “Буйный”, “Громкий”, “Быстрый”, “Безупречный” и “Бодрый”, транспорт-мастерской “Камчатка”, гошпитальным судам...»

Российская армада начала готовиться к походу в Тихий океан.

* * *

Положительно во всем цивилизованном мире наступила эпоха эпистолярного жанра. Почта творит чудеса, доставляя письма и бандероли во все части света со скоростью, сравнимой со скоростью хорошего почтового голубя, – всего за неделю, а то и менее.

Так думал Константин Ефимович Пакай, дописывая очередное послание своему постоянному читателю, инженеру Евгению Филипповичу Азефу. Писал не таясь, поскольку был защищен не только высоким положением секретаря министра, но и общественной моралью, не позволявшей смотреть чужие письма.

«...Расследование взрыва в Северной гостинице ведет группа господина Путиловского, но только со стороны технической. Со стороны организационной все дело взято под контроль самим министром, так что буду сообщать все последние новости о расследовании. Мимо меня они не пройдут. Из последних сообщений ничего интересного нет, кроме как разве нашумевшего убийства “ловца шпионов”, некоего Цравдюка, служившего по Охранному отделению. Он прославился в патриотически-идиотических газетах как поимщик двух японских разведчиков. А потом его тело нашли в Лесном. Говорят, япошки отомстили. Убит был мастерски, одним ударом японского ножа прямо в сердце. Похороны были очень торжественны, выступал сам министр, говорил долго. От Государя был венок и пенсия родителям».

Взялся запечатывать письмо, передумал и дописал смешное:

«Появилась мода на шутейные взрывы. Барону Кноритцу в экипаж бросили конфетную коробку, начиненную подобием динамита, только очень слабым. Эта коробка взорвалась, не причинив никому никакого вреда и засыпав сажей физию барона. Пострадала и его репутация, и без того довольно подмоченная: подкаблучник, неудачный игрок и вообще глупая рогатая личность. Так вот, после взрыва по всему экипажу были разбросаны эпиграммы и неприличные рисунки, на которых был изображен “рогатый” барон. Естественно, в окарикатуренном виде. Чьих рук дело – неизвестно. Во дворце смеялись».

Тут из кабинета появился Плеве, заглянул через плечо секретаря, демонстрируя тем самым демократичность. Пакай почтительно встал, нисколько не боясь за содержимое письма: у министра была очень сильная близорукость, которую он не хотел демонстрировать на людях.

– Работаете? Ну-ну! Молодцом! Я в балете. Если что – курьера!

И Плеве вышел, напевая что-то увертюрное. Певец из него был неважный.

* * *

«Авель» отвез Савинкова и Дору на вокзал. Они съездят в Киев, убьют там Клей-гельса, а потом вернутся в столицу. Тем временем он составит новое расписание поездок Плеве, измененное после гибели Алексея. Маршруты стали непредсказуемы, филера много пристальней вглядывались как в прохожих, так и в проезжающих. Созонов отрастил совсем уже солидную бороду, стал походить на отца семейства, и его иначе как «батя» уже почти и не окликали.

Привычной дорогой он выехал к зданию Министерства внутренних дел и встал в очередь ожйдающих. В ней он чувствовал себя совершенным старожилом, позволяя себе иногда со скандалом отвоевывать богатых клиентов. Уже несколько раз он возил одних и тех же ездоков, в основном чиновников министерства, так что стал, можно сказать, своим и узнаваемым. Просил он по-божески, бедные или скупые предпочитали подождать его.

Карета Плеве вынырнула из-под арки внутреннего двора. Сзади почти впритык неслась пролетка с двумя вооруженными охранниками в штатском. Впереди никого не было. Вот так его и надо будет брать – на встречном маневре.

Светило весеннее солнце, и окошки у кареты были открыты. Министр, вопреки своей обычной привычке прятаться глубоко внутри, подставил бледное лицо заходящему солнцу.

У поворота, где стоял «Авель», министерская карета притормозила. Взгляды «Авеля» и Плеве встретились.

Плеве по роду службы интересовался национальностями, населяющими империю. Ему было лестно по одному лишь характерному лицу безошибочно определить происхождение простолюдина, чем он иногда изумлял государя, ценившего странные знания.

Вот и сейчас, глядя на застывшее иконописное лицо Созонова, Плеве мысленно читал его национальную родословную:

«Вот эти узкие, с большим лбом, все больше из удмуртов или чувашей. У чисто русских не бывает такой скуластости и болынеглазия. Немного татарской крови... казанской, без южной диковатости... очень хорошее лицо! С такими вот человеками... ну как нам не вырасти?» И, откинувшись на подушки, умилился собственной проницательности.

А Созонов, оглядываясь вслед министру, тихо вздохнул. Все хорошо, все, слава Богу, живы-здо-ровы... и в ожидании есть своя томительная прелесть.