Текст книги "Империя под ударом. Взорванный век"

Автор книги: Игорь Шприц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Дак кому она нужна, земля эта! Одно только страдание от этой земли… как каторжный с утреца до полуночи! Ни тебе выпить, ни тебе отдохнуть. Вон я третьего дня в синему пошел – ухохотались глядючи, Петруня–сосед даже обмочился… А в деревне, барин, не до смеха. А ежели еще земли добавить – так просто ложись и помирай!

Отсюда «Дядя» сделал единственно правильный вывод: будущая революционная раздача земли должна вестись между крестьянами не слепым образом – всем сестрам по серьгам! – а с учетом естественной тяги крестьянина к земле. И ни в коем случае не должна попадать земля в руки развращенных городом безземельных слоев, отравленных буржуазными мещанскими идеалами. Из каждой такой встречи с представителями угнетенного народа он тут же извлекал руководство к будущему действию на посту если не Председателя Совета Министров Свободной России, то уж министра обязательно.

Оставив извозчика дожидаться, «Дядя» вначале по тропинке, а потом и по снежной целине углубился в лес. Пройдя метров двести по не очень глубокому снегу, он вышел к круглой поляне, со всех сторон окруженной высокими стройными соснами. Идеальное место. Он кинет бомбу вон к той сосенке, а потом посмотрит, сколько осколков застрянет в коре.

Вытоптав в снегу вокруг себя небольшой пятачок, «Дядя» поставил на него сундучок, ключом отворил замочек и откинул крышку. Три черных цилиндра внутри спокойно ждали своего часа. За пять минут до акта перевернуть бомбу и тем самым поставить ее на боевой взвод. Даже эти простые слова завораживали своей четкой военной лаконичностью. Боевой взвод. Вот и пришло его время.

Чтобы успокоить нервы, «Дядя» закурил папиросу. Табачный дым, смешиваясь с морозным воздухом, подымался вверх тонкой молочной струей. Над головой мелкой дробью застучал дятел. Пролетела сорока, уворачиваясь на лету от деревьев. В лесу было тихо. Пора.

«Дядя» достал золотые часы, подарок отца. Повесил их на сучок перед глазами. Вынул из гнезда меченую бомбу. Все‑таки волнительно… Сердце забилось учащенно. Может, перевернуть и сразу бросить? Да нет… А если не сработает, как надо? Что тогда? Подбирать? И что делать? Ехать к Неве и бросать в воду? Чушь собачья.

– Успокойся, – сказал он вслух сам себе. И это подействовало.

Держа цилиндр на уровне груди, он перевернул его вверх дном. Ничего страшного не произошло. Отлично. И он посмотрел на часы, засекая время.

Внутри цилиндра кислота со дна пробирки струйкой протекла через первый войлочный пыж. Бумажный пыж оказался слишком плотным, поэтому несколько секунд ушли на то, чтобы полностью намочить бумагу. Как только бумага намокла и задымилась, первая капля кислоты попала на оболочку взрывателя. Оболочка сопротивлялась кислоте еще полсекунды. После этого взрыватель сработал.

Между срабатыванием взрывателя и взрывом динамита прошло неизмеримо малое время – несколько тысячных секунды. Так что услышать или заметить что‑либо «Дядя» просто не успел. В его руках из ничего возник огненный шар, который, разрастаясь со скоростью, превышающей скорость звука, стал разрывать тело «Дяди» на мельчайшие фрагменты. Исчезли руки, ребра, легкие, плечи, спина, живот. От ног остались лишь голени, вбитые взрывом в снег. Почти целая голова отлетела, кувыркаясь в воздухе, метров на пятьдесят.

Взрыв снес в сторону и сундучок. В перевернутых бомбах пролилась кислота, и обе они рванули почти мгновенно, но все‑таки с заметной человеческому уху задержкой. С деревьев осыпался снег, и несколько минут в воздухе на поляне стоял снежный туман. Потом туман осел, и сверху, покачиваясь, слетело и легло на снег уцелевшее фазанье перышко с тирольской шляпы.

Гулкое эхо взрыва еще несколько секунд гуляло по лесу. Извозчик, открыв рот от неожиданности, вначале взмахнул кнутом, чтобы побыстрее уехать от греха подальше. Но, пересилив страх, движимый любопытством и скупердяйством – барин ведь не заплатил ни копейки! причитается! – осторожно вошел в лес. По свежим следам дошел до поляны, узрел торчащие из окровавленного снега краги в ботинках и, вне себя от ужаса, бросился к саням. Нахлестывая лошадь и подвывая от страха, он мгновенно исчез за поворотом.

Только через полчаса первая смелая ворона осторожно спланировала на наст и, глядя круглым глазом, подпрыгивая боком, стала присматривать добычу.

ГЛАВА 9
ПРИГЛАШЕНИЕ К ВЗРЫВУ

Сопроводив Викентьева в его визите к производителю фальшивых документов, Нина была поставлена перед фактом: прямо при ней маленький сухонький человечек выписал заграничный паспорт, вписав туда все Нинины приметы и снабдив ее новой фамилией и мужем. С этого момента она стала называться Турчиной (в девичестве Томилиной) Ниной Игнатьевной. А Яков Иванович Турчин стал ее законным супругом. Были поставлены надлежащие печати, оформлены справки, выписки на все случаи жизни. Дополнительно написано ходатайство от имени Министерства внутренних дел перед российским консулом в Америке.

Человечек этот нимало не удивился визиту девушки и мужчины в женском платье. Он никогда ничему не удивлялся, за что и получал со всех сторон хорошие деньги.

О качестве его печатей ходили легенды. Поговаривали, что когда‑то секретарь Министерства иностранных дел в пьяном угаре выронил в Неву у Дворцового моста главную печать Министерства, мгновенно протрезвел, поседел от ужаса и попытался броситься в Неву – спасать ежели не печать, то свою пропитую честь. Назавтра целая делегация во главе с министром должна была отчалить на Европейский конгресс в Лондоне. А печать тю–тю… позору не оберешься! Но знающие люди шепнули адресок, седой как лунь секретарь на коленях приполз к человечку и заплакал. Ровно через два часа из неприметных дверей вышел совсем иной чиновник – уверенный в себе и вновь черноволосый. Делегация выехала вовремя, а маленький человечек купил себе маленький домик в Лесном.

Выправив документы, новоиспеченные супруги так же незамеченными вернулись домой. Викентьев–Турчин переоделся в мужское и уехал покупать билеты на гельсингфоргский поезд, отправлявшийся поздно вечером с Финляндского вокзала. Все бумаги, документы, черновики и самые необходимые инструменты он собрал еще с ночи. Упакованные в два саквояжа желтой свиной кожи, они стояли у дальней стены. Глубоко внутри каждого из них, замаскированные под фарфоровые чайнички, лежали две бомбы – так, на всякий случай. Фарфоровые осколки поражали человека не хуже стальных.

С этого момента время для Нины уплотнилось чрезвычайно. Внутри себя самой она поделилась на две разные Нины, все время ведущие неслышимый внешнему миру диалог. Та, прежняя Нина пыталась хоть какими‑то доводами образумить Нину новую, холодную, рассудочную и оттого незнакомую. Но Нина новая отметала все доводы Нины прежней с легкостью и злостью.

Она сбегала наверх, быстро собрала все необходимые для путешествия платья, по просьбе Нины прежней уложила туда же фотографию родителей и снесла саквояж вниз, к Викентьеву–Турчину. Увидев на столе свои собственные портреты, немного всплакнула, но тут же взяла себя в руки. Поздно. Они уже муж и жена.

Прежняя Нина наотрез отказалась уезжать, хоть как‑то не попрощавшись с Павлом. Она спрятала один портрет в муфту, захлопнула дверь, выскочила на улицу и на лихаче помчалась в департамент. Новая Нина позволила ей все это сделать, потому что одинокое ожидание Якова– Алексея в холодной лаборатории было уже совсем невыносимым. Что‑то надо было делать. Вот пусть эта дурочка и попрощается со своими институтскими иллюзиями!

Лихач на дутых шинах домчал до департамента в десять минут. Павел оказался у себя. Нина в этом нисколько и не сомневалась, ибо в ней открылся дар предвидения. «Сейчас он подойдет, поцелует меня в лоб и спросит, в чем дело», – подумала Нина, входя в кабинет и увидев Павла в компании незнакомого молодого офицерика с красивыми усиками. Во взгляде офицерика было что‑то рыбье и неприятное Нине.

– В чем дело, дорогая? – Путиловский поцеловал Нину в лоб. – Иван Карлович, разрешите вам представить мою невесту, Нину Неклюдову.

– Весьма польщен, – щелкнул каблуками Берг и благоговейно поцеловал Нине ручку.

Нину передернуло от отвращения: «Фу, какие холодные и мокрые губы!» У Якова губы всегда были сухие и теплые.

– Что‑то случилось? – Путиловский увидел, что Нина изменилась, стала какой‑то иной, более взрослой. – Ты не заболела ли часом?

– Нет–нет. Вот, зашла показать портрет.

Нина достала из муфты фотографию. Путиловский взял фото в руки. Действительно, маленький шедевр. Из простых солей серебра и небольшой пластинки жеваной целлюлозы вышло нечто прекрасное, цельное и вечное. Глаза портрета сияли каким‑то необыкновенным блеском и мгновенно завораживали.

– Иван Карлович, полюбуйтесь, – Путиловский протянул фото Бергу. – А то мы тут все преступников фотографируем, забыли, что такое истинная фотоживопись.

Берг уткнулся носом в портрет и стал излагать какие‑то теории об освещенности, глубине резкости, диафрагме и специальной обработке фотобумаги.

– Где тебя так сняли? – поинтересовался Путиловский, разбирая бумаги на столе.

Среди бумаг были и фотографии, и одна из них привлекла внимание Нины. «Действительно сняли…$1 – печально подумала Нина, а вслух ответила правду:

– В нашем доме, в полуэтаже работает фотограф.

– Ты жаловалась, он грубый и пристает к тебе. – Путиловский все помнил.

– Нет, теперь уже не пристает, – холодно ответила Нина новая и про себя добавила: «Теперь уже я к нему пристала… Ну что, дура, простилась? А ну пошли отсюда!»

Едва только Берг с присущей ему тактичностью собрался было оставить жениха и невесту наедине, как в комнату без доклада быстро вошел дежурный офицер.

– Павел Николаевич, в Сосновке взрыв с трупом! Полчаса назад кого‑то там взорвали. Звонили из Выборгской части.

Путиловский огорченно посмотрел на Нину. Он понимал, что сюда ее привело нечто неординарное, но сделать что‑либо сейчас было невозможным.

– Иван Карлович, берите дежурный экипаж и ждите меня внизу! Я сейчас!

В Нине прежней как будто что‑то сломалось. Она уже просто смотрела на Павла, понимая, что видит его в последний раз. Потом, коротко всхлипнув, прильнула к нему, крепко поцеловала и перекрестила:

– Береги себя…

– Ну что ты, это же быстро! Осмотрим место и вечером встретимся. Ты будешь ждать меня?

Одна Нина качала головой «да», вторая «нет», поэтому движение вышло очень смешным и очаровательным – ни да, ни нет.

– Я люблю тебя!

Путиловский не часто баловал Нину признанием в любви, но на сей раз шло от души. И Нина это поняла. В глазах у нее застыли две крупные слезы.

Павел быстро уходил по коридору, а Нина все никак не могла перестать плакать. Причем плакали навзрыд уже обе Нины. Слезы капали на бумаги, на фотографии. Привлекшая Нинино внимание фотография лежала сверху. Нина машинально взяла ее, перевернула. С фотографии на нее смотрел Яков. Чистое, ничем не тронутое лицо. Два чудесных ясных глаза. Он был помоложе, но это был он.

«Господи! Он там один! Волнуется!» Нина обернулась – в кабинете никого, быстрым движением спрятала в муфту фотографию Якова, вышла в коридор.

«Вот и все!$1 – пронеслось в голове. Нина прежняя сморщилась в комочек и исчезла. Навсегда.

* * *

Евграфию Петровичу изменила фортуна. Эта ветреная особа и раньше, бывало, хаживала налево. Но сейчас речь шла об измене крупной. Медянников посетил маленького сухонького человечка спустя всего лишь час после визита двух женщин, одна из которых была мужчиной.

Человечка Евграфий Петрович знал давно, и знал не с самой лучшей стороны. Когда‑то это был знаменитый душегуб и разбойник Алим Шиманаев по кличке Сухой. Лет двадцать тому назад Сухой наводил ужас на ночных обитателей Лиговки, самого бандитского района столицы. Не брезговал ничем – ни полушкой, ни мерлушкой. В драке на ножах не было ему равных, в одиночку мог положить десятерых.

Но и на старуху бывает проруха. Повязал его Евграфий Петрович прямо с кровью на руках. Улики были налицо. И дали Алиму двадцать лет сахалинской каторги. На каторге было Алиму видение – седой китайский старик вышел из тайги, посмотрел на Алима, заплакал и сказал: «Если дашь обет христианский, то выйдешь через десять лет». И пропал, растаял в воздухе. Алим крестился, принял имя Евграфий – в честь Медянникова, наставившего его на путь каторжный. Прошло десять лет, и самого тихого и примерного каторжанина выпустили. Все это время он исполнял должность писца при канцелярии начальника – уж больно каллиграфический был у него почерк. Самые высокие доклады оформлял только Сухой.

А когда разрешили вернуться в столицу – как будто кто вел Сухого за руку, оказалось у него столько покровителей и тайных друзей, что иногда становилось просто любопытно: за что? Вероятно, за умение так написать определенную якобы древнюю бумагу, что никто не мог уличить обладателя сей инкунабулы в самозванстве.

Медянников, узнав о поселении крестника в столице, поморщился, но возражать не стал. Иногда и ему этот человечек был полезен в делах деликатного свойства, а именно – умело подделывал аттестаты кенарей на продажу. По бумажкам выходило, что данный кенарь ведет свою родословную от кенарей испанских королей, и цена такого желтого бриллианта вырастала раз в десять. Не корысти ради, а токмо из тщеславия делал это Медянников, понимая: слаб человек. Кенарю все равно, кто у него папка с мамкой, а Медянникова в птичьей среде за королевские связи уважали безмерно и часто приглашали судить соревнование мелких певцов.

Департаменту тоже выгодно иметь в столице такого человечка: всегда можно испросить список документов и паспортов, подделанных Сухим, и тем самым облегчить себе работу по розыску и поимке особо гнусных мерзавцев. А если простой человек с помощью Сухого ускользал от жены или от кредиторов – у кого бы поднялась рука осудить бедолагу? Кто знает, может, однажды придется самому воспользоваться протоптанной тропиночкой в Европу… Поэтому Сухому разрешали дышать, но не очень часто и глубоко. Слава Богу, он это понимал.

И когда Медянников вкратце обрисовал предмет своего поиска, Сухой безо всяких приготовлений стал составлять список тех, кто подпадал под требования крестного отца. Список получился небольшим – всего три особы, одна из которых пришла женщиной, но оказалась мужчиной. Причем с подружкой.

Медянников не показал виду, кто ему нужен, но сердце екнуло: вот и он! Списал фамилию – Турчин, имя–отчество по новому паспорту. Заодно записал и супругу, хотя видно было, что она тут совершенно ни при чем. А когда узнал, что приходили час назад и, судя по всему, поедут в Швецию через Финляндию, а далее в Америку, быстро собрался и покатил на Финляндский вокзал, к кассам. Чутье его не обманывало: малый обязательно приедет за билетами. Хотя может и прислать кого‑нибудь. Надо смотреть.

* * *

Городовые ползали по поляне по квадратам, которые им нарезал Берг. Вот что значит военная косточка: всех построил, объяснил суть происшедшего, дал конкретное задание и объявил денежную премию тому, кто первым найдет детали взрывного механизма и документы покойного, проясняющие его личность.

Путиловскому оставалось только ждать результата. Но Берг ждать не любил. Присев на корточки, он стал ковырять перочинным ножом воронку от взрыва, ничего там не нашел, но не огорчился, а полез от корневища вверх по стволу, изрядно запачканному кровью и остатками завтрака из желудка взорванного. И старание Берга было вознаграждено: на высоте головы он обнаружил под слоем коры что‑то впечатанное в ствол.

– Павел Нестерович, взгляните, – подозвал он Путиловского, – Видите?

Под корой блестело.

– Это золотые часы, – пояснил Берг, аккуратно извлекая предмет из‑под коры. – Он стоял и держал часы перед глазами. Засекал время. Или они висели на сучке. В данном случае это неважно. Важно, что он с чем‑то экспериментировал, не опасаясь преждевременного взрыва.

То, что достал Берг, трудно было назвать часами, но это были они. Берг выудил из кармана складную лупу и замер, рассматривая что‑то невидимое простым глазом.

– Ни… ко… ше… – произнес он непонятные слоги.

– Не понял, – удивился Путиловский.

– Николай. Так его звали, – уверенно заявил Берг. – Тут дарственная надпись! «Николаше от папаши». Стих!

– Если только это его часы, – внес поправку Путиловский.

– Естественно, – согласился Берг.

Принесли искореженную пустую флягу. Путиловский с любопытством понюхал.

– Хороший херес, – заключил он.

Тут раздался радостный клик, и, взрывая сапогами снег, подбежал городовой.

– Ваше благородие! Документ! Игнатьев мое фамилие!

Он протянул Бергу окровавленный лоскут. Это был карман куртки, в котором лежал посеченный осколками бумажник.

Берг, как по волшебству, достал из кармана медицинский пинцет, положил бумажник на лист бумаги и стал осторожно извлекать изнутри обрывки документов и бумажек.

– Визитка! – радостно воскликнул он. – Целенькая! По всей видимости, бумажник в момент взрыва торцом был обращен к эпицентру, поэтому все порезы касательны к фронту распространения волны.

Путиловский мало что понял про касательные порезы, но догадался, что им повезло. И точно, на визитке четко читалось: «Лелявский Николай Клавдиевич. Студент Горного института». И адрес: Васильевский остров, Кадетская линия, дом восемь, квартира четырнадцать. Путиловский вопросительно посмотрел на Берга:

– Ну, что делать будем? Едем?

– А как же вещественные улики?

– Без нас соберут! – и Путиловский отдал распоряжение командиру отделения: – Все останки в морг. Все детали, бумаги, осколки – в департамент! В мой кабинет!

А издалека уже несся еще один радостный вопль: «Голову! Голову нашли!»

– Потом полюбуетесь! – Путиловский потянул за рукав шинели Берга, собравшегося было бежать к нежданно обретенной голове, и затолкал его в сани. – Все равно она вам уже ничего не расскажет! Пошел! На Васильевский!

Он нюхом опытного сыщика почуял, что следует поторопиться.

* * *

Место в кассе Финляндского было нагрето годами – здесь часто приходилось выслеживать беглых артельщиков с чужими деньгами, жен с чужими мужьями и бедных жертв кредиторов. У Медянникова имелось свое укромное местечко сбоку и спиной к окошечку. Тебя никто не видит, а ты слышишь и видишь всех в зеркало, висящее на стене за спиной кассира.

Медянникову сильно досаждало то, что многих жителей Петербурга он видит не в первый раз, хотя они об этом и не догадывались. Вот купил билеты до Гельсингфорса владелец лечебницы Зубалов. А это адъютант генерал–майора Исакова, главного начальника военно–учебных заведений. Секретарь графа Гейдена. Этого не помню, но служит по министерству финансов. Исправно берет взятки.

Уже давно среди чиновничьего сословия Петербурга распространилась мода ездить на выходной в Гельсингфорс, в тамошние бани, где дебелые мускулистые чухонки, одетые или, вернее, раздетые до неприличия, массировали утомленные государевой службой тела сановников.

Возможно, некоторые массажистки при этом незаметно переходили трудно различимую грань между массажем и прелюбодеянием. Но все об этом умалчивали: массажистки – чтобы не потерять богатую клиентуру; клиентура – чтобы соответствовать статусу настоящего мужчины. Все были довольны. А если к массажу добавить хорошее темное пиво, то можно понять, отчего в кассу, где продавали билеты последователям Эпикура, выстроилась заметная очередь.

В такие минуты Медянников напоминал кота, застывшего у черного отверстия норки. Рано или поздно мышь высунется, никуда ей не деться. И в ожидании мышки Евграфий Петрович, прикрыв глаза, тихо мурлыкал сквозь усы свои любимые птичьи мелодии. Спиной он чувствовал каждого, кто в очередной раз просил продать ему билеты первого или второго класса. Третьим тут не ездили.

И когда бархатный мужской голос попросил купе первого класса, Медянников, даже не открывая глаз, понял: это Турчин. Когда же глаза были открыты, он сразу вспомнил, где видел эту широкополую шляпу, длинный вязаный шарф поверх воротника пальто и, главное, черную кожаную нашлепку взамен отсутствующего глаза. Это Турчин сидел в трактире со студентом Горного института.

Теперь можно было сниматься с якоря и выходить в плавание. А плавать за клиентом Медянников мог научить любого сыщика мира. Пропустив между собой и Турчиным пару–тройку человек, Евграфий Петрович неспешно огляделся. И правильно сделал, потому что сразу засек горящий взгляд, к счастью для Медянникова направленный мимо него, в спину Турчину. И взгляд этот принадлежал беглому Топазу!

Топаз так охолодел, увидев у кассы силуэт Викентьева–Турчина, что на минуту потерял контроль над собой. Медянникову хватило нескольких секунд, чтобы выйти из зоны видимости. Он уронил перчатку, неуклюже стал ее подымать, развернулся спиной к Топазу, а когда выпрямился, впереди него шел Топаз, а впереди Топаза метрах в двадцати шел Турчин.

Все мгновенно стало на свои места. Турчин – это так долго и любовно разыскиваемый ими Викентьев. Он сдал Топаза, положив визитку в аптеке Певзнера. И теперь Топаз охотится за своими деньгами и за Викентьевым–Турчиным. А тот уносит ноги. И Медянников знает куда: к Египетскому мосту, где у него хата, деньги и вещи.

Взять Топаза – упустишь Викентьева. Брать Викентьева – Топаз ляжет на дно. Брать двоих? Здесь? Нереально. Один уйдет. Продолжать следить? Могут заметить.

И Медянников спокойно остановился. Подождал, пока Викентьев и Топаз скроются из глаз. Не торопясь вышел на площадь перед вокзалом. Нашел хороший экипаж со справной лошадкой и показал извозчику пятерку.

– До Египетского, ваше благородие? За двадцать минут! – пообещал лихач.

– За пятнадцать – рубль сверху! – надбавил Медянников.

– Йэх! Па–абереги–ись! – и кнут лихо щелкнул в воздухе.

* * *

Пока поднимались к квартире Лелявского, управляющий, наслушавшись разговоров между Путиловским и Бергом, затрясся от страха и еле попал ключом в замочную скважину. Бедолага вообразил, что любое действие с квартирой неминуемо закончится взрывом. Путиловский плечом отодвинул его в сторону, открыл дверь и вошел первым.

В квартире никого не было. Такое чувствуется сразу. Управляющего усадили в прихожей, а сами споро начали обыскивать комнаты.

– Иван Карлович, вы в кабинет! Документы, адреса, списки – в первую очередь. Все остальное потом! – и Путиловский пошел проверять карманы в гардеробной.

Берг занялся письменным столом. Раньше он руководствовался общепринятым мнением и считал, что читать чужие письма и рыться в чужом белье есть вещи, недостойные российского офицера. Однако теперь, когда в нем проснулась ищейка, идущая по верному следу, всю брезгливость как ветром сдуло.

Каждая бумажка, каждая записка мгновенно пробегалась глазами и тут же отбрасывалась в сторону как не представляющая никакого интереса. Что он искал, он не знал, но чувствовал: если найдет, то сразу поймет важность найденного.

Пока ничего интересного не попадалось. Визитки, все больше студенческие… Врач–уролог, помечены часы приема. Так–так, балуемся с барышнями легкого поведения, последствия тяжелые… Список! Не то… Дни ангела… памятка… устав гимнастического кружка г–на Гаккеля (знакомое лицо, благонадежное донельзя)… афиша спектаклей Александринки… расписание лекций на четвертый семестр… пригласительный билет на два лица: благотворительное общество «Пеликан» устраивает бал… Не то!

Тем временем Путиловский ощупал все карманы, но владелец гардероба был человеком аккуратным и ничего постороннего в карманах не держал. Сие похвально, но не при данных обстоятельствах! И Путиловский перешел в столовую.

Здесь его внимание на несколько секунд привлек винный погребец. Он сунул туда нос, увидел бутылку хереса. На дне оставалась самая малость. Понюхал – херес определенно был тот, из фляжки! Не утерпел и продегустировал прямо из горлышка: м–м-м, действительно хорош…

Остатки завтрака на обеденном столе указывали на поспешный отъезд. Такие люди убирают за собой. Значит, точно знал, что скоро вернется. Увы, всего знать невозможно. В ящиках буфета ничего интересного нет, все привычно: соль… сахар? сахар… уксус… А это что? Апельсиновое варенье, джем по–английски (джентльмен!). Пусто. Гимнастические тяжести (атлет!), вроде цельные, да и какой дурак будет размахивать бомбами–гантелями перед зеркалом!

Берг тем временем шерстил библиотеку, книгу за книгой. Вначале он посматривал на название, даже пробегал глазами абзац–другой, но потом вошел в ритм и просто тряс книгой над ковром в надежде обрести что‑либо интересное. И обрел: из книги выпал бумажный рубль, послуживший закладкой. Берг жадно набросился на купюру, но на ней не было ничего крамольного, и он утратил к ней всякий интерес.

В ванной комнате Путиловский пробежал глазами по флаконам с одеколонами, кремами: «Грамотно подобрано, я бы не отказался от такой коллекции». Ничего лишнего, все в порядке… Дальше, дальше!

Он перешел в спальню. Халат, домашние туфли, ночная ваза под кроватью… Слабый мочевой пузырь? Навряд ли, скорее дань детским привычкам. Следы женщины… следы женщины… на простынях не обнаружены. Одинок и явно склонен к нарциссизму. Пусто. Никаких следов, никакого оружия.

Берг заканчивал просмотр книг, когда к нему на помощь из спальни вышел Путиловский.

– Пока ничего, – виновато признался Берг.

– У меня тоже.

Путиловский споро принялся за шкатулки, кисеты, ящички из‑под сигар и прочую мужскую мелочь. Ничего. Секретер красного дерева был проверен весь… Весь ли? Взгляд остановился на декоративных колоннах, украшавших фасад. Толстенькие. Наверняка за ними что‑то кроется. Путиловский попробовал и так, и сяк – колонны не поддавались.

– Иван Карлович, помогите, мне не открыть, – позвал он Берга. – Может, вы сообразите?

Берг подошел, молча глянул, выдвинул ящичек под колоннами, засунул внутрь руку.

– Есть! – Голос его охрип от возбуждения. – Дайте какую‑нибудь шпильку!

Путиловский, порыскав по столу, протянул ему маленькую пилочку для ногтей. Берг всунул пилочку внутрь ящичка и стал ею что‑то нащупывать. Послышался щелчок, и выскочил потайной пенал.

Путиловский осторожно взял его в руки. Пенал был узкий, и что‑либо серьезное – оружие или бомба – туда определенно поместиться не могло. На крышечке пенала обнаружилась выемка для ногтя, чтобы легче было открывать. Так Путиловский и сделал. Улов был незначительный, внутри лежала всего одна бумажка с какими‑то цифрами и буквами.

– Почему он ее так спрятал? – вслух подумал Путиловский, пристально изучая текст. – Что это может быть?

– Это? – Берг внимательно просмотрел запись. – Это ключ к сейфу. По часовой стрелке девять, затем полный оборот против часовой, по часовой ноль, полный оборот против, по часовой два. И выставить семь. Обычный домашний сейф. Фабрики братьев Архиповых. У нас на кафедре такой стоит, порох там прячем.

– А буквы?

– Буквы – адрес сейфа. Эн, эф, сто сорок один.

Путиловский прошел по ковру к окну.

– Эн, эф… эн, эф… – Лицо его прояснилось. – Да это же набережная Фонтанки!

– Дом сто сорок один! – радостно подхватил Берг. – Точно!

Но лицо Путиловского вместо того, чтобы выразить такую же радость, внезапно побелело, челюсть отвисла, а глаза стали совершенно потусторонними. Берг даже испугался такой мгновенной метаморфозе:

– Что с вами, Павел Нестерович?

– Это же Нинин адрес… – Путиловский на секунду замер, но усилием воли медленно выдавил из себя: – Там фотограф в полуподвале… лабораторию держит… – И закричал на Берга: – Ну что же вы стоите?! Бегом!

Оба пулей вылетели из кабинета, далее из квартиры и на улицу. Сидевший в прихожей управляющий совершенно естественно решил, что они спасаются от неминуемого взрыва, обмер до невменяемости и рванул за ними. Но ноги ему в движении решительно отказали, и он остался сидеть на стуле как приклеенный, ожидая мгновенной смерти. В эти несколько секунд пред его мысленным взором пронеслась вся его немудреная женатая жизнь.

Однако взрыва почему‑то не последовало, а раздался мягкий хлопок внутри головы, сознание управляющего помутилось и более не прояснилось. С ним случился небольшой удар, в народе именуемый «кондрашкой».

* * *

Эпистолярный жанр Нине удавался более всего. Иногородние подружки зачитывались описаниями красот деревенской природы или подробностями благотворительного бала на четырнадцати страницах с двумя постскриптумами и полным списком кавалеров и бальных фигур. Очевидно, такой талант она унаследовала от отца–патологоанатома, который заполнял бисерным почерком многостраничные протоколы осмотра и вскрытия трупов.

До отъезда оставалось всего три часа, а сделать и написать надобно было многое. Яков скоро должен прибыть, и она всецело будет принадлежать тому единственному, в чьи объятия ее так «быстро и решительно бросила беспощадная судьба!».

Этими словами Нина только что закончила короткое, всего на четыре странички письмецо Бебочке Ширинской–Шахматовой, зная, что письмо оное будет распространено в многочисленных копиях среди их общих подруг, да еще с комментариями Бебочки, весьма острой на язычок. Поэтому написание короткого письма заняло так много времени: пришлось взвешивать каждое слово.

Зато теперь перо скользило как по маслу – Нина писала последнее письмо своему бывшему жениху, Путиловскому Павлу Нестеровичу. Почерк у Нины был красив и оригинален, буквы имели наклон, противоположный обычному, в левую сторону. Написав, она надушила письмо своими любимыми духами, запечатала в конвертик из розовой рисовой бумаги, заклеила и надписала сверху: «П. Н. Путиловскому, лично в руки!»

Все, теперь можно и в путь. Спрятав письма так, чтобы их можно было легко увидеть при осмотре комнаты, Нина оделась в дорожное платье и присела по старому русскому обычаю на край стула. На душе у нее было светло и празднично. Наконец‑то с ней происходит нечто столь необыкновенное, что сказочным образом изменит всю ее только начинающуюся жизнь. Так интересно ждать следующего дня!

«Что день грядущий мне готовит?$1 – пропела она про себя, встала, поклонилась комнатке, перекрестилась на икону своей покровительницы, святой Серафимы, и навсегда покинула отчий дом.

* * *

Лихач не подкачал и получил свой рубль сверху. Евграфий Петрович, не торопясь, но и не опаздывая, обследовал все дома вкруг сто тридцать девятого, вспомнил про проходные дворы и издалека увидел фланирующего там без дела Батько. Он обошел Батько по дуге, мягко ступая, неслышно подкрался сзади и гукнул ему в ухо. Батько даже подпрыгнул от неожиданности и в душе сказал Медянникову спасибо за то, что не гукнул кулаком, – такие случаи бывали. Но сейчас Евграфий Петрович был в прекрасном расположении духа.

– Давай дуй в Измайловскую часть, возьми там трех… нет, четырех городовых и быстро назад! – и в ответ на безмолвный вопрос Батько добавил: – Сейчас сюда твой крестник заявится.