Текст книги "Наши люди"
Автор книги: Игорь Свинаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– Какой вы человек? Как бы вы себя сами описали?
– Я добрый. Очень добрый. Не хитрый – к сожалению, бесхитростный. Доверчивый, я уже говорил. Но в чем-то я, конечно, хитрый, в моей работе у меня есть тактика, которая невозможна без некоторой хитрости. Мне кажется, у меня легкий характер, но когда я об этом говорю при дочери, она начинает громко хохотать. Темпераментный – да.
Я мягкий слишком иногда. Вот мы договорились, что интервью закончится в четырнадцать сорок пять, но уже четвертый час, а я все продолжаю отвечать на ваши вопросы...
1995
HHHH Елена Образцова HHHH "Мечтаю спеть в раю"
У нее редчайший диапазон голоса: две с половиной октавы, от контральтового "соль" до сопранового "до". Герберт фон Караян утверждал, что голос ее "прекрасный и дикий". Этот дар она шлифовала и демонстрировала так успешно, что незамеченным он не остался: звание народной артистки СССР, Ленинская премия, приз "Золотой Верди", невероятно почетный титул "Лучшая в мире Кармен" – это далеко не полный список ее регалий.
Она рано стала известной – еще студенткой второго курса Ленинградской консерватории; тогда на фестивале в Хельсинки она взяла свою первую золотую медаль. Все еще студенткой она победила на Конкурсе вокалистов им. Глинки -и была принята в Большой.
Она привыкла петь на лучших оперных сценах мира, рядом с самыми знаменитыми певцами планеты, – но очень любит гастролировать в маленьких русских городках и исполнять старинные романсы. Внешний мир
– Какой бы ни была, ни становилась наша страна, волей-неволей вам приходилось быть ее представителем за рубежом. Как, тяжкая это ноша?
– Что такое представлять страну? Помню, я пошла в "Карнеги-холл" на выступление Володи Спивакова – решила посмотреть, как там проходят концерты. И вот когда он играл "Чакону" Баха, вижу, что-то полетело из публики – и вдруг у Спивакова вся манишка красная. Он побелел лицом, но не остановился, продолжал играть. И что-то красное – я была уверена, это кровь! – стекало на эстраду, а он все продолжал играть. Потом, когда он закончил, ушел за кулисы. Я прибежала туда к нему... Оказалось, в него бросили банку с краской! Это какие-то кретины таким способом выражали протест против Советского Союза...
Володя мне тогда рассказывал: "Я ощутил дикую боль, у меня дыхание сорвалось, в поддых же попали! Было ясно, что меня застрелили – но я решил играть, пока не умру". Потом он много лет не играл "Чакону", потому что она ассоциировалась с болью, со страхом.
А на следующий день была моя очередь петь! Вышла на сцену... В тот вечер я была необычайно хороша: на мне потрясающее платье из синего шифона с шелком, у меня красивейшая прическа, каждая волосинка уложена! Я подумала: "Неужели у кого-то поднимется рука в меня кинуть что-то?" Меня охватил такой страх!
– Вы, наверное, больше всего боялись за платье?
– Ну конечно, конечно, без сомнения даже. Но никто в меня ничего не кинул. Мой концерт прошел спокойно и с громадным успехом.
– И часто вы так подвергались опасности?
– Помню, был случай в Майами. Я на сцене, пою – и вдруг вижу: по залу идет какая-то волна возмущения, с задних рядов – на меня. Думаю: "Боже мой, что же это катится? Может быть, бомбу кинули? Да нет, если бомба, разбежались бы все, а то только поднимают руки". Продолжаю петь... В зале сидели один испанский критик, очень строгий, и Пласидо Доминго, – так что мне для них хотелось спеть получше. И вот в этот момент на сцену взбирается туча белых мышей. Я их увидела и говорю: "А, бьютифул майс..." А сама думала, что умру: мыши бегали по сцене, сновали по моим ногам. Оказалось, это все устроили куклуксклановцы. Мне тогда сказали: "Вы можете прекратить выступление, гонорар все равно будет выплачен". Я не согласилась: ведь люди собрались! И допела до конца. Благодаря этим "бьютифул майс" я получила колоссальный успех! Публика аплодировала!
С того концерта я выходила сквозь строй полицейских, они стояли плотными рядами. В машине меня ждал Пласидо Доминго. Мы поехали в ресторан и там напились белого вина. Такие были страсти в то время! Но – да, конечно, выходя на сцену, я чувствую большую гордость за русский народ, за то, что я русская. Наш мир
– Ну, да это все в прошлом. Ведь сейчас вы отгорожены от всех этих волнений...
– Конечно, невозможно все время заниматься приятным, но я стараюсь по мере возможности абстрагироваться от современной жизни. Хотя совсем абстрагироваться не удается... Я вижу, как живут наши артисты – очень трудно, мало зарабатывают. Мне жалко людей, и низкий мой поклон им за терпеливость. Я вот только удивляюсь, что народ такой терпеливый. Да, тяжело слышать разговоры о деньгах, видеть нищих. В церкви у Никитских ворот, куда я хожу, сейчас делают большой ремонт, на который тоже не хватает денег. Возможно, я дам концерт в фонд восстановления храма.
– У вас есть какие-то политические пристрастия?
– Нет, вся политическая жизнь меня раздражает, я устала от вранья бесконечного. Я уж несколько лет назад от этого устала – и перестала смотреть телевизор, читать газеты. Я первое время даже была счастлива, оттого что не вижу ни одной газеты. Хотя, надо сказать, вранье было всегда. Вот, помню, в детстве я мечтала выйти замуж за негра, чтобы его спасти от рабства. А когда я приехала в Америку и увидела, как негры разъезжают на лимузинах, то это была для меня какая-то страшная психологическая травма. Что ж меня так обманывали? Личное
– Моя творческая музыкальная жизнь сложилась счастливо: я пела с Паваротти, с Доминго, с Каррерасом, с Краусом, с Френи, я работала с Клаудио Аббадо и Дзеффирелли. Все они – мои друзья...
– А в Москве есть друзья?
– Я вообще не очень общительная. Да и работа забирает почти все время. Даже со своей подругой Маквалой Касрашвили (она, кстати, прекрасная певица) редко вижусь.
– Вы ведь особенно нигде и не бываете?
– У меня накопилась такая жажда побыть дома, что, если я в Москве, из квартиры почти никуда не выхожу. Свой дом я очень люблю. Наверное, потому, что у меня долго-долго не было дома! В войну наша семья уехала из Ленинграда. Когда мы вернулись, оказалось, наша квартира заселена чужими людьми, а нам оставили только три комнаты. Потом мы жили в Таганроге, после в Ростове, оттуда я уехала в Ленинградскую консерваторию. Все эти переезды, поездки, гастроли... Такое ощущение, что я никогда не была дома.
– Расскажите что-нибудь о своих близких.
– У меня взрослая дочь – Елена Макарова. Я ее обожаю! Она поет, поет очень прилично. Правда, оперного голоса у нее нет, но она будет хорошей камерной певицей. Недавно я разрешила себе такую вольность: взяла ее в свой концерт. Она имела свой первый успех.
– У вас ведь сложные отношения с дочкой?
– Лена очень тяжело переживала мой развод – мы с мужем развелись, когда она только окончила школу. Со мной она не захотела остаться, уехала с отцом. Страдала она очень сильно, а я – еще больше. Разрыв продолжался три года. Ну а теперь она меня поняла и мы с ней дружим.
Развод... У меня остались самые хорошие воспоминания о жизни с первым мужем, за многое я ему очень благодарна. Развод – это тяжелое мучительное испытание. Я выходила на сцену, надо было петь, а сердце разрывалось. Я очень много плакала. Но что делать? Я просто полюбила другого – Альгиса Жюрайтиса. И вышла замуж второй раз.
– Вы свободное время как проводите?
– Слушаю музыку, много. Читаю, но это в основном по работе. Первое, что я стала покупать, когда, как говорится, еще штанов не было, – это пластинки. А потом книги. Мне нужно было знать историю костюма, разные стили, эпохи. Вот книги – это все мои дружочки, с которыми прошла моя жизнь, – показывает она на полки.
– Сейчас, правда, трагедия с чтением. Несколько лет назад я упала с велосипеда, повредила глаз. Пришлось делать операцию. Так что сегодня я одноглазая почти. (Смеется.) Читаю с лупой.
Еще я очень много пишу. Вот сейчас – книгу о технике пения. Я пишу, только когда пишется, а сидеть и выдавливать из себя не могу. Потом, у меня есть всякие смешные рассказы о животных. У меня жили и черепаха, и заяц, и еж, и птицы, и собаки, и коты, и у каждого был свой характер. Я думаю, что, когда перестану петь, работа над книгами будет моим основным занятием. Хочу написать книгу о своей жизни. У меня очень много записей для нее уже заготовлено...
– А когда не пишется, вы что делаете?
– Гуляю по лесу. Люблю лес, в нем брожу одна, ничего и никого не боюсь. А когда поют соловьи, я могу не спать ночами – слушаю их. Языки
– Вы поете на разных языках. Сколько вы их знаете?
– Свободно – французский, итальянский. Фразы на уровне "поесть-попить" могу сказать на множестве разных языков. Пою на девяти. Я знаю много певцов, которые легко поют на языке, которого не знают. А у меня так не получается: я должна знать, о чем пою. И сама перевожу, чтоб знать.
Вы помните собаку, описанную Ильфом и Петровым, – ту, которая умела петь по-немецки? Жаль, что я на нее не похожа: не могу петь на немецком языке. Не могу петь Вагнера. Это моя музыка – Вагнер, но я не могу ее петь! Диета
– Елена Васильевна, вы можете рассказать о своей диете или это секрет?
– Вы знаете, я расположена к полноте. Мой папа был высокий, стройный, красивый и породистый дядька, а мамочка – маленькая и полная. Они очень смешно смотрелись, как Пат и Паташон. И у меня вот все конечности папины, а вся середина – мамина. Поэтому дважды в год сажусь на диету. Вот сейчас я толстая, но это не типично. И то уже сбросила двенадцать килограммов. В последние годы я себя запустила, потому что у меня мама болела и мне было не до того. А потом мама умерла, и тоже было не до того. Сейчас двенадцать килограммов спустила, и осталось еще десять.
– Какая у вас, интересно, диета?
– Очень простая: мясо, рыба, яйца, цитрусовые. И все это – сколько хочешь, до потери сознания. Но! Все нужно есть отдельно. Не мешать ни с картошкой, ни с чем. Знаете, это хорошо и быстро помогает.
– И пению это тоже помогает?
– Мне очень важно выглядеть красиво, чтобы выйти на сцену. Когда я толстая – я страдаю. Считаю неприличным выходить на сцену такой.
– А разные физические упражнения?
– Нет, этого я не делаю. Хотя раньше любила ходить на лыжах. И в школе, помню, выступала на соревнованиях. Платья
– На вас смотрит весь мир, и вы, наверное, переживаете из-за туалетов?
– Одежда... О, как мне хотелось хорошо одеться! Конечно, не всегда получалось. Помню, в Москве появились английские платья из джерси. В одном таком я пришла петь в "Метрополитен", чувствуя себя в нем чуть ли не английской королевой. Но Соломон Юрок – он тогда только начал работать со мной – отверг мое джерси и принес другое платье. Я была страшно оскорблена. "Это только для "Метрополитен", – только так ему удалось меня немножко успокоить.
– Это было ваше первое настоящее концертное платье?
– Нет, первое мне сшил Жорж Ставропулос. Перед моим сольным выступлением в "Метрополитен". Ставропулос был большим мастером и одевал всех знаменитостей. К ним он причислил и меня. Жорж сшил мне самое прекрасное платье на свете – из синего шифона.
Вообще же мне нравится одежда фирмы "Escada". По-моему, она хороша для больших женщин: скрывает всякие недостатки фигуры. Япония
– Где за границей вам уютней всего?
– В Японии! Я туда езжу каждый год, мне нравится там жить. Я там очень хорошо себя чувствую: у меня ничего не болит, даже давление не поднимается. Мне очень нравится японская кухня, я с удовольствием ем там всякие морские травки.
Я там преподаю, веду там мастер-класс. И все, что нужно сказать студентам, я перевела на японский, на котором я уже начала говорить. Сначала читала по тетради, а сейчас выучила свой текст наизусть. Студенты в восторге! Кажется, мой японский нравится им больше, чем мое пение. Каллас
– Вы всегда очень высоко отзываетесь о Каллас. Вы ее называете mon Dieu...
– С Каллас у меня было две встречи. Впервые я ее увидела на конкурсе Чайковского. Она сидела где-то далеко в жюри, и у меня поджилки тряслись. Не знай я, что Каллас в жюри, думаю, лучше бы пела (куда ж лучше, в тот раз Образцова и так получила золотую медаль. – Прим. авт). А настоящая встреча была в Гранд-опера. Когда я вошла в зал, представление уже началось. Меня посадили в ложу и сказали: "С вами рядом Мария Каллас". Я смотрела на нее с восхищением. Помню, она была в курточке такой, из ободранного зайца. И я еще удивилась: "Каллас – и в ободранном зайце?" После, правда, оказалось, что это шиншилла... Сидим, сидим мы так рядом и вдруг... нечаянно стукнулись коленками, – и меня будто током ударило! Мария сразу начала быстро-быстро говорить: "Все думают, я с ним встречаюсь из-за его богатства. Нет! Я его очень люблю, по-настоящему люблю. Это единственный мужчина, который доставлял мне удовлетворение как женщине..." Я была шокирована! Не сразу и поняла, о чем она говорит. А это она про Онассиса, который тогда как раз только оставил Каллас, женился на Жаклин Кеннеди... После оперы мы пошли в "Максим". Я вернулась домой в четыре часа утра и все рассказывала Маквале, своей подруге, про Каллас – какая она, как говорит, как поворачивается... Встречу с Каллас я никогда не забуду. Она была какая-то очень странная, какая-то космическая, из других измерений... Вишневская
– Что вы можете сказать о Галине Вишневской?
– Да... Последнее время сильной жажды встречаться нет. Она сделала для меня... очень много плохого сделала. Может, то была творческая ревность? Это единственное, что ее могло бы оправдать...
Я же ей никогда ничего плохого не делала. (Все, что говорится об этом в прессе, – вранье.) Ведь я ее очень любила. А когда я люблю – я люблю навсегда. Кармен
– Вы были признаны лучшей в мире Кармен... Это потому, что вам так близка ее роль?
– Очень близка! Мне понятна любовь до конца! Конкурс этот проходил в Барселоне. Несколько вечеров подряд шли спектакли с разными исполнителями главных ролей. Все были большими мастерами: Розалинда Элиас, Джойс Давидсон, Грейс Бамбри. Моим партнером был Доминго. Я молилась перед образом Мадонны, пела ей: "Я люблю его, обожаю" – и думала при этом о Хозе. Помню, Доминго поднял меня на руки и пропел: "Арестуйте меня, я ее убийца" – и очень долго держал меня на руках на авансцене; тогда я была очень худенькая. Для меня это был незабываемый спектакль... Тогда-то я и поняла, прочувствовала, что значит любить до конца.
Я человек очень эмоциональный, я живу в образе, музыка которого меня "забирает". Мне и режиссера не надо, я сама вхожу, вливаюсь в музыку, а музыка берет меня к себе. Это не всегда бывает – но... почти всегда. Когда "берет", "забирает", я растворяюсь в музыке, образе. Когда, например, пою графиню, то так стараюсь, чувствую себя такой дряхлой, что срочно хочется омолодиться... Там и петь-то почти нечего, но драматически роль настолько сильна, что я потом плохо себя чувствую.
Помню, я страшно переживала, когда молоденькой девчонкой, ничего не зная о любви (я полюбила впервые в двадцать шесть лет, моего первого мужа), должна была петь "Кармен", все эти страсти-мордасти... Я ничего этого не знала, еще не понимала этого! Мне приходилось полагаться только на интуицию...
Помню, был очень смешной случай: в двадцать шесть лет я пела старуху графиню в "Пиковой даме". А Германном был Зураб Анджапаридзе, дивный тенор и красавец, в нем чувствовалась порода. Изумительный был человек, очень мудрый, солнечный, он очень многому меня научил в Большом театре...
Да. Так пою я графиню, ту сцену, где она умирает и ко мне приходит Германн (обратите внимание – "она", но "ко мне" – Прим. авт.). Он бросается передо мной на колени и поет: "Если бы вы знали..." – и всю меня... трогает! А я еще девчонка, со мной первый раз такое делают, я в шоке! Но реагировать было нельзя, я ведь сидела лицом к публике! Я продолжала играть старуху графиню... Потом Зураб мне сказал: "Ах, Леночка, как бы я хотел иметь такую бабушку" (она произносит это с грузинским акцентом. – Прим. авт.). Смерть
– Однажды в Милане, в церкви Сан-Марко, на празднике двухсотлетия театра Ла Скала, я пела свой первый "Реквием" Верди. Со мной пели Паваротти, Гяуров, Френи, хор Ла Скала, дирижировал Аббадо. Все желающие не вмещались в церковь, на площади собралась толпа... После "Реквиема" должен был начаться концерт, но начало задерживалось, никто не понимал почему. И только потом мы узнали причину. Оказалось, еще во время нашего исполнения в церковь вошел какой-то дедулька, сказал: "Боже, красота какая!" – и тут же на месте умер. Получилось, что это ему мы пели "Реквием"! Его несли из церкви через толпу, а мы в это время пели... Будущее
– Елена Васильевна, вы думаете о том времени, когда уйдете со сцены? Вас это страшит?
– Нет-нет. Думаю, если мы в жизни что-то теряем, страдать нельзя. Если теряем, значит, имели. Не все люди имели что терять, не всем было о чем жалеть! Сколько у нас талантливых людей, которые ничего не увидели, ничего не совершили и даже не сделали карьеру! У меня же жизнь была очень интересная. Я была счастлива! Да я и сегодня счастлива... Мне кажется, теперь я знаю, что такое ад и что такое рай. Думаю, после смерти мы будем совершенно прозрачными. И если ты человек плохой, все будут видеть, что ты плохой, – это ад. А если ты хороший, все будут видеть, что ты хороший, -это рай. Надеюсь, я умру прежде, чем перестану петь. Когда я умру, я буду петь – в раю...
1995
* Юрий Никулин *
"Клоунада – это материализация анекдота"
Он был могучий клоун. Кроме того, были также Семен Семеныч Горбунков в "Бриллиантовой руке", Кузьма Кузьмич в "Когда деревья были большими", Балбес в "Псе Барбосе и необыкновенном кроссе". Без этих бессмертных персонажей галерея образов советских людей выглядела бы по меньшей мере обворованной.
Он собирался дожить до ста лет, но последним его прижизненным юбилеем стало 75-летие.
У него были неимоверные заслуги перед цирком, то есть в деле воспитания подрастающего поколения, и перед отечественным кинематографом. А также большие достижения в деле коллекционирования анекдотов. Вот один из них, рассказанный им мне в ходе интервью (дело было как раз перед зимней сессией).
Анекдот Никулина
"Бог с двумя ангелами пролетают над Землей. Как раз в институтах готовятся к сессии. Летят над одним институтом – там студенты зубрят, шпаргалки делают. Ангелы спрашивают: "Боженька, эти сдадут сессию?" -"Не-е, не сдадут". Другой институт. Там профессоров слушают, конспектируют, не спят ночами... "Сдадут?" – "Нет, – отвечает Бог. – Не сдадут". Третий институт. А там пьянка-гулянка, музыка играет, какие-то бабы пришли... "Ну, эти-то уж точно не сдадут?" – "Эти? Эти сдадут". – "А почему, Боже?" -"Они ж только на меня надеются!"
В 1926 году, в пятилетнем возрасте, Никулин впервые попал в цирк и захотел стать клоуном. В тот первый раз – и после всю жизнь – "пахло опилками и, конечно, конюшней. Этот стойкий запах цирка ничем невозможно перебить". А привел его в цирк отец – веселый и юморной человек, любитель, ценитель и собиратель анекдотов, сочинитель цирковых реприз и эстрадных миниатюр. Потом, правда, Никулин повзрослел и какое-то время сомневался насчет цирка: "Уже в первом классе я стал понимать, что есть профессии более интересные, чем клоун. Например, пожарник или конный милиционер".
Хотя нет; не положено конному милиционеру иметь впечатлительности, воображения и уж тем более доверчивости. А именно эти качества проявил школьник младших классов Юра Никулин, когда в Смоленской крепости, вокруг площадки, где якобы обедал Наполеон, он ползал и искал остатки исторического обеда – особенно почему-то рыбью кость. Как бы совершенно всерьез. Хотя, конечно, это была чистейшей воды клоунская реприза.
Жизнь потом всеми средствами пыталась отвлечь Никулина от этого плана – сделаться клоуном. Например, двумя войнами – финской и Отечественной. Армейская служба растянулась у него на семь лет; сама война, да два года до войны, да еще год после. Что такое армия, война для великого артиста, разумеется, кроме тягот, различного героизма, боевых наград и возможности каждую минуту быть убитым? Это работа над собой, наблюдение за жизнью и крепнущая уверенность в том, что жизнь уж точно игра. "Где-то казалось, что я продолжаю играть, как играл когда-то с ребятами во дворе", – писал он в своих мемуарах, в детстве у него тоже было ружье, правда, сломанное. А какие контрасты! Получив под готовым к войне Ленинградом винтовку и буденовку, он потрясенно говорил себе: "А ведь всего-то десять дней назад я в Москве смотрел в театре "Женитьбу Фигаро!" Как быстро в жизни могут перемениться декорации...
А что он взял с собой из дому? Книжку про Швейка (одна из самых любимых) и тетрадь с полутора тысячей анекдотов. Отсюда был один шаг до конфераньсе дивизионной самодеятельности, каковым он и стал на встрече нового, 1943 года. Потом, в госпитале – после контузии – он отращивал усы: "придают лицу мужественный вид". В свободное от выращивания усов время учился играть на гитаре и таки пять аккордов выучил.
Вот окопная импровизация, готовая реприза – их у него много раскидано по жизни. В бывшем немецком блиндаже – его только что захватили -обнаружилась ручная мышь. Военнослужащий Петухов замахнулся на нее прикладом: "Мышь-то немецкая. – Да нет, – ответил я. – Это наша мышь, ленинградская. Что, ее из Германии привезли? Посмотри на ее лицо..." Все рассмеялись. Мышь осталась жить" (цитируется по книге "Почти серьезно".)
А как-то пошли рыть траншеи. "Инструмент взяли?" – спрашивает про лопаты майор. "Взяли!" – бодро ответил я и вытащил из-за голенища сапога деревянную ложку. Все захохотали, майор тоже. Настроение у нас поднялось".
В конце 1944 года замполит наконец заметил и придумал: "Никулин, ты у нас самый веселый, много анекдотов знаешь, давай-ка организуй самодеятельность".
Никулин подобрал рыжую косу (из разбитой парикмахерской), грим из губной помады, изготовил нос из папье-маше, взял у старшины ботинки 46-го размера – и вышел клоуном.
День Победы Никулин отметил широко, ярко, с огоньком: он с товарищами сжег полуразваленный сарай – от чувств и для иллюминации.
В это же самое время в Москве его ждали родители. "Всю ночь отец с матерью гуляли, хотели пройти на Красную площадь, но там собралось столько народу, что они не сумели протиснуться". Это вам напоминание о том, что за время было и какой накал эмоций, какая коллективность; чувствующие индивидуалисты, художественные натуры были тогда не очень кстати. Никулин с его странными повадками, с печалью на лице – это все так подозрительно должно было выглядеть. Не спрячься он так счастливо в цирке, что б с ним было?..
Разве один только Чаплин мог бы вернуться с войны таким негероическим способом, каким это сделал Никулин. Представьте себе для начала победу 1945 года: кинохроника с Белорусского вокзала, толпа с цветами, оркестры, слезы и объятия. Далее титры: "Прошел год" (его не пускали домой целый год после победы). Из вагона на пустой перрон – как на манеж – выходит Никулин с героическими – по крайней мере, по его замыслу – усами. Никто его не встречает... Он пешком идет по Москве домой на Разгуляй. Первым делом мчится к девушке, в которую влюбился в шестом классе, он с ней всю войну вел интимную переписку, ее письмами набит его дембельский чемоданчик. Фронтовик ожидает награды, он всерьез рассчитывает на давность и верность своей любви, на "героические" усы. Но девушка признается грустному клоуну, что собирается замуж – за героического несмешного летчика. Летчик, видно, с войны не опоздал...
Это еще не конец сюжета.
Никулин в тот же день идет на стадион смотреть какой-то выдающийся матч – отец раздобыл билеты. А после – это как клоунская пародия – он "с подростками соседнего двора играл в футбол. Старушка, у которой мы разбили мячом стекло, горестно говорила:
– Ну я понимаю, эти школьники – шалопаи, но Юрий-то, воин усатый, куда он лезет?"
Завершающая бабушкина реплика разоблачает эти давно уже участвующие в репризе усы...
Было ему тогда аж 25 лет. Без работы, без ремесла, без образования. Жизнь на иждивенческую скупую карточку! Сочувствие и жалость окружающих! "Как же так, – думал тогда он, – в самодеятельности ведь я блистал, а тут в театрах морщатся?.."
Начальник 66-го отделения милиции попрекает его тунеядством и, чтоб решить вопрос, зовет к себе работать.
Но он не идет в "ментовку", потому что проходит конкурс сразу в два места! И в Камерный (теперь – имени Пушкина) театр, и в цирк. Так куда ж идти? "В цирке легче и быстрее можно проявить себя, найти новые интересные формы клоунады, и решил идти в цирк", – решил он, в основном поддавшись на уговоры отца. И политически это было безупречно: "Стране нужны были клоуны", после войны-то.
На клоунских этих курсах его хвалили и ставили в пример: "У вас такой глупый вид, вы так хорошо испугались, молодец!" А за успешную сдачу экзамена после 1-го курса цирковой местком выдал Никулину награду – ордер на покупку галош. Семья была в восторге от такой роскоши, от такого успеха.
Семья – это долго были только родители. До того момента, когда по счастливой случайности он сломал себе ногу – попав под лошадь, которых в цирке, кстати, полно. Студентка Таня, которую он, только успев с ней познакомиться, пригласил на представление, была при этом "леденящем кровь" аттракционе и, конечно, получила приличный заряд эмоций и впечатлений. Буквально перед этим "дорожно-транспортным происшествием" девушка спросила Никулина: "А ты в цирке чем занимаешься?" Со словами "сейчас увидишь" он и попал под эту стремительную лошадь... Таня потом стала навещать Никулина в больнице, они вместе преодолевали трудности и в итоге, конечно, поженились.
Таня потом долго играла мальчиковую роль (пока сама не родила мальчика) в одном аттракционе – на темы французской классовой борьбы. И девочки-зрительницы, таких смешных клоунских историй полно в цирке, слали ей записки – звали на свидание. А если серьезно, то это было удобно и вообще замечательно – на многомесячные гастроли по стране (всю объездили) отправляться с молодой женой.
Жизнь на колесах – такими словами даже называлась одна глава в его книге. "Мы любили ездить. Вещей с собой брали немного – чемодан да мешок с постелью. В поезде я с удовольствием знакомился с попутчиками, любил посидеть в компаниях и послушать интересные истории, разные случаи, анекдоты. Во время стоянки поезда выбегал на перрон купить что-нибудь у местных торговок".
Однажды в такой ситуации он увидел, как поймали жулика. Тот работал очень интересно: влетал на остановках в пижаме и с чайником в купе и занимал полсотни – "курицу купить, отдам через пять минут, я из соседнего купе". После Никулин много размышлял о том, что среди жуликов вообще много людей с актерскими способностями. У него с тех сих пор вошло в привычку выискивать в газетах описание техники разных афер, это были для него уроки актерского мастерства.
А однажды на гастролях в Киеве он познакомился со священником Ивановым – бывшим клоуном. Тот приходил иногда в цирк... И очень боялся, что прихожане узнают о бывшей его профессии. Те же удивлялись, отчего это батюшка агитирует их заготавливать сено для цирковых лошадей. Это чудесное превращение клоуна в священника привело Никулина к совершенно справедливой мысли о том, что пути Господни неисповедимы, а вовсе не к бесплодным размышлениям о том, что-де одно дело и те и другие делают.
Дальше, как известно, был триумф, гастроли по СССР и всему остальному миру. Странные, ни на что прежде известное не похожие роли в кино, к которым он отнесся с необычайной трепетностью. Из фильмов с Никулиным народу запомнилось множество летучих фраз, а это же не зря. Правда
– Юрий Владимирович! Жизнь меняется, кругом разное происходит, а вы все тот же приятный, честный, порядочный человек. Это удивительно и поучительно...
– Как сказать... Совершенно честных людей ведь нет. Нет, не хочу из себя делать святого. "Я ничего не украл, я никого не обманул, я несу только добро и радость людям" – это было бы ужасно, если так написать. Такого не бывает, к такому можно только стремиться...
Ну да, кто-то узнал, что я много помогаю артистам цирка (каждый раз проезжая мимо любой больницы, вспоминаю, сколько хороших людей туда устроил), и тон у меня искренний, и глава в книге у меня называется – "Не ври!". И вот уже у меня, к сожалению, создался имидж добрейшего человека, такого, который никогда не врет. И никому не отказывает.
– Да что ж тут плохого?
– Так я ведь очень переживаю. Все эти годы, начиная с перестройки, меня на улице караулят люди: "Я приехал специально к вам, потому что мне больше не к кому обратиться, а вы людям помогаете". Ну если б я был хоть депутат, мог бы через правительство что-то сделать... Но я не депутат. И потом, у меня ж работа. Если все бросить и добиться какой-то ерунды, чтоб человека приняли или хоть взяли у него заявление, – так на это полдня уйдет. Для меня самое тяжелое – говорить "нет", отказывать. Ко мне и проходимцы приходят, и жулики, и нахалы, их сразу видно. Просят денег на билет, дескать, обокрали, а им ехать. Непременно вышлют. Даю. Так ни один не прислал. Ни один.
Никулин бесстрашно, мужественно рассказывал про себя нелепые клоунские истории. Вот, например, одна. Он долго собирал почтовые марки, накопил 6 тысяч штук. И страшно расстроился потом, случайно узнав, что не следовало их приклеивать к страницам альбома столярным клеем – намертво. Совершенно клоунская ситуация! "Смешное и трагическое – две сестры, сопровождающие нас по жизни".
Он понарассказывал – и устно, и в книге – множество историй, которые его представляют не в лучшем свете. Таких дурацких историй у каждого полно! Но другие помалкивают...
– Я про это писал, чтоб показать – я абсолютно такой же, как все, -объяснял мне Никулин. – Я вот описал, как меня выгнали из тира за то, что я стрелял по лампочкам. Ну, по лампочкам. А другие, может, кошек вешали, это ж куда хуже...
– Вот вы в книжке пишете: "Многие старались себя показать друг перед другом как можно выгоднее. А Гайдай – нет". Что, и Никулин – тоже нет?
– Когда кто-то себя начинает показывать выгоднее, чем есть, мне стыдно становится, неловко и неудобно за него. Пускай про тебя другие говорят...
Я, например, редко рассказываю про войну. Когда меня просят что-нибудь вспомнить, как я воевал, я рассказываю обыкновенно следующий анекдот. Демобилизованный солдат вернулся домой, созвал родню и три часа рассказывал про то, как воевал. А когда закончил, его маленький сын спрашивает: "Папа, а что на фронте делали остальные солдаты?"
