Текст книги "Год рождения"

Автор книги: Игорь Прелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

И вот в день эстафеты мужская часть команды, в которую входил и я, в сопровождении нашего учителя физкультуры отправилась в женскую школу, где нас распределили по этапам, а оттуда уже все вместе мы пошли к месту проведения эстафеты.

Я сразу обратил внимание на какую-то незнакомую девчонку, которую поставили бежать самый ответственный, последний этап. Всех быстроногих девчонок из женской школы мы отлично знали, потому что каждый год бегали с ними эстафету, участвовали в других соревнованиях, встречались на школьных вечерах, но эту я видел в первый раз.

По дороге к месту старта я навел справки и узнал, что это Марина из девятого класса, что она всего месяц назад вместе с родителями приехала из другого города, а на последний этап ее поставили потому, что она четырехсотметровку пробегает меньше, чем за минуту.

Мне достался этап где-то в середине эстафеты, но я уговорил нашего учителя физкультуры, и он поставил меня на предпоследний этап. Таким образом, мне предстояло передавать эстафетную палочку этой самой Марине.

Ни до этой эстафеты, ни после я, пожалуй, не бежал так, как на этом предпоследнем этапе. Мне передали эстафетную палочку пятым, но я готов был умереть, но прибежать первым!

Первым мне прибежать все же не удалось, но я «сделал» троих и почти достал четвертого. Потом я понял, что надрывался зря: Марина буквально выхватила у меня эстафетную палочку и, уже через какие-нибудь пятьдесят метров обогнав свою соперницу по этапу, финишировала первой.

Так состоялось знакомство. На следующий день я пригласил ее на наш школьный вечер, и там она познакомилась с Женькой.

Ему понадобилось три года, чтобы разглядеть Марину, и то исключительно благодаря ее настойчивости. Все это время я, испытывая ужасные мучения, служил чем-то вроде связующего звена, на котором держалась наша маленькая компания, и втайне надеялся, что Марина разлюбит Женьку и мне удастся наконец добиться ее взаимности.

Но взаимности добилась она, и, хотя теперь мне больше не на что было рассчитывать, я не изменил нашей дружбе.

А потом у меня появилось новое увлечение, заслонившее мою первую любовь, и с тех пор между нами не происходило ничего, что могло бы омрачить наши отношения.

Однажды, когда они были уже женаты, Женька признался мне, что ему всегда нравилась Марина, но он видел, что я в нее влюблен, и поэтому так долго не решался начать за ней ухаживать…

И вот теперь мой лучший друг сидел перед старшим следователем Осиповым с низко опущенной головой и давал показания, вернее, делал все возможное, чтобы их не давать.

– Так вот, Михаил Иванович, – обратился ко мне Осипов, – Хрипаков утверждает, что ни о какой платине он понятия не имеет, никакому Цуладзе ее не продавал, а его показания – чистейшей воды оговор и попытка свалить на него свою вину!

И Осипов, и я знали, что это заведомая ложь. И она опровергалась не только показаниями Цуладзе и других соучастников преступления, но и имевшимися в деле оперативными данными. Но поскольку оперативные данные не могли быть предъявлены суду, Осипов сказал:

– Ну что ж, Хрипаков, придется провести очные ставки и изобличить вас во лжи!

Хрипаков продолжал молчать, подавленный не столько словами Осипова, сколько моим приходом.

Поняв, что в моем присутствии Осипову вряд ли удастся добиться правдивых показаний и не желая доводить дело до очной ставки и подвергать Женьку унизительной процедуре вынужденного признания, я воспользовался тем, что он по-прежнему не смотрел на нас, и жестом показал Осипову, что хотел бы поговорить с Хрипаковым один на один.

Осипов согласно кивнул мне головой и сказал:

– Михаил Иванович, побудь, пожалуйста, здесь, а я пойду и распоряжусь о вызове Цуладзе.

Когда он вышел из кабинета, Хрипаков поднял на меня глаза и с горечью сказал:

– Я много слышал о коварстве сотрудников госбезопасности, но никогда не думал, что ты можешь ради своей карьеры предать друга!

– Это я предал друга? – возмутился я.

– А кто же? – презрительно посмотрел на меня Хрипаков. – Ты что, не мог предупредить меня, ну, намекнуть как-нибудь, что Цуладзе и его компания у вас под колпаком?

– Намекнуть? – переспросил я. – Да за такие намеки у нас отдают под трибунал!

– Значит, на то, что я сяду, тебе наплевать? – дрожащим голосом спросил Хрипаков.

– Об этом надо было думать раньше! – жестко сказал я, поскольку у меня к Женьке было гораздо больше претензий, чем у него ко мне.

– Но неужели ты не мог предпринять какие-то меры, чтобы я не угодил сюда? Или чекистам не положено выручать друзей из беды? – исподлобья посмотрел на меня Хрипаков.

– Предпринять, говоришь? – едва не взорвался я, совсем позабыв, что мы разговариваем в кабинете следователя. – А ты помнишь, как за несколько дней до полета Гагарина я приходил к тебе на завод?

Хрипаков ничего мне не ответил и только закрыл лицо руками…

Первая информация о том, что Хрипаков вступил в преступный сговор с Цуладзе, передал ему двухсотграммовый моточек платиновой проволоки и намерен передать еще, была получена в самом начале апреля.

Мне трудно было в это поверить, но сведения были получены с помощью оперативной техники, и их достоверность не вызывала никаких сомнений.

Когда на очередном совещании обсуждался этот вопрос и впервые прозвучала фамилия Хрипакова, я сразу заявил, что это мой друг, и, несмотря на очевидность его причастности к преступной группе, дал ему положительную характеристику. Другой характеристики я не мог ему дать не только потому, что он был моим другом, а потому, что за все время нашей дружбы он не совершил ни одного дурного поступка и всегда отличался большой порядочностью и честностью.

Примеров этому я мог бы привести множество. В спорте тоже, при желании, можно жульничать, особенно в тех видах, где результат оценивается не в метрах, секундах или очках, а в победах над конкретными соперниками, как в борьбе, боксе или фехтовании.

Я знал многих фехтовальщиков, которые умышленно «отдавали» бои, чтобы потом в нужный момент получить их обратно, или покупали победы при выполнении мастерского норматива. Но я твердо знал, что Женька никогда этим не занимался и звание мастера спорта заработал честно.

Как он мог изменить своим принципам и совершить преступную сделку, мне было совершенно непонятно, поэтому я попросил разрешения встретиться с Хрипаковым и попытаться склонить его к добровольной явке с повинной. Мне почему-то казалось, что стоит ему меня увидеть, как он одумается и сам расскажет мне о том, в какую неприятную историю попал. Я верил в нашу дружбу и хотел дать ему шанс избежать неминуемого наказания.

И еще, если уж быть до конца откровенным, я надеялся, что с помощью Хрипакова, пользующегося у Цуладзе и его компаньонов полным доверием, нам удастся многое прояснить в не совсем понятном пока для нас механизме совершения преступления и выявить неизвестных нам участников.

После некоторого раздумья Василий Федорович сказал:

– Хорошо, Михаил Иванович, давай попробуем. Только твердо условимся, по своей инициативе никаких разговоров с Хрипаковым на эту тему не вести, он должен сам рассказать тебе все и попросить совета.

Я понимал озабоченность Василия Федоровича, но такое предупреждение было излишним. Я и сам отлично понимал, какая ответственность ложится на мои плечи. И не только потому, что своими неграмотными действиями я мог провалить всю разработку. Еще важнее было то, что планировалось использовать намечавшуюся сделку как повод для «делового» разговора с сотрудником американского посольства, удачный исход которого сулил возможность приобретения источника информации в ЦРУ.

Мы обсудили тактику моей беседы с Хрипаковым, и в тот же день я поехал на машиностроительный завод.

Женька работал в сборочном цехе.

Мы встретились у одного из стапелей, на котором собирали баллистическую ракету.

– Ну, как дела? – чтобы как-то начать трудный для меня разговор, произнес я банальную фразу.

– Дела? Как видишь! – гордо сказал Хрипаков и бережно погладил полированную поверхность ракеты. – Говорил тебе, поступай в политех, работали бы сейчас вместе. Такие дела впереди – дух захватывает!

На сборке было очень шумно, и Хрипаков предложил пройти в лабораторию и там поговорить.

Не успел он открыть дверь своего маленького кабинета, как раздался телефонный звонок.

Хрипаков подскочил к столу и схватил трубку.

– Да, Хрипаков слушает, – по-деловому ответил он и тут же перешел на дружеский тон. – А, это ты? Гамарджоба, Гиви, – поздоровался он по-грузински, оглянулся на меня и жестом предложил мне сесть. – Пока нет… Я понимаю, но есть проблемы… Нет, столько я не могу… – Он опять посмотрел на меня, и мне показалось, что Хрипаков пытается говорить так, чтобы я ничего не понял. – Пол-литра смогу… Ну, пол-литра, понимаешь?.. Да, не один я… Ну, если по два пятьдесят, постараюсь… Ну все, я занят!

Он закончил разговор и повесил трубку. Я ожидал, что Хрипаков сейчас объяснит, с кем и о чем он разговаривал, но он вместо этого сказал:

– Что-то ты совсем тренировки забросил. Пора тебе завязывать с пятиборьем, раз времени не хватает. Возвращайся снова в фехтование.

Я понял, что разговора на интересующую меня тему не получится. Впрочем, мне и так все было ясно: только что при мне (надо же!) он обещал Цуладзе (именно его звали Гиви) добыть полкилограмма платиновой проволоки, а когда Цуладзе, видимо, повысил цену до двух рублей пятидесяти копеек за грамм, согласился добыть и больше.

К тому времени нам уже было известно, что Цуладзе и его компаньоны, скупая платиновую проволоку, платили, как правило, по рублю за грамм, хотя сами сбывали ее по пять, а то и по шесть рублей. Но это касалось маленьких партий, а Хрипаков мог сразу добыть около килограмма, и для него, видимо, было сделано исключение.

Мы поболтали еще несколько минут на разные нейтральные темы, потом его вызвали к начальнику цеха, и мы расстались.

– Заходи как-нибудь вечером, – сказал Хрипаков на прощание, – а то совсем пропал. Марина на тебя обижается.

– Вечером я, Женя, не могу, – сказал я, стараясь не смотреть ему в глаза, чтобы он не догадался, что я сейчас о нем думаю. – Занят я по вечерам. Но забегу обязательно.

Я так и не сдержал свое слово: через некоторое время мы получили данные, что Хрипаков передал Цуладзе около шестисот граммов платиновой проволоки, и после этого какие-либо личные отношения между нами стали невозможны…

– Так ты помнишь? – не дождавшись его ответа, снова спросил я. – А ведь я тогда приходил, чтобы выручить тебя. А ты в моем присутствии разговаривал с Цуладзе и обсуждал с ним предстоящую сделку! Так кто из нас предал нашу дружбу, я или ты?!

Хрипаков оторвал руки от лица и жалобным голосом сказал:

– Прости меня, Миша. Я влип в эту историю как последний дурак!

Мы надолго замолчали.

Что касается меня, то я умышленно ничего не говорил: мне хотелось, чтобы Женька сам решил, как ему поступить.

Но сам он решить, видимо, не мог и потому спросил:

– Что же ты посоветуешь мне теперь?

– Расскажи все как есть, – убежденно сказал я. – Извини, но другого совета я тебе дать не могу!

– Если я расскажу все, что со мной тогда будет? – заискивающе глядя на меня, спросил Хрипаков. – Меня посадят?

– Не знаю, – честно сказал я. – Это решаем не мы, а суд. Но то, что с секретной работы в любом случае тебе придется уйти, это точно!

Я знал, что Женька очень любил свою профессию и гордился тем, что имеет непосредственное отношение к покорению космоса, но лишение его допуска к совершенно секретной работе в этой ситуации было неизбежно. И виноват в этом был он сам.

Я видел, как он подавлен, и мне стало искренне жаль его. Впрочем, я уже давно жалел его. Мне только непонятно было, как он мог пойти на преступление, и я спросил:

– Зачем тебе все это было нужно?

– Да надеялся раздобыть пару тысчонок. Марине в декабре рожать, квартиру обещали дать в конце года, вот и хотелось сразу ее обставить. Обставил! – в сердцах сказал он и выругался…

Когда вернулся Осипов, я не захотел присутствовать на продолжении допроса и ушел.

Все, что Хрипаков мог сообщить по делу, мне уже было известно из оперативных материалов и показаний основных обвиняемых, а присутствовать при том, как кается твой друг, – что в этом приятного? Да и смущать Хрипакова не хотелось: выворачивать душу наизнанку лучше без близких друзей!

Через два часа Осипов позвонил мне и попросил зайти.

Хрипакова в его кабинете уже не было.

Я не стал интересоваться, как проходил допрос и какие показания он дал, и Осипов, понимая мое состояние, тоже не сказал мне об этом ни слова, резонно полагая, что если я захочу, то могу взять протокол и прочитать сам.

Я вручил Осипову справки о беседах с Анной Тимофеевной Бондаренко и Ириной Федоровной Вдовиной, которые я успел составить, пока ждал в кабинете его вызова.

Прочитав их, Осипов сказал:

– У нас в городе в настоящее время проживают всего пять человек, работавших до войны в управлении НКВД. Из них один совсем спился, и разговаривать с ним, я думаю, бесполезно. Второго, его фамилия Котлячков, я допрашивал по подобным делам много раз и, похоже, все из него вытряс. Но он никогда даже не упоминал фамилию Бондаренко. А третий, некто Семенкин, категорически отказывается что-либо рассказывать. По крайней мере, до сих пор все попытки заставить его говорить заканчивались неудачей.

– Неужели на него нельзя как-то воздействовать? – спросил я.

– Видишь ли, его прямое участие в репрессиях не доказано. А косвенную свою вину он искупил на фронте, инвалид войны. Вот такая ситуация, – развел руками Осипов. – И все же начни с него. Кто знает, может, тебе он что-нибудь и расскажет…

6

Два последующих дня я занимался проверкой и уточнением показаний Цуладзе, братьев Юденковых и их сообщников. Только на третий день в этой работе образовалось «окно», и мы с Осиповым решили использовать это время для встречи с Семенкиным.

Напутствуя меня перед беседой с бывшим сотрудником НКВД, Осипов сказал:

– Имей в виду, Михаил, как только разговор заходит об их службе в органах, они сразу ничего не помнят. Или много говорят на общие темы, стараются увести в сторону, но стоит затронуть вопрос, касающийся их личного участия в репрессиях, и каждое слово из них приходится клещами вытаскивать! Понимаешь, у них патологический страх перед тем, что спустя двадцать пять лет их уличат в каком-то ранее скрытом ими преступлении или как-то по-новому оценят их проступки, за которые они не понесли наказания, и предъявят им счет.

– И что вы мне посоветуете? – спросил я.

– Я думаю, – после некоторого раздумья ответил Осипов, что тебе надо провести этот разговор в форме частной беседы. Не изображай из себя этакого проницательного следователя. Держись как можно естественнее. Знаешь, у молодости да неопытности тоже есть свои преимущества в делах такого рода. Так что дерзай!

Осипов ободряюще улыбнулся, похлопал меня по плечу и добавил:

– И главное – что бы он ни говорил, как бы ни вилял, не теряй самообладания. Забудь, что перед тобой человек, на руках которого, возможно, невинная кровь! Никаких эмоций! Твоя задача – нащупать пункты, по которым мы его потом обстоятельно допросим…

Через пятнадцать минут я вышел из управления, сел в оперативную «Волгу», назвал водителю дяде Гене адрес, и мы поехали к Семенкину.

Дядя Геня, или Геннадий Семенович, работал в управлении с сорок пятого года после демобилизации из армии, тогда же мы с ним и познакомились: он катал меня на машине, и с той незабываемой поры я всегда называл его дядей Геней. Впрочем, поскольку дядя Геня был старше всех в управлении по возрасту, так же обращались к нему многие сотрудники, независимо от занимаемой должности.

Еще совсем недавно он водил старенькую «Победу», был страшно к ней привязан, считал лучшей автомашиной в мире, потому что она напоминала ему фронтовой «опель», и никак не хотел пересаживаться на двадцать первую «Волгу», находя в ней массу всевозможных недостатков. И, наверное, долго бы еще упирался, если бы не одно событие, после которого ему пришлось сменить наконец испытанную, исколесившую вдоль и поперек всю область «Победу» на новенькую голубую «Волгу», на которой, как ему казалось, только по городу и ездить.

А случилось это так.

В самом начале шестьдесят первого года главный конструктор завода, выпускающего бытовую технику, в составе группы специалистов ездил в ФРГ и привез оттуда кучу всяких рекламных проспектов и прочей документации, которую отдал на изучение своим заводским коллегам.

По просьбе женской части конструкторского бюро привез он также два журнала мод, а заодно несколько иллюстрированных журналов, потому что многим было очень интересно знать, как живет народ в побежденной Германии. Реакция на все эти иллюстрации была, конечно, сдержанной, другого в то время и ожидать было нельзя, поскольку люди не привыкли открыто высказывать свое отношение к условиям жизни на Западе, если это отношение отличалось от официальной пропаганды, но суть дела не в этом.

Спустя некоторое время этот главный конструктор рассказал майору Швецову, с которым его связывали деловые отношения, что в разделе юмора одного из иллюстрированных журналов кто-то отчеркнул ногтем одну очень смешную фразу.

В том, что кто-то оценил немецкий юмор на шестнадцатом году после безоговорочной капитуляции, безусловно, не было бы ничего удивительного, если бы не одно обстоятельство: по утверждению главного конструктора, во всем конструкторском бюро и в подчиненных ему службах и цехах завода, где мог побывать журнал, не было ни одного человека, владеющего немецким языком, тем более в такой степени, чтобы понять довольно труднопереводимую игру слов и заключенный в них смысл.

Подобное утверждение главный конструктор сделал на том основании, что, кроме него, никто не мог работать с привезенной им технической документацией, и специально для этого пришлось нанять по трудовому соглашению переводчицу из другой организации.

Из этой информации следовало, что на заводе бытовой аппаратуры (за пределы завода никто этот журнал не выносил) работает некто, свободно владеющий немецким языком, но по какой-то причине скрывающий этот факт от своего окружения.

Какую контрразведку не заинтересует подобный сигнал?

Его оперативная проверка началась с определения круга людей, в руках которых побывал иллюстрированный журнал. Затем из этого круга исключили тех, кто родился и вырос в нашем городе и области и жизнь которых прошла, как говорится, у всех на глазах. Потом выделили тех, в биографии которых были какие-то неясные пробелы или сомнительные места, кто в годы войны был в плену и на оккупированной территории, в образе жизни и поведении которых были подозрительные моменты.

В результате этой многомесячной, кропотливой работы удалось значительно сузить число потенциальных знатоков немецкого языка и приступить к их всесторонней и тщательной проверке.

К весне дело, начавшееся с продавленной ногтем черты под двумя строчками в западногерманском иллюстрированном журнале, закончилось тем, что все оперативные мероприятия были сконцентрированы на одном человеке, который, кстати, имел характерную и довольно редкую привычку оставлять ногтевые отметины в журнале или книге.

Прошло еще полтора месяца, и стало окончательно ясно, что этот человек – мастер испытательной лаборатории Алексей Сергеевич Лобода на самом деле никакой не Лобода и не Алексей Сергеевич, а Мажура Василий Охримович, родившийся в двадцать первом году в Херсонской области, в июле сорок второго года добровольно сдавшийся в плен и поступивший затем на службу к гитлеровцам.

Правда, сначала он попал в лагерь для военнопленных, но уже на следующий день одним из первых вышел из строя, когда начальник лагеря спросил, кто желает служить фюреру и великой Германии.

Вместе с ним тогда из строя вышли не только предатели, как он. Были и те, кто надеялся обмануть фашистов, вырваться из плена, а потом найти возможность уйти к партизанам или пробраться к своим. Но у гитлеровцев была отработана система вербовки, и она не оставляла шансов тем, кто пытался их обманывать: у немцев был надежный способ сразу и безошибочно определять тех, кто перешел на их сторону с намерением служить верой и правдой.

Начальник лагеря распорядился вывести из строя военнопленных столько же человек, сколько согласилось с его предложением, и приказал «добровольцам» расстрелять их.

Многие из тех, кто пошел на хитрость, отказались расстреливать своих товарищей, и тогда хитрецов в назидание другим поставили в одну шеренгу со смертниками, а Мажура и оставшиеся вместе с ним их расстреляли.

Так Мажуру и остальных предателей повязали кровью, и назад дороги им уже не было.

Вскоре Мажуру, как знавшего немецкий язык (а он владел им с детства, поскольку вырос среди бывших немецких колонистов, проживавших до войны в Херсонской области), определили переводчиком в одну из эсэсовских зондеркоманд. Сначала он участвовал в допросах и казнях патриотов, затем ему поручили более ответственное задание: из таких же, как он, изменников Родины создавались ложные партизанские отряды, которые грабили население, мародерствовали, подрывая доверие к партизанскому движению, боролись с забрасываемыми в тыл гитлеровских войск разведывательными группами.

В сорок четвертом году Мажура закончил разведывательно-диверсионную школу и под фамилией Лобода был переброшен в глубокий советский тыл. И тут он струсил во второй раз: не желая рисковать и предвидя неизбежное поражение фашистской Германии, решил дождаться конца войны.

Ему удалось отсидеться, со временем он сменил свои липовые документы на настоящие, закончил техникум, женился и спокойно работал на заводе, тщательно скрывая от всех свое кровавое прошлое и знание немецкого языка. Дело в том, что настоящий Лобода, погибший в концлагере, биография которого послужила основой для его легенды, разработанной еще в разведывательно-диверсионной школе, родился в глухой белорусской деревушке, дотла сожженной карателями, с бывшими колонистами никогда не общался и немецкого языка знать не мог.

Все послевоенные годы Мажура был в розыске, но найти его не удавалось, потому что в абверовской школе он учился под вымышленной фамилией, под какими установочными данными его забросили в советский тыл, было неизвестно, как и то, находится ли он на территории нашей страны, оказался ли после войны за границей и жив ли вообще.

Но его все равно искали, как искали всех тех, кто в годы войны совершил преступления против своего народа, пока наконец он не допустил такой промах, оставив ногтем след в иллюстрированном журнале.

На верный взгляд разоблачение Мажуры может показаться чистейшей случайностью, но это только на первый взгляд, потому что наблюдательность главного конструктора случайностью не была, а явилась результатом профессиональных консультаций майора Швецова.

Когда все это выяснилось и была получена санкция на арест Мажуры, он, как и все предыдущие годы, вместе с группой заводских механизаторов работал в одном из колхозов на самой границе с соседней областью. Это несколько осложняло его арест и доставку в управление, но препятствовать поездке Мажуры в колхоз не стали, так как убедительного предлога для этого не было, а любое непродуманное действие с нашей стороны могло его насторожить и провалить всю операцию.

Была создана оперативная группа, в которую вошли Швецов, Осипов и я. В конце дня на старенькой «Победе», за рулем которой сидел дядя Геня, мы под видом рыбаков прибыли в отдаленный колхоз. Пока Швецов ходил в деревню на рекогносцировку, мы раскинули палатку, на вечерней зорьке наловили рыбки, сварили уху, а рано утром без лишнего шума арестовали Мажуру.

Мы привели его в правление колхоза, и, как и положено в подобных случаях, Осипов предъявил ему постановление на арест, в котором были указаны его подлинные имя и фамилия, статьи преступлений, в совершении которых он подозревался, и сразу допросил его по одному из эпизодов его преступной деятельности.

…Осенью сорок третьего года зондеркоманда, в которой служил Мажура, в одном из лесов на территории Могилевской области блокировала заброшенную в тыл гитлеровских войск советскую разведывательную группу. В течение нескольких дней каратели преследовали эту группу, пока не окружили обессилевших разведчиков в полуразрушенном сарае на территории лесничества.

Разведчикам предложили сдаться, но на это предложение они ответили огнем.

И тогда каратели подожгли сарай.

Разведчики отстреливались до тех пор, пока не рухнула крыша и не погребла их под горящими досками. И только радистка, ослепшая от огня и дыма, уцелела в углу сарая, где товарищи укрыли ее на тот случай, если им удастся отбиться: они не просто надеялись уцелеть в этом огненном аду, но и продолжить выполнение задания, а потому до последней возможности берегли радистку, без которой вся их работа в тылу врага становилась бессмысленной и бесполезной.

Радистку выволокли из-под обгоревших бревен и долго пытали, требуя выдать сведения о других разведывательных группах, но она не сказала ни слова, и тогда Мажура лично повесил ее на воротах лесничества.

Мажура не стал запираться. Он понимал, что те, кто его разыскал, знают не только это, но и многое другое из его преступного прошлого. Он признался нам, что все послевоенные годы ждал разоблачения, но время шло, и он постепенно уверовал в свою безопасность. Беспокойство охватывало его только тогда, когда в печати появлялись сообщения о судебных процессах над фашистскими прихвостнями.

Единственное, о чем жалел этот душегуб, что шесть лет назад он женился и теперь жена и дочь узнают, кто он на самом деле.

Закончив допрос, мы посадили Мажуру на заднее сиденье машины, Швецов и я сели по бокам, Осипов занял место рядом с дядей Геней, и опергруппа двинулась в обратный путь.

Дядя Геня виртуозно преодолел все рытвины и ухабы проселочных дорог и примерно через час выбрался на покрытое щебенкой шоссе, мало-мальски приведенное в порядок к предстоящей уборочной кампании.

Шоссе проходило в каких-нибудь пятидесяти метрах от железной дороги, отделенной от него лесозащитными насаждениями. С другой стороны шоссе раскинулись колхозные поля.

Я слегка вздремнул под стук щебенки по днищу машины, тесно прижавшись к бывшему карателю Мажуре и всем телом ощущая, как его время от времени бьет нервная дрожь.

Из этого полудремотного состояния меня вывел сильный рывок машины в сторону.

Открыв глаза, я в первое мгновение увидел спину дяди Гени, отчаянно пытавшегося удержать неуправляемую машину в нужном направлении.

– Держись, мужики, скат лопнул! – успел крикнуть нам дядя Геня, и в следующее мгновение машину стало разворачивать против часовой стрелки и сносить на полосу встречного движения.

А по этой самой полосе, как назло, именно в эту минуту угораздило мчаться какому-то самосвалу.

Чтобы избежать с ним лобового столкновения, дядя Геня принялся выворачивать руль вправо, чего в этой ситуаций никак нельзя было делать, как нельзя было и резко тормозить на этой коварной щебенке.

Но другого выхода у дяди Гени не было, из двух зол ему приходилось выбирать меньшее.

Нас развернуло в противоположную сторону, но избежать столкновения с самосвалом все же не удалось: он ударил «Победу» в левое заднее крыло, машину стало кидать из стороны в сторону, и мы опомниться не успели, как она оказалась на крыше, а мы все вверх ногами.

Больше всех, как и следовало ожидать, досталось Осипову. Как потом выяснилось, сначала он сильно ударился о приборный щиток, потом обо что-то головой и на какое-то время, видимо, потерял сознание.

Дядя Геня не пострадал, потому что он больше всех был готов к такому исходу и заблаговременно приготовился. Но ему мешал руль, и он, кряхтя, пытался вытащить из-под него ноги и уйти со стойки на голове.

Левая задняя дверь, возле которой сидел Швецов, от удара открылась, и он вывалился из машины на кучу щебенки, ободрав лицо и руки.

Меня сложило пополам, и я застрял в таком неудобном положении, что никак не мог понять, где у меня что, а когда наконец сообразил и огляделся, то увидел, что Мажуры в машине нет.

Он отделался легче всех, потому что сидел между мной и Швецовым. Выбравшись из перевернувшейся машины, он оценил беспомощность своих конвоиров и понял, что судьба дает ему шанс спасти свою жизнь. Рядом была железная дорога, по ней с небольшими интервалами проходили пассажирские и товарные поезда, водитель самосвала, из-за которого мы оказались вверх колесами, видимо, испугавшись, что придется отвечать за неумышленное столкновение, скрылся за шлейфом пыли, других машин на шоссе не видно – все было на стороне Мажуры.

Но для того, чтобы беспрепятственно скрыться, ему необходимо было завладеть оружием, добить нас, а уже потом двигаться в сторону железной дороги. Только в этом случае у него появился бы резерв времени, чтобы успеть раствориться в необъятной стране, пока его не объявят в розыск.

Он попытался открыть переднюю дверцу, чтобы забрать у потерявшего сознание Осипова пистолет. Но дверцу заклинило, и тогда Мажура бросился к Швецову, сидевшему на куче щебенки и вытиравшему грязным рукавом кровь с разбитого лица, ударом ноги опрокинул его на спину и навалился на него, пытаясь залезть под брезентовую ветровку и извлечь из спецкобуры пистолет.

Но Швецов сопротивлялся, ворочался под ним, пытаясь сбросить его с себя, и Мажура не успел добраться до пистолета, потому что именно в этот момент я, невредимый, только слегка помятый, наконец-то выполз через ту же дверь, через которую за минуту до этого выбрался Мажура.

Убегать Мажуре было уже поздно, он, видимо, трезво оценивал свои возможности, особенно с учетом разницы в возрасте и наших физических кондиций. К тому же я тоже был вооружен, а пуля, хоть она и дура, но зато, как известно, летает очень быстро и способна догнать самого быстроногого бегуна.

И тогда Мажура оставил Швецова лежать на куче щебенки и пошел на меня…

7

За мою жизнь, насколько я помню, мне всего два раза было по-настоящему страшно.

В первый раз это случилось летом сорок второго года. На всех фронтах шли жаркие бои, раненых было очень много, и мать сутками пропадала в госпитале. Отводить меня в детский сад и забирать оттуда было некому, и она отправила меня в деревню к бабушке, матери отца, которая тогда еще была жива.

И вот там со мной и произошла эта ужасная история.

Однажды, выйдя гулять на деревенскую улицу, я из детского озорства погнался за гусенком. Погоня не удалась, гусенок шмыгнул под ворота, а меня атаковала стая взрослых гусей.

Ростом они были повыше меня и, окружив меня с трех сторон и прижав к воротам, так страшно шипели и так больно щипали меня своими клювами, что я просто обезумел от ужаса и разорался на всю деревню.