Текст книги "Парень из Сальских степей"

Автор книги: Игорь Неверли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Комедия с итальянской „Пьяффой"

Шеф кухни N 1, он же управляющий хозяйством лагеря, жил в двух комнатах с ванной в той части барака, где стояли котлы. Для местных унтер-офицеров его квартира была образцом лагерного холостяцкого жилища. На полу – барсучьи и волчьи шкуры из соседнего имения. Топчан с какой-то костельной накидкой. На домотканном ковре – коллекция хлыстов и бичей. Лампочка под зеленым абажуром для «гемютлих» [51]51
  Уют.


[Закрыть] и портрет фюрера над письменным столом как «гезетцлих гешютцт» [52]52
  Орудие закона, под охраной закона.


[Закрыть]. Гимнастические снаряды, огромная афиша цирка Аугуста Зольде и многочисленные фотографии на всех стенах: Зольде в цилиндре, Зольде во фраке, Зольде – укротитель, Зольде – директор…

Пожилой, высокого роста, с пышной фигурой, обершарфюрер Зольде производил впечатление итальянского тенора в отставке (свою молодость он действительно провел в Италии, странствуя с цирком). Он любил итальянскую пищу и итальянские словечки, обладал манерами гранда из дешевого фарса и характером дрессировщика.

Принял меня Зольде с приветливостью мецената. Заговорил о Болонье, давшей миру столько знаменитых врачей и его, Аугуста Зольде. Он один среди здешнего варварства в состоянии понять человека науки. Каждый doctissimus [53]53
  Ученый (лат.).


[Закрыть] может быть уверен в его поддержке, бескорыстной поддержке. Эту колбасу, которую он мне даст сейчас, он дал бы – per Dio! [54]54
  Видит бог! (итал.).


[Закрыть] – даже если бы его рысак был здоров, а так как он болен, то, разумеется, новый доктор не откажется взглянуть на него…

С этими словами он ввел меня в другую комнату, где я увидел Кичкайлло.

Кичкайлло сидел на табуретке в одних трусах, опустив ногу в ведро с водой, рядом лежали гантели. По-видимому, он был вынужден прервать тренировку из-за боли в ноге, увидев меня, он даже разинул рот от удивления, но сейчас же закрыл его, и лишь в узких щелочках черных глаз можно было заметить его радость.

– Это мой феномен, – объяснил Зольде, похлопывая Кичкайлло по великолепному торсу. – Мой военный трофей. Я его готовлю в чемпионы арены. До обеда он бегает в упряжке, а после обеда тренируется по моей системе.

Я осмотрел ногу Кичкайлло.

– Чем же ты ее натер? – спросил я, подавив смех.

– Солью, – ответил Кичкайлло, на своем певучем беловежском диалекте. – Этот Зольда, собачий сын, каждое утро мордует и мордует меня своим мундштуком (сэ такой, скажу я вам, намордник) и все брешет: «Пьяффа, пьяффа!» Так я ногу посолив докрасна и от табе: калика!

Я спросил Зольде, что такое «пьяффа», на которую жалуется его «феномен». Зольде показал, как распирается мундштуком рот коня (в данном случае Кичкайлло) и как надо управлять конем, чтобы тот, стоя на одном месте, пленительно, graditemente [55]55
  Очаровательно (итал.).


[Закрыть] перебирал ногами. Высокий класс дрессировки лошадей в применении к человеку – очень полезное упражнение для нижних конечностей.

Я сказал, что это упражнение на некоторое время нужно прервать, у больного повреждена мышца. Нужен массаж.

– Массаж? Прошу вас, массируйте, mio conto! [56]56
  За мой счет! (итал.).


[Закрыть]

– О, конечно, герр обершарфюрер, я бы немедленно сделал это сам, если бы здесь не было специалиста. Но поскольку у нас в лагере находится Чечуга…

– Вер ист дизер Тиетшута? [57]57
  Кто это – этот Чечуга?


[Закрыть]

– Чечуга до войны был придворным массажистом Кремля.

– Так пускай он массирует Китскайлле! И меня пусть массирует! У меня, доктор, временами бывает этакое покалывание в пояснице, прострел. Где он, этот Тиетшуга?

Он записал все и сказал, что завтра похлопочет о переводе Леньки в больничный барак эсэсовцев в качестве санитара. Вечером Ленька сможет приходить сюда на массаж, а спать будет в моем бараке.

Я поблагодарил за колбасу, которую Зольде сунул мне в карман, и крикнул Кичкайлло:

– Натри ногу еще раз, пусть Ленька совершит чудо! – и вышел из барака в убеждении, что теперь мы действительно на коне.

Пересекая площадь для перекличек, я заметил, что со стороны кухни N 2, за мной наблюдает шарфюрер Куперман (ведь я вышел от его начальника и врага), а из шрайбштубы подглядывает наушник лагеркапо лейфер Буби. Однако я должен был во что бы то ни стало увидеться с Ленькой, передать ему добытую у Зольде колбасу и сказать, чтобы сегодня после переклички он обязательно пришёл ко мне на урок массажа.

И я сделал это у них на глазах! Они видели только, что я кричу на него за грязь и беспорядок в отхожих местах, что я бью Леньку, что Ленька поднимает руки, моля о пощаде (а того, что при этом он поднял колбасу, они не заметили).

Как я выколачивал „микрофауну"

Наступали сумерки. Я ускорил шаг, чтобы еще до переклички принять под свое начало то, что здесь называлось больницей, а в действительности было лишь издевательством над больными. Этот барак без окон и дверей стоял на отшибе, тут же возле поля, куда свозили мусор и нечистоты.

Проходя мимо этого поля, я вдруг услышал визг. Это лютовал лагеркапо Федюк. Он уже свалил с ног двух мусорщиков и принялся за третьего, когда вдруг заметил меня. Я шел прямо на него, шел с чувством радости и облегчения («Ну, наконец-то!») и с таким же холодным ожесточением, как тогда, когда пропел свою первую команду к атаке.

Лагеркапо отпустил мусорщика, присел и повернулся лицом ко мне. В этой своей защитно-наступательной позе с острым задранным кверху рылом, готовый к прыжку, он удивительно напоминал огромную крысу на лагерной помойке. Капо был убежден, что я вот-вот брошусь на него. Но я равнодушно прошел мимо – нельзя же было вступаться за избиваемого – и встал у края ямы. Лагеркапо вернулся к прерванной работе. Сзади послышались стоны и рыдания. Я обернулся и крикнул:

– Хальт!

Лагеркапо остановился, принимая прежнюю позу.

– Ты что делаешь? – негромко, деловым тоном спросил я.

– А тебе какое дело, так тебя разэтак… – заорал лагеркапо. – Бью, потому что провинился, потому что мне так хочется. Может, запретишь?

– Можешь даже убить его, если это тебе нравится… Я не об этом спрашиваю. Я спрашиваю, что ты делаешь с мусором?

– То есть как – что? Сваливаю в ямы!

– Сваливаешь? Мусор?! Вместо того, чтобы сжигать… ты сваливаешь? – От театрального шепота я медленно переходил на крик и вдруг рявкнул во все горло: – А где микрофауна?

Лагеркапо вздрогнул, ища взглядом микрофауну: может, это команда какая, а может, забытая тачка? И тут, вырвав у него кныпель, я двинул его в бицепс.

– Ах ты, лагерная крыса! – орал я уже на весь лагерь. – Ты что, микрофауну разносить вздумал?!! Да ты знаешь, что в этих отбросах? Холерный вибрион! – И бац его кныпелем по башке. – Палочки тифа! – И бац по шее. – Дифтерийные палочки! Туберкулезные палочки!

Так я лупил его за все существующие на свете микробы, не забыв даже кокки и трипанозомы, лупил до тех пор, пока он не скрючился у моих ног и не завыл, как пес, с которого сдирают шкуру.

Такое смертельное избиение палача, как ты сам понимаешь, не могло пройти бесследно. Эсэсовцы за животы держались от смеха, слушая о том, как лагерарцт избил лагеркапо из-за бактерий, и выспрашивали названия микробов, которые он из него выколачивал. Капо, переводчики, блоковые и прочая «знать» были ошеломлены лихостью новичка, «серая» же масса, узнав, что Федюк лежит с разбитой головой и сломанным ребром, потирала руки от удовольствия.

И все вместе ожидали приговора коменданта.

Лагеркоммандант серьезно слушал мой рапорт обо всем происшедшем, пока я не дошел до того, как был вынужден защищать кныпелем санитарные предписания и требования гигиены. Тут он прыснул со смеху.

Даже такая, лишенная всякого юмора скотина, не могла удержаться от смеха при одном только сопоставлении понятий: этот лагерь и гигиена!

– Я должен был бы тебя повесить, – сказал он, наконец. – Но ты обладаешь фантазией и крепкой рукой. И действительно пригодишься гауптштурмфюреру. Можешь идти!

Барак на курьих ножках

Больничный барак, завалившийся посредине (осенние потоки размыли фундамент), собственно говоря, держался на четырех кучках камней по углам, как избушка бабы-яги на курьих ножках. Черный, курной, он смотрел на помойку пустыми оконными проемами и был больницей только на бумаге.

Здесь не выздоровел ни один больной, здесь их вообще не было. Ежедневно, после утренней переклички, вагенколонна N 2 – двенадцать человек в конской упряжке – привозила умирающих. Ежедневно, перед вечерней перекличкой, та же самая вагенколонна вывозила тех, кто уснул здесь на утоптанной земле барака, уснул, устремив последний взгляд на костер, где свора коновалов варила «бульон» из картофельной шелухи.

Мне и теперь иногда снится этот барак, и я знаю: это был предел, на большее меня уже не хватит, не только на большее – даже на повторение этого.

Видно, несмотря на все, во мне было еще много энергии и веры в человека, если я отважился в тех условиях вступить в борьбу с уготованной нам судьбой!

В эту «умиральню» людей швыряли, как вещи в гардероб, швыряли, чтобы они как можно скорее сбросили с себя свою тленную оболочку. Только для этого. Я же эту оболочку хотел сохранить, сделать пригодной для будущего.

– Зачем? – удивлялся мой предшественник. – Мы все обречены на гибель. Не стоит удлинять мучения.

– Свои вы, однако, удлиняете! Например, выложили стены своей штубы матрацами, на которых могли бы лежать больные! Вы судорожно цепляетесь за жизнь!

– Только по привычке, – растерянно буркнул он в ответ и быстро вышел.

По привычке, пожалуй, остались людьми и некоторые санитары.

Есть сердца, как трут. Думаешь труха, а начнешь высекать искру, оно вдруг разгорится ясно, человечно, только диву даешься, откуда столько тепла появилось!

Именно таким был дядя Фрол, мастер-столяр из Борисова, кривоногий, невысокий, с бородой, как лопата, с непроницаемым выражением лица под густым покровом волос.

Дядя Фрол понял меня с первого разговора и сразу же примкнул ко мне. С его помощью я разогнал сброд, сходившийся к нашему костру со всего лагеря, подобрал верных, надежных людей в санитары. Прежде всего мне нужна была уверенность в том, что меня не предадут, не погубят смертельным доносом: «Новый врач лечит! Превратил «умиральню» в больницу!»

Отгородившись от лагеря колючей проволокой и надписью: «Хальт! Заразная больница!», выведенной под черепом с костями, я принялся наводить порядок, добывать необходимое. Через две недели, милый мой, больница стала, как хорошая конюшня. В ней был полумрак и несколько градусов тепла. Оконные дыры забили, три окна удалось застеклить. Поставили железные печурки, стол, две лавки. Позатыкали дыры в фундаменте и стенах, и, хотя вместо полов по-прежнему была земля, каждый больной лежал на соломе.

День, охваченный теперь рамками режима, стал иным: завтрак, умывание, уборка, измерение температуры, обход, процедуры, обед, заполнение истории болезни, каждый вторник и субботу собрание персонала… Смеешься? Нет, я не шучу. Ежедневно в восемь двадцать я делал обход, даже если на соломе лежали одни трупы. Ежедневно в двенадцать я давал гонг на обед, даже если обеда не удалось достать, – тогда санитары разносили горячую воду.

Ты, наверно, думаешь: «Порядок хотел навести, дисциплину…» Не в том дело! Мне было важно создать такой моральный климат, в котором могла бы развиться известная романтика долга, в котором больной и замученный человек, человек с душой, промерзшей до основания, снова оттаял бы и поверил в то, что есть еще люди на свете.

Сила жизни в человеке непобедима. Этого гитлеровцы не предусмотрели…

Мой злой дух, гауптштурмфюрер Книдль, в эти дни должен был бы корчиться от боли, потому что на каждом шагу был все-таки бит изречением Горького: «Человек – это звучит гордо!»

Вот уже несколько месяцев чудовищная многорукая лагерная машина вела свою работу: сокрушала, разлагала, деморализовала. Казалось, ничего уже не осталось от людей – одно месиво, одни миазмы! Но достаточно было воли одного человека, чтобы люди зашевелились, чтобы возникло моральное сопротивление, чтобы заразный барак стал заражать… человечностью!

Каждое утро совершал свой утренний обход и дядя Фрол. Сосредоточенный и хозяйственный, он бросал санитарам – вчерашним могильщикам – только одно слово: «Смотри!» И те уже знали сами, что им надо сделать. Точно так же до войны дядя Фрол молча обходил один из мебельных цехов большой фабрики в Борисове и мелком обозначал брак в работе, рабочий должен был сам догадаться, что он сделал не так: плохо ли сфуговал доски или шпунты слишком широко расставил…

Потом дядя Фрол выходил во двор, проверял, следит ли Петька за немцами, довольно ли натаскал топлива Булыжин, пришло ли известие от вагенколонны… сделал ли Ленька… приготовил ли Ванька… Десятки людей, рискуя жизнью, работали бескорыстно, с величайшим напряжением, для того чтобы я мог раздавать лекарства, делать уколы, оперировать, осматривать.

Да-да: лекарства, впрыскивания, инструменты… Все это у меня было.

– Откуда?

Я не могу ответить тебе одним словом, потому что это целая поэма!

Воровская поэма

Представь себе наш барак на курьих ножках возле помойки, барак, где не было даже ваты и йода, и больничный барак зондербатальона при кухне N 1 – настоящий дом, облицованный камнем, со стенами, покрытыми асбестовыми плитками, с кафельными полами и канализацией. Представь себе склад медикаментов для трех лагерей, разместившийся в этом доме, в котором есть все, о чем может мечтать врач. Теперь скажи, мог ли Ленька, будучи там, удержаться от искушения и не вскрыть хотя бы пачки лекарств? Конечно, нет! Он не выдержал и дня.

В первый же вечер, придя со склада на перекличку, он подробно расспросил, что мне необходимо. Потом, промассировав по моим указаниям обершарфюрера Зольде и вернувшись в барак, снова расспрашивал и, наконец, ложась спать, решил:

– Только подлец не стал бы здесь вором!

На другой день вагенколонна N 2, забирая трупы, привезла мне от Леньки уголь в таблетках, йод, вату и эфир. Сам Ленька, вернувшись вечером с работы, вытащил из штанин пронтозил, корамин, таннальбин, два ножа-бистуры, хирургические пинцеты и стетоскоп.

Родничок пробился, и с этого времени к нам поплыл беспрерывный поток самых лучших немецких медикаментов, препаратов Байера и лекарств для впрыскивания, а также инструментарий и перевязочные средства. Этот поток лился капризно и иногда менял свое течение, но потом снова возвращался в свое русло: от Леньки к Кичкайлло на кухню N 1,от Кичкайллок вагенколонне N 1, которая, правда, не обслуживала нас, но зато дважды в день встречалась на третьем поле с вагенколонной N 2, привозившей к нам умирающих и Ленькины подарки.

Дядя Фрол был великолепным организатором, мудрым хозяином. Но без такого снабженца, как Ленька, и он сумел бы немногое.

Ленька поставлял все: медикаменты, печурки, топливо, кости, очистки, помои от обедов зондербатальона, – последнее, конечно, наносило чувствительный ущерб свиньям лагеркомманданта. А однажды он прислал даже поросенка из его свинарника. Честное слово, я не слишком удивился бы, если б, снимая с платформы больных, вдруг обнаружил там в качестве подарка от Леньки самого лагеркомманданта!

Коренастый, черный как жук, покоряющий отчаянной решимостью красивых восточных глаз, Ленька умел увлечь людей смелостью своих шальных проделок, умел подчинить их себе. Даже у немцев он вызывал восхищение своей расторопностью, ловкостью и сообразительностью. Они так и рвали его друг у друга. Обершарфюрер Зольде хотел сделать его капо кухни, а главный врач, румын Подлобану, – лейфером для особых поручений. Хорошо зная шутовское честолюбие одного и неряшливость другого, Ленька опутывал двух мух сразу и ткал паутину лихих замыслов, нити которой тянулись из склада медикаментов в ревир, на кухню, к рабочим командам и зондербатальону, – искусное кружево хитрости, переплетенное с отвагой и презрением. Да, дорогой мой, здесь, на лагерной земле, росло презрение, и оно было сильнее страха! Ленька и его приверженцы ежедневно играли со смертью не только потому, что хотели жить и спасти жизнь другим, но также и потому, что эта великая игра освобождала их от чар немецкого могущества.

Гитлеровцы не самые умные. Они не всесильны. Ого, как их можно провести, надуть, выставить дураками. Будут «победители» носиться по всему лагерю: где свинья? Где свинья лагеркомманданта? А свинья в это время варится в подвальчике под больничным бараков. Вагенколонна получит отличный окорок в награду за самоотверженный труд, а больные будут пить бульон, сами не ведая, что пьют: будут пить да похваливать лошадиные кости, вот какой из них золотистый бульон на этот раз удалось выварить!

– Знаешь, – сказал я Леньке однажды вечером перед тем, как уснуть, – знаешь, у короля взломщиков, у Кондрапуло этого, был неплохой нюх! Ты действительно мог бы стать гениальным вором, песней и притчей многих поколений преступников. Лишь бы эти повадки, этот лагерный азарт не вошли в привычку, не сказались после возвращения домой…

– Нечего бояться, – прервал Ленька, – я домой не вернусь.

– Шансов действительно немного, но и в обратном уверенности нет. Разве что не хочешь?

– Видишь ли, Вова, – задумчиво произнес Ленька и уселся на подстилке, набивая трубку «зопокой» – смесью из махорки Зольде (зо), листьев Подлобану (по) и окурков из казино (ка).

– Видишь ли, Вова, не в том дело, что я не хочу. Я хочу! И делаю все, чтобы выбраться отсюда. Но я не верю, не могу себе представить, что буду свободным. Я теперь, как заводной волчок – пуст внутри. И это уже давно, с тех пор как погибла Клюква, – добавил он тише. – Я верчусь, пробую: может, так, может, этак? Может, это еще успею? Но чувствую, что вот-вот оборвется моя биография – незаконченная воровская поэма…

Как провалилась больница

На первый взгляд дела у нас как будто налаживались. В лесах замысловатой конспирации подымалась настоящая больница… на курьих ножках. Но чем больше она разрасталась, тем ближе становилась катастрофа.

Рухнуло все в тот день, когда я выписал первого больного. У меня было уже более десятка выздоровевших. Скрывать их дольше я не мог, следовало выписать хотя бы одного, на пробу. Пришлось мне пойти в шрайбштубу за образцом такого рапорта, вызванного не смертью, а выздоровлением.

Мои слова поразили их, как удар молнии.

– Выздоровел? В этом бараке? Кто дал право? И что с ним теперь делать?

Побежал к лагеркомманданту.

Лагеркоммандант пришел в сопровождении доктора Подлобану (я не уверен, правильно ли я произношу эту фамилию, помню лишь, что она кончалась на «бану», а начиналась с «подло»).

Они молча обошли больных, лежавших на соломе вдоль стен. У одного из них заметили забинтованную грудь. Велели снять повязку.

– Пункция? – удивился Подлобану. – Вы делаете пункцию легких? Невероятно!

Они даже не спрашивали, откуда у меня лекарства, бинты, инструменты. Все было ясно без слов.

Подошли к столику. Подлобану выдвинул ящик и вытащил спрятанные в спешке шприц, ампулу глюкозы и стрихнина.

– Внутривенные впрыскивания? Для поддержания сердца? Вундербар! [58]58
  Поразительно!


[Закрыть].

Лагеркоммандант взял у него шприц, со знанием дела осмотрел его и деликатно передал мне:

– Спрячь, гауптштурмфюрер Книдль понимает в этом больше. Он тебя проэкзаменует!

Он ушел – я уверен в этом – в полном восторге. Еще бы! Этот психологизирующий эсэсовец, этот гауптштурмфюрер, пренебрегающий им, обыкновенным лагеркоммандантом, наконец-то «психологически» сел в калошу. Не раскусил… Какой-то пленный, какой-то там лагерарцт оставил его в дураках! Такой провал, такой срам…

Я держал в руке шприц, как собственную смерть: вот приедет Книдль и произведет надо мной последний опыт – прикажет делать впрыскивания бензина, прикажет мне убивать моих больных!

Дни тянулись уныло. Барак замер в растерянности. Персонал знал: Владимир Лукич пропал. Владимир Лукич мучается перед казнью…

Как дядя Фрол не сплоховал

В один из таких гнетущих вечеров, когда я, Ленька и дядя Фрол лежали на нарах, в нашу клетушку, освещенную скудным светом «негодяя» (так мы называли керосиновый фитилек), ввалился Кичкайлло. Отдышавшись, он обвел всех нас взглядом и сказал:

– Ну, так завтра… Завтра я еду до лагергуту…

Поездка в лагергут, имение лагеря, давно уже была запланирована Ленькой как возможность побега. План был простой и верный, лишь бы только Кичкайлло справился…

– Кичкайлло, – спросил я, вставая, – уверен ли ты в себе? Хватит ли у тебя силы?

Вместо ответа на этакий детский лепет Кичкайлло только покачал головой:

– Эх, дохтур, дохтур! Фома неверующий…

Он заложил два пальца за пояс моих брюк и подбросил меня вверх, словно я весил несколько кило.

– Скольких ты можешь взять?

– Двоих.

– Нас здесь трое. Бросим жребий.

– Нечего бросать жребий, – ответил из угла дядя Фрол. – Дело ясное: взяли вас втроем, троим вам и мстить будут. Вам надо бежать вместе. Я остаюсь. Кто-нибудь ведь должен быть при больных… Не перебивай, Владимир Лукич! Сам знаешь, другого выхода нет. Беги. А будешь на свободной земле – напиши столярам в Борисов, что дядя Фрол не сплоховал…