Текст книги "Парень из Сальских степей"

Автор книги: Игорь Неверли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

О добром знахаре, или о докторе невидимке

Я уже начал ходить. Бесшумно двигаясь по комнате в шлепанцах, которые специально сшила для меня Гжелякова, я все чаще стал подходить к мешку с лекарствами и инструментами. Так воины когда-то взирали на саблю, покрытую ржавчиной мирного времени, так взирает мастер на бездействующие машины. Иметь превосходные средства для любимой работы и сидеть сложа руки – это мука!

Здоровый и бесполезный, я слонялся из угла в угол по своей светелке, смотрел из окна в лес, в ту сторону, где было Коморово, а за ним, далеко по прямой, родина…

«Совсем как волчок-пустышка, – повторял я мысленно слова Леньки. – Теперь я даже не верчусь, выброшенная игрушка…»

Иногда на меня находит что-то, не хандра даже, а какое-то оцепенение, как в тот раз, когда меня, беспризорника, вытащил из-под поезда стрелочник. Тогда я делаюсь похожим на отца: становлюсь неприятным, замкнутым, недоверчивым и сварливым. Обижаю без причины близких людей и, хоть вижу это, не могу себя переломить.

Я захворал именно таким оцепенением. Когда я спускался к столу поесть, вокруг угасало доброе настроение, замирал разговор, словно в доме появился тяжелобольной или пожаловал незваный гость. Нужно было бы объясниться, сказать: «Дорогие мои, не обращайте на меня внимания. Это пройдет. Затмение, ничего больше…» Но я не делал этого, а раздражался все больше и больше.

Однажды Гжелякова, чтобы хоть что-нибудь сказать, как-нибудь прервать царившее за обедом молчание, стала рассказывать, что она сейчас вернулась из деревни, где произошел страшный случай: на одну девушку вдруг напала икота, и она икает беспрерывно вот уже четвертый день. Была у нее Кутева и другие бабы, советовали, лечили – ничего не помогает.

– Может, вы, доктор, дали бы ей какое лекарство? – робко спросила она. – Жаль девушку.

– Легко сказать: лекарство! – буркнул я в ответ. – Какое лекарство? Как определить болезнь без осмотра?

«Такая упорная икота, – размышлял я над тарелкой клецек, – может быть следствием отравления, воспаления брюшины, раздражения диафрагматического нерва, наконец, может быть при опухоли средостения».

– Как это произошло? – спросил я у Гжеляковой. – Она жаловалась до этого на что-нибудь? У нее было какое-нибудь недомогание?

– Нет, девушка была здорова, только поссорилась с женихом. Шум был страшный. Она швырнула ему обратно кольцо, расстроила помолвку. Жених выбежал из избы, хлопнув дверью, а на невесту напала икота.

«Значит, психическое потрясение, истерия, – думал я. – Икота бывает и от этого. Надо вызвать такое же сильное волнение».

Да, но не могу же я показаться больной! Я – невидимка. О моем существовании знают только Ися и Петрек, которого недавно посвятили в тайну. Ися не выдаст – она девочка умная и сильно ко мне привязана, а Петрек, хоть и чудаковат от рождения, тоже не выдаст, хотя бы из-за Кичкайлло.

Кичкайлло стал для него олицетворением всех мужских добродетелей, почти богом. Мужик лесной, могучий, сила у него сказочная, и знает он жизнь каждого зверя, птицы, даже в змеях разбирается! Приручил, например, ужа. Выйдет за овин, свистнет, а тот из расщелины выползает, молоко из кружки пьет, потом Кичкайлло берет его на руки и что-то говорит. Подумать только – со змеей разговаривает!

Петрек вместе с Кичкайлло работал в поле, ходил с ним на охоту, учился у него стрелять… Нет, этот курпянин – человек верный. Но, кроме них, никто в селе не должен знать обо мне, покамест зять Кичкайлло не выправит бумаг.

Долго я ходил по своей комнате из угла в угол и, наконец, набрел на одну идею.

– Сшейте черный капюшон с красными завязками под подбородком, – сказал я Гжеляковой, – и пойдите к этой девушке. Скажите ей под большим секретом, что Кичкайлло происходит из рода прославленных в Беловежской Пуще знахарей. В полночь девушка может сюда прийти.

Я научил Кичкайлло, как ему держаться, и стал ждать.

Около полуночи у дверей повышалось икание, а потом робкий стук. Кичкайлло, огромный и дикий, открыл дверь, ни слова не говоря взял за руку девушку, дрожащую от страха и смущения, ввел ее в темную комнату и провел за перегородку, где горели три черные свечи и спал на зеленой подушке уж.

Он поставил девушку перед свечами, положил руки ей на плечи и, глядя в глаза, едва заметно зашевелил губами. Потом надел ей на голову капюшон, завязал его и начал ходить вокруг, все громче и быстрее произнося православные молитвы. Она слышала незнакомые старославянские слова: «Отче… паче… иже… глаголи…»

Я вышел из-за шкафа, сильно нажал поверх капюшона на глазные яблоки девушки, Кичкайлло шлепнул ее по спине, и… икота прекратилась!

Это произвело огромное впечатление в деревне. Через два дня приплелся лесник Поверек, скандалист и сутяга, страдавший, по его словам, желтухой.

Он действительно был желтый и иссохший, как мумия. Лесник жаловался Гжеляковой, что мучается уже с полгода, не может есть, страдает от рвоты. Был в Ломже у докторов – не помогли, у знахарей был – не помогли. Может, Кичкайлло поможет?

Итак, он тоже в полночь встал перед свечами в комнатке, за перегородкой. Кичкайлло раздел его, натянул на него капюшон, пошлепал его по животу, обмахнул от пыли березовой веткой и поставил в жестяное корыто с водой.

Я начал осмотр. Он был весь исцарапан, по-видимому у него страшно зудела кожа. Когда я дотронулся до печени, лесник застонал. С правой стороны, под изгибом ребра, я нащупал большую, двигавшуюся при вздохе шишку. Не подлежало сомнению: рак желчного пузыря. Последняя стадия. Спасения нет.

Кичкайлло одел его, вывел из комнаты, велел подождать, что ему, Кичкайлло, вода наедине скажет-покажет. Через минуту знахарь вышел в страшном негодовании. Он видел одни лишь грехи, обиды человеческие! Такого человека лечить грех. Пусть лучше Поверек с богом помирится и поскорее возместит людям убытки, потому что умрет он скоро и в мучениях.

Когда же лесник действительно умер, и даже раньше, чем я предполагал, то есть через три недели, Кичкайлло стал в глазах людей великим знахарем. Он не только вылечивает, но и умеет прочесть в воде добро и зло!

Сразу же после этого случая, выходя в воскресенье из костела, Кичкайлло подошел вдруг к Блажею и на глазах у всех положил ему руку на плечо. Блажей хотел вырваться, но у него одеревенели ноги. А Кичкайлло посмотрел ему прямо в глаза, пошевелил губами и, наконец, вещим голосом произнес:

– Усе я вижу… Вижу злющую душу. Думу маешь черную! Остановись, человек, одумайся, бо…

И он замолчал, погрозив пальцем.

С той поры никто не видел, чтобы Блажей крутился возле усадьбы Гжеляковой. Как сквозь землю провалился.

Однажды прибежал к Гжеляковой крестьянин, у которого тоже началась желтуха и кожный зуд. Поверек от этого умер. Пусть же Кичкайлло спасет, пусть не отказывает, умолял он, человек он спокойный, семейный, ни с кем не судился…

Гжелякова, которая была уже хорошо обучена мной, подробно расспросила его, что именно у него болит и с каких пор. Да вот был на ярмарке, продал бычка, все хорошо было. А вернулся – уже две недели хворает. Потерял аппетит, рвет его, мучается от зуда, весь пожелтел… Неужто его ждет судьба Поверека, за какие же грехи?

Я осмотрел крестьянина точно так же, ночью, с соблюдением всей знахарской конспирации, установил общемышечную желтуху. Видимо, он отравился чем-то несвежим, ветчиной или еще какой-нибудь закуской к водке, которой «спрыскивал» проданного бычка. Стало быть, нужно дезинфицирующее средство и строгая диета, и мужик будет здоров.

Кичкайлло объявил мужику, что хотя вода его и темная, но кое-какие проблески имеются. Пусть только делает все, что ему скажут. После этого он дал ему в скорлупе от раскрашенного пасхального яйца тальк с ментолом для растирания, а в глиняном горшочке – английскую соль для питья. Горшочек он строго наказал ежедневно оборачивать чистым полотном, ставить сначала в миску с ключевой водой, а потом на печь. После этого надо прочитать двенадцать молитв и выпить кружку зелья. Три дня должен быть строгий пост, а потом две недели можно есть только кашу и пить лесной мед с водой…

У меня, дорогой мой, бывали разные мечты. Я переживал приключения в далеких краях с названием, как звуки гавайской гитары, был вождем революционной армии на баррикадах Нью-Йорка, странствовал человеком-невидимкой, открывал конгрессы ученых… Но мне никогда не приходило в голову, что я вдруг стану знахарем или доктором-невидимкой!

Я принимал больных только раз в неделю, в ночь с субботы на воскресенье. Одного больного, правда, я не только принял немедленно, но и задержал его у Гжеляковой в комнатке за перегородкой. Это был серьезный риск, но что же делать, я не мог поступить иначе – речь шла о жизни человека…

В нашу усадьбу принесли паренька лет шестнадцати. Мать рассказала, что дня три назад она вошла в сени, где обычно спал Юзек. Увидев, что сын еще не встал, мать прикрикнула на него – солнце, мол, давно взошло, а ты лодырничаешь. Но тот даже не шевельнулся, смотрит на нее и смеется! рассердившись, она подбежала к нему ближе и вдруг видит: Юзек лежит неподвижный и стонет. Приступ, правда, прошел, но через некоторое время на парня снова нашло «бешенство». Это стало повторяться все чаще и все страшнее. За все это время он глаз не сомкнул, адские муки испытывал, и если б только мог, он все изгрыз бы на себе от боли, добро еще, что в этот момент ему никак не разжать челюстей.

Гжелякова, подробно расспросив ее, узнала, что Юзек недавно наступил босой ногой на ржавый гвоздь возле конюшни, однако не обратил внимания на эту маленькую ранку и продолжал разбрасывать в поле навоз.

Кичкайлло же сообщил мне то, что он сам заметил: когда паренька принесли в комнатку за перегородкой, он был совершенно спокойным, но стоило ветру стукнуть ставней, как парень вдруг подпрыгнул, напружинился, выгнулся и застыл с откинутой назад головой, с лицом, искаженным ужасной улыбкой.

Я понял: Risus sardonicus – сардонический смех! Заболевание столбняком. Надо немедленно ввести противостолбнячную сыворотку.

Я подошел к своему мешку и, готовя шприц, пояснил Кичкайлло, что ему делать.

Прежде всего он отправил домой родных мальчика, потом закрыл двери, зажег свечи в темной комнатке за перегородкой и, подойдя к Юзеку с ужом, извивающимся вокруг его руки, как сумел объяснил ему, что эта змея высосет из него болезнь. Пусть он не пугается, когда почувствует укус, змея хорошая, ученая.

Юзек понял не очень хорошо, но был согласен на все, лишь бы утихла боль.

Когда Кичкайлло надел на него капюшон, настала пора действовать мне.

Сначала я впрыснул морфий, чтобы унять боль. Затем прижег рану на ноге и ввел в вену пятьсот тысяч единиц противостолбнячной сыворотки.

Ночью Юзек немного вздремнул. Утром я повторил укол, на этот раз сыворотку ввел в ягодичные мышцы.

Постепенно припадки становились все реже и слабее, а через две недели паренек, «кусанный змеей», отправился домой в добром здравии.

Весть о чудесном знахаре широко разошлась вокруг. Каждую субботу, вечером, у овина собирались больные, которых Гжелякова поодиночке вводила в хату. Исцеленные приносили ей деньги и подарки. Но она не принимала.

– Наш знахарь не берет, – поясняла она изумленным людям. – Он не может брать, клятву такую дал.

Я действительно поклялся. Поклялся памятью Леньки, что, даже если это будет стоить мне жизни, немецкие лекарства пойдут в польскую деревню, где я нашел убежище и друзей…

Охота на фазанов

Случаи, милый мой, для того и существуют, чтобы ими пользовались, не то они возьмут над нами верх. Это мой девиз. Можешь, если тебе хочется, пустить его в оборот под своей маркой.

Я воспользовался случаем с икотой, чтобы под прикрытием знахарской деятельности Кичкайлло начать врачебную практику в деревне.

Мы работали в ночь с субботы на воскресенье, в воскресенье я спал, а с понедельника изнывал от безделья в залитой солнцем светелке. Иногда, в сумерки, я выходил в лес и возвращался на рассвете, после чего снова спал до обеда. Ты, конечно, понимаешь, как мне все это надоело.

Здоровый человек должен иметь работу, которую любит, дело, которому служит, должен бороться за что-то, к чему-то стремиться, чтобы не облениться, не опуститься окончательно.

А тут ничего… оторванная пуговица, как говаривала доктор Клюква! Не совсем так, конечно. Я все же лечил, помогал, все это было. Но у меня оставалось шесть свободных дней в неделю. Что делать? Как связаться с миром страдания и борьбы? Не мог же я сидеть сложа руки и ждать, пока зять Кичкайлло выправит бумаги! А если он их вообще не выправит?

Случай, как обычно, подсунул новые возможности, неожиданно подсказав нужное направление моей деятельности.

В канун Петрова дня Кичкайлло собрался на уток. Не знаю почему, но испокон веков этот праздник, названный именем одного из самых кротких апостолов, и у вас и у нас служил началом истребления водяных птиц. Знаю только, что двадцать девятого июня ни один настоящий охотник не усидит дома.

Не усидел, разумеется, и Кичкайлло. Он ссылался на то, что у нас давно не было свежего мяса, что скоро уже уборка, что он пойдет на охоту с Петреком – парень заслужил это, работает, как взрослый мужчина.

На этот раз с ним пошел не только Петрек, но и Юзек, «кусанный змеей»_; которого теперь звали на деревне просто Кусаный. Тот самый Юзек, которому я делал уколы и который считал себя обязанным жизнью знахарскому искусству Кичкайлло и его ужу. Помнишь? Я тебе о нем уже говорил…

Кичкайлло вернулся через два дня поздним вечером первого июля (я хорошо запомнил эту дату, историческую дату!). Гжелякова и дети уже спали, и он, бросив на лавку связку уток, заглянул на лестницу, которая вела в мою комнату. У меня еще горел свет.

Я лежал, поглощенный чтением Иськиных книг. Военные и сельскохозяйственные книги Гжеляка давно уже были изучены, а не удовлетворенная досыта давнишняя привычка (чтение ведь в конце концов становится привычкой) требовала своего. Чтобы хоть немного насытить ее каким-нибудь печатным словом, я листал хрестоматии для пятого класса, сказки, исторические рассказы.

Я как раз отложил в сторону «резню в Праге» – страшное описание бесчинств разъяренной екатерининской солдатни – и думал о том, что в Иськины годы мне приходилось читать не менее потрясающие рассказы о том, как поляки правили в Кремле во времена Самозванца и Мнишек. Я помнил даже стишок из истрепанной школьной хрестоматии дореволюционных времен о том, как зарубили в лесу Сусанина…

Как же сильны старые счеты и слепое предубеждение, если, переходя из поколения в поколение, они отравляли душу с детских лет, служили преградой для содружества наших двух народов! Двух братских народов, у которых всегда были общие враги: татары, турки, шведы, немцы… И которые всегда убивали друг друга во славу чужого оружия!

Соседские раздоры, семейные споры из-за земли по ту или по эту сторону реки из-за того, как шептать молитвы, по-древнеславянски или по-латыни, из-за того, кто является первенцем в славянской семье…

Что ж, неужели действительно история ничему не учит? разве общее дело и стремление не могут объединить нас, например теперь, перед угрозой истребления?

Скрипнула дверь. Осторожно ступая грязными сапогами, вошел Кичкайлло. Над бровью у него красовалась шишка величиной с яблоко, в лице чувствовалась какая-то неуверенность.

– Спишь, дохтур?

– Нет, читаю. Садись.

Кичкайлло присел на край кровати. Она охнула под ним, но выдержала.

– Ну, так как охота?

Он вздохнул:

– Несчастливая охота…

Однако голос его противоречил словам – в нем звучало скорее торжество, а в щелочках маленьких черных глаз, внимательно изучавших мое лицо, поблескивало лукавство. Кичкайлло явно бил на эффект.

– Так что же? Ни одной утки?

Кичкайлло взглянул с упреком. Так судить о нем! Разумеется, настреляли целую кучу: семнадцать уток и пять фазанов…

И он положил мне на грудь, поверх перины, пять жандармских блях.

Я сел.

– Да, фазаны необычные! Как же ты их подстерег?

В том-то и дело, что он их совсем не подстерегал. Это произошло само собой. В лесу так бывает: идешь на зайца, а подстрелишь волка. Так вышло и здесь.

Сперва они с Петреком и Юзеком пошли к леснику Павляку, с которым он уже давно завел дружбу. Он хотел одолжить ружье для ребят, чтобы они тоже постреляли немного, а заодно и самого Павляка немного расшевелить. С тех пор как из Варшавы пришло известие, что немцы убили его старшего сына, Павляк пал духом. Сын был его гордостью, главным богатством. Он закончил в Варшаве лесной институт и должен был стать старшим лесничим-инженером – он, сын простого лесника! А тут война вспыхнула. Пошел сын на фронт и, правда, уцелел там, но потом, видно, насолил немцам. Даже в тюрьме недолго держали… Остался Павляк вдвоем с младшим сыном, девятнадцатилетним Владеком, и стал ко всему равнодушным.

Когда Кичкайлло объяснил Павляку, что у них только одна винтовка на троих и что Петрек с Юзеком не могут без конца бегать впереди него, как собачонки, Павляк вспомнил о двух ящиках, зарытых на кургане старшим лесничим.

У этого лесничего были серьезные счеты с немцами еще со времен силезского восстания, и он предпочитал с ними не встречаться. Бежав перед их приходом в 1939 году, он оставил на сохранение Павляку всю свою коллекцию охотничьего оружия.

Разные ружья видывал Кичкайлло и у своего ловчего, и в Беловежском музее, и у заграничных гостей на высочайших охотах, но такие диковинные, как в тех ящиках, он держал в руках впервые. Только два ружья были современными: прекрасная бельгийская двенадцатимиллиметровка и универсальная немецкая четырехстволка. Остальное – одно старье, кремневые ружья, ружья с длинными и короткими стволами, со стволами гранеными и круглыми, с прикладом, вытесанным топором, или же, наоборот, украшенным тончайшей резьбой. И все начищено, смазано маслом, старательно обернуто тряпками, с запасом насыпанного в рога пороха, пыжей, сечки, дроби и пулек, чтобы можно было сразу пользоваться. Бери и стреляй!

Разумеется, сначала они захотели попробовать, как стреляли в старину. Били по очереди по верхушкам забора из винтовок и ружей, и тут всех привел в изумление Юзек Кусаный: первый раз, шпингалет, взял в руки ружье и сразу же попал в цель, хотя тут же опрокинулся на спину – у этого дедова оружия была дьявольская отдача, разохотился Владек Павляк и давай отца просить, чтобы он его завтра тоже отпустил на охоту. Старик, видно, вспомнил молодость и решил: «Так и быть. Пойду и я завтра».

Переночевали они в сторожке и на рассвете пошли на уток. Кичкайлло шел со своей короткой винтовкой, Павляк – с универсальным немецким ружьем, Владек – с бельгийской двустволкой, Юзек – с нарезным ружьем, а Петрек – с небольшой берданкой: калибр 28, маленький зеленый приклад и на затворе штемпель – «Ижевский завод».

Сперва они охотились на лесных озерах, «ярах», как их здесь называют. Павляк удивлялся тому, как Кичкайлло на лету прошивает уток, а Юзеку, когда тот уже после третьего выстрела сбил птицу, напророчил олимпийскую славу. Понемножку старик разговорился и отвлекся от своей боли.

На ночь они завернули в сторожку к леснику Каминскому. Он принял гостей радушно, угостил чем мог, а на другой день повел их к одному заветному «яру» на своем участке. Пробраться туда нелегко, пояснил Каминский, вокруг одни «ноздри», то есть зыбкая топь. Но он-то путь знает. Там и уток пропасть и гуси водятся.

Дорога оказалась долгой. Сильно припекало солнце, жаром несло от сожженной травы на просеках. Свернув в ольховник возле заброшенных саженцев, охотники решили немного поспать в тени.

Проснулись уже после полудня.

– Поедим, что ли, – предложил кто-то, – время у нас есть.

Не спеша потягивая можжевеловую водку из фляжки Каминского, они закусили хлебом с салом. Вдруг с дороги донеслось металлическое позвякивание. Все застыли в ожидании.

Прямо за кучей хвороста, возле которой они сидели, послышалось шлепанье босых ног, а через минуту мимо прошли со связанными руками два подростка лет восемнадцати в сопровождении пяти жандармов на велосипедах.

Кичкайлло отвык от гитлеровцев. Он не встречал их почти четыре месяца. При виде жандармов, гнавших перед собой связанных пленников, у него потемнело в глазах. Он не раздумывал. Он был у себя, в лесу, на коленях лежало заряженное ружье, и только тридцать шагов отделяло его от ненавистных шлемов. Не меняя позы, не выплюнув даже сала изо рта, он вскинул винтовку и выстрелил в затылок ехавшему впереди.

Словно молитву за матерью, повторили за ним его движение ребята. Они так пальнули из двустволок, берданки и нарезного ружья, что вокруг земля задрожала.

После второго залпа все было кончено.

– Да это же Ясек и Сташек! – закричал Каминский, выбегая из-за хвороста. – Близнецы Смоляжа!

Луга на участке Каминского граничили с землей Смоляжа. Он хорошо знал его: умный и справедливый мужик. Жители Гарвульки не раз выбирали его в спорах арбитром. Все наиболее серьезные дела Гарвульки обычно обсуждались в усадьбе Смоляжа.

– С утра к нам приехали жандармы, – рассказывали сыновья, – сделали обыск. Нашли незарегистрированную свинью, радиоприемник и русского пленного, который работал батраком. Всех поубивали, усадьбу сожгли, а их двоих погнали неизвестно куда, наверно, в Бельки Дуды, потому что дорога ведет туда.

Каминский побежал в сторожку за лошадью. К вечеру жандармов сложили на телегу и повезли на зеленый лужок. Там только кулики-невелички бегают, а заяц на зеленую травку не прыгнет – знает, проломится под ним тонкая предательская скорлупа и засосет его зыбкая трясина.

Жандармов одного за другим побросали в болото. «Ноздри» расступились и всосали их. Затянулся шрам на трясине. Снова скачут по ней птички на тоненьких, как проволочки, ножках, по-прежнему, квакают лягушки.

Велосипеды, оружие и близнецов Павляк забрал к себе. На том и разошлись, решив в воскресенье встретиться у Павляка, чтобы подумать, что делать дальше.

– Вот такая была охота, – закончил Кичкайлло. – Маешь сумочку с жандарма.

И он положил рядом с бляхами немецкую полевую сумку.

Кичкайлло встал, зевнул и, посматривая на меня искоса, сказал как бы нехотя, вполголоса, что теперь у нас шесть винтовок и девять людей. А поохотиться на фазанов снова было бы куда как хорошо.

– Так ты подумай, дохтур. Подумай об охоте с травлей, – добавил он с ударением, закрывая за собой дверь.