Текст книги "Законы лидерства"

Автор книги: Игорь Росоховатский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Что ж, может быть, вы и правы, – задумчиво произнес он. – Нет, нет, не спорьте. Есть некоторые азбучные истины. Вы вовремя напомнили мне одну из них: каждый должен заниматься в первую очередь своим делом. И отстаивать его. Вы лучше усвоили эту истину, чем я. Спасибо, Кто-то из поэтов хорошо сказал: "Пусть каждый своим путем идет, пока пути не сольются..."

Он был сейчас совсем не похож на того Виктора Сергеевича, который кричал и топал ногой несколько минут назад. Его узкое лицо стало удивительно мягким, слегка печальным, глаза вбирали в себя свет, и вдруг снова засветились, но уже по-иному – матово, ласково:

– Знаете, – сказал он доверительно, – я очень счастливый человек, что имею таких сотрудников. Они не дают подавлять себя. И правильно делают. Иначе всем было бы неинтересно.

И опять он задумался о том же, потому что через секунду произнес:

..."Когда же сольются наши пути, увидим, куда мы шли, и что нас ждало в конце пути, и кто нас у финиша ждал..."

Мне показалось, что в комнате сгустились тени, стали часовыми в углах, за шкафами термостатов, легко легли на его выпуклый шишковатый лоб. Потом я понял, что на распределителе выключили фонари подсветки.

Виктор Сергеевич повел плечами, будто сбрасывал оцепенение, лукаво улыбнулся и без всякого видимого перехода сказал:

– А Таня эта хорошая девушка, однако. Не побежала ведь оправдываться. Что скажете, холостой добрый молодец?

Погрозил пальцем, круто повернулся на каблуках и вышел из лаборатории.

"Все-таки обиделся, – подумал я. – Надо будет зайти, повиниться, словно невзначай..."

* * *

Но он сам пришел на второй же день. Это тоже было в его манере совершенно не считаться с субординацией, – особенно если ему казалось, что кого-то обидел.

Походил по лаборатории, порасспрадшвал о чем-то профессора Рябчуна, задышал над моим ухом. Я не оборачивался. Через полсекунды он сказал:

– Я снял "строгий" из выговора. А где* Татьяна?

– Здравствуйте, Виктор Сергеевич. Извините, замотался, увлекся...

– Это я уже понял, хитрый добрый молодец. Так где Татьяна? – В виварии она, Виктор Сергеевич. Опал хандрит. – Пойдемте взглянем. Он так и не уточнил, на кого "взглянем". Таня снимала показания с датчиков. Увидев нас, поспешила навстречу с бумажной лентой в руке, поздоровалась с академиком.

– Ничего не пойму. Энцефалограф подтверждает активизацию мозговой деятельности, а в поведении шимпа она не наблюдается.

Виктор Сергеевич перехватил ленту, поднес ее близко к глазам (очки он забыл в кабинете), забормотал:

– Интересно. Очень даже. Verum index sui et falsi. Жук. Жук– жучила...

Повернулся всем корпусом ко мне. – У коров и овец изменения стойкие? Вполне. Сказались даже на выборе пищи. Объективные показатели полностью совпадают с поведенческими. Поэтому и решились мы перенести эксперименты на стадо подшефного совхоза. Но вот с шимпанзе ничего не выходит. Полиген Л не срабатывает. Его действие как бы противоположно ожидаемому. Опал угнетен, поведение заторможено. Может быть, все-таки перевести его к самкам?

Объект нашего разговора приподнял косматую голову, словно прореагировал на мои слова.

– Нет, пока еще рано, – ответил Виктор Сергеевич. – У меня есть соображения. Вот выберу время как-нибудь после работы и понаблюдаю за ним. Если мои предположения верны...

Он так и не сказал, что будет, если его предположения верны, только засмеялся своим мыслям и довольно потер руки. Затем посмотрел на Таню, а обратился ко мне:

– Вы сейчас домой? Пожалуй, немного пройдусь с вами, если не возражаете.

Его автомобиля у подъезда не было. Он часто отпускал шофера, когда задерживался.

Мы пошли втроем по утоптанной тысячами ног скользкой дорожке. Виктор Сергеевич взял нас с Таней под руки и стал вспоминать о коллективной поездке прошлой осенью по грибы, о том, как Таня заблудилась в лесу и ее едва нашли. Мы посмеялись, и Таня спросила его о внуке и дочке – я понял из разговора, что она хорошо знакома с ними. Виктор Сергеевич рассказал о первом посещении внуком детского садика и о возникших там конфликтах с другими ребятишками. Внезапно он умолк, будто на что-то наткнулся. Я догадался: он в самом деле наткнулся – на новую мысль. На последующие вопросы Тани академик отвечал односложно или невпопад, думая в чем-то своем. И только когда Таня упомянула его жену – она, оказывается, и ее знала, – он вспомнил, как впервые познакомился со своей Катей – на дискуссии по генной инженерии. Теперь он снова оживился, увлекся, связал конфликты внука в детсадике с дискуссией, с проблемами генной инженерии. Я понял, что, даже говоря о своей семье, он думает об одном. Не это ли называют фанатизмом? Я тоже углубился в свои размышления, и словно через перегородку до меня долетали его слова:

– Мы все знаем, что человек – часть природы. Знаем, но не задумываемся, что отсюда следует...

Таня ухитрилась протянуть за его спиной руку и толкнуть, меня в бок, привлекая мое внимание. А Виктор Сергеевич умолк, поймал несколько снежинок и слизнул их с ладони. Детство неистребимо жило в нем и прорывалось иногда в смешных жестах. Не оно ли являлось скрытой пружиной его мощнейшего воображения? И не был ли он, по сути, мальчишкой, заигравшимся в новую игру на всю жизнь?

– А следует отсюда, добры молодцы, между прочим, и то, что первая, нестираемо-жесткая программа, заложенная в самой структуре человеческого организма, – это программа природы. Она строится на том, что человеку для жизни требуются воздух, пища, вода, пространство; его поведение во многом подчинено этим потребностям. А поскольку он живет в мире, где всего этого не хватает, где постоянно идет жесточайшая борьба за существование, его поведение запрограммировано природой как эгоистичное с самого начала. Конечно, воспитанием, подчинением законам общества мы во многом подправляем эту Первую программу, заставляем ее работать в иных режимах, используем имеющиеся в ней прекрасные предписания, такие, как инстинкты материнства, забота о детенышах. Но принципиально изменить ее мы пока не в силах. Сие хорошо знали древние, когда говорили: Naturam expellas furca, tamen usque recurret. И, кстати, это же отлично знают всякие изверги и пользуются, когда им нужно вернуть человека к животному состоянию, ибо сделать сие намного легче, чем совершить обратный процесс. Опять же – из-за Первой программы. А мы часто стыдливо называем эгоизм какими-то пережитками в сознании, а потом удивляемся, почему эти пережитки так трудно вытравить у людей, родившихся уже в наши дни, почему, к слову сказать, малыши в детском садике вырывают друг у друга понравившуюся игрушку и увещевания воспитательницы далеко не всегда помогают. Да потому, черт возьми, что это вовсе не пережитки, а проявление давно усвоенной истины: мы – часть природы и подчинены ее программам. И величайшая заслуга нашего общества, что оно впервые в истории пытается воздействовать на людей преимущественно человеческими стимулами, идущими вот отсюда, – он стукнул себя по голове так, что сдвинул шапку на лоб, – такими, как равенство, солидарность, дружба, забота о ближнем, самопожертвование наконец! Из человека легче выжать все, опираясь на Первую программу, на его эгоизм, использовать надежные рычаги, созданные самой природой. И неизмеримо трудней взывать к Человечности, опираться на нее. Величайшая трудность, величайшая заслуга. Но когда-нибудь людям это все равно надо делать, если они хотят идти к лучшему, стать из рабов природы хозяевами, творцами!

Он говорил громко, размахивая руками. На нас оглядывались прохожие, думая невесть что. Не могли же они предполагать в этом невысоком жестикулирующем человеке известного всему миру академика. Тем более что одет он был в далеко не новое, видавшее виды драповое пальто и слегка вылезшую, правда, пыжиковую шапку. Академик терпеть не мог влезать в новую, как он говорил, "непритертую" одежду, особенно в обувь.

Наконец он тоже заметил удивленные, насмешливые, а иногда и подозрительные взгляды, снизил на полтона голос:

– Кстати, если бы мы не валили все трудности в кучу "пережитков", а говорили правду, легче было бы и бороться с ними. "Говори откровенно, и лжец от тебя убежит", как сказал английский поэт Уильям Блейк.

Когда мы входили в полосы света от фонарей, становились резче видны усталые морщины у его рта, у глаз...

... – А мы с вами, Петр Петрович, залезаем внутрь механизмов Первой программы, да еще пытаемся переделать их, приспосабливая к своим, человеческим целям. Поэтому нам надо быть ой какими хитрыми и терпеливыми. А самое главное – дальновидными. Ибо госпожа природа не всегда прощает такое вмешательство...

Вдруг озорно подмигнул мне:

– Мы же все равно будем вмешиваться. Нас медом не корми, только дай вмешаться, покопаться в себе. Да и ничего другого нам не остается...

Он поправил шарф на шее, и Таня сказала:

– Не простудитесь, Виктор Сергеевич? Все-таки сегодня на улице холодно.

Как в каждой женщине, в ней жило одно из прекрасных проявлений Первой программы – инстинкт материнства, и она покровительственно относилась к мужчинам. Но Виктор Сергеевич, наверное, по-своему понял ее слова, потому что сразу же, взглянув для приличия на часы, заспешил, попрощался и почти на ходу вскочил в троллейбус.

А мы в тот вечер еще долго гуляли по заснеженному проспекту Науки. Набрякшее небо висело низко, облака казались следами босых ног на темно-зеленом льду. Под ногами потрескивала снежная парусина. Ветер менялся, становилось теплее. Постепенно менялось и небо, превращаясь в синюю стеклянную чашу,

– Откуда вы знаете домочадцев академика? – спросил я.

– Училась с его дочкой в одной школе, – отчего-то смутившись, неохотно ответила Таня и поспешила спросить: – А почему Виктор Сергеевич пришел с вами в виварий? Специально ко мне?

Пришлось рассказать о вчерашнем разговоре и о том, как сегодня неожиданно академик появился в лаборатории.

Мы заговорили о своеобычности Виктора Сергеевича.

– Это своеобычность гения, – утверждала Таня. – Даже то, как он исправляет свои ошибки, как не боится уронить свой авторитет.

– Так должны поступать все люди, Таня. Исключение должно стать нормой.

– Должно? – насмешливо произнесла она. – А когда станет? Одни не хотят поступиться гордыней, а другие боятся потерять ее. Ведь их авторитет держится на довольно хрупком фундаменте. Только такой человек, как Виктор Сергеевич, может позволить себе не считаться с условностями. А много ли таких?

– Точно таких очень мало. Но тех, кто поступает так же, гораздо больше. Не обязательно быть гением, чтобы поступать честно.

– Он не просто честный человек, а директор крупнейшего института, где собраны значительные умы. Чтобы управлять ими, надо быть умнее их всех...

– Или честнее. Или добрее. Или терпимее. Или лучше владеть собой. Или, или, или... Понимаете?

– Не согласна, – сказала Таня и качнула помпоном на шапочке. – По отдельности ни одно из названных качеств не даст решающего преимущества. А если они сами не признают его над собой? Он не сможет здесь руководить...

Я смотрел на ее губы, как они выпячиваются, и на них то появляются, то исчезают крохотные морщинки. Я слишком долго смотрел на ее губы, и мне расхотелось спорить.

– Ладно, – сказал я. – Может быть, вы и правы.

Она удивленно вскинула ресницы, на которые налипли снежинки, и уставилась на меня. И я не осмелился ее поцеловать.

* * *

Ранние сумерки занавесили окна. Сквозь черноту чуть пробивались светлые точки – то ли далекие фонари, то ли звезды. Таня помогала мне сверять таблицы. С улицы донеслась сирена "скорой помощи". Я подумал: "Сколько несчастий случается в большом городе ежесекундно..."

По коридору затопали тяжелые шаги. К ним присоединились другие, третьи... Бежало несколько людей. Таня вскочила, распахнула дверь. Донесся чей-то запыхавшийся голос:

– В виварии несчастье!

"Охранники!" – подумал я и невольно бросил взгляд на часы: половина седьмого, рабочий день закончился полчаса назад. Очередная кормежка животных – через полтора часа. Кто же там сейчас оказался?

– Таня, ну что вы застыли у двери? Пойдемте в виварий. Она повернула ко мне мертвенно-бледное лицо: – Да, да, идемте. Быстрее! Вспомнились ее тревожные слова о предчувствии. Что там могло произойти?

Я побежал бы, если бы не Таня. Она еле шла, прижимая руки к груди. С улицы опять ворвался вой сирены, завибрировал где-то под потолком.

В тамбуре толпились люди: Вера, Николай Трофимович, дежурные математики из вычислительного центра. Я услышал: "Виктор Сергеевич..." – и, растолкав людей, пробрался в виварий. За мной неотступной тенью следовала Таня.

...Он лежал в луже крови недалеко от клетки Опала, подогнув ногу и вытянув руку вперед. Из-под полы белого халата виднелся серый костюм, знакомый мне уже лет пять. На его голову страшно было смотреть. Врач "Скорой помощи" что-то говорил санитарам. Из тамбура прозвучал негромкий властный голос:

– Пропустите, пожалуйста.

Несколько человек гуськом прошли в виварий. Один из них, в милицейской форме, остановился, повернулся лицом к тамбуру и предостерегающе поднял руку:

– Кто может дать показания, останьтесь. Остальных прошу вернуться в свои комнаты, но из института пока не выходить.

Я не был уверен, что смогу "дать показания", но остался. Таня – тоже. Она стояла рядом, прислонившись плечом к моей груди, опустив голову, чтобы не смотреть "туда". Я чувствовал, как дрожит ее плечо, и боялся, что она сейчас упадет.

– Кто может сказать, почему директор оказался здесь? – спросил высокий мужчина, расстегивая пальто и доставая ручку. Сросшиеся на переносице густые брови и горбатый нос придавали ему диковатую суровость.

– Виктор Сергеевич собирался понаблюдать за подопытными шимпанзе, сказал я.

– Он часто это делал? – Глаза мужчины уставились на меня, словно сфотографировали. И тут же он представился: – Следователь Шутько. Михаил Георгиевич.

Я тоже назвал себя и сообщил ему, что Виктор Сергеевич приходил в виварий не реже раза в неделю, если не был в отъезде.

– Это во время вашего дежурства произошло несчастье с обезьяной? – быстро спросил следователь, и взгляды его коллег тоже обратились ко мне.

Сразу стало неуютно, неловко, даже бросило в пот. Таня настороженно выпрямилась.

– Да, – сказал я, удивляясь, кто ему успел сказать. – Несчастье случилось в том же отделении вивария? – Да. – А когда вы узнали, что директор собирается сегодня прийти сюда?

– Позавчера вечером. Виктор Сергеевич сказал, что зайдет в виварий, но не уточнял когда.

– Очень удачно, что вы сейчас здесь, – продолжал следователь Шутько, – и объяснили нам, почему директор оказался в виварии после работы. – Он отвел взгляд и спросил как бы походя о чем-то второстепенном: – А вы сами, наверное, часто задерживаетесь?

– Не так уж часто.

– Молодые люди не очень-то любят перерабатывать, – сказал кто-то за спиной следователя.

Замечание задело меня. Шутько повел плечом, и говоривший осекся.

– Простите, вы пришли сюда из своей комнаты? Я кивнул: – Из лаборатории. – С вами там были еще люди? – С ним была я, – вмешалась Таня. – Михаил Георгиевич, как вы думаете, это несчастный случай или... – Ее голос дрожал от напряжения. Я испугался за нее и за то, что подумает следователь. Но он очень вежливо и как будто чистосердечно ответил: – Еще не знаю. На полу у ног директора обнаружена кожура банана. Он мог наступить на нее и неудачно упасть на угол клетки. Подождем заключения эксперта... Вы оба можете идти. Если нетрудно, задержитесь еще на полчаса в лаборатории...

Уходя, я бросил взгляд "туда". Санитары укладывали труп на носилки. На полу резко белел очерченный мелом контур...

Мы шли, не говоря друг другу ни слова. Так же молча сели на стулья. Затем Таня поднялась и начала переставлять колбы в углу. Я исподтишка наблюдал за ней. На бледных щеках горели лихорадочные пятна, движения порывисты, суетливы...

Вскоре в лабораторию пришли двое: следователь Шутько и с ним какой-то белобрысый. Пушистые волосы нимбом обрамляли его круглое лицо.

– Хочу задать вам обоим еще несколько вопросов, – сказал Михаил Георгиевич.

– Пожалуйста, – несколько поспешно ответил я. Таня перестала возиться с колбами и села на стул рядом со мной.

– Между вами, Петр Петрович, и директором перед его смертью не случилось ссоры? – спросил следователь. Оставалось только удивляться, как быстро работает наше институтское "информбюро".

– Мы спорили, а не ссорились. Это не одно и то же.

– Спасибо, что разъяснили. Можно узнать, по какому поводу возник спор?

– Из-за разных взглядов на проблему. – Извините, нельзя ли поподробнее? Круглолицый подался вперед, повел маленьким носиком, будто к чему-то принюхивался. Я почувствовал, как во мне растет непонятное раздражение, пробивается даже сквозь скорбь. – Вы что же, подозреваете меня? – Пока мы никого не подозреваем, – сказал Шутько и напомнил: – Вы обещали отвечать на вопросы, а не задавать свои. – Но вы напрасно теряете время. – А это уже наше дело, – сказал круглолицый. У него оказался высокий, похожий на женский, голос. – Пожалуйста, расскажите, о чем вы спорили, так сказать, осветите проблему.

Его вопрос вызвал у меня глухое бешенство. Как я смогу "осветить проблему" для этих двоих? Понадобится, как минимум, несколько часов. И что они поймут?

Все же я начал рассказывать. Минут десять они слушали, не перебивая, затем круглолицый заметил:

– Можете, м-м, так сказать, опустить вводную часть, мы знаем вообще, чем занимается генная инженерия. В пределах научно– популярных статей, довольно миролюбиво проговорил он.

– Олег Ильич по образованию биолог, – пояснил Шутько.

Я нарочно сократил свой рассказ до минимума, оставив несколько фраз.

– Спасибо, – поблагодарил меня Михаил Георгиевич и взглянул на своего товарища. Олег Ильич едва заметно кивнул и сказал мне:

– Мы, верно, м-м, еще побеспокоим вас. Не откажетесь кое– что уточнить?

– Спрашивайте сейчас. – Рановато, – раздумчиво протянул Олег Ильич, поднимаясь. – До свидания, – сказал Михаил Георгиевич, направляясь к двери вслед за ним и одергивая пальто.

– Михаил Георгиевич! – шагнула к следователю Татьяна. Ее шея была вытянута и напряжена, отчего казалась удлиненной. Следователь обернулся к ней и по выражению ее лица понял невысказанный вопрос. Не ожидая, пока она его выскажет, ответил:

– На несчастный случай мало похоже...

ПОСЛЕ ПОХОРОН

Мы возвращались с кладбища в институтских автобусах. Отзвучали прощальные речи, торжественные фразы, печальные слова друг другу. Теперь каждый ушел в себя, избегая слов. Где-то вилась, сквозила, объединяя всех, тревожная мысль: как будет после него, без него? Впереди меня сидели Александр Игоревич со своей женой – она тоже работала в нашем институте. Сбоку от меня – Евгений Степанович. Когда я поворачивал голову, наши взгляды иногда встречались. В директорской машине уехала с кладбища вдова Виктора Сергеевича. Ее сопровождали дочь, зять и невестка.

За Евгением Степановичем сидел вспотевший Владимир Лукьянович Кулеба, еще один заместитель директора – по хозяйственной части. Все в институте знали, что академик его не любил, – терпел как умелого хозяйственника и снабженца, который расшибется, но достанет нужную вещь. Виктор Сергеевич умел направить хватательные рефлексы таких людишек в полезное для института русло.

В эти дни Кулеба суетился и хлопотал больше остальных. Вначале я заподозрил его в притворстве, но вовремя вспомнил, что вся организация похорон выпала на его долю. Глядя на его усталое, потное, некрасивое лицо, я упрекал себя в предвзятости. И все же преодолеть инстинктивную неприязнь не мог.

Когда я смотрел на Александра Игоревича или Евгения Степановича, то невольно вспоминал, что они с юности учились и работали вместе с Виктором Сергеевичем, знали и мощь его гения, и силу его обаяния, секреты того, что называют "организаторскими способностями". Кто из них заменит покойного на посту директора? Или пришлют нового? Но кого?

И еще я думал, как никчемно и жалко в день похорон Слепцова звучат расхожие фразы, придуманные для чьего-то успокоения и умиротворения. Одна гласит, что смерть всех уравнивает, другая – что незаменимых людей нет. Ложь. Разве кто-то заменит Леонардо да Винчи, Ломоносова, Пастера, Лермонтова? Какие ничем не заполненные бреши, пустоты остались в рядах человечества! Продолжай жить эти гении – сколько в нашем общем арсенале добавилось бы и открытий и поэзии. Возможно, не было бы сегодня проблемы рака и наследственных болезней. Может быть, уже шумели бы города в океанских глубинах и космической дали.

Кто – не на директорском, а на общечеловеческом посту – заменит Слепцова? Какие идеи и открытия унес он с собой навсегда? Что успел передать этим двум самым близким своим ученикам?

Таня ехала в другом автобусе. Выйдя у института, я прождал ее минут десять. Она замерзла, прятала лицо в воротник, возвышалась шапочка с помпоном, он раскачивался, как султан на похоронной лошади, из зарослей воротника жалобно блестели замерзшие глаза.

Я подошел к ней, мы пошли рядом молча до троллейбусной остановки – по утоптанной дорожке, по которой совсем недавно шел с нами он.

В троллейбусе, как обычно, было тесно. Нас прижали. Мы смотрели друг другу в глаза. Впервые за все время нашего знакомства не надо было прятаться за словами. Я не чувствовал никакой робости, а ведь раньше мне ни за что не удавалось ее преодолеть. С Олей или с Верой я с самого начала вел себя свободно, раскованно, а как только оставался наедине с Таней, появлялась необъяснимая робость: иногда с отчаяния я пытался преодолеть ее развязностью. Но Таня только отстраненно приподнимала брови и спрашивала: "Что это с вами сегодня, Петр Петрович?" – и невидимые путы снова смыкались.

Но вот что-то разорвало их, и, как мне казалось, навсегда. Это не было чудом. Я догадывался, что помогло. Мы тряслись вместе со всеми в троллейбусе – несчастные, осиротевшие горемыки – и знали, что роднее нас нет никого во всем этом городе. Я готов был защитить ее от всех бед, даже ценой собственной жизни, и был уверен – она это знает.

Подал руку, помогая ей сойти с троллейбуса. Она оперлась на нее тяжело, всем телом, шепнула:

– Извини, устала.

Она сказала "извини", а не "извините", и это было как бы еще одним свидетельством того, что с нами произошло. Мокрый снег летел в лицо, и я злился на мокрый снег, потому что он сейчас был некстати.

На знакомом перекрестке Таня остановилась, как останавливалась всегда. Здесь пролегала невидимая граница, дальше которой она не разрешала себя провожать. На этот раз я заупрямился, стиснул ее маленькую шершавую руку, похожую на настороженного зверька.

– Провожу тебя до дома.

– Нет. До дома – до подъезда – до квартиры – через порог, – скороговоркой произнесла она. – Сам виноват, рассказывал о прежних знакомых, спаивавших тебя семейным чаем с вареньем. А у меня этого не будет.

– Обязуюсь чаю в рот не брать. В твоем доме, – поспешно уточнил я.

– Нет, иди. Когда-нибудь в другой раз. И, привстав на цыпочки, ткнулась холодным носом и губами в мою щеку. Отшатнувшись, махнула рукой, быстро пошла по улице. Ветер швырял мне в лицо белые хлопья, быстро заштриховывал и залеплял ее фигурку с помпоном, превращая в снегурочку, и теперь уже у меня появилось предчувствие беды. Но я, расчетливый логик, как мне казалось, не верил ни в какие предчувствия. Я прогонял их от себя, думал о другом: "Почему она так упрямо не разрешает подойти к своему дому? Что скрыто за этим?" В ее объяснение не верилось...

***

Придя на работу, я встретил дядю Васю. Худущий, скособоченный, с ввалившимися небритыми щеками. Из засаленного ворота рубашки выступал большой кадык.

Дядя Вася поманил меня узловатым пальцем в дальний угол.

– Не было меня на работе все эти дни, – опустив голову, проговорил дядя Вася. – А у нас тут вот какие дела... – Он завздыхал и высморкался в чистый – с вышивкой – носовой платок.

Я подумал: "Кто-то его любит? Подружка? Жена? А может быть, у него есть дочь? Что мне известно об этом человеке?"

– Послушай, что вам скажу, Петр Петрович, – зашептал он, деликатно стараясь не дышать на меня. – Всякое тут промеж себя плетут коллеги. А я вам напрямую открою: это не случай несчастный. Убили нашего Виктора Сергеевича. Как есть убили.

– Кто?

Он блеснул на меня светлым, с красноватыми прожилками глазом:

– Сначала узнай за что. – За что? – послушно выдохнул я, стараясь не смотреть, как дергается его кадык.

– Неугоден он был! – и поднял корявый перст, указывая на потолок. – Знал много. Умел много. Вот они его и того...

– Кто они? Начальство?

– Скажешь тоже – начальство... Те самые, про кого романы пишут.

– Не пойму я что-то... – Ну, с Марса, с Венеры или еще дальше. А может, ближе. "Он еще не пришел в себя", – подумал я. – Не уверуй, что сдуру треплюсь, – горячо зашептал дядя Вася. – Еще до отравления обезьянки Тома примечал я такие дива. Однорядь слышу: кто-то в виварии стучит железом по железу. А я только оттуда и знаю, что там сейчас ни одного человека нет. Шасть в виварий – а там подле автопоилки железный прут валяется. Которым я кран доворачиваю на ночь. Ему положено в ящике под краном лежать. Как он оттуда вылез? Можешь сказать? Он хмуро посмотрел на меня и продолжал: – А уже после смерти обезьянки Тома и опять же при полном безлюдье кто-то банку с хлорофосом открыл...

– Чего же вы раньше об этом не сообщили, дядя Вася? – спросил я равнодушно.

– А кто мне поверит? Скажут: с пьяных глаз почудилось. Одолели черти святое место.

Это был как раз тот вывод, к которому пришел и я.

– Большое спасибо, дядя Вася, за сообщение, – быстро проговорил я, но он предостерегающе поднял – указательный палец:

– Не спеши поперед батька, не все еще сказано. Не только в том дело, что Виктор Сергеевич много знал. Он вообще особенный был из всех коллег. Смекаешь? Добрый. Справедливый. Я вот его и не попросил бы, а он ко мне сам подходит и говорит уважительно: "Комната вам, коллега, в общежитии выделена. Отдельная. Чтобы, значица, дочку забирали из детдома хотя бы на праздники. При ней, надеюсь, пить не будете". И верьте мне, Петр Петрович, при дочке я никогда, ни в одном глазу. Он надеялся, что и совсем пить брошу. И разве только ко мне он так? Разве коллегу мово Юрку не он спас?

Я все еще не понимал, куда он клонит, зачем все это рассказывает. Дядя Вася заглянул мне в глаза, покрутил головой:

– Да не отсюда он, понимаешь? Доброта при силе – редчайший дар. Такие теперь и не рождаются вовсе на Земле. Его тоже оттуда к нам забросили невесть для чего, понимаешь? Может, им планета наша понадобилась. А он нас, грешных, пожалел, полюбил. Уничтожать не захотел. Наоборот. Вот они его и того...

– Ну что ж, дядя Вася, при отсутствии убедительных версий возможна и такая. А вам бы отдохнуть надо... Кстати, я вам в наш профилакторий путевку устрою.

Он вскинулся:

' – Понятно, – оцарапал меня острым косящим взглядом. Мотнул головой: Ладно, бог вам судья, Петр Петрович, а Виктор Сергеевич считал вас своим

учеником. А кому учитель поперек горла стал, тот и ученика опасается. Так вот...

– Извините, дядя Вася, меня в лаборатории ждут. Потом договорим.

Но он схватил меня за рукав, насильно удерживая, и торопясь зашептал:

– Слушай наиглавнейшее, Петр Петрович. Теперь, опосля того, как они Виктора Сергеевича убрали, – за тобой очередь. Прошу, не ходи в виварий один. Не шути с огнем. В ино место дорога широка, да оттуда узка. Не ходи...

* * *

Следователь Шутько не заставил себя долго ждать. Он появился в лаборатории как-то незаметно, несмотря на немалый свой рост, поговорил с профессором, с Таней, потом подошел ко мне.

– Совсем ненадолго оторву вас от дела, Петр Петрович. Вы упомянули в прошлый раз, что в тот день, когда погиб шимпанзе, слышали в виварии шаги...

– Я употребил тогда слово "почудилось". А на самом деле никого в виварии не оказалось. Кроме животных, разумеется.

– Договорились – шаги почудились. Только шаги?

– Нет, Показалось, будто включили транспортер, открывали дверь клетки. Но в институте постоянно работают механизмы: кондиционеры, насосы...

– Все же те звуки чем-то отличались от обычных? Иначе вы бы их не выделили.

Пожалуй, вторую фразу он сказал не столько для меня, сколько для себя, в раздумье.

– Допустим. Но это могли быть какие-то перебои в работе тех же кондиционеров. Напоминаю, когда я заглянул в виварий, там никого из людей не было.

– Никто не мог спрятаться?

– Разве что в клетке. Но вряд ли нашим подопытным, а значит, и ему это понравилось бы.

– А где-нибудь за клеткой?

– Исключено. Я и о клетке просто пошутил. Коридоры и вообще вся площадь вивария хорошо просматривается.

– Да, я убедился в этом, – подтвердил следователь и, словно извиняясь, добавил: – Но, как бы то ни было, шимпанзе был отравлен. А затем там же убили человека.

– Убили? Это установлено точно? – спросил я.

– Абсолютно точно. На груди трупа обнаружены кровоподтеки. Его толкнули в грудь, и он, падая, ударился головой о прутья клетки. Толчок и удар были такой силы, что треснул череп.

К горлу подкатился ком тошноты. Кто мог поднять руку на него? Отдавал ли себе отчет, на кого замахивается? Знал ли, чего лишает других людей и самого себя?

– В виварий есть другой ход, – напомнил следователь.

– Конечно. Со двора. Им часто пользуются. Но после рабочего дня его закрывают.

– Мы проверяли. Дверь была заперта. И все же кто-то проник в виварий.

– Разве что инопланетянин... – Не понял смысла вашей шутки. Я рассказал о дяде Васе и его предупреждении. Следователь, однако, отнесся к "догадке" дяди Васи и особенно к тому, что он просил меня одного не ходить в виварий, серьезнее, чем я предполагал. Он даже уточнил, в каких именно словах дядя Вася предостерегал меня. На прощание сказал:

– Предупреждением не всегда следует пренебрегать, Петр Петрович...

Я поинтересовался потом у Тани, о чем говорил следователь с ней.

– Спрашивал, кто бывает в виварии. А с тобой почему так долго беседовал? Опять "Просвещался"?

Я пересказал ей наш разговор, кроме заключительной фразы. Таня восприняла его, как я и ожидал.

– Все-таки убийство. Предчувствие не обмануло. Я снова заглянул ей в глаза. В них были растерянность и страх.

– Ты кого-то подозреваешь? Она отрицательно покачала головой. – Вот если бы обезьяны могли говорить... Знаешь, я замечала, что они тоже чего-то боятся... Я уже понял, что она хочет сказать.

– Послушай, Таня, – зашептал я так возбужденно и громко, что профессор оглянулся на нас, – еще раз попробую поговорить на языке жестов с Опалом. А вдруг что-то прорежется?

У меня оставалась слабая надежда на то, что полиген Л все– таки сработает хотя бы в пределах "обезьяньей азбуки". Ведь ученым удавалось обучить и обычных шимпанзе многим жестам, входящим в язык глухонемых. И я добился некоторых успехов в обучении Опала. Непосредственно перед кормежкой я брал руку шимпа и похлопывал его по животу. Через пять-шесть повторений он усвоил этот жест, означающий "хочу есть", и воспроизводил его. Опал усвоил еще жест "давай играть", научился приветствовать меня поднятием руки. Но дальше обучение пошло туго. Я переживал это как сокрушительную неудачу с полигеном Л. Только поддержка Виктора Сергеевича спасала меня от полного разочарования.