Текст книги "Джефферсон"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

ИЮЛЬ, 1772. ГРАФСТВО ГУЧЛЕНД, ВИРГИНИЯ

Верёвка была натянута между берегами, и Джон Джут, держась за неё обеими руками, медленно перемещал каноэ вдоль бурлящей кромки порогов. Джефферсон, стоя на корме, время от времени погружал в воду шест с отметинами и кричал стоявшему на берегу Уокеру-младшему:

– Шесть!.. Пять с половиной!.. Ещё раз пять с половиной… Пять… Четыре…

Вода этим летом спадала медленно, но откладывать дело дальше не было смысла. Рабочие, нанятые для расчистки Риванны, и так уже трудились больше месяца, и деньги, собранные с таким трудом по подписке с местных фермеров и сквайров, катастрофически таяли. Вчера провели испытание – барка, гружённая шестью бочонками табака, легко спустилась по расчищенному руслу от Шедуэлла до нижних порогов. Теперь оставалось самое трудное: убрать огромный камень, перегораживавший единственную судоходную стремнину. Широкий каменный лоб блестел посредине реки, окружённый пеной и брызгами.

Опершись на водомерный шест, Джефферсон выпрыгнул на берег и пошёл к пеньку, на котором Уокер пристроил чернильницу и бумаги с расчётами. Склонившись над чертежом, они начали прикидывать, куда сподручнее откатывать камень. О том, чтобы вытащить такую махину из реки, нечего было и думать. Откатить в сторону – того бы и довольно.

Тем временем два негра, неся бухту каната, сели в каноэ и поплыли обратно к камню. Свободный конец каната был привязан к широкому брусу, закреплённому за стволами двух сикамор, оставленных специально на берегу посреди вырубленной прогалины. Несущаяся вода начала задевать, наваливаться на провисший канат, и Джуту приходилось напрягать все силы, чтобы не оторваться от пружинящей, как тетива, верёвки.

– У них уйдёт на обвязку часа два, не меньше, – сказал Уокер. – Мы вполне успеем перекусить.

Они поднялись на прогретый солнцем пригорок, уселись в тени сосен на расстеленный плащ.

– Боюсь, Бетси не положила мне в сумку ничего поинтереснее варёных яиц. А что у тебя?

– Жареный кролик. И бутылка сидра.

– Боже, благослови эту святую женщину – Марту Джефферсон. Как она обживается в Монтичелло?

– Сейчас хорошо. Но весной, когда пришла весть о смерти её мальчика, ужасно убивалась. Простить себе не могла, что поддалась уговорам деда и оставила его в Форесте. Говорит, что уж нашего-то она никому не доверит. Даже мне.

– Когда вы ждёте его?

– Наверное, в сентябре.

– И что ты думаешь теперь о семейной жизни, испытав её на собственной шкуре?

– Не отвечу даже под дулом пистолета.

– Почему?

Джефферсон бросил на него быстрый взгляд, потом наклонился к уху и прошептал:

– Потому что я от счастья стал суеверным. Решил никому ничего не рассказывать.

Он тихо засмеялся. Малиновые ожоги на лбу и прилипшая к груди рубаха придавали ему несколько маскарадный вид. Уокер вздохнул с завистью.

– А у меня всё труднее. За время бойкота Бетси так изголодалась по обновкам, что теперь с ней нет никакого сладу. Но это ещё не самое худшее. Ведь у неё не столько к вещам жадность, сколько именно к новизне. Иногда она смотрит на меня таким взглядом, что я начинаю чувствовать себя виноватым – зачем я сам не новый каждое утро.

Горестное недоумение, звучавшее в его голосе, никак не отражалось на круглощёком, круглоглазом лице. Оно по-прежнему сохраняло всё то же выражение неомрачённого жизнелюбия, приветливости и любопытства.

С берега донеслись крики – подошла новая партия рабочих с лошадьми, навьюченными пилами, заступами, верёвками, топорами. Головы и плечи двух негров мотались в пенной воде вокруг камня, иногда исчезали совсем. Джут что-то кричал рабам, размахивая свободной рукой, потом помог забраться в каноэ и поплыл обратно. Натянувшийся канат косо уходил под воду, поблескивал стекавшими каплями. Брус, к которому он был привязан, заметно вмялся в кору деревьев.

– Как тебя приняли в ассамблее? – спросил Джефферсон.

– Довольно скептически. Если человека избирают на место, принадлежавшее ранее его отцу, всегда найдётся несколько старых пней, которые постараются показать ему, как они сожалеют о такой замене. Патрик Генри спрашивал о тебе. Я сказал, что счастливого молодожёна мы теперь не скоро увидим в Уильямсберге.

– Мне нужно до осени закончить хотя бы центральную часть дома. С новорождённым в павильоне нам будет не разместиться.

– Ничего, справимся и без тебя. Теперь, когда буря улеглась, всё пойдёт гладко.

– Улеглась? По-моему, это просто затишье.

– Думаешь, смута будет продолжаться? Из-за какой-то трёхпенсовой пошлины на чай?

Джефферсон метнул объеденную кроличью ножку в ствол сосны, достал дорожный серебряный стаканчик, налил себе сидра и ткнул горлышком бутылки в сторону реки.

– Ты знаешь, что отец Джута воевал под командой Вашингтона против французов? И что платили им чаще не деньгами, а векселями на западные земли? Так вот, они уже восемь лет не могут получить свои участки. Вашингтон, правда, хлопочет за них в губернаторской канцелярии, но ничего не может добиться. Он и сам в таком же положении: плата землёй была обещана, но вступить во владение ему не разрешают.

– При чём здесь это?

– А при том, что Джут, его отец и все прочие ветераны скрипят зубами от злости. Или взять прихожан из Нэнсмондского графства. Они обратились ко мне с просьбой помочь им избавиться от навязанного им священника – пьяницы, дебошира, сладострастника. В нижней инстанции суд поддержал нас, но королевский прокурор утверждает, что суд не властен решать такие дела, что мы покушаемся на прерогативу англиканской церкви, и поэтому тянет дело. Преподобный отец тем временем куражится пуще прежнего, богохульствует и развлекает себя тем, что спускает штаны на глазах у паствы.

– Да, я слыхал о нём. Он допрыгается до того, что прихожане вываляют его в дёгте и перьях.

– И останутся с пустой церковью. Я к тому всё это говорю, что у тысяч людей накопилось много злости на Лондон, но у каждого для неё свой повод. Ветераны хотят получить участки – нельзя. Фермеры хотят осваивать новые земли за Аппалачами – закон запрещает. Купцы хотят торговать со всем миром – нарушение английской монополии. Верующие хотят выбирать себе пастырей по вкусу – нет, терпите присланных из-за океана. Промышленник хочет завести сталеплавильню или прокатный стан – нет, везите железо в Англию и потом покупайте там стальные изделия втридорога. Мы хотим покончить с жестокостью законов, с бесчеловечием рабства – нет, будете жить по законам, присланным из Вестминстера. Но если бы каждый начал кричать о своём, получился бы нестройный гвалт – ничего больше. Пошлина же хороша тем, что всех объединяет. «Долой чай!» – это вырывается разом из миллионов глоток, это впечатляет. Хотя каждый при этом вкладывает в такой крик свою личную боль.

Они покончили с едой, спустились к кромке воды, вымыли руки. Рабочие тем временем расчистили от кустов площадку позади сикамор и прилаживали постромки по всей длине бруса. Уже два каната тянулись теперь от него, захлёстывая камень гигантской петлёй. Негры, раздевшись догола, пританцовывали у костра, поворачиваясь то одним, то другим боком. Джут затянул бинт на окровавленной ладони и поднялся навстречу подошедшим сквайрам.

– Мистер Джефферсон, вы бы всё же поглядели ещё раз на эти канаты. На каждом из них можно спокойно подвесить сорокапушечный бриг.

– Канаты отличные, Джут. Но что с того?

– Может, хватит двух? Боюсь, с третьим мы провозимся дотемна.

– Дорогой Джут, я знаю, что вы не трус. Говорят, вы схватывались в одиночку с шайкой бродяг, хаживали и на медведя. Но послушайтесь моего совета: никогда не идите против математики. В нашем случае она отвечает твёрдо: на камень такого веса необходимо иметь не меньше трёх канатов данного сечения.

– Сечения?

– То есть толщины.

– Учёными словами меня, конечно, запугать нетрудно. Что ж, будь по-вашему. Эй вы, привязывайте ещё одну бухту! Придётся плыть в третий раз.

Джут оказался прав.

Они закончили обвязку лишь тогда, когда тени сосен покрыли реку от берега до берега. Лошади уже были впряжены в постромки, люди подняли брус, упёрлись в него грудью. Те, кому не хватило места, взялись за канаты. Джефферсону и Уокеру досталось тянуть у самой кромки воды. Джон Джут, держа под уздцы двух передних лошадей, оглядел согнутые спины, удовлетворённо хмыкнул и с криком «навались!» потянул лошадиные морды вперёд.

Десятки ног упёрлись в гальку, в песок, в корневища, жилы натянулись на шее, дыхание стало хриплым, прерывистым:

– Разом!.. Разом!.. Разом!..

На каждый рывок канаты откликались глухим струнным звуком. Вдруг шум воды как-то странно переменился, и сквозь пот, заливавший глаза, Джефферсон увидел, что каменная туша начала медленно вырастать из своего пенного воротника. Почувствовав, что брус сдвинулся, пошёл вперёд, люди, сбив ритм, с воплем навалились из последних сил, заскребли ногами по земле, камень поднялся ещё выше, со всхлипом выворачиваясь из своего невидимого тысячелетнего ложа, и Джефферсон, уже понимая, что сейчас произойдёт, но не в силах отстать от общего порыва, всё тянул, упираясь каблуками, откидываясь телом чуть не до песка, пока развернувшаяся громада не перекатилась на другой бок и не сбросила с себя канатную петлю.

Лошади, почувствовав внезапную лёгкость, рванули вперёд, проволокли по земле тех, кого подмяло упавшим брусом. Люди пытались выбраться друг из-под друга, копошились, хохотали, чертыхались. Кто-то свалился в уголья костра и теперь катался по земле, гася тлеющую одежду.

Камень торчал из воды, вздымая ещё более высокий бурун. И всё же главное было сделано. Они сдвинули его с места. Завтра можно будет начать всё с начала, накинуть новую петлю, выиграть ещё несколько футов. Сияющий Уокер подошёл к Джефферсону и, потирая ушибленный локоть, кивнул на расширившийся поток:

– А ведь похоже, этой осенью урожай к океану отправим уже водой, а?

Зима, 1773

«В это время начались споры по поводу независимости судей. Король запретил членам нашего Верховного суда получать жалованье от ассамблеи Массачусетса, как это делалось до сих пор, и учредил им жалованье от короны. Таким образом губернатор мог в любой момент лишить судью места и средств к существованию. “Что нам делать, чтобы спасти себя?” – таков был общий крик среди патриотов. Ведь поскольку губернатор и его совет целиком зависели от королевского правительства, потеря судьями своей независимости означала бы почти полную утрату вольностей нашей страны и отдавала каждого человека на милость губернатора и его прислужников».

Джон Адамc. Автобиография

Весна, 1773

«В это время политическая напряжённость в Англии усилилась. Правительство оказалось глубоко повязанным с проблемами Ост-Индской компании. В письме, отправленном моему сыну Уильяму Франклину (в то время губернатору Нью-Джерси), я саркастически отмечал, что “отказ американцев пить чай чуть не разорил эту крупную фирму”. Падение её акций вызвало панику на бирже, какой в Англии не видели за последние 50 лет. Фабриканты были вынуждены увольнять тысячи работников, и это вызвало волнения во многих промышленных городах».

Бенджамин Франклин. Автобиография

Осень, 1773

«На складах Ост-Индской компании скопилось 17 миллионов фунтов чая, который некому было продать, ибо американцы отказывались покупать обложенный пошлиной товар. Тогда министерство, идя навстречу нуждам компании, разрешило ей везти чай непосредственно в колонии, не уплачивая экспортной пошлины, обычно налагаемой при выезде из Великобритании. Благодаря такой мере чай, обложенный только импортной пошлиной в три пенса, делался столь дешёвым, что контрабандный товар не мог с ним конкурировать.

И вновь крик об угрозе, нависшей над свободой, прокатился от Нью-Хэмпшира до Джорджии. В столицах многих колоний прошли митинги и собрания, на которых были обсуждены и приняты различные планы, каким образом можно вернее отвратить зло и воспрепятствовать продаже чая».

Дэвид Рэмси. История Соединённых Штатов

6 октября, 1773

«После долгого и серьёзного обдумывания данного вопроса я пришёл к заключению, что парламент не имеет никакого права выпускать законы для колоний. Только король – а не король, лорды и общины вместе – является суверенным повелителем американцев; поэтому король в сотрудничестве с выборными ассамблеями колоний является единственным законодателем для них. Я знаю, что твои чувства по этому вопросу отличаются от моих. Ты предан британскому правительству, являешься частью его, и я не собираюсь обращать тебя в свою веру. Я только призываю тебя действовать осмотрительно и по совести, не впадая в то двуличие, которое продемонстрировал губернатор Массачусетса, чем снискал вдобавок к возмущению ещё и презрение. Если ты можешь способствовать процветанию жителей Нью-Джерси и оставить их в более счастливом состоянии, чем они были в момент твоего вступления в должность губернатора, память о тебе будет доброй, независимо от твоих политических принципов».

Из письма Бенджамина Франклина сыну Уильяму

Октябрь, 1773

«…Мы единодушно признаём, что…

5. Разрешение, данное Ост-Индской компании везти чай в Америку, с тем чтобы по выгрузке он был обложен пошлиной, является открытым покушением английского министерства на вольности Америки.

6. Что долгом каждого американца является сопротивление этому беззаконию.

7. Что всякий, кто вольно или невольно поддержит замысел министерства и примет участие в выгрузке, получении или продаже привезённого чая, является врагом отечества».

Из резолюции, принятой жителями Филадельфии

17 декабря, 1773

«Прошлой ночью в гавани Бостона груз чая с трёх судов был выброшен в море. Это самое знаменательное событие. Есть какое-то достоинство, величие, торжественность в этом последнем ударе патриотов, которые вызывают моё восхищение. Народ невозможно поднять на борьбу, если не совершить чего-нибудь необычайного – такого, что поразит воображение и запомнится. Уничтожение чая показывает такую смелость, решимость, несгибаемость, что я уверен – оно будет иметь самые важные последствия и станет вехой в истории.

Что предпримет в ответ министерство? Выразит ли своё возмущение? Решится ли наказать нас? Каким образом? Расквартировав новые войска? Лишив нас самоуправления? Запретив нам вести торговлю? Принеся в жертву отдельных людей?»

Джон Адамc. Дневники

ДЕКАБРЬ, 1773. МОНТИЧЕЛЛО

Джефферсон пересчитал разложенные на холсте черепа и внёс получившуюся цифру в первую графу таблицы. Другие графы были приготовлены для рёбер, зубов, позвонков, фаланг, для костей локтевых, бедренных, тазовых. Сами кости лежали тут же рядом тёмной кучей – их ещё надо было очистить от земли и рассортировать.

Со стороны могильного кургана донеслось звяканье лопаты. Джефферсон сердито обернулся и прокричал:

– Эй вы там! Опять размахались? Сколько можно повторять – осторожнее, мягче.

Голова Юпитера высунулась из траншеи, прорезавшей курган от края к центру.

– Хозяин, тут снова камни пошли.

– Тогда соберите то, что накопали, и несите сюда. Голова исчезла, и немного погодя оба негра вылезли на

свет, таща за утлы мешок с новой партией костей. Джефферсон велел раскладывать их в сторонке, чтобы не смешались с содержимым первого слоя. Заиндевелые стебли прошлогодней травы топорщились под расстеленным холстом, превращая его в горный рельеф. Юпитер достал кисть из конского волоса и принялся сметать грязь и пыль с добытых костей. Второй негр, Мартин Хемингс, каждый раз, извлекая из мешка череп, заглядывал ему в глазницы и гримасничал, скаля зубы. В начале раскопок он не был таким смелым. Жаловался, что тени мёртвых индейцев приходят к нему ночью и грозят отомстить за разорение могилы.

Со стороны Риванны показался всадник в тёмно-синем плаще и треуголке. Он издалека начал махать рукой, и Джефферсон, всмотревшись, узнал сына генерального прокурора – Эдмунда Рэндольфа.

– Силы небесные, Эдмунд, как вы сумели меня здесь отыскать?

– Я заехал в Шедуэлл, и ваша матушка рассказала, где вас найти и чем вы тут занимаетесь. Хорошо, что вам не пришлось увидеть, какое у неё при этом было выражение лица.

– Могу себе представить. Но всё равно, ужасно вам рад. Вы приехали как нельзя кстати. Идёмте, мне позарез нужно было с кем-то поделиться.

Эдмунд спешился, отдал поводья подошедшему Мартину и пошёл вслед за Джефферсоном к взрезанному кургану. Судя по остаткам стерни на его склонах, летом он шёл под распашку. Видимо, плуг год за годом сглаживал, закруглял макушку, хотя и сейчас она изрядно возвышалась над землёй – футов на десять. Дальше поле спускалось к реке ровно, без единого бугорка.

Джефферсон вошёл в поперечный раскоп и стал так, чтобы Эдмунду была видна стена траншеи, косо прорезанная цепочкой камней, отделявших верхний слой от нижнего.

– Ну, что скажете?

– Скажу, что никогда не видел земли, так густо перемешанной с человеческими костями.

– И только? Но разве вы не слышали всех этих толков, будто такие холмы складывались из воинов, погибших в сражениях? А теперь обратите внимание, насколько кости в нижнем слое хуже сохранились, чем в верхнем. Разве не ясно, что они оказались в земле намного раньше?

– Индейцы без конца воюют друг с другом. Может быть, они стаскивали сюда своих мертвецов после каждого крупного боя?

– Так вот, ни на одной из костей мне пока не удалось найти никаких следов ранений, нанесённых оружием. Ни пробитого черепа, ни разрубленного сустава. Кроме того, часто попадаются останки детей. Или, по-вашему, у них воевали и дети? Наши легковеры не любят, когда простое наблюдение над природой опровергает их кабинетные теории и домыслы. Но придётся им проглотить и эту пилюлю: военное объяснение никуда не годится.

Возбуждённый своим открытием Джефферсон говорил быстро и весело, жестикулировал почерневшим ребром, как указкой.

– Какова же ваша версия? – спросил Эдмунд.

– Ещё не могу сказать с уверенностью. Меня смущает то, что все кости мы находим лежащими вперемешку – ни одного цельного скелета. Может быть, эти захоронения устраивались после эпидемий, поражавших посёлок. Или после землетрясений. Судя по всему, в памяти индейцев курганы окружены какой-то печальной славой. Несколько лет назад здесь ещё не было поля, всё покрывали деревья. Небольшое племя проходило неподалёку, отправляясь в Уильямсберг. Ни у кого не спросив дороги, они свернули сюда, нашли захоронение и долго простояли, вздымая руки к небу и громко стеная.

– Вы будете раскапывать дальше?

– Непременно. Если снег не помешает, дойдём до самого основания. Впрочем, на сегодня, пожалуй, хватит. Едемте обедать в Монтичелло. По дороге расскажете мне, что случилось. Похоже, тени краснокожих не сумели отвлечь вас от сегодняшних забот.

Они сели на коней, медленно поехали вверх берегом реки. Эдмунд всё не решался начать, и Джефферсон, словно забыв о нём, снова говорил или думал вслух о том, что так занимало его последние месяцы, – об истории земли, лежавшей у них под ногами. Была ли она когда-нибудь связана со Старым Светом? Почему некоторые животные обитают по обе стороны океана, а некоторые – только здесь? Прав ли Бюффон, утверждая, что американские животные мельче европейских? Каким образом остатки морских раковин оказались заброшены на высоту в тысячу футов и больше? Можно ли объяснить это Всемирным потопом? Или гигантское землетрясение вздыбило то, что когда-то было дном океана? И снова об индейцах: почему в языках разных племён нет ничего общего? Ведь в Европе общие корни сохраняются в языках разных народов веками. Не следует ли отсюда, что разделение индейцев на племена произошло много тысячелетий назад? И каким же невероятным сроком надо измерять тогда возраст рода человеческого?

– Как вы стали далеки от нас! – воскликнул вдруг Эдмунд. – И не только в пространстве – во времени тоже.

В голосе его было столько искренней горечи, что Джефферсон оборвал фразу на полуслове и примирительно сжал юноше руку.

– Счастье эгоистично, дорогой Эдмунд. Если и вам когда-нибудь доведётся жить анахоретом, не видя ничего вокруг, кроме природы и родных лиц, вы поймёте меня. Поймёте, с какой изобретательностью можно каждый день изыскивать оправдания тому, чтобы и дальше не ездить в Уильямсберг.

– Предоставляя старых друзей их судьбе? Какой бы она ни была?

– Что-нибудь случилось?

– Я поссорился с отцом. Смертельно. Мы сказали друг другу ужасные слова. Я ушёл из дома и снял комнатёнку за Капитолием.

– О боже правый. Бедный Джон.

– Бедный Джон, бедный мистер Рэндольф, бедный господин прокурор. Одно это и слышишь. Все жалеют несчастного отца, никто не скажет – «бедный Эдмунд». Только сестры иногда прибегут тайком, пришьют пуговицу, сунут кусок домашнего пирога, поплачут и убегут.

Он прикусил губу с такой силой, что когда разжал зубы, она секунду оставалась мертвенно-белой. Тропа свернула от реки в заросли бересклета; с ветвей, задетых лошадиными боками, посыпались на землю остатки красно-чёрных ягод.

– С чего началось на этот раз? – спросил Джефферсон.

– Точно не помню. Кажется, он сказал что-то язвительное о Патрике Генри. Я вступился. Он заявил, что ему отвратительно видеть, как обычное тщеславие рядится в тогу патриотизма и свободолюбия. Я сказал, что из тщеславия люди обычно не склонны рисковать головой. Он ответил, что смутьяны и крикуны пользуются гуманностью английского законодательства и мягкотелостью судей. «Какие же это судьи проявили мягкотелость?» – «А хотя бы те, которые оставили безнаказанным разбой в Бостонской гавани».

– Боюсь, он не останется безнаказанным, – вставил Джефферсон.

– Я сказал, что ящики с чаем были разрублены и выброшены в море индейцами. На что он ответил, что если бы с этих индейцев смыть боевую раскраску, обнаружилось бы несколько хорошо известных джентльменов, по которым давно плачет виселица. Тут уж я совсем взвился. «Когда у нас в гавани произойдёт что-нибудь похожее, не советую вам заниматься отмывкой. Можете под боевыми узорами обнаружить своего сына!» – «Не беспокойся, я исполню то, что велит закон, и по отношению к сыну». – «И получите орден от кровавого тирана, которому вы служите!» – крикнул я. Он побагровел и закричал… Нет, не хочу повторять. Про меня, про вас, про Вашингтона, Уокера, Уайта – про всех. Я хлопнул дверью и убежал.

– Да, тяжело всё это. Очень тяжело. И всё же я снова скажу: бедный Джон. Ведь вы, убегая, знали, что почти любой дом в Виргинии откроет вам двери. А он? К кому пойдёт, на кого сможет опереться? На одного губернатора?

– Ах, мистер Джефферсон! Насколько бы мне было легче, если б он был глуп, жесток, напыщен, несправедлив. Если б дурно обращался со мной или сестрами. Если б сделал что-нибудь такое, за что бы я мог перестать любить его.

Эдмунд хлюпнул носом, и Джефферсон, поспешно обняв его за плечи, принялся говорить о том, что дело ещё не безнадёжно, что он при случае попробует поговорить с Джоном и помирить их, что на пятом десятке человеку трудно так сразу перестать верить тому, чему он верил и служил всю жизнь, что старшее поколение, особенно те, кто родился или учился в Англии, связаны с нею тысячью живых нитей и нельзя ждать, чтобы они оборвались быстро и безболезненно. И пока он говорил, ему ни разу не пришлось подыскивать слова, ибо с такими же уговорами он много раз обращался к самому себе перед каждым визитом в Шедуэлл, к матушке – к миссис Джейн Рэндольф Джефферсон.

Когда подъезжали к Монтичелло, с запада ненадолго пробилось солнце и насквозь прошило незастеклённые окна в правом крыле нового дома. Центральная часть и левое крыло были уже совсем закончены, две каминные трубы усердно дымили. Джефферсон мысленно приставил к фронтону четыре колонны, которые он недавно добавил на плане – передвинул, сделал толще, перечеркнул.

В гостиной Бетти Хемингс, которую Марта после смерти отца забрала к себе вместе со всем потомством, нянчила маленькую Пэтси. При виде вошедших девочка соскользнула с её колен и затопала, заковыляла навстречу отцу, улыбаясь и что-то лопоча про яблоки, про те яблоки, которые укатились, куда-то они укатились, никому не достать, даже Бетти не знает, где искать их. Джефферсон уже протягивал к ней руки, но в это время из боковой двери вылетела Марта и с укоризненным воплем: «Томас, опомнись! прямо из могилы!» – подхватила девочку и отбежала в угол, прижимая её к груди. Джефферсон виновато постучал себе кулаком по лбу и ушёл умываться.

Стол был накрыт в столовой рядом с горящим камином. Пэтси, чуть заробев, позволила Эдмунду усадить себя рядом с ним и, закрыв глаза, проглотила с протянутой ложки несколько горошин. От тепла, от детского лепета, от всей мягкой, дружеской атмосферы дома лицо Эдмунда постепенно разглаживалось, искусанные губы всё чаще растягивались в улыбку.

Марте рассказали о его горестях, она слушала сочувственно, но потом вдруг покачала головой и сказала:

– Мне ли не знать, каково это – нелады с любимым отцом. Сколько я натерпелась от своего! Мои тайные счёты с ним были подлиннее тех, что мистер Джефферсон получает от своих поставщиков. Я тоже негодовала, возмущалась, плакала втихомолку, страдала! Но вот он умер – и как я хочу вернуть теперь эти свои страдания, слёзы, обиды. Вернуть, вернуть их! Но нет – поздно.

Январь, 1774

«Новости, полученные из Америки, воспламенили и без того перегретые страсти в британском министерстве. 19 января английский корабль “Хэйли” приплыл из Бостона в Дувр, и три дня спустя газета “Сент-Джеймс кроникл” напечатала подробное описание “бостонского чаепития”. Ещё днём позже корабль “Полли” отшвартовался в Грейвсенде с полным грузом чая, отвергнутого в Филадельфии. 27 января в Лондон прибыл полный отчёт массачусетского губернатора Хатчинсона о нападении на британскую собственность, и лорд Норт и его кабинет собрались на совещание для обсуждения возникшего кризиса».

Бенджамин Франклин. Автобиография

Зима, 1774

«Возмущение и измена вырастают в Америке в таком же изобилии, как табак и картофель. Американцы – вьючные животные, они созданы на то, чтобы тащить воз податей. Спрашивают, почему мы не облагали их раньше. Но кто же запрягает в плуг телёнка, не дождавшись, пока он вырастет в быка?»

Из речи, произнесённой в британском парламенте

Зима, 1774

«Пишу коротко, чтобы сообщить, что правительство уволило меня с должности помощника почтмейстера… Что-то говорит мне, что они намерены уволить и тебя тоже с твоей должности губернатора. Может быть, они ожидают, что, возмутившись их обращением со мной, ты подашь в отставку и тем самым избавишь их от стыда увольнения человека, заслужившего продвижение по службе. Но я не советую тебе этого делать. Дай им лишить тебя места, если они так хотят, потому что, говоря по совести, я не вижу смысла держаться за пост, который оплачивался так плохо, что год за годом ты оставался моим должником».

Из письма Бенджамина Франклина сыну Уильяму

Зима, 1774

«В наказание за уничтожение чая английское правительство постановило с июня закрыть порт Бостона. Известие об этом пришло в Уильямсберг во время весенней сессии палаты представителей. Было решено открыто выразить нашу солидарность с Массачусетсом и выработать соответствующие меры, для каковой цели несколько депутатов, и я в том числе, собрались в комнате совета, где размещалась библиотека. Мы были убеждены в необходимости пробудить людей от летаргии, в которую они впали, и полагали, что этому будет способствовать назначение дня общего поста и молитвы. С помощью старинных хроник мы изучили прецеденты и формы времён пуританской революции XVII века и согласно им выработали резолюцию, призывавшую всех жителей посвятить 1 июня посту и покаянию, призывавшую их молить Небеса об избавлении нас от ужасов гражданской войны, о даровании нам твёрдости в защите наших прав и о том, чтобы сердца короля и членов парламента обратились к умеренности и справедливости».

Томас Джефферсон. Автобиография