Текст книги "Джефферсон"

Автор книги: Игорь Ефимов

ОСЕНЬ, 1771. ПОМЕСТЬЕ ФОРЕСТ, ВИРГИНИЯ

 
…В Небесах
Давно уже носился общий слух,
Что Он намерен вскоре сотворить
Подобный мир и населить его
Породою существ, которых
Он Возлюбит с Ангелами наравне.
На первый случай вторгнемся туда
Из любопытства иль в иное место:
Не может бездна адская держать
Небесных духов до конца времён
В цепях, ни Хаос – в непроглядной тьме.
В совете общем надо эту мысль
Обдумать зрело. Миру – не бывать!
Кто склонен здесь к покорности? Итак,
Открытая иль тайная война![1]1
  Джон Мильтон (1608–1674). Потерянный рай. Перевод А. Штейнберга.


[Закрыть]
 

Джефферсон опустил книгу на колени и потянулся к стакану с оранжадом. Веранда была ещё в тени, и жара здесь не слишком донимала, но от чтения вслух в горле у него всегда пересыхало очень быстро. Стакан с лёгким стуком отклеился от стола, оставив липкий круглый след. Марта Скелтон перевязала пучок отобранной сушёной травки, подняла голову и сказала с улыбкой:

– Как символично, что вы остановились именно на этом месте. «Миру не бывать!» – это скоро станет любимым кличем виргинских мужчин. Но скажите, нет ли всё же опасности, что тайная война перейдёт в открытую?

– Американских патриотов вы готовы уподобить духам ада? Премного благодарен. Впрочем, с этим сравнением я ещё готов примириться. Но я никогда не соглашусь сравнить Георга Третьего с Творцом.

– Любая метафора имеет свои пределы. Если растягивать её до бесконечности, она, конечно, превратится в глупость.

– Судя по всему, английский кабинет одумался и идёт на попятный. Но мне сдаётся, они так и не поняли причин нашего возмущения. Им кажется, будто нами движет исключительно корысть и жадность. Отменив все пошлины и оставив лишь крохотную пошлину на чай, они воображают, что откупились от нас деньгами. В то время как речь идёт именно о принципе. «Никакого обложения без представительства». Будем читать дальше?

– Нет, давайте отдохнём от Мильтона. Расскажите лучше, как дела в Монтичелло? Как подвигается строительство?

– Вы хотите пересадить меня с одного любимого конька на другого? С политики на архитектуру?

– А потом ещё и на садоводство.

– Может быть, сейчас рано говорить, но, кажется, сад на южном склоне принялся превосходно. Видели бы вы его весной в цвету. В низине я сейчас высаживаю фиги, гранаты, орех. Всё пошло гораздо быстрее с тех пор, как я перебрался в законченный осенью павильон. Мы уже заложили фундамент главного здания и скоро примемся за стены.

– Я слышала, зимой вы даже принимали гостей.

– О, в моём павильоне есть всё необходимое для жилья – гостиная, кухня, холл, спальня, кабинет. Правда, всё это пока в одной комнате. Так что гостям моим после обеда приходится искать ночлега в Шарлоттсвилле.

– Не в Шедуэлле?

– Там всё ещё слишком тесно. Люси после замужества уехала, зато подросли близнецы и заполнили своей беготнёй весь дом. Иногда приезжает сестра Марта с детьми. Да и Элизабет не круглый день сидит в своей комнате.

– Бедняжка. Как она?

– По-своему счастлива. Подолгу может сидеть перед зеркалом, примерять наряды. Сестры дарят ей старые шляпы, бусы, браслеты. Считать она так и не выучилась, но помнит, где лежат её сокровища, и готова искать потерявшуюся брошку часами. В общем, беспокойства от неё немного. Только иногда, испугавшись чего-нибудь, она начинает кричать и биться. Негры её любят.

– Интересно, замечали вы сами, что ваши рассказы о Шедуэлле, о семье, о детстве похожи на очень подробную, скрупулёзную, изящно вырисованную карту с большим белым пятном посредине?

Она на секунду подняла на него взгляд, улыбнулась, не разжимая губ, и снова склонилась над работой. Отобранный пучок сухого донника исчез в медной ступке, и она принялась растирать его пестом, уминая торчащие наружу стебли.

– Вы имеете в виду миссис Рэндольф Джефферсон? Мою матушку?

– Главным образом. Но не только. Вы никогда не рассказываете… Не знаю, как это выразить… Ни о чём таком в вашей жизни, что доставило вам настоящую боль. Будто вам никогда не доводилось испытать стыд поражения, быть униженным. Даже в детстве. Порой я ловлю себя на том, что тоже пытаюсь выглядеть перед вами такой же неуязвимой. Но мне это нелегко.

Джефферсон почувствовал, что створки его невидимой раковины поспешно захлопнулись, но, как всегда, слишком поздно. Остриё уже торчало внутри. Он так и не научился улавливать заранее те моменты, когда обычная обезоруживающая мягкость этой женщины вдруг сменялась надменностью, приветливый тон – сарказмом. «Мысль, что я могу вас когда-нибудь утратить, – только она доставляет мне настоящую боль». Но вслух он этого не сказал.

Из освещенных солнцем кустов выскочил встрёпанный негритёнок лет шести. Влетев в тень, отбрасываемую верандой, он раскрыл было рот, но, разглядев чужого, испуганно умолк.

– Джеймс, ты ведь уже разбил себе нос на этой тропинке, – сказала Марта. – Если будешь так носиться, разобьёшь и голову.

– Да, мэм.

– Беги к маме и скажи, что я сейчас приду. Негритёнок подпрыгнул, сверкнул в воздухе светлыми пятками и исчез.

Марта высыпала на полотняный лоскут растолчённый донник, завернула его и уложила в миску. Затем ушла в дом, вернулась с котелком, полным кипятка, и залила им приготовленный свёрток. Тонкий аромат свежего сена поднялся из миски вместе с паром.

– Вы подождёте меня? Я ненадолго.

– Мне бы хотелось пойти с вами.

– О нет, прошу вас.

Она с таким испугом замотала головой, что Джефферсон удивлённо поднял брови.

– Но почему?

– Я иду в негритянскую хижину. Там бедность, грязь. Вам совершенно незачем ходить туда.

– Можно подумать, что вид негритянской хижины будет мне в диковинку.

– Я обещала помочь одной женщине. У неё началось воспаление под коленом, а припарки из донника иногда помогают от нарывов.

– Да, у нас в доме из него делают мазь. Я даже запомнил, как он называется по латыни: melilotus officinalis.

– Так вы подождёте меня? Отец и сестры скоро уже должны вернуться.

– Всё же мне странно, что вы так упорно не хотите взять меня с собой. Я езжу к вам больше года и до сих пор ещё не видел, как живут ваши негры.

– Как и всюду. Там совершенно не на что глядеть. Ничего интересного.

– Вы упрекнули меня в том, что я оставляю белые пятна в своих рассказах о доме, о семье. А сами тут же окружаете покровом тайны какой-то пустяк.

– Здесь нет никакой тайны. Простоя… – Марта досадливо поморщилась, потом посмотрела на него с вызовом и сказала: – Впрочем, как вам будет угодно.

Приподняв край платья, она осторожно спустилась по ступеням веранды и направилась к просвету в кустах. Джефферсон, секунду поколебавшись, пошёл за ней. Он и сам не знал, что им двигало – любопытство? упрямство? Пойти открыто наперекор её желаниям – до сих пор он на такое не решался.

Тропинка шла сквозь цветущий шиповник и вся была усеяна розовыми лепестками. Потом она круто нырнула вниз, под ивовые ветки, дальше открылись выжженный и вытоптанный луг, колодец, два высоких вяза и под ними – скопление дощатых лачуг. Низкие двери, низкие крыши, крохотные дворики с двумя-тремя грядками, в лучшем случае с кустом смородины, кое-где куры. Куры, кошки и дети – больше ничего живого. Всё казалось каким-то нарочито уменьшенным, детским. Только рубахи и штаны, сушившиеся на верёвках, выпадали из общего масштаба, казались непомерно большими.

Марта свернула к крайней хижине, сердито покосилась на Джефферсона и вошла. Дверь была как раз по её росту, ему же пришлось сильно пригнуться. Зато внутри, когда он распрямился, между макушкой и потолком ещё остался целый дюйм.

Нет, грязи он не заметил. Всё было выметено, протёрто, поверхность стола выскоблена ножом, горшки, кастрюли и сковородки начищены. Под полкой висело чисто выстиранное полотенце с незатейливой вышивкой по углам, на стенах кое-где приклеены раскрашенные картинки и ярлыки от английских товаров. В щелях торчали пучки полыни – защита от насекомых. Бросались в глаза несколько предметов, совершенно необычных для негритянской хижины: зеркало в раме, фарфоровая чашка, свеча в канделябре. Всё это были несомненные знаки особого хозяйского благоволения.

Светлокожая мулатка лет тридцати пяти поднялась им навстречу от громоздкой ручной мельницы, стоявшей в углу.

– Бетти, этот джентльмен наш друг, – сказала Марта. – Можешь не тревожиться, он не собирается никого покупать. Просто хотел взглянуть, как вы живёте.

– Я сразу узнала мистера Джефферсона, Патти, золотко моё. Чтобы такой видный джентльмен ездил к нам целый год, а мы бы ничего о нём не знали – это уж надо быть совсем слепыми и глухими.

– Да уж, от вас мало что скроешь. Как нога?

– Болит – мочи нет. Под коленом вспухло и кожа так натянулась, что стала белее твоей. Наверное, гной. Зато я точно узнала, кто наслал на меня порчу. Криворожая Лилиан. Когда выздоровею, поймаю её, зажму голову под мышкой и начну вырывать волосы – вот так! вот так!

В движениях её было столько скрытой внутренней силы, что казалось, будто она сама немножко опасается дать себе полную волю, чтобы не оторвать голову этой несчастной Лилиан совсем.

– Очень ты стала грозная, Бетти Хемингс. Иди-ка лучше сюда к свету. Я сделаю тебе повязку из донника.

Бетти, хромая, подошла к топчану, уселась и без смущения выпростала из-под платья ногу, обнажив её почти до бедра. Марта поставила рядом уже остывшую миску, достала размокший свёрток с травой, подула на него и принялась осторожно укладывать на опухоль.

– Джеймс! – рявкнула вдруг Бетти. – Хватит там бездельничать. Ну-ка, берись за работу.

Негритёнок, таившийся до этого в каком-то укромном углу, одним прыжком перелетел к мельнице, ухватился за рукоятку и с натугой начал вертеть её. Тонкая струйка маисовой муки потекла в подставленный внизу кувшин.

– А что, Бетти, – спросил Джефферсон, – всякая болезнь бывает от порчи и дурного глаза?

– Отчего же ещё?

– Священники учат, что все несчастья Бог посылает нам за грехи.

– Может, оно и так, да только последний месяц у меня никаких грехов не было. Ничего я не крала, никого не обманывала, хозяев слушалась. Вроде бы не за что было Богу так меня карать. Ой, больно!

– Терпи, – сказала Марта, осторожно подсовывая бинт под мощное шоколадное колено.

– В Библии сказано, что первородный грех Адама и Евы лежит на их потомках до скончания веков.

– Ну, мистер Джефферсон, сэр, ведь Адам и Ева были белыми. Если б только в них было всё дело, чёрные давно бы должны оказаться в раю. Нет, у нас рассказывают, что всё зло на земле пошло от мясной кости.

– Вот как?

– Будто при сотворении мира назначено было состязание в скорости между псом и жабой. И такое условие: победит пёс – жить людям счастливо и безмятежно, победит жаба – все погрязнут в грехах, заботах и болезнях. Никто не беспокоился за исход этих скачек, так все были уверены в том, что пёс победит. Но вот пустились они, и пёс сразу обогнал жабу, но тут заметил здоровую мясную кость, накинулся на неё, начал грызть, сосать, рычать, чавкать. А жаба тем временем ни на что не отвлекалась, ползла себе и ползла, болотная тварь, и первая приползла к конечному столбу. С тех пор и лежит на всех нас проклятие, с тех пор и живём в горе да болезнях.

Она осторожно потрогала наложенную Мартой повязку, потом любовно погладила себя по ляжке и нехотя опустила подол платья.

– Спасибо тебе, Патти, золотко моё. Если б мне ещё найти заговоренный зуб бобра, я бы уже завтра была здорова.

– Ох, Бетти Хемингс! Как родилась ты язычницей, так, видно, в суевериях своих и помрёшь.

– Похоже, что так. А почему это с утра такая тишина в верхнем доме?

– Отец с сестрами поехали в Уильямсберг. Будут покупать приданое для Тибби.

– Скоро мистер Вэйлс совсем один останется. Все разлетятся из дома.

В это время детские голоса, приглушённо доносившиеся с заднего дворика, приблизились, сделались явственными, и двое детей, мальчик и девочка, ввалились в комнату, крича наперебой:

– Мама, мама! Питер проснулся в люльке, Питер плачет, мама! Иди скорей.

Вид постороннего не очень смутил их. Мальчик, которому было лет восемь-девять, смело подошёл к Марте и, улыбаясь, протянул ей на ладони главное своё сокровище – улитку, укрывшуюся в радужном витом домике.

Джефферсон всмотрелся в светлокожее лицо мальчика, в тонкий с горбинкой нос, потом перевёл взгляд на Марту, снова на мальчика и почувствовал, как жаркая волна начинает заливать ему шею, лоб, щёки. У девочки лицо было слишком детским, неоформившимся, но сходство мальчика со старым Вэйлсом было разительным.

Марта стояла молча, отвернувшись к стене, не принимая протянутой ей улитки.

Бетти Хемингс пошла к дверям, но, заметив взгляд Джефферсона, задержалась на полдороге и протянула то ли мечтательно, то ли насмешливо:

– И самое главное, что и грехов-то за собой никаких не знала, и хозяев слушалась во всём, во всём.

В том, как широко раздвигались её губы, как катались вверх и вниз белки глаз, как надувались щёки, тоже ощущался неисчерпаемый запас скрытых жизненных сил, которые ей, казалось, приходилось постоянно сдерживать в себе, чтобы не быть разорванной ими на части. Выходя на задний двор, она задела плечом дверной косяк – стена затряслась, листочки полыни посыпались на пол.

Марта постояла ещё немного, потом рассеяно погладила мальчика по голове и вышла из хижины, прижимая к подолу платья пустую миску.

Джефферсон поспешил за ней.

Они уже наполовину пересекли луг, когда зычный голос Бетти Хемингс догнал их, заставил разом оглянуться.

Она стояла теперь на пороге, заполнив собой дверной проём, и кормила грудью притихшего малыша.

– Миссис Марта! Патти моя золотая, хочешь правду тебе скажу? Из всех гостей, что к вам ездят, вот этот джентльмен, что с тобой рядом стоит, один мне по сердцу пришёлся. Лучшего и искать нечего, уж поверь старой няньке.

Марта повела в воздухе рукой, то ли грозя ей, то ли отмахиваясь, повернулась и пошла дальше. Под ивами она позволила Джефферсону догнать себя и сказала, не оборачиваясь:

– Ну вот, теперь вы знаете. Больше никаких белых пятен. И слава богу, я рада. Точно камень с души.

– Я много ездил по колонии. С этим сталкиваешься почти на каждой плантации.

– О да. Часто хозяйка дома с готовностью пускается обсуждать вероятных отцов тех светлокожих негритят, которые бегают по дворам соседей. Но о тех, которые копошатся в её собственном доме, – о тех ни слова. Они, очевидно, просто падают с неба.

– Когда это началось?

– Лет десять назад, после смерти моей мачехи. У Бетти к тому времени уже было четверо детей от негра.

– Сдаётся мне, её хватит ещё на добрую дюжину.

– Самое ужасное, что я так и не смогла разлюбить отца. Я говорила себе, что мой отец живёт в грехе, что я должна вырвать его из сердца, но знала, что никогда не смогу этого сделать. И Бетти тоже. Ведь она растила меня с детских лет. Неужели я должна теперь проклясть её? Но за что? Она-то чем виновата?

Тон её вдруг стал гордым и вызывающим, она повернулась к нему, но, видимо, не рассчитала своих сил – губы искривились, слёзы брызнули из глаз. Она закрыла лицо руками.

– Марта, что с вами? Умоляю, перестаньте. Это всё моё проклятое упрямство. Остался бы на веранде, и ничего бы не случилось.

Он пытался повернуть её к себе, отнять руки от лица.

– Нет, рано или поздно вам рассказали бы, и это было бы ещё хуже. А эти дети? Кто они для меня? Презренные выродки? Единокровные братья и сестры? Что я должна испытывать к ним? Этот Роберт – вы видели, как он тянется ко мне. А я приказываю себе не распускаться, не быть с ним слишком ласковой, не растравлять сердце себе и ему. И вот с такой смутой в душе надо жить с утра и до вечера каждый день, каждый день!

– Марта, я давно хотел вам сказать… – Джефферсон всё ещё держал её за руки. – Вы, конечно, замечали… Мне мало что удавалось скрыть от вас, да и меньше всего хотелось именно от вас. В общем, я давно собирался просить вас: станьте моей женой.

Она на минуту застыла, потом вздохнула и сказала то ли с изумлением, то ли с укоризной:

– Разве можно сейчас об этом.

– Но почему же нет?

– Конечно, я догадывалась и ждала от вас этих слов. Но не в такую минуту… Мои слёзы просто разжалобили вас, но я не хочу…

– Не разжалобили, но придали смелости.

– Признаюсь, вы застали меня врасплох.

– Как хорошо нам будет вдвоём в Монтичелло! Вы оставите всё это позади, и душевная смута пройдёт. Вы почувствуете себя там воскресшей.

– Сердце моё требует, чтобы я сказала вам «да», и в то же время…

– О, не перечьте ему! Я слышу стук колёс – ваши родные возвращаются. Скажите «да», пока никто не помешал нам.

Она отёрла щёки в последний раз, улыбнулась ему, набрала полную грудь воздуха и несколько раз кивнула. Потом притянула его голову к себе и осторожно поцеловала. Он услышал над самым ухом её шёпот:

– Не правда ли, как радостно и как страшно?

– Да. Словно вся жизнь висела на волоске. Но для меня так оно и было, любовь моя.

– Вы верите, что мы будем счастливы?

– Всем сердцем.

– И что нам никогда не станет пусто и скучно друг с другом?

– Для меня это невозможно.

– Знаешь, ты ведь так много уже забрал себе. Мне без тебя всё тускло, скучно, безлюбо.

– Скажи это ещё раз.

– Да, это правда. Я просто тупею, когда тебя нет рядом.

– Какое счастье, что я заупрямился и потащился за тобой сегодня.

– Боже мой! Ведь ещё утром самое большее, о чём я мечтала, – чтобы ты просто приехал. И улыбнулся бы. И позвал бы меня прогуляться до ручья. Вот и всё.

Июнь, 1771

«Уважаемый сэр, я прошу Вас воздержаться от покупки вещей, включённых мною в заказ до тех пор, пока ассоциация не примет окончательных решений по поводу бойкота. Скоро состоится общее собрание членов, и, судя по настроению тех, кто должен принять в нём участие, ограничения и запрещения будут сняты со всех товаров, кроме непосредственно обложенных пошлиной. Если это произойдёт, соблаговолите сделать одно изменение в списке. У меня были заказаны клавикорды. Но недавно мне довелось увидеть фортепиано, и я был совершенно очарован его звучанием. Купите для меня инструмент хорошей работы, целиком изготовленный из красного дерева, чтобы вид его был достоин той леди, для которой он предназначен.

Подобное изменение накладной сделает меня Вашим должником, но думаю, что я смогу увеличить свои поставки табака, так как в ближайшем будущем собираюсь осесть в имении и стать главой семейства».

Из письма Томаса Джефферсона торговому агенту в Англии

Август, 1771

«Почему бы Вам тоже не перебраться поближе к Монтичелло? Вечера мы бы проводили вместе, обсуждая уроки дня, или тратили их на музыку, шахматы и семейные увеселения. С лёгким сердцем отправлялись бы затем на покой, засыпали бы, едва коснувшись головой подушки, и жили бы долго и счастливо. Сердечный привет Тибби – мера моей симпатии к ней уступает только Вашей. Пусть молитвы мои достигнут через Вас также предмета моего поклонения, моей святыни. Передайте ей, что в любых мечтах о будущей счастливой жизни она всегда стоит на переднем плане, занимает центральное место. Стоит ей исчезнуть, и вся картина обращается в пустоту, в ничто».

Из письма Джефферсона Фрэнсису Эппсу, мужу сестры Марты Скелтон

Лето, 1771

«Зашёл вечером к Ч. и проболтал с ним около часа. Он страшно озлоблен на бостонцев. “Ненавижу их всей душой, – говорил он. – Великие патриоты! Были за бойкот, пока у них оставались запасы старых тряпок для выгодной продажи, а когда всё продали по сумасшедшим ценам, сразу стали против. Больше не слыхать о развитии собственных производств – чужие товары снова текут к нам потоком. Что же касается чая, его сейчас можно купить именно у тех, кто громче всех проклинал его».

Джон Адамc. Дневники

Лето, 1771

«Визит в Ирландию произвёл на меня очень тягостное впечатление. Вот что случается со страной, уступившей свою независимость другой нации. Малая часть общества – знать, землевладельцы, джентльмены, живущие в роскоши; остальные – арендаторы, бедные до крайности, обитающие в грязных хижинах из грязи и соломы, одетые в тряпьё. Если мои американские соотечественники когда-нибудь пожелают тоже завести класс исключительно богатых помещиков, которым будет принадлежать вся земля, советую им приглядеться к судьбе ирландцев. По сравнению с ними любой наш индеец живёт в комфорте».

Бенджамин Франклин. Автобиография

Осень, 1771

«В Законодательном собрании штата я пытался провести закон, облегчающий освобождение рабов, но не имел успеха. Во времена королевского правления никакие либеральные перемены произойти не могли. Наши умы были ограничены привычной верой в то, что нам следует подчиняться метрополии во всех вопросах правления, подчинять наши действия её интересам и даже ханжески подавлять все формы религии, кроме господствующей англиканской церкви. Королевский совет вёл себя так, будто ему принадлежала и законодательная власть в колонии, и члены ассамблеи подчинялись этому порядку».

Томас Джефферсон. Автобиография

Декабрь, 1771

«Мы, Томас Джефферсон и Фрэнсис Эппс, обязуемся уплатить 50 фунтов в виргинской валюте в том случае, если обнаружатся какие-то законные обстоятельства, препятствующие заключению брака между вышеупомянутым Томасом Джефферсоном и Мартой Скел-тон из графства Чарлз-Сити, вдовой, о разрешении какового брака мы и ходатайствуем, принося данное поручительство».

(Разрешение было выдано 30 декабря 1771, брак совершён в поместье Форест 1 января 1772 года.)