Текст книги "Архивы Страшного суда"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

…что значит «не надо ничего доказывать»? Нет, я могу снять свитер, действительно жарко… Снять – не проблема, но все же я хочу договорить вот об этом, как это взвинчивало меня все эти месяцы, – что поеду снова в Таллин, и увижу вас, и подарю пленочку-сюрприз… Все же приглушу немного, очень уж воет… Зачем она вам? У вас уже, должно быть, изрядная коллекция… Сколько народу вам привозило, наверно…

– …Нет, вот об этом, конечно, не мечтал, что мы сумеем это так быстро… с такой скоростью пересечь море-окиян под названием Незнакомость, перевалить через гору Первый Поцелуй и прыгнуть с ходу – куда?…

Пляж Раздевание?

…черт, никогда не встречал таких застежек… Не для моих пальцев… Ага, понял… Ну вот, вот они и выглянули на свет… Подумать только – еще два часа назад были где-то далеко-далеко, за тридевять платьев, за тридесять крючков, и вот обе здесь – такие смелые, круглые, нос торчком…

…а на следующий год я поеду на Памир, найду там буддийский монастырь и сниму для тебя фильм про йогов… Которые простыни в прорубь окунают и тут же на голых спинах сушат… Соревнуются, кто больше… Они как-то умеют всю кровь перегонять куда захотят, по заказу, и спина делается как печка, горит, прямо как я сейчас… Да, можно, конечно, только с молнией там поосторожней… она с капризом… особенно после такого обеда… О черт! Черт! Черт! Я же говорил!

Он оторвался от нее, отбежал в сторону, вытащил свой охотничий нож, щелкнул лезвием и – она слегка взвизгнула – сунул его себе в живот. Раздался треск вспарываемой материи – брюки свалились на пол. Он перешагнул через кучу валявшейся одежды, обнял ее за голые плечи и, обмирая от смеха и нежности, повел в темноте, на ощупь к чему-то складному, раздвижному, субтильно-импортному, но принявшему их на себя с нежданной финской стойкостью – без скрипа – и помчавшему через пороги, водопады, воронки, крутые повороты, нарастающий шум, пока не выбросило, мокрых и задыхающихся, – сначала ее, потом его – туда же, к началу круговерти, в полутемный гостиничный номер.

– …Вот ты предлагал выпить за самое сильное чувство в этом году, и, знаешь, я замешкалась, не захотела, потому что впервые поняла, что сильнее и дольше всего я чувствовала страх. Да, вот так… Раньше была совсем смелая, а в этом году они, кажется, меня одолели… Ну, они… эти – из-за которых я не разрешала тебе ни писать, ни звонить… Которые все видят, все знают… Все, да не все…

…Нет, ничего подсудного я еще не сделала, но чем-то очень им не правлюсь… Наверно, тем, что бегаю и прячусь довольно ловко, когда мне очень нужно… Да правда же, ничего. Ну, встретилась на какой-то конференции с коллегой-иностранцем, разговорились, потом переписывались… Потом письма стали пропадать. Я пыталась Чарльзу втолковать, чтоб не доверял очень бумаге, но он из этих – из розовых и наивных. Нет, про лагеря, чистки и террор он слыхал, верит, что так и было. Но чтобы тайна переписки не охранялась законом – в это же поверить невозможно. Может, он и продолжает писать, да пишет что-нибудь такое, из-за чего они стали теперь за мной таскаться повсюду… Вот уже полгода не могу от них избавиться…

…Из института я ушла, ничем таким больше не занимаюсь, работаю тихо в больнице. Пленка с шаманом?… На будущее, может, когда-нибудь вернусь к одной завиральной идее, на которую Чарльз так загорелся… Кет, в институт обратно не пойду. Потому что, если идея подтвердится (шансы – один из ста), не хочу, чтобы ока им в лапы попала. И больше всего не хочу, чтобы они про тебя узнали. Поэтому так грубо тогда по телефону оборвала, когда ты хотел назвать себя, – прости. И еще я хочу…

– Подожди минуту.

– Да?

– Я что-то плохо соображаю.

– Объяснить сначала?

– Попозже.

– Почему не сейчас?

– Потому что все равно не пойму… Потому что я снова поплыл…

Во второй раз пороги оказались еще круче, воронки – стремительнее, водопады – безжалостнее, и весь круговертный путь отнял еще больше времени и сил.

– …Так что ты говоришь про этих, всезнающих?

– Я не хочу, чтобы они узнали про тебя, про нас с тобой.

– Думаешь, еще не знают?

– Только по телефонным звонкам из автомата. Но ни фамилии, ни адреса. И по дороге сюда я опять сумела оторваться. Так что умоляю тебя: не фанфаронь, не говори, что ты их не боишься и в гробу видал, не лезь на рожон.

– Меня тоже однажды туда вызывали. Не на допрос, а вроде консультантом. Вроде по месторождениям золота секретная информация стала просачиваться, и надо им было нащупать где. Все с полным уважением, почтительно встретили, даже льстиво. А все равно ощущение, будто не в полный рост к ним входишь, а ползком. Тошнота потом – на неделю. Пока живешь нормально, вроде и знаешь про них, а все как будто и не касаешься. Но когда вот так столкнешься – ох, руки начинают чесаться.

– Не поддавайся. Держи себя. Хотя бы для того, чтобы помочь мне, когда понадобится. У меня уже никого не осталось, ни одного близкого человека, про которого они бы не знали.

– А-а.

– Что случилось?

– Я сказал – все понял.

– Что именно?

– Что тебе просто понадобился близкий человек. Помощник. Близкий человек из далекого города.

– Ну вот и хорошо. Вот ты и нашел ответ на мучивший тебя все это время вопрос: «Как она могла так быстро? Зачем я ей понадобился?»

– Но ведь не за прекрасные же мои глаза, не за стройную фигуру.

– Ах! Только за них, милый, только за них!

– Если бы ты с самого начала сказала, что тебе нужна помощь…

– …Ты бы с радостью согласился. А теперь ты чувствуешь себя оскорбленным в нежных чувствах и готов с благородным гневом удалиться?

– От тебя удалишься, как же.

– О, представляю, как мило это прозвучало бы: «Дорогой, я готова подняться с тобой в номер и уступить твоим гнусным желаниям на пятом раунде приличествующей случаю возни. Но как честная женщина должна предупредить, что за порогом нас поджидает свора шпиков и у тебя могут быть серьезные неприятности». Тогда-то уж тебе точно деваться было бы некуда – должен был бы соблазнить меня как честный человек. Из одного лишь самолюбия. Сжав зубы и выпятив смелый подбородок.

– Не в том дело…

– В том, милый, в том. Но уже по дороге домой, в поезде, ты разглядишь, что у нас просто не было времени на все это дивное плавание. Так уж обернулось – не сердись. С долгим ухаживанием, с цветами, с поцелуями в парадном, с витиеватыми историями, сочиняемыми для жены, с отстирыванием помады с рубашки – все это не для нас. Да и не так уж все вдруг. Ты ведь помнил обо мне все эти месяцы – значит, плыл. И я ведь в первую же секунду узнала твой голос по телефону, так что успела приказать тебе заткнуться и не называть себя, – значит, ты тоже где-то уже жил во мне.

Она приподняла одеяло, оперлась на локоть. Потом взяла в ладони его лицо.

– Но вообще-то я не могу тебе выразить, как я люблю долгое-долгое плавание друг к другу. И когда-нибудь, если судьба позволит, я заставлю тебя проделать все-все с самого начала. Чтобы были письма и свидания. Телефонные звонки и ссоры. Ревность и страхи. Волшебные поездки вместе на море и стыдные свиданки в одолженной на ночь комнате. Где соседи стучат в дверь и грозят товарищеским судом в жилконторе и фотографией на стенде «Они мешают нам жить». Не знаю еще, стану ли я уводить тебя от семьи, но в чувстве вины ты будешь у меня купаться, как в кипятке.

– Я уже в нем по горло. Как подумаю, что завтра уеду, а ты останешься одна бегать от этой собачьей своры…

– Ничего. Дела мои еще не так плохи.

– …И я ничем не смогу тебе помочь.

– Сможешь, сможешь. Уже прямо сейчас. Увидишь, это не так сложно. Эпизод будет называться: «Исчезновение из гостиницы».

3

Он оказался очень послушным, толковым, будто все это было ему не впервой. Одевшись и спустившись в вестибюль, не спеша побродил по нему, снова вернулся к лифту – вверх, опять вниз – и, только убедившись, что ни маленького человечка со щеточкой усов, ни большого добродушного блондина нет поблизости и ничьего подозрительного интереса его блуждания не вызывают, вышел на улицу. Такси взял, пройдя несколько кварталов. Подъехал обратно к гостинице – к боковому выходу.

Она выскользнула из дверей и небрежной походкой – лакированные туфли оскальзываются на ледяных проплешинах, лисья папаха надвинута на глаза – дамочка в поисках развлечений – прошла по невидимой касательной к кругу фонарного света, нырнула в машину. Целовались на заднем сиденье с такой страстью, что женщина-шофер, заглядевшись в зеркальце, чуть не въехала в жующую пасть снегоуборочного комбайна. Но тут сюжет был разрушен – она заставила его остановить машину и выйти. Вышла за ним только для того, чтобы поцеловать в последний раз, оставить номер почты, куда ей можно писать до востребования, и ошарашить очередной просьбой: во время стоянки поезда в Пскове выйти и попробовать осторожно разузнать, что стало с прежним начальником тамошней железнодорожной милиции.

Потом она некоторое время смотрела через заднее стекло, как он отплывает назад, стоя в распахнутой дубленке (стада вязаных оленей пасутся на склонах): рука поднята, улыбка блестит в бороде, как вода в лесном колодце.

Потом ехала все дальше от центра, по темным улицам, тоже улыбаясь, вслушиваясь в странный покой, наступивший вдруг в мире вечно колеблющихся и скрежещущих внутренних весов.

Потом отпустила машину неподалеку от старого вокзала, вошла в аккуратный деревянный домик с двумя светящимися окошками, но вскоре вышла оттуда в другом пальто, в высоких сапогах, в цветастом платке.

Долго ехала обратно на троллейбусе, время от времени запуская руку в сумку, чтобы лишний раз убедиться – пленку с шаманом оставила в домике, в тайнике.

Устало добрела от остановки до своего дома.

Все же остановилась у почтового ящика в парадном, порылась в его жестяной холодной утробе.

И сама не могла понять потом, чего испугалась больше – шагов за спиной или собственного сдавленного вскрика, взлетевшего к пыльному лестничному плафону.

Февраль, первый год до озарения, Париж

1

Вот уж чего Джерри Ньюдрайв никогда не стеснялся – это выглядеть в Европе американцем. В самолете он с презрением посматривал на соотечественников, выдававших свое подобострастие перед Старым Светом то английским галстуком, то финскими башмаками (из которых торчали купленные в «Сирсе» носки), то какой-нибудь сумочкой с тисненными по коже французскими лилиями и, наверно, со спрятанным внутри ярлычком: «Made in Taiwan». И хотя не было ничего демонстративного в том, что он вертел перед носом таможенника в Орли свежим номером «Ньюсвика», и в том, что закурил сигару (вместо обычных сигарет), и в том, что в конторе проката машин взял не «рено», не «фиат», не «фольксваген», а нормальный «плимут» с автоматической передачей, но тем не менее все эти заурядные действия наполняли его какой-то патриотической приподнятостью.

Он бывал в Париже не однажды, но в этот раз надо было ехать куда-то в пригород. Пришлось минут пять посидеть над выданной ему еще в Нью-Йорке картой, укладывая в голове все нужные повороты и съезды с шоссе. Он очень гордился тем небольшим компьютером, спрятанным у него (как ему казалось) отдельно от остального мозга, где-то в нижней части затылка, куда любую нужную информацию он мог ввести наподобие перфоленты и больше уже не беспокоиться, – дальше компьютер сам слал команды-импульсы, передававшиеся рукам, ногам, глазам – рулю, педалям, мигалкам, тормозам. Голова оставалась свободной, и можно было еще раз все обдумать, освежить в памяти сведения о человеке, которого ему предстояло – в трудных случаях он называл это «взломать», «расколоть», «вспороть», но вначале предпочитал более мягкое слово – «отпереть».

Русский. Лет под шестьдесят. Попал на Запад совсем юнцом – из немецкого плена в конце Большой войны. Хватило ума не рваться назад, из гитлеровских лагерей в сталинские. Пускался в какой-то полузаконный бизнес, но не попался, сколотил небольшой капиталец, купил участок земли под Парижем – тогда еще задешево. Завел парниковое хозяйство – овощи, ягоды, цветы. То ли после этого, то ли еще до – принял сан православного священника. Но вскоре за еретические проповеди был сана лишен и стал сектантом. Бабушка Джерри была родом из Винницы и накануне поездки внука подсказала ему это трудное слово: «поп-расстрига». Хотя и не советовала использовать его в разговоре. Итак, поп-расстрига выстроил на своем участке часовенку и в свободное от огородничества время продолжал смущать православные души. Женился. Попадья (другое трудное слово) оказалась весьма хваткой хозяйкой, так что отец Аверьян (так звали еретика) получил еще больше досуга для проповедничества. Главная идея: воскрешение по Божьему наказу и с Божьей помощью сынами – умерших отцов. Или предков – потомками. Паства у него была небольшая, но преданная, приезжали и парижане, и русские из других городов.

Потом разразился скандал. Муниципалитет Парижа решил строить больницу. Часовня и дом попадали в черту застройки. Отцу Аверьяну предложили дом и участок в другом пригороде – со значительными улучшениями. Плюс покрытие расходов на переезд. Он отказался. Муниципалитет передал дело в суд, выиграл и прислал полицейских с приказом о выселении. Отец Аверьян забаррикадировал двери и окна, вылез на крышу и стал красить ее в зеленый цвет с такой энергией и размахом, что большая часть краски почему-то не попадала на кровельное железо, а разлеталась на осаждавших. («Но вы не можете запретить человеку красить крышу своего дома, – говорил впоследствии на суде адвокат, – в тот момент и в той манере, какие он сочтет для себя наиболее удобными».) Пятнистые, ставшие похожими на командос полицейские штурмом взяли Аверьянову дом-крепость и в пятнистой, оставлявшей зеленые потеки машине увезли его в тюрьму.

В тот же день энергичная попадья обзвонила все газеты, и, как ни странно, история показалась лакомым куском для самых разных политических групп. Консерваторы увидели в ней нарушение священного права собственности. Левые – самоуправство и жестокость полиции. Либералы – ущемление прав национальных меньшинств. Клерикалы – покушение на свободу вероисповедания. Поднялся невероятный шум. О больных, ждущих своей очереди на место в больнице, никто не вспоминал. Фотография отца Аверьяна с Библией в одной руке и корзиной огурцов в другой мелькала на экранах миллионов телевизоров. После двух недель борьбы муниципалитет вынужден был отступить. Строительство больницы начали где-то в другом месте.

Вся эта десятилетней давности шумиха была кем-то разнюхана, восстановлена, превращена в несколько страниц аккуратной машинописи и вручена Джерри Ньюдрайву на 28-м этаже главного здания правления гигантской корпорации Ай-Си-Ди, куда он был вызван для личной встречи с членом совета директоров – управляющим зарубежными отделениями. И в дополнение к рапорту, совершенно конфиденциально, у окна, за которым туманный Гудзон далеко внизу с трудом протискивался между опорами моста Джорджа Вашингтона, ему было объявлено, что в будущем году в полумиле от участка попа-огородника начнется строительство шоссе, что тем самым эти несколько акров пригодной для застройки земли (муниципалитет выбирал со знанием дела) превращаются в идеальное место для давно запланированного сборочного завода Ай-Си-Ди под Парижем, что прилегающие участки уже скуплены через подставных лиц, но без аверьяновского клочка сделка не имеет смысла, потому что, как в узких Фермопилах («Вы слышали о Фермопилах, мистер Ньюдрайв?» – «Сэр, я прорывался через них много раз, туда и обратно, ха-ха»), между ручьем в овраге и старинным монастырем («Вы же знаете, в Европе скорее вернутся к пахоте на лошадях, чем дадут снести какую-нибудь архаичную развалину») часовенка с православным крестом перекрывает единственный возможный выезд к будущему шоссе и что это даже трудно вообразить, как далеко вверх может шагнуть доверенный представитель Ай-Си-Ди, который сумеет обойти старого фанатика («Да, похоже, что деньгами его не соблазнить, попытки делались») и вырвать для компании эту жалкую полоску земли, преградившую путь к новым миллиардам.

Джерри хотелось верить, что он был выбран не только за знание русского и французского. И не за то, что бабушка из Винницы делала его как бы отчасти европейцем. Он надеялся, что его стиль, его особый подход был наконец замечен и оценен наверху. Несколько раз уже удавалось ему прорваться через довольно узкие торгово-финансовые «фермопильчики» там, где другим коммивояжерам оказалось не под силу.

Правда, сам он не очень распространялся о своих приемах, чувствуя в них некоторые сомнительные оттенки. Ибо оригинальность их состояла в том, что, раскрывая перед очередным клиентом каталоги, он начинал говорить о продукции Ай-Си-Ди как бы с едва сдерживаемым презрением и брезгливостью. («Вам понравилась эта модель? Сэр, не хочу вас обманывать – это один из наших главных позоров. Полное фиаско. Но это строго между нами. Как можно сбывать покупателям подобную труху – ума не приложу. Только вы уж не выдавайте меня. По правде сказать, если вам нужна аппаратура этого типа, взгляните на страницу тридцать семь. Тоже не блеск, но по крайней мере будет работать. И цена процентов на тридцать пониже того, что есть сейчас на рынке».) После подобного самообливания помоями клиент располагался таким доверием, что через полчаса удавалось сбывать самые залежалые и неходовые приборы.

Время от времени Джерри использовал и другие приемы, дозировал их в разных комбинациях. Главное же – у него были идеи. И был индивидуальный подход. Поэтому и сейчас, кося глазом в карту, выбираясь из переплетения деревенских дорог, проезжая мимо монастырской стены, ветхие камни которой, казалось, удерживались друг на друге только цепкими сетями облепившего ее плюща, сворачивая на подмерзший гравий въезда, поднимавшегося наверх, к домику с зеленой крышей и с пристроенной сбоку часовней, он не столько планировал заранее предстоящую атаку, сколько подтягивал резервы своих идей, выстраивая их в боевой готовности, чтобы затем, следуя вспышке вдохновения (вдохновение-то и было главным ключом к загадке его побед), выбрать наиболее подходящую, безотказную. И тогда – десант, высадка с моря и с воздуха, ракеты «земля-земля», «воздух-земля», «море-земля»! Чья земля? Наша земля! Всесильной Ай-Си-Ди! И новый сборочный завод на ней! И кто в нем директором? Как знать, как знать…

За домом блеснула стеклянная стена оранжереи. Потом выдвинулся розовый бок автофургончика – задняя дверца открыта и почти уперта в ступени крыльца. «Сладкие, незапретные плоды ЭДЕМА». Из-под синих строк французской надписи, как из-под косо отодвинутого занавеса, выглядывали две смеющиеся головы (Адам и Ева до грехопадения?), нацелившиеся впиться зубами с обеих сторон в огромный помидор. Средних лет дама, в платке и потертой дубленке, грузила в фургончик ящики с клубникой.

– Можно помочь?

Подходя к фургону, Джерри старался потверже ударять подошвами о землю, хотя и без этого, конечно же, женщина не могла не слышать его – хотя бы по шуму подъезжающей машины.

– Можно помочь? – повторил он, переходя с французского на русский.

Женщина глянула на него сквозь очки, суховато улыбнулась и повела рукой – сначала в сторону его светлого пальто, потом – в сторону угрожающе сочащихся ягод.

– О, это пустяки.

Он поднялся по ступеням и ухватился за ручки верхнего ящика. Женщина помедлила, потом кивнула, перешла в ароматный сумрак фургона и стала принимать у него ящики один за другим, укладывая Pix в глубине на специальных полках, также не произнося ни слова. Вдруг распрямилась и помахала кому-то.

Он оглянулся.

Первое впечатление было: старик, стоявший в дверях оранжереи, чем-то очень разгневан. Хотя поза его была абсолютно спокойной, седая бородка мирно стекала на рабочий халат, а в руках он держал какие-то уж символически мирные предметы – ведро с нарезанными гвоздиками и пучок (пародия на молнии?) зеленого лука, – впечатление разгневанности не проходило. Потом Джерри понял: цвет лица. Не старческий румянец, не склеротическая сеть жилок, вырывающаяся на поверхность под напором алкоголя, а та сплошная краснота, которой тонкая и нежная кожа отзывается на солнечный жар. Или на жар, идущий изнутри. И даже вопросительно-приветливая улыбка не заслоняла этого ощущения разгневанности.

– Мистер отец Аверьян? Меня зовут Джерри Ньюдрайв. Сегодня утром прилетел из Нью-Йорка. Без предупреждения, простите. Но очень нужно с вами поговорить. Хотя бы полчаса. Правда, если это неудобно, могу приехать и завтра.

Отец Аверьян поднял руку с луковым пучком, сдвинул щекой рукав халата, глянул на часы:

– Нет, ничего, ничего. Время еще есть. Вот только матушку снарядим в дорогу и поговорим.

Он передал Джерри гвоздики и лук, снова ушел в оранжерею и выкатил тележку цветочной рассады. Втроем они быстро закончили погрузку. «Матушка», вылезая из фургона, вручила Джерри плату за труд – гвоздику и клубничину размером с яйцо.

– Ирина, я так думаю, если Жорес заплатит сразу, ты пожалуй, заправься бензином на обратном пути. Только не у Пертье – он воду подмешивает, это уже точно. А там, за железной дорогой, есть бензоколонка поменьше, – знаешь?

Попадья Ирина взяла его за запястье и вопросительно постучала ногтем по циферблату часов.

– Ну ничего, они подождут тебя на вокзале минут десять. Я без вас не начну.

Голос у него был мягкий и тонкий, в паузах между словами взбулькивавший иногда глуховатым смешком. Подставив перегнувшейся из-за руля жене щеку для прощального поцелуя, он осенил крестным знамением мотор, колеса, выхлопную трубу и потом – с особенным чувством – кабину.

Фургончик покатился вниз, и красный помидор на задней дверце запрыгал, уворачиваясь от еще невинных, но острых зубов Адама и Евы.

Джерри с наслаждением высосал остатки клубничины из зеленой шапочки черенка.

– В жизни не пробовал таких ягод. Вы их, наверно, каким-нибудь сиропом прямо на корню поливаете. Со сбытом, я думаю, проблем нет?

– Раньше было лучше, – сказал отец Аверьян, ведя его к дому мимо аккуратной длинной поленницы, потирая захолодевшую на ветру красную лысину. – Сами возили прямо в Париж, в очень дорогие отели. А теперь, когда бензин стал дороже молока, – приходится через посредника. Но мне, по правде говоря, и спокойнее: матушка доедет до станции минут за пятнадцать, сдаст товар и назад. Никаких этих хайвеев с ополоумевшими грузовиками.

– Но прямого шоссе к вам еще нет? Я все кишки растряс, пока доехал.

– Нет, до сих пор нет. Обещают, правда, но все это, знаете, вилами по воде писано.

Они вошли в гостиную. Низкий потолок, четыре медные лампы подвешены на цепочках в четырех углах, икона с распятием подсвечена не лампадой, а крошечным прожектором, спрятанным где-то за книжным стеллажом. Пока отец Лверьян мыл на кухне руки, компьютер в голове Джерри заправлялся новыми сведениями: книги, наваленные на столе, – на русском, французском, немецком; то же самое и журналы, и какие! – и физика, и биология, и астрономия; за стеклами шкафов тома выстроены аккуратно, но без оглядки на декоративность – золоченый переплет рядом с драной брошюрой, если того требует неведомая система; фотография смеющейся девицы, повисшей на плечах попа и попадьи, – должно быть, дочь; за занавесями на окнах видны раздвижные железные решетки; окна выходят – на юг? на запад? Да не все ли равно?! На запад, на запад – грузи все подряд, там разберемся, нужно или нет.

Отец Аверьян, уже переодевшийся в черную рясу, вынес из кухни поднос со стаканами: молоко, пиво, яблочный сидр. На выбор.

– Ну так что же заставило вас лететь ко мне через океан, мистер Ньюдрайв?

Вдохновение, как Наполеон при Ватерлоо, все еще колебалось в выборе направления главного удара.

– Видите ли, мистер батюшка Аверьян, я в большом затруднении. Честно вам сказать, и эту поездку, и это поручение я не полюбил с самого начала.

Белые брови чуть приподняли морщины на красном лбу. Старик реагировал вполне нормально, по-человечески, по-мирски. Похоже, можно было наступать по обычной схеме.

– Они мне все рассказали про вас: и как вам предлагали в свое время лучший дом и лучший участок, и как вы отказались, и как приехала полиция, и как вы отбивались, и какой шум подняли газеты. И я сказал себе: «Если человек, да еще духовного сана, готов идти в тюрьму за свой клочок земли, значит, у него есть на это очень серьезные причины. И не тебе, Джерри-бой, его переубедить». Но не мог же я прямо так отказаться – вы понимаете? Вся моя карьера в Ай-Си-Ди пошла бы прахом. Двенадцать лет карабканья, усилий, изворачивания, лизания важных задниц. Вот я и решил: поеду для виду, посмотрю заодно Париж, а с мистером батюшкой-расстригой хитрить не буду: все начистоту. А вернусь, скажу: уперся старый – извините – хрен и ни в какую. Но если повезет, если он меня не спустит с лестницы (как надо бы сделать) и если для него это не какая-то личная тайна, может быть, он откроет причины, по которым отказывается от полумиллиона долларов. И почем знать, может быть, эти причины будут понятны даже для наших тупиц из зарубежного отдела, почему-то загоревшихся купить ваш участок.

Последнее слово, выскользнув изо рта, так и оставило его приоткрытым. Голова свесилась набок, чубу позволено было упасть на лоб: само прямодушие, открытость, заокеанская наивность на грани глупости.

– Никаких тайн, мистер Ньюдрайв, никаких тайн. Но, с другой стороны, я понимаю, что причины мои мало кому могут показаться уважительными. Поэтому и не люблю рассказывать о них.

Отец Аверьян не спеша расчищал стол, раскладывал книги в стопки, нежно подталкивал, выравнивая по корешкам.

– Все дело в том, что мне было видение. Во сие.

Где-то в подвале автоматический регулятор включил мазутную печь, и вода в отопительных трубах послушно зажурчала, пошла по своему черному круговороту, наполняя дом теплом и едва заметной позвякивающей дрожью.

– Увы, не ангел, не серафим, не Пресвятая Дева. Видимо, не сподобился. Был мне послан всего лишь заурядный немолодой господин, довольно усталый, неприветливый и брюзгливый.

– Но вы сразу поняли, что он был послан? Послан именно к вам?

– Не сразу, конечно. Он так не подходил по виду… Наступал канун Рождества, снег… На нем был какой-то плащик с меховой пристежкой изнутри… Зеленые шерстяные наушники из-под шляпы… Старый рыжий портфель…

– Но хотя бы какое-нибудь сияние? Такое светящееся фрисби над головой, как на старых картинах?

– …И он был очень неприветлив. Как кредитор или сборщик налогов. Достал какие-то бумаги, велел подписать. Я понял, что это было обязательство – построить часовню и проповедовать. Именно на этом месте. Рядом с моим домом. И никуда отсюда не уезжать, чтобы меня всегда можно было найти. «Вот я, Господи…» Я подписал. Как же я могу теперь продать участок и куда-то уехать? Поймут ваши начальники там в фирме такое объяснение?

– Не знаю… Не уверен. И все же я сам… Ведь должен был быть какой-то знак… Что заставило вас поверить?

– О да, знак был. Знак был такой безобманный, что никаким сомнениям места уже не оставалось. Небывалое, наперехват дыхания, счастливое, чуть не до разрыва, расширение сердца в груди. С ним я и проснулся. Никогда в жизни – ни до, ни после – ничего подобного со мной не случалось. Это было как взрыв. Казалось, легкие, печень, селезенка – что там еще в груди? – все стало тесниться к стенкам, как в танцевальном зале. Чтобы дать место тому, кто в центре, – неповторимому, вихреподобному. Думаете ли вы, что старый брюзга с какими-то бумагами в потертом портфеле мог вызвать такой взрыв сам по себе? Или что он мог представить более надежные «верительные грамоты»?

Птичья кормушка за окном качнулась под налетевшим на нее воробьем. Со стороны въезда донеслось тяжелое автомобильное пыхтение, потом колеса прошаркали вдоль стены.

– Съезжаются мои прихожане. – Отец Аверьян нехотя оторвался от дорогого воспоминания, встал. – Хотите остаться на проповедь?

– Очень, очень бы хотел. Но я, во-первых, видите ли, из племени обрезанных…

– Это ничего. И к вам, и к нам Господь говорил через одних и тех же посланцев и переводчиков – от Авраама до Иова. И сохранили вы Его слово бережно – тут ничего не скажешь.

– А во-вторых… – компьютер в голове упорно приказывал «нет-нет-нет», и Джерри с трудом поспевал расшифровывать его резоны (после проповеди атака захлебнется сама собой, роль заокеанского простака потребует впасть в религиозный восторг и как бы забыть про деловые разговоры), – а во-вторых, я просто дико устал. Все же десять часов в гамолете (он спал всю дорогу), организм не верит, что сейчас на улице день. Могу ли я приехать завтра?

– Я-то, может быть, и выдюжил бы служить каждый день. Но прихожанам моим не под силу. Следующий раз будет только в воскресенье.

– Останусь до воскресенья. Нет, для меня теперь все понятно. Я вижу, что продажа и переезд для вас невозможны. Но если я сразу уеду, они заявят, что я не старался. А так… Да, кстати… Мне пришло в голову… Вы сочтете меня идиотом, но все же… Что если вы продаете не землю, а подземелье? Не сам участок, а, так сказать, подземные сферы? Я имею в виду – право проложить под вами туннель?

Отец Аверьян с изумлением уставился на Джерри. Начал тихо смеяться.

– Вы не боитесь предлагать мне такие идеи? Не думаете, что старый хрыч может принять вас за посланца преисподней?

– Но я же, ха-ха, не требую, чтобы вы мне поклонились. А представляете: вот оттуда, прямо под вас уходит четырехполосное шоссе. И тысячи машин проезжают каждый день к заводу Ай-Си-Ди и обратно. И каждый водитель успевает увидеть дом и часовню над головой. И рано или поздно ему захочется свернуть с привычного пути, въехать наверх, послушать проповедь…

– О да, мистер Ньюдрайв, вы опасный искуситель…

– Только я вас прошу, не отказывайтесь так сразу.

– Не так уж глупо ваше Ай-Си-Ди, если выбрало вас в качестве посланца…

– …Подумайте хотя бы до воскресенья, а там поговорим.

– Дом и часовня наверху, над обрывом, а шоссе, значит, под них?!

Они уже стояли на крыльце и, пересмеиваясь, двигали руками, как бы размечая будущее строительство, – два великих хитреца, способные оценить таланты друг друга, получающие удовольствие от охмурения достойного соперника.

Пожилая пара шла от стоянки машин. Мужчина по-военному взял под козырек, дама слала воздушные поцелуи. Отец Аверьян поклонился в ответ, осенил крестом. Розовый фургончик тоже вернулся уже, попадья, придерживая заднюю дверцу («сладкие, незапретные плоды»), выпускала на свет пропахших клубникой прихожан, видимо тех, кто добирался до станции поездом. Некоторые целовали ее, она жестами отвечала, мягко подталкивала их в сторону часовни.