Текст книги "Проклятие Индигирки"

Автор книги: Игорь Ковлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Прожив полгода в полевых условиях под дождями, ветрами и снегом, среди пятерых мужиков, она ни разу не пожаловалась на усталость, относясь ко всем ровно, ни в ком не разрушая симпатии к себе, а симпатизировали, оберегали, стараясь ей помочь, все.

Отгуляв положенные после полевого сезона три дня, я пришел на работу, где меня ждала потрясающая весть. Мне вручили приказ о назначении Нины на должность геолога. Отныне она покидала лагерь и становилась поселенкой на пять лет. Когда я показал ей приказ, она бросилась мне на шею и несколько раз крепко меня поцеловала. Мы, конечно, отметили такое событие всей партией. Нина была счастлива. Наверно, в тот вечер все и решилось.

Я уже не представлял свою жизнь без ее постоянного присутствия рядом. Наверно, созрел для любви. И хотя некоторые, в том числе и Васька Остаповский, отговаривали, пугали, что испорчу себе карьеру, я был уверен, что мы вместе справимся с любыми трудностями. Еще Васька меня предостерегал, чтобы я хорошенько поразмыслил о том, что она пережила, находясь в лагере, что там могли с ней делать, да наверняка и делали. «Нужна тебе такая жена?» – спрашивал он. А вот Рощин меня поддерживал, Нина ему очень понравилась. «Тебя отговаривают, – сказал он, – потому что сами ради любви на такой поступок не способны. Трусы!» Вскоре мы с Ниной поженились.

Тетрадь Данилы

Нина (продолжение)

Мы жили хорошо. Через пять лет родились две дочки. После смерти Сталина с Нины сняли статус поселенки, потом подоспела реабилитация. Нина с блеском защитила диплом в институте. Еще бы, имея такой материал, можно сразу кандидатскую защищать, что один профессор ей и сказал, предложив пойти учиться в аспирантуру. Я был против. Не хотелось надолго отпускать молодую красивую жену. Да у нас это было не очень-то и принято, мы без того боготворили геологию, а к степеням относились равнодушно, даже пренебрежительно. Ценились открытые месторождения и добытый металл, что имело конкретный смысл. Нам этого вполне хватало для самоутверждения.

Вспоминая теперь те годы, я лишний раз убеждаюсь, что трудности не дают обращать внимание на мелочи, не позволяют им превращаться в проблемы, отравляющие семейные отношения. Однако со временем многое изменилось.

Отец Нины был ученым, генетиком, он попал в лагерь во времена борьбы с этой наукой. Ее мать не стала дожидаться мужа, отреклась от него и вскоре вновь вышла замуж. Нина ей этого предательства не простила, ждала освобождения отца, но он умер, как сообщили, из-за воспаления легких и посмертно был реабилитирован. С этого момента жизнь наша начала катиться под уклон.

Скорее всего, обиду на власть Нина затаила, когда сама оказалась в лагере, хотя первое время и сдерживала ее, не позволяя разрастись. Я говорил, что нельзя жить в постоянной злобе и ненависти, что они в конце концов начнут поедать ее изнутри и съедят, а жизнь наша все же меняется к лучшему. Говорил, что я тоже мучаюсь прошлым, но так уж случилось. Нам выпало пройти через испытания. Это ужасно, это тяжело было пережить. Трудно признать неизбежность случившегося, еще невыносимее мучиться неизвестностью-оправданы ли жертвы. Теперь, когда те события отдаляются от нас, кажется, что был и другой путь, но это ложное ощущение. Другого пути не было. Обойтись без жертв? Увы. Может, тогда вообще не стоило ступать на эту дорогу? Кто знает? В том-то и трагедия. Не помню, кто сказал, что есть два способа проливать кровь: бессмысленный, за который история не прощает, и второй – за который она отпустит грех.

Нина не соглашалась со мной. Она считала, что власть была, есть и будет лицемерной в силу инстинкта самосохранения. И однажды, наверно, желая побольнее задеть меня, бросила в сердцах, что я, возможно, думал бы иначе, если бы знал, как ее насиловали в лагере. Не стоило ей этого говорить, но женщины иногда бывают более жестокими, чем мужчины, даже если им приходится признаться в смертном грехе. Я вспоминал, какой счастливой она была, когда я привез ей разрешение отправиться в поле, как целовала меня, получив статус поселенки, как появлялись на свет наши девочки, и не мог понять, что случилось с Ниной за эти двенадцать лет. Что застряло в ней между настоящим и уходящим прошлым, мешая окончательно избавиться от темных воспоминаний?

Она все чаще говорила, что не желает больше торчать в этой дыре, потому что жизнь ее проходит, а она еще не жила по-человечески, обвиняла меня, что не дал ей защитить диссертацию, не пустил в науку. Называла тряпкой, неспособным постоять за себя. Упрекала, что, имея столько открытий, не смог заработать ни одной премии. Это становилось невыносимо. Я запил. А Нина вскоре, забрав девочек, уехала в Ленинград. Мне там делать было нечего. Я себе другой жизни не представлял. Первое время, бывая в отпуске, приезжал к ним. Мне казалось, что Нина успокоилась, стала менее категоричной, но глаза ее ничего не выражали и суть наших отношений не менялась. Она по-прежнему считала, что любовь к ней и понимание прошлого, как понимаю его я, вещи несовместимые. Я чувствовал, что исчез из ее жизни. Мы существовали каждый сам по себе без ожидания и надежды на возвращение. Дочек в геологию она не пустила. Отправила на филологический.

Глава тринадцатая

Пунктир времени

✓ Создан первый «Рабочий клуб» при общежитии МПО «Пролетарий».

✓ ЦСУ СССР преобразовано в союзно-республиканский Государственный комитет СССР по статистике.

✓ Появилась первая Объединенная оппозиционная партия (ООП).

✓ Забастовали водители автобусов в Чеховском районе Московской области.

✓ Между Ленинградом и Москвой установлена видеосвязь, которая осуществляется по обычным телефонным каналам.

✓ Митинги в столицах Прибалтики в годовщину пакта Молотова-Риббентропа.

✓ Раскол в координационном центре Культурно-демократического движения «Эпицентр».

✓ Разогнана демонстрация кришнаитов перед Моссоветом.

✓ Собрание партхозактива Ульяновской области рассмотрело комплексную программу социально-экономического развития области к 125-летию со дня рождения В.И. Ленина.

Тетрадь Данилы

С пятьдесят четвертого мне пришлось работать главным геологом на прииске «Салют». Время не простое – на приисках не хватало разведанных запасов, многие россыпи исковерканы. А нет запасов – нет перспектив. «Салют» несколько раз порывались закрыть, но мы спасали прииск, сами вели разведку, давали запасы. Открыли больше двадцати месторождений на своей территории, и прииск жил. По нынешним временам, конечно, ужасный бардак, но приходилось рисковать. А риск был! Случись что или сообрази кто письмишко подметное настрочить, докатись дело до Москвы, могли и к «стенке». Но мы о плохом не думали – по молодости ли, по дурости, а может, после военных лет и страха уже не осталось.

Потом я познакомился с Клешниным. Он приехал к нам первым секретарем райкома. Заваривалась хорошенькая каша. После конфликта с Китаем в стране не оказалось сурьмы, и на самом верху, аж на съезде, геологам дали задание отыскать свою сурьму. И тут, как по заказу, на нашем ручье Сентачан, неподалеку от Породка, подняли штуф, в котором обнаружили золото с антимонитом. Кто-то подумает, счастливая случайность, но случайности в геологии редки – просто в открытии созрела необходимость.

Остаповский уже работал главным геологом экспедиции, а Рощин уехал начальником партии на Яну – там были хорошие перспективы на золото. Он начал с анализа старых данных, еще довоенных, и тех, что накопились после. Так он определил зоны будущих работ. И это дало результат. В одном из водоразделов его партия обнаружила россыпь. Опробование, правда, показало невысокое содержание, всего два-три грамма на кубометр, зато какие запасы! Рощин оценил их в сотни тонн. Требовалась буровая разведка. Он составил проект, но почти сразу после начала работ уехал в отпуск. Уже без него одна из линий, указанная в проекте, дала промышленное золото. Однако кто-то из местных геологов, замещавших Рощина на время отпуска – не то Жаров, не то Угаров, – приписал все заслуги себе. После такой подлости Рощин из отпуска на Яну уже не поехал, вернулся к нам. А после и всю партию из-за дальности и неудобства управления передали местной экспедиции. Не знаю, как все сложилось, но добычу там пока не начали.

Мы с Рощиным много говорили о странностях человеческой натуры. Как тот, кто делил с тобой тяготы и опасности маршрута, спал в одной палатке, тащил тебя на себе, отдавал тебе последнее, как может тот же самый человек вдруг, когда ему ничего и не грозит, когда не решается вопрос «жить или не жить», просто ради мелочного благополучия или из зависти предать, сподличать? Я не знаю ответа. Кто-то скажет про совесть, но у каждой совести своя незримая черта, до которой она не тревожит человека. И у всех эта черта разная.

Вообще-то вокруг открытия любого крупного месторождения, сулящего награды, плетутся интриги, поднимается мутная вода борьбы за первенство. События отматываются назад, их стараются откорректировать по-новому: о ком-то «забывают», кого-то оттирают, а иного отбрасывают. Так случилось и с Сентачаном.

Но сначала был Клешнин. На наш прииск он приехал с директором Комбината разбираться, почему меня хотят убрать. А причина простая. Все наши запасы, как я уже упоминал, доставались большой кровью и держались на честном слове, вот я и не позволял хищничать.

С Клешниным мы долго беседовали, понравился он мне. Я ему, конечно, – про Унакан. Очень его это заинтересовало, и он говорит: собирай манатки, хватит здесь воевать, возвращайся в экспедицию, там большая работа намечается, а тут и без тебя разберутся, все объекты передают экспедиции – конец самодеятельности. Для прииска труднее стало, но с государственной точки зрения – правильно.

А на Сентачане события развивались споро. Уже в следующем году Матвей Деляров выявил в коренном залегании золото-сурьмянную жилу, к ней подобрались канавами, и открытие, можно сказать, состоялось. Дело оставалось за разведкой. Руководил разведочной партией Ямпольский. Провел работы быстро, всего затри года, и с отличными результатами. Правда, потом началась возня: кто первый, кто второй, третий… кто был на совещании, кто не был, кто давал распоряжение, кто не давал, чья где подпись стоит… Сомнений не вызывал только Деляров. Речь шла о Государственной премии и орденах. Делярову даже прочили Героя. В числе претендентов был и Остаповский. Но главное-то: открыто уникальное месторождение, надо строить рудник, обогатительную фабрику. Комбинат получал очень большие средства.

Когда еще шла разведка, я пошел к Клешнину. Он был в отличном настроении. Я уже знал о его авантюрном характере и предложил ему начать разведку Унакана. Я говорил, что, если мои расчеты подтвердятся, он получит крупное рудное месторождение золота, еще один рудник, который окупит все затраты. Мне показалось, он загорелся, хотя и не подал виду. Обещал подумать. Но я совершил ошибку – еще раньше о своей идее рассказал Остаповскому, а тот сидел на чемоданах, ждал перевода в Москву. Он испугался. Узнав про разговор с Кпешниным, позвонил в министерство, и оно установило особый контроль за целевым использованием средств на разведку Сентачана. Клешнин на рожон не полез. Возможно, понял, что сразу два таких дела не потянуть. Мне он сказал, что надо ждать.

Перелыгин отложил тетрадь, почувствовав голод. Пошел на кухню, поставил чайник. В холодильнике съестного не оказалось, кроме куска вареной оленины. Пока чайник закипал, он сделал пару бутербродов, положив на мясо аджику – прокрученные в мясорубке помидоры с чесноком, перцем и солью, которой его снабжала жена Любимцева Галина.

Пока ел, пытался выстроить все известное ему об Унакане в логическую цепочку. Поговорить бы с Клешниным. Почему у него не дошли руки до Унакана позже, когда Сентачан разведали и строили рудник? Но Клешнин был далеко, а те, кто рядом, вели странную игру. Хотел ли Остаповский на самом деле помешать Клешнину, или это фантазия Вольского? Может, целью Остаповского был именно Вольский, остававшийся здесь, тогда как сам он переезжал в Москву? Но какой в этом смысл?

Перелыгин подумал о переменчивости жизни, ее зависимости от тайных механизмов, что приводятся в действие неизвестными людьми, и о неизменности природы. Эти сопки за его окном и те горы за ними простояли тысячи лет и простоят еще тысячи, храня свои загадки и сокровища, ради которых вокруг копошатся люди. Строят города и поселки, а потом бросают их, как только иссякнет очередная жила. Кто же защитит эту землю? Малочисленное коренное население оленеводов и охотников? А нам она, выходит, пригодна только для временного проживания? Мы тут не живем до старости, не умираем на ней, как они, не лежим в этой земле, и на наши могилы не приходят дети и внуки, а значит, эта земля хранит только их мудрость и лишена нашей, не соединяясь с ней, не рождая общую большую мудрость. Мы же – живущие тут в разные времена – лишь колониальные режимы, которые постоянно меняются.

Был «Дальстрой», начавший не виданное здесь производство. Оно было допотопным, зэковским. Поэтому после войны оказалось, что богатые месторождения отработаны кое-как. Многое пришлось доразведывать, пересчитывать.

И наладилось, появились внятные правила – вычищать металл дочиста, мыть россыпи с бедным содержанием. Выросли затраты, но Комбинат не снижал, а наращивал добычу. Такое могло позволить себе государство, которое не верило в сказки о философском камне, не могло унизиться до походов за золотом на валютные биржи, а понимало, что это золото не растет на полях, взять его больше негде.

И вот эти правила хотят выкинуть как хлам. Что же останется после нас через каких-нибудь пятьдесят лет? Обозримое будущее сократится до завтрашнего дня.

«Удивительно, – думал Перелыгин, – Сороковов и Деляров идут против правил. Но если Деляров и попал под пресс Сороковова, то для самого Сороковова последствия грозят непредсказуемостью. Почему он готов идти на преступление?»

Перелыгин размышлял о непонятном, странном выборе, причины которого не мог разгадать. Этот выбор объединил двух очень разных людей. Внезапно его поразила догадка. А что, если Унакан – лишь частный случай. Что значит он в масштабах страны? Мелочь! Правильно сказал Деляров: одним больше, одним меньше – не обеднеем. Может быть, дело совершенно в другом: до сих пор геолог стоял на страже интересов государства и страны, но что, если в этой незыблемой основе вот-вот что-то изменится? Ведь и Сороковов обязан защищать интересы государства, потерявшего ощущение опасности, подобно тому, как перестает чувствовать вкус обожженный кипятком рот. Что же, черт возьми, происходит?

Возможно, Деляров уверен, что Унакан ничего особенного собой не представляет, а идея Вольского – лишь красивая мечта! В противном случае слухи, доходившие до Перелыгина, будто Деляров метит на место начальника экспедиции, – вовсе не слухи и Матвею надо громко напомнить о себе после Сентачана.

Тогда, больше двадцати лет назад, удача не пожелала никого изнурять мучительным поиском, выбрала для открытия август – радующий цветом предосенней зрелой красоты, которая с широтой и роскошью медленно задерживается в предвечерних часах еще долгого прозрачного дня.

За год до того на террасе небольшого ручья был поднят штуф. Его анализ удивил содержанием золота и поразительной концентрацией сурьмы. Правда, сначала на эту находку внимания не обратили, а через год вспомнили, поручив Делярову, чья партия проводила полевой сезон неподалеку, исходить долину того самого ручья.

Геологи поужинали. Илья отошел от лагеря. Позже его отлучка войдет в легенду, без которых не обходится ни одно открытие.

Много раз друзья, используя изрядное количество спирта, пытались выпытать, как проходило его одинокое хождение, но Матвей, пьяно улыбаясь, плел что-то про интуицию, а на вопрос: «В каком месте она у него находится?» – еле ворочая языком, посылал всех подальше.

Однажды ночью по дороге домой после преферанса Перелыгин узнал все у самого Делярова.

«Проясни для истории», – попросил он.

«Разболтаешь, никогда больше ничего не скажу. – Деляров остановился, достал сигареты. – Тут такое дело. Вышел я на ручей, иду, правый борт оглядываю и чувствую – живот скручивает. Мысль еще мелькнула – здравствуй, язва, – гастрит-то уже был. Ну вот, значит… – Деляров затянулся, пряча огонек сигареты в кулаке, сплюнул, покачал головой. – Короче, совсем невмоготу стало, понимаешь, я и присел прямо у ручья. Сижу, комаров гоняю, а по воде-то глазами шастаю туда-сюда. Вижу, метрах в пяти камень странный в ручье чернеет, но разглядеть издали не могу. Подхожу, хвать его, а внутри все сжалось, хоть снова садись. Точно, антимонит! Я зырк по ручью. Еще два – один в воде, другой на берегу. Я вверх, а сам уже прикидываю высоту сопки, русло. Чую, развал где-то рядом. Себе внушаю: спокуха, Мотя! Куда там! Так бы на сопку и взлетел. Еле уговорил себя вернуться. Такая история… – Деляров отбросил окурок. – Геология, брат, наука мутная, пошли».

Через два дня Деляров нашел рудный развал, обнаружил золото-сурьмяную жилу в коренном залегании и вошел в историю. Так просто и буднично состоялось это открытие, подтвердив геологическую истину – месторождения появляются, когда в них созревает потребность.

В ту ночь Илья долго не спал, испытывая счастливую жгучесть внутри, будто стакан спирта гулял по крови. Он вышел из палатки, подпалил костер. Стояла ясная, чистая ночь. Где-то у горизонта уже маячила осень, луна катилась по сопкам. В черном небе ярко светила Полярная звезда.

Спустя всего два месяца рудное тело вскрыли в коренном залегании. А еще через три года – немыслимые темпы – разведка была завершена. Запасы передали для освоения. Деляров плюхнул в руки Клешнину золотосурьмяного «сиамского близнеца».

Близилось время наград. Клешнин требовал Делярову Героя, но наверху сочли – слишком молод, и дали орден Ленина, правда, с Государственной премией.

Пора было строить комплекс – рудник и фабрику. Тут-то и выяснилось: никто еще в таком климате ничего подобного не строил, даже не проектировал.

«Сколько ждать прикажете?» – недовольно поинтересовался Клешнин. «Постараемся года в два уложиться, – ответил директор проектного института. – Быстрее сделать невозможно, нет такой практики, понимаете, аналогов нет. Слишком велик риск – это же вечная мерзлота и мороз под шестьдесят». «Случается и за шестьдесят, – угрюмо уточнил Клешнин, – но у меня столько времени нет», – закончил он разговор и принялся искать подходящий проект.

Наконец ему сообщили о похожем сооружении где-то в среднеазиатской республике. Он прилетел туда зимой – вокруг ходили люди в рубашках и платьях, зеленели деревья, цвели цветы.

«Не расстраивайтесь, – сказали ему, – у нас тоже экстремальные условия, только наоборот, неизвестно, что хуже – жара или холод». Вскоре родился внушительный перечень доработок и сроков. Он бросился согласовывать его. Не слушая добрых советов: не спешить, отмахиваясь от предостережений – мол, слишком разные условия. Наконец, загнанный борьбой в высокий прохладный кабинет, Клешнин выложил его могущественному хозяину последний аргумент, стараясь казаться спокойным и уверенным: «Разведка завершена, мы имеем крупное рудное месторождение сурьмы и золота. Больше сурьмы в стране нет, вам это известно лучше меня. Специалисты берутся доработать проект за полгода, если рисовать с нуля, придется ждать два, я прошу письменное распоряжение».

«Наглец! – Человек за широким дубовым столом недовольно приподнял напущенные на глаза веки, с многозначительным интересом взглянув на невысокого визитера. – Вы понимаете всю меру личной ответственности?» – холодно спросил он. «Понимаю», – ответил Клешнин, глядя, как вялая рука водит ручкой по бумаге, подписывая ему приговор.

В самолете он всматривался хмурым взглядом в темноту неба, в зелено-малиновую полосу, отделившую оставленную позади ночь от летевшего навстречу дня. Последние месяцы он ощущал себя идущим по тайге, когда перестаешь чувствовать, куда идешь. Останавливаешься в окружении серых стволов и, сдерживая удары всполошившегося сердца, понимаешь, что вышел не на опушку, а по-прежнему стоишь внутри вечного деревянного лабиринта и борешься с собой, чтобы не сорваться с места, не кинуться к обманчивому свету. Но, успокоившись, повинуясь неизвестно откуда явившимся чувствам, угадывая движение света и воздуха, ловя прелое дыхание земли, ты (о чудо!) возвращаешь ориентацию в этом бескрайнем глухом пространстве, а «взяв тропу», ступая уже смело, уверенно, удивляешься и радуешься своей сноровке и удачливости.

Глядя в черный иллюминатор, Клешнин то радовался, гордясь своей удачливостью и нахальством, то с тоской думал, что теперь на него, если понадобится, свалят любую вину, хотя он прав, и то, что он прав, будут хорошо понимать те люди, которые при необходимости сочтут его виноватым. «Чего я кисну? – успокоил он себя, отгоняя тревогу. – У меня уже есть команда, на нее можно положиться, а палки в колеса вставлять наверху не посмеют, во всяком случае, пока. Будут ждать, когда оступлюсь. Все определит результат – победителей не судят».

Еще предстояло всего за три года проложить дорогу в тайге, построить рудник и поселок, соорудить неподалеку от Городка обогатительную фабрику. Нужны были упорство работяг и спецов, точные расчеты и смелые инженерные решения. До них никто на земле не строил ничего подобного в таких широтах, в условиях экстремально низких температур. И хотя каждый человек живет своим миром, случается, что цель одного или нескольких становится сутью и смыслом для многих других людей.

Когда на Сентачане только начинали строительство, Клешнин попытался всунуть в проект цех крупнопанельного домостроения. Он понимал, что бедные россыпи будут втягивать все больше новой техники, грамотных специалистов, придется строить новые прииски, и делать это быстро – собирать небольшие дома из панелей за два-три месяца, заменив приисковые халупы настоящим жильем. И Сентачан хотелось поднять одним махом, сделать его символом нового времени и возможностей. Но вопрос увяз на дальних подступах к Госплану. Заводику требовались и оснастка, и цемент, и арматура, и дерево. Лезть с такой мелочью в сердце планирования жизни страны никто не решился.

– Хотите меня за решетку упечь? – спросил директор ГОКа Королев, когда Клешнин предложил построить заводик своими силами.

– А мы вас решением бюро обяжем, – успокоил Клешнин Королева. – Прижмут, скажете, соблюдал партийную дисциплину. На меня валите.

– Построить – не велика хитрость, даже помещение подходящее есть, оборудование, оснастку тоже найдем, а что потом? Без материалов, без цемента… как его задним числом легализуешь? – возразил Королев. – Упекут почем зря, точно упекут.

– Придумаем что-нибудь, – неопределенно ответил Клешнин. – Победителей не судят.

На Сентачане он не успел, но позже в Городке появились два панельных дома. На районную партконференцию как раз ждали начальство из обкома. Клешнин повез гостей по Городку.

– А это что такое? – остановил машину генеральный директор объединения. – Откуда?

– Давайте посмотрим. – Для Клешнина наступил главный момент.

В первой же квартире гостей, по чистой случайности, ждали. Новоселы благодарили генерального, звали к столу и не отпустили без рюмочки. Тем временем, тоже случайно, у подъезда собралась толпа народа. Попрощавшись со всеми, генеральный со значением посмотрел на Клешнина.

В кабинете Клешнин показал программу строительства жилья на десять лет. Предлагалось снести на приисках все бараки и лачуги.

– Что будем делать? – спросил секретарь обкома.

– Сажать! – сверкнул Золотой Звездой Героя генеральный. – Партизанщину развел. Завтра макаронную фабрику построит.

– Макароны все же, не дома, – возразил секретарь. – Будет жилье – будут и люди. Долго их еще мучить? – Он с легкой иронией посмотрел на генерального. – Не пропадать же теперь добру.

– Люди и так приедут, – пробурчал генеральный.

Он злился. Каков нахал, провел его, как ребенка, устроил шабаш с митингом. Теперь обком захочет отрапортовать, и ему – члену бюро – придется поддержать. «Все просчитал, стервец, – думал он. – Ведь это мои – и прииски, и люди. С Королевым проще, этот свое получит! Заигрался! На коленях его взрастил, уважаемым человеком сделал, а он… Самостоятельность демонстрирует. Клешнин Городок отстраивает: бассейны, рестораны… Ловкачи!»

Кем-кем, но простаком генеральный не был. Его империя лежала на огромной территории, сопоставимой с несколькими крупными европейскими странами. Он управлял ею больше десяти лет, и она крепла, принося ежегодно казне тонны золота.

Недоверие больно задело его, однако завтра на конференции он скажет о новых возможностях улучшения быта горняков. Его обыграли, а он обратит поражение в свою пользу.

– Хорошо… – Генеральный собрал вокруг быстрых умных глаз лучики морщинок. – Не будем обманывать ожидания людей, но… – Он метнул в Клешнина короткий злой взгляд. – Все дома – на прииски, а мы присмотрим.

Это означало, что чаша терпения переполнилась. Клешнин понял. Через два года, снятый с должности, он уехал строить новый комбинат в Заполярье, разрезав время, будто торжественную ленточку при открытии Сентачана, на «до» и «после» себя. Уехал на своем странном поезде, который мчал его куда-то без рельсов, лукаво моргнув на прощание огоньками последнего вагона.